Страна Муравия Твардовский 1 страница

Эрдман Самоубийца

Москва 1920-х годов. Семён Семёнович Подсекальников, безработный, ночью будит жену Марью Лукьяновну и жалуется ей на то, что он голоден. Марья Лукьяновна, возмущённая тем, что муж не даёт ей спать, хотя она работает целыми днями «как лошадь какая-нибудь или муравей», тем не менее предлагает Семёну Семёновичу ливерной колбасы, оставшейся от обеда, но Семён Семёнович, обиженный словами жены, от колбасы отказывается и выходит из комнаты.

Мария Лукьяновна и её мама Серафима Ильинична, опасаясь, как бы выведенный из равновесия Семён Семёнович не покончил с собой, ищут его по всей квартире и находят дверь в туалет запертой. Постучав к соседу Александру Петровичу Калабушкину, просят его выломать дверь. Однако выясняется, что в туалете был вовсе не Подсекальников, а старушка-соседка.

Семёна Семёновича находят на кухне в тот момент, когда он засовывает что-то себе в рот, а увидев вошедших, прячет в карман. Марья Лукьяновна падает в обморок, а Калабушкин предлагает Подсекальникову отдать ему револьвер, и тут Семён Семёнович с изумлением узнает, что он собирается стреляться. «Да где бы я мог достать револьвер?» — недоумевает Подсекальников и получает ответ: некий Панфилыч меняет револьвер на бритву. Окончательно выведенный из себя Подсекальников выгоняет Калабушкина, вынимает из кармана ливерную колбасу, принятую всеми за револьвер, достаёт из стола отцовскую бритву и пишет предсмертную записку: «В смерти моей прошу никого не винить».

К Подсекальникову является Аристарх Доминикович Гранд-Скубик, видит лежащую на столе предсмертную записку и предлагает ему, если уж он все равно стреляется, оставить другую записку — от имени русской интеллигенции, которая молчит, потому что её заставляют молчать, а мёртвого молчать не заставишь. И тогда выстрел Подсекальникова разбудит всю Россию, его портрет поместят в газетах и устроят ему грандиозные похороны.

Следом за Гранд-Скубиком приходит Клеопатра Максимовна, которая предлагает Подсекальникову застрелиться из-за неё, потому что тогда Олег Леонидович бросит Раису Филипповну. Клеопатра Максимовна увозит Подсекальникова к себе писать новую записку, а в комнате появляются Александр Петрович, мясник Никифор Арсентьевич, писатель Виктор Викторович, священник отец Елпидий, Аристарх Доминикович и Раиса Филипповна. Они упрекают Александра Петровича в том, что он взял у каждого из них деньги, чтобы Подсекальников оставил предсмертную записку определённого содержания.

Калабушкин демонстрирует множество разнообразных записок, которые будут предложены незабвенному покойнику, а уж какую он из них выберет — неизвестно. Получается, что одного покойника на всех мало. Виктор Викторович вспоминает Федю Питунина — «замечательный тип, но с какой-то грустнотцой — надо будет заронить в него червячка». Появившемуся Подсекальникову объявляют, что стреляться он должен завтра в двенадцать часов и ему устроят грандиозные проводы — закатят банкет.

В ресторане летнего сада — банкет: поют цыгане, пьют гости, Аристарх Доминикович произносит речь, прославляющую Подсекальникова, который постоянно спрашивает, который час, — время неуклонно приближается к двенадцати. Подсекальников пишет предсмертную записку, текст которой подготовлен Аристархом Доминиковичем.

Серафима Ильинична читает адресованное ей письмо от зятя, в котором он просит её осторожно предупредить жену о том, что его уже нет в живых. Марья Лукьяновна рыдает, в это время в комнату входят участники банкета, которые начинают её утешать. Пришедшая с ними портниха тут же снимает с неё мерку для пошива траурного платья, а модистка предлагает выбрать к этому платью шляпку. Гости уходят, а бедная Марья Лукьяновна восклицает: «Сеня был — шляпы не было, шляпа стала — Сени нет! Господи! Почему же Ты сразу всего не даёшь?»

В это время двое неизвестных вносят безжизненное тело мертвецки пьяного Подсекальникова, который, придя в себя, воображает, что он на том свете. Через некоторое время с огромными венками является мальчик из бюро похоронных процессий, а затем приносят гроб. Подсекальников пытается застрелиться, но не может — смелости не хватает; услышав приближающиеся голоса, он прыгает в гроб. Входит толпа народу, отец Елпидий совершает отпевание.

На кладбище у свежевырытой могилы звучат надгробные речи. Каждый из присутствующих утверждает, что Подсекальников застрелился за то дело, которое он отстаивает: из-за того, что закрывают церкви (отец Елпидий) или магазины (мясник Никифор Арсентьевич), за идеалы интеллигенции (Гранд-Скубик) или искусства (писатель Виктор Викторович), а каждая из присутствующих дам — Раиса Филипповна и Клеопатра Максимовна — утверждает, что покойник стрелялся из-за неё.

Растроганный их речами Подсекальников неожиданно для всех встаёт из гроба и объявляет, что очень хочет жить. Присутствующие недовольны таким решением Подсекальникова, однако он, вынув револьвер, предлагает любому занять его место. Желающих не находится. В эту минуту вбегает Виктор Викторович и сообщает, что Федя Питунин застрелился, оставив записку: «Подсекальников прав. Действительно жить не стоит».

Мандат Эрдман

«Мандат» — первая большая пьеса Николая Эрдмана, которая выросла из опыта работы в театре Сатиры и вобрала в себя многие мотивы, характерные для тогдашней сатирической драматургии.

Семья Гулячкина пытается приспособиться к новой жизни, поэтому у них картина имеет две стороны, а на жизнь герой Павел смотрит через дырку, чтобы вовремя подстроиться под ситуацию. Нелепые попытки примазаться к настоящему, вздохи об ушедшей жизни, мещанский быт вымирает стремительно.

Замечательная языковая игра: Надежда Петровна говорит «Да когда же настанет это старое время» — это уже абсурд, так как старое время настать не может вообще.

В интервью газете «Вечерняя Москва» Мейерхольд так охарактеризовал пьесу Эрдмана: «Современная бытовая комедия, написанная в подлинных традициях Гоголя и Сухово-Кобылина. Наибольшую художественную ценность комедии составляет её текст. Характеристика действующих лиц крепко спаяна со стилем языка».

Герои пьесы разоблачают сами себя. У них иллюзорное представление о возможности врасти в революцию, утвердиться в ней, так как герой сам себе написал мандат, но сам же этого и боялся. Эрдман пытался показать бесполезность попыток людей перестроить жизнь на свой лад. Но здесь обывательщина вырастает до символа, выступает как сословие вечное и неистребимое. Когда Гулячкин говорит, что он со своим мандатом всю Россию перестреляет, то здесь уже просматривается воинствующие истерическое состояние, которое переходит в наступление.

В этой пьесе изображён быт нэпмана, но здесь есть лишь узкий участок современной действительности, поэтому пьеса имела громкую, но недолгую славу. В течение года спектакль по пьесе Мандат прошел в ГосТиМе 100 раз.

Поэт Ю. С. Энтин и композитор Д. Ф. Тухманов по мотивам комедии создали мюзикл «Вечер в Копенгагене».

 

Хлебников Уструг Разина

УСТРУГ РАЗИНА

Где море бьется диким неуком,
Ломая разума дела,
Ему рыдать и грезить не о ком,
Оно, морские удила
Соленой пеной покрывая,
Грызет узду людей езды.
Так девушка времен Мамая,
С укором к небу подымая
Свои глаза большой воды,
Вдруг спросит нараспев отца:
«На что изволит гневаться?
Ужель она тому причина,
Что меч суровый в ножны сует,
Что гневная морщина
Ему лицо сурово полосует,
Согнав улыбку, точно хлам,
Лик разделивши пополам?»
По затону трех покойников,
Где лишь лебедя лучи,
Вышел парусник разбойников
Иступить свои мечи.
Засунув меч кривой за пояс,
Ленивою осанкою покоясь,
В свой пояс шелковомалиновый
Кремни для пороха засунув,
Пока шумит волны о сыне вой
Среди взволнованных бурунов.
Был заперт порох в рог коровы,
На голове его овца.
А говор, краткий и суровый,
Шумел о подвигах пловца.
Как человеческую рожь
Собрал в снопы нездешний нож.
Гуляет пахарь в нашей ниве.
Кто много видел, это вывел.
Их души, точно из железа,
0 море пели, как волна,
За шляпой белого овечьего руна
Скрывался взгляд головореза
Умеет рукоять столетий
Скользить ночами, точно тать,
Или по горлу королей
Концом свирепо щекотать,
Или рукой седых могил
Ковать столетья для удил.
И Разина глухое «слышу»
Подымется со дна холмов,
Как знамя красное, взойдет на крышу
И поведет войска умов.

359

*

И плахи медленные взмахи
Хвалили вольные галахи.
Была повольницей полна
Уструга узкая корма.
Где пучина, для почина
Силу бурь удесятеря,
Волги синяя овчина
На плечах богатыря.
Он стоит полунагой,
Горит пояса насечка,
И железное колечко
Опускается серьгой.
Не гордись лебяжьим видом,

360

Лодки груди птичий выдум!
И кормы, весь в сваях, угол
Не таи полночных пугал.
Он кулак калек
Москве кажет — во!
Во душе его
Поет вещий Олег.
Здесь все сказочно и чудно,
Это воли моря полк,
И на самом носу судна
Был приютит матерый волк.
А отец свободы дикой
На парчовой лежит койке
И играет кистенем,
Чтоб копейка на попойке
Покатилася рублем.
Ножами наживы
Им милы, любезны
И ветер служивый
И смуглые бездны.
Он, невидим и неведом,
Быстро катится по водам.
Он был кум бедноты,
С самой смертью на «ты».
Бревен черные кокоры
Для весла гребцов опоры.
Сколько вражьих голов
Срубил в битве галах,
Знает чайка-рыболов,
Отдыхая на шестах.
Месяц взял того, что наго, вор.
На уструге тлеет заговор.
Бубен гром и песни дуд.
И прославленные в селах
Пастухи ножей веселых
Речи тихие ведут:
«От отечества, оттоле
Отманил нас отаман.
Волга-мать не видит пищи,
Время жертвы и жратвы.
Или разумом ты нищий,
Богатырь без головы?
Развяжи кошель и грош
Бедной девки в воду брось!
Куксит, плачет целый день.
Это дело — дребедень.
Закопченною девчонкой
Накорми страну плотвы.
В гневе праведном серчая,
Волга бьется, правды чая.
Наша вера — кровь и зарево,
Наше слово — государево».
Богатырь поставил бревна

361

Твердых ног на доски палубы,
Произнес зарок сыновний,
Чтоб река не голодала бы.
Над голодною столицей
Одичавших волн
Воин вод свиреполицый,
Тот, кому молился чёлн,
Не увидел тени жалобы.
И уроком поздних лет
Прогремел его обет:
«К богу-могу эту куклу!
Девы-мевы, руки-муки,
Косы-мосы, очи-мочи!
Голубая Волга — на!
Ты боярами оболгана!»
Волге долго не молчится.
Ей ворчится, как волчице.
Волны Волги — точно волки,
Ветер бешеной погоды.
Вьется шелковый лоскут.
И у Волги у голодной
Слюни голода текут.
Волга воет, Волга скачет
Без лица и без конца.
В буревой волне маячит
Ляля буйного донца.
«Нам глаза ее тошны.
Развяжи узлы мошны.
Иль тебе в часы досуга
Шелк волос милей кольчуги?»

«Баба-птица ловит рыбу,
Прячет в кожаный мешок.
Нас застенок ждет и дыба,
Кровь прольется на вершок».
И морю утихнуть легко,
И ветру свирепствовать лень.
Как будто веселый дядько,
По пояс несется тюлень.
Нечеловеческие тайны
Закрыты шумом, точно речью.
Так на Днепре, реке Украйны,
Шатры таились Запорожской Сечи.
И песни помнили века
Свободный ум сечевика.
Его широкая чуприна
Была щитом простолюдина,
А меч коротко-голубой
Боролся с чертом и судьбой.

Льются водка и вода,
Дикий ветер этой лодки и овода.

1921, 19 января 1922

Ладомир Хлебников

 

И замки мирового торга,

Где бедности сияют цепи,

С лицом злорадства и восторга,

Ты обратишь однажды в пепел.

Кто изнемог в старинных спорах

И чей застенок там на звездах,

Неси в руке гремучий порох -

Зови дворец взлететь на воздух.

И если в зареве племен

Уж потонул клуб дыма сизого,

С рукой в крови взамен знамен,

Бросай судьбе перчатку вызова.

И если меток был костер

И взвился парус неба синего,

Шагай в пылающий шатер,

Огонь за пазухою - вынь его.

Когда сам бог на цепь похож.

Холоп богатых, где твой нож?

Холоп богатых, улю-лю,

Тебя дразнила нищета,

Ты полз, как нищий, к королю

И целовал его уста.

Высокой раною болея,

Снимая с зарева засов,

Хватай за ус созвездье Водолея,

Бей по плечу созвездье Псов!

Это шествуют творяне,

Заменивши д на т,

Ладомира соборяне

С Трудомиром на шесте.

Это Разина мятеж.

Долетев до неба Невского,

Увлекает и чертеж

И пространство Лобачевского.

Пусть Лобачевского кривые

Украсят города

Дугою над рабочей выей

Всемирного труда.

И будет молния рыдать,

Что вечно носится слугой,

И будет некому продать

Мешок от золота тугой.

Смерть смерти будет ведать сроки,

Когда вернется он опять,

Земли повторные пророки

Из всех письмен изгонят ять.

В день смерти зим и раннею весной

Нам руку подали венгерцы

Свой замок цен, рабочий, строй

Из камней и ударов сердца.

И, чокаясь с созвездьем Девы,

Он вспомнит умные напевы

И голос древних силачей,

И выйдет к говору мечей.

И будет липа посылать

Своих послов в совет верховный

И будет некому желать

Событий радости греховной

И пусть мещанскою резьбою

Дворцов гордились короли,

Так часто вывеской разбою

Святых служили костыли.

Когда сам бог на цепь похож,

Холоп богатых, где твой нож?

Вперед, колодники земли,

Вперед, добыча голодовки,

Кто трудится в пыли,

А урожай снимает ловкий.

Гайда, колодники земли,

Гайда, свобода голодать,

А вам, продажи короли,

Глаза оставлены рыдать.

Туда к мировому здоровью,

Наполните солнцем глаголы,

Перуном плывут по Днепровью,

Как падшие боги, престолы.

Лети созвездье человечье

Все дальше, далее в простор

И перелей земли наречья

В единый смертных разговор.

Где роем звезд расстрел небес,

Как грудь последнего Романова,

Бродяга дум и друг повес,

Перекует созвездье заново.

И будто перстни обручальные

Последних королей и плахи,

Носитесь в воздухе печальные

Раклы, безумцы и галахи.

Учебников нам скучен щебет,

Что лебедь черный жил на юге,

Но с алыми крылами лебедь

Летит из волн свинцовой вьюги,

И пусть последние цари,

Улыбкой поборая гнев,

Над заревом могил зари

Стоят окаменев.

Ты дал созвездию крыло,

Чтоб в небе мчались пехотинцы,

Ты разодрал племен русло

И королей пленил в зверинцы.

И он сидит король последыш

За четкою железною решеткой,

Оравы обезьян соседыш

И яда дум испивший водки.

Вы утонули в синей дымке,

Престолы, славы и почет

И, дочерь думы - невидимки,

Слеза последняя течет.

 

II.

 

 

Столицы взвились на дыбы,

Огромив копытами долы,

Живые шествуют - дабы

На приступ на престолы!

Море вспомнит и расскажет

Грозовым своим глаголом -

Замок кружев девой нажит

Пляской девы пред престолом.

Море вспомнит и расскажет

Громовым своим раскатом,

Что дворец был пляской нажит

Перед ста народов катом.

С резьбою кружев известняк

Дворца подруги их величий,

Теперь плясуньи особняк

В набат умов бросает кличи.

Ты помнишь час ночной грозы,

Ты шел по запаху врага,

Тебе кричало небо "взы!"

И выло с бешенством в рога.

И по небу почерк палаческий,

Опять громовые удары,

И кто-то блаженно дураческий

Смотрел на земные пожары.

Упало Гэ Германии

И русских Эр упало.

И вижу Эль в тумане я

Пожаров в ночь Купала.

Смычок над тучей подыми,

Над скрипкою земного шара

И черным именем клейми

Пожарных умного пожара.

Ведь царь лишь попрошайка

И бедный родственник король, -

Вперед свободы шайка

И падай молот воль!

Ты будешь пушечное мясо

И струпным трупом войн - пока

На волны мирового пляса

Не ляжет ветер гопака.

И умный череп Гайаваты

Украсит голову Монблана -

Его земля не виновата

Войдет в уделы Людостана.

Это ненависти ныне вести,

Их собою окровавь,

Вам былых столетий ести

В море дум бросайся вплавь.

И опять заиграй заря

И зови за свободой полки,

Если снова железного кайзера

Люди выйдут железом реки.

Где Волга скажет "лю"

Янтцекиянг промолвит "блю"

И Миссисиппи скажет "весь"

Старик Дунай промолвит "мир".

И воды Ганга скажут я,

Очертит зелени края

Речной кумир,

Всегда навсегда, там и здесь,

Всем все, всегда и везде! -

Наш клич пролетит по звезде.

Язык любви над миром носится

И песня песней в небо просится,

Морей пространства голубые

В себя заглянут, как в глазницу,

И в чертежах прочту судьбы я,

Как блещут алые зарницы.

Вам войны выклевали очи,

Идите смутные слепцы,

Таких просите полномочий,

Чтоб дико радовались отцы.

Я видел поезда слепцов,

К родным протянутые руки,

Дела купцов - всегда скупцов -

Пророка грязного поруки.

Вам войны оторвали ноги -

В Сибири много костылей -

И может быть пособят боги

Пересекать простор полей.

Гуляйте ночью костяки

В стеклянных просеках дворцов

И пусть чеканят остряки

Остроты звоном мертвецов.

В последний раз над градом Круппа,

Костями мертвых войск шурша,

Носилась золотого трупа

Везде проклятая душа.

Ты населил собой остроги

Из поручней шагам созвуча,

Но полно дыма и тревоги,

Где небоскреб соседит с тучей.

Железных кайзеров полки

Покрылись толстым слоем пыли,

Былого пальцы в кадыки

Впилися судорогой были.

Но струны зная грыж,

Одев рубахой язву,

Ты знаешь страшный наигрыш

Твой стон - мученья разве?..

И то впервые на земле:

Лоб Разина резьбы Коненкова,

Священной книгой на Кремле

И не боится дня Шевченко.

Свободы воин и босяк,

Ты видишь, пробежал табун,

То буйных воль косяк,

Ломающих чугун.

Колено ставь на грудь!

Будь сильным как нибудь!

И ветер чугунных осп иди

Под шопоты "Господи, Господи"

И древние болячки от оков

Ты указал ночному богу -

Ищи получше дураков! -

И небу показал дорогу.

Рукой земли зажаты рты

Закопанных ядром.

Неси на храмы клеветы

Венец пылающих хором.

Кого за горло душит золотом,

Неумолимым кулаком,

Он, проклиная силой молота.

С глаголом молнии знаком.

Панов не возит шестерик

Согнувших голову коней,

Пылает целый материк

Звездою - пламени красней.

И вы свободы образа,

Кругом венок ресницы тайн,

Блестят громадные глаза

Гурриэт Эль Айн.

И изречения Дзонкавы

Смешает с чистою росой,

Срывая лепестки купавы,

Славянка с русою косой.

Где битвы алое говядо

Еще дымилось от расстрела,

Идет свобода Неувяда,

Поднявши стяг рукою смело.

И небоскребы тонут в дыме

Божественного взрыва

И обнят кольцами седыми

Дворец продажи и наживы.

Он, город, что оглоблю бога

Сейчас сломал о поворот,

Спокойно встал,едва тревога

Его волнует конский рот.

Он, город, старой правдой горд

И красотою смеха сила

В глаза небеснейшей из морд

Жует железные удила;

Всегда жестокий и печальный,

Широкой бритвой горло нежь! -

Из всей небесной готовальни

Ты взял восстания мятеж,

И он падет на наковальню

Под молот божеский чертеж!

Ты божество сковал в подкову,

Чтобы верней служил тебе,

И бросил меткие оковы

На вороной хребет небес.

Свой конский череп человеча,

Его опутав умной гривой,

Глаза белилами калеча,

Он, меловой, зажег огниво.

 

III.

 

 

Как филинов кровавый ряд,

Дворцы высокие стоят,

И где труду так вольно ходится

И бьет руду мятежный кий,

Блестят, мятежно глубоки,

Глаза чугунной Богородицы.

Опять валы мычат в пещере

И козье вымя пьет младенец

И идут люди, идут звери

На богороды современниц.

Я вижу конские свободы

И равноправие коров,

Былиной снов сольются годы,

С глаз человека спал засов.

Кто знал - нет зарева умней.

Чем в синеве пожара конского,

Он приютит посла коней

В Остоженке в особняке Волконского.

И вновь суровые раскольники

Покроют морем Ледовитым

Лица ночные треугольники

Свободы звездами закрытой

От месяца "Ая" до недель - "играй овраги"

Целый год для нас страда

А говорят, что боги благи,

Что нет без отдыха труда.

До зари вдвоем с женой

Ты вязал за снопом сноп.

Что ж сказал господь ржаной?

- Благодарствую холоп!

И от посева до ожина,

До первой снеговой тропы,

Серпами белая дружина

Вязала тяжкие снопы.

Веревкою обмотан барина,

Священников целуемый бичем,

Дыши, как вол - пока испарина

Не обожжет тебе плечо,

И жуй зеленую краюху

Жестокий хлеб, который ден,

Пока рукой земного руха

Не будешь ты освобожден.

И песней веселого яда

Наполни свободы ковши,

Свобода идет Неувяда

Пожаром вселенской души.

Это будут из времени латы

На груди мирового труда

И числу, в понимании хаты,

Передастся правительств узда.

Это будет последняя драка

Раба голодного с рублем,

Славься дружба пшеничного злака

В рабочей руке с молотком.

И пусть моровые чернила

Покроют листы бытия,

Дыханье судьбы изменило

Одежды свободной края.

И он вспорхнет в красивый угол

Земного паруса труда,

Ты полетишь бессмертно смугол

Священный юноша туда.

Осада золотой чумы!

Сюда возниц небесных воры!

Умейте лучшие умы

Намордники надеть на моры

И пусть лепечет звонко птаха

О синем воздухе весны.

Тебя низринет завтра плаха

В зачеловеческие сны.

Это у смерти утесов

Прибой человечества.

У великороссов

Нет больше отечества.

Где Лондон торг ведет с Китаем,

Высокомерные дворцы,

Панамою надвинув тучу, их пепла не считаем,

Грядущего творцы.

Так мало мы утратили,

Идя восстания тропой, -

Земного шара председатели

Шагают дерзкою толпой,

Тринадцать лет хранили будетляне

За пазухой, в глазах и взорах

И красной уединясь Поляне

Дней Носаря зажженый порох.

Держатель знамени свобод,

Уздою правящий ездой

В нечеловеческий поход

Лети дорогой голубой

И схоронив времен останки,

Свободу пей из звездного стакана,

Чтоб громыхал по солнечной болванке

Соборный молот великана.

Ты прикрепишь к созвездью парус,

Чтобы сильнее и мятежней

Земля неслась в надмирный ярус

И птица звезд осталась прежней.

Сметя с лица земли торговлю

И замки торгов бросив ниц,

Из звездных глыб построишь кровлю -

Стеклянный колокол столиц.

Решеткою зеркальных окон

Ты, синих зарев неясыть,

И ты прядешь из шелка кокон

Полеты - гусеницы нить.

И в землю бьют, как колокола,

Ночные звуки - великаны,

Когда их бросят зеркала,

И сеть столиц раскинет страны.

Где гребнем облаков в ночном цвету

Расчесано полей руно,

Там птицы ловят на лету

Летящее с небес зерно.

Весною ранней облака

Пересекал полетов знахарь

И жито сеяла рука,

На облаках качался пахарь.

Как узел облачный идут гужи,

Руна земного бороны,

Они взрастут колосья ржи

Их холят неба табуны.

Он не просил: "будь добр, бози, ми"

И урожай густой роди,

Но уравненьям вверил озими

И нес ряд чисел на груди.

Там муку с'едобной глины

Перетирали жерновами

Крутых холмов ночные млины,

Маша усталыми крылами.

И речи знания в молнийном теле

Гласились юношам веселым,

Учебники по воздуху летели

В училища по селам.

За ливнями ржаных семян ищи

Того, кто пересек восток,

Где поезд вез на север щи

Озер с'едобный кипяток,

Где удочка лежала барина

И барчуки катались в лодке

Для рта столиц волна зажарена

И чад идет озерной водки.

Озерных щей ночные паровозы

Везут тяжелые сосуды,

Их в глыбы синие скуют морозы

И принесут к глазницам люда.

Вот море, окруженное в чехол

Холмообразного стекла,

Дыма тяжелого хохол

Висит чуприной божества.

Где бросала тень постройка

И дворец морей готов,

Замок вод возила тройка

Море вспенивших китов.

Зеркальная пустыня облаков,

Озеродей летать силен.

Баян восстания письмен.

Засеял нивами станков.

Те юноши, что клятву дали

Разрушить языки -

Их имена вы угадали -

Идут увенчанны в венки.

И в дерзко брошенной овчине

Проходишь ты буен и смел,

Чтобы зажечь костер почина

Земного быта перемен.

Где сквозь далеких звезд кокошник

Горят Печоры жемчуга,

Туда иди небес помощник

Великий силой рычага.

Мы в ведрах пронесем Неву

Тушить пожар созвездья Псов,

Пусть поезд копотью прорежет синеву,

Взлетая по сетям лесов.

Пусть небо ходит ходуном

От тяжкой поступи твоей,

Скрепи созвездие бревном

И дол решеткою осей.

Как муравей ползи по небу

Исследуй его трещины

И, голубой бродяга, требуй

Те блага, что тебе обещаны.

Балду кувалды и киюры

Жестокой силой рычага

В созвездьях ночи воздвигал

Потомок полуночной бури.

Поставив к небу лестницы,

Надень шишак пожарного,

Взойдешь на стены месяца

В дыму огня угарного.

Надень на небо молоток,

То солнце на два поверни.

Где в красном зареве восток, -

Крути колеса шестерни.

Часы меняя на часы,

Платя улыбкою за ужин,

Удары сердца на весы

Кладешь - где счет работы нужен.

И зоркие соблазны выгоды

Неравенство и горы денег -

Могучий двигатель в лони годы -

Заменит песней современник.

И властный озарит гудок

Великой пустыни молчания

И поезд - проворный ходок

Исчезнет созвездья венчаннее,

Построив из земли катушку,

Где только проволока гроз,

Ты славишь милую пастушку

У ручейка и у стрекоз,

И будут знаки уравненья

Между работами и ленью

Умершей власти без сомненья

Священный жезел вверен пенью.

И лень и матерь вдохновенья

Равновеликая с трудом

С нездешней силой упоенья

Возьмет в ладонь державный лом

И твой полет вперед всегда

Повторят позже ног скупцы

И время громкого суда

Узнают истины купцы.

Шагай по морю клеветы,

Пружинь шаги своей пяты!

В чугунной скорлупе орленок

Летит багровыми крылами.

Кого недавно как теленок

Лизал как спичечное пламя.

Черти не мелом, а любовью

Того, что будет чертежи.

И рок, слетевший к изголовью,

Наклонит умный колос ржи.

Хармс

Даниил Иванович Ювачев (1905 — 1942) еще в школе придумал себе псевдоним — Хармс, который варьировал с поразительной изобретательностью, иногда даже в подписи под одной рукописью: Хармс, Хормс, Чармс, Хаармс, Шардам, Хармс-Дандан и т.д. Дело в том, что Хармс считал, что неизменное имя приносит несчастье, и брал новую фамилию как бы в попытках уйти от него. Однако именно псевдоним «Хармс» с его двойственностью (от французского «charme» — «шарм, обаяние» и от английского «harm» — «вред») наиболее точно отражал сущность отношения писателя к жизни и творчеству.
Даниил Ювачёв родился 17 (30) декабря 1905 года в Санкт-Петербурге, в семье Ивана Ювачёва, бывшего морского офицера, революционера-народовольца, сосланного на Сахалин и занявшегося там религиозной философией. Отец Хармса был знаком с Чеховым, Толстым и Волошиным.
Даниил учился в привилегированной петербургской немецкой школе. В 1924 году поступил в Ленинградский электротехникум, но вскоре был вынужден его оставить. В 1925 году занялся сочинительством.
В 1925 году Ювачёв познакомился с поэтическим и философским кружком чинарей. Он быстро приобрел скандальную известность в кругах литераторов-авангардистов под своим изобретённым ещё в 17 лет псевдонимом «Хармс». Во Всероссийский Союз поэтов Хармса приняли в марте 1926 года на основании представленных стихотворных сочинений, два из которых («Случай на железной дороге» и «Стих Петра Яшкина — коммуниста») удалось напечатать в малотиражных сборниках Союза.
Для раннего Хармса была характерна «заумь», он вступил в «Орден заумников DSO» во главе с Александром Туфановым. С 1926 года Хармс активно пытался организовать силы «левых» писателей и художников Ленинграда, создавая недолговечные организации «Радикс», «Левый фланг». В 1927 г. С. Маршак привлек Хармса к работе в детской литературе. Так Хармс получил свои первые публикации и первые деньги от них. Прибыль от публикаций оставалась чуть ли не единственным источником денег на протяжении всей жизни Хармса. Он больше нигде не работал, деньги, когда их не было (а так было всю жизнь), он одалживал. Иногда отдавал в срок, иногда не отдавал вообще.
В феврале вышел первый номер детского журнала «Ёж», в котором были опубликованы первые детские произведения Хармса «Иван Иваныч Самовар» и «Озорная пробка». С 1928 года Хармс пишет для детского журнала «Чиж». Удивительно, но при сравнительно небольшом числе детских стихотворений («Иван Иваныч Самовар», «Врун», «Игра», «Миллион», «Как папа застрелил мне хорька», «Из дома вышел человек», «Что это было?», «Тигр на улице»…) он создал свою страну в поэзии для детей и стал ее классиком.
Тогда же Хармс стал одним из основателей авангардной поэтической и художественной группы «Объединение реального искусства» (ОБЭРИУ). Позже в советской публицистике произведения ОБЭРИУ были объявлены «поэзией классового врага», и с 1932 года деятельность ОБЭРИУ в прежнем составе прекратилась.
В декабре 1931 года Хармс был арестован вместе с рядом других обэриутов, обвинен в антисоветской деятельности и приговорен 21 марта 1932 г. коллегией ОГПУ к трём годам исправительных лагерей. Но через два месяца приговор был заменен высылкой, и поэт отправился в Курск.
Он приехал 13 июля 1932 года. «Город, в котором я жил в это время, — писал он о Курске, — мне совершенно не нравился. Он стоял на горе, и всюду открывались открыточные виды. Они мне так опротивели, что я даже рад был сидеть дома. Да, собственно говоря, кроме почты, рынка и магазина, мне и ходить-то было некуда… Были дни, когда я ничего не ел. Тогда я старался создать себе радостное настроение. Ложился на кровать и начинал улыбаться. Я улыбался до 20 минут зараз, но потом улыбка переходила в зевоту…».
Хармс пробыл в Курске до начала ноября, в 10-х числах вернулся в Ленинград. Он продолжил общаться с единомышленниками и написал ряд книг для детей, чтобы заработать себе средства на жизнь. После публикации в 1937 году в детском журнале стихотворения «Из дома вышел человек с дубинкой и мешком», который «с той поры исчез», Хармса перестали печатать. Это поставило его с женой на грань голодной смерти.
23 августа 1941 года Хармс был арестован за пораженческие настроения по доносу агента НКВД. В частности, Хармсу вменялись в вину его слова «Если же мне дадут мобилизационный листок, я дам в морду командиру, пусть меня расстреляют; но форму я не одену» и «Советский Союз проиграл войну в первый же день, Ленинград теперь либо будет осажден и мы умрем голодной смертью, либо разбомбят, не оставив камня на камне». Чтобы избежать расстрела, Хармс симулировал сумасшествие. Военный трибунал определил содержать Хармса в психиатрической больнице. Там Даниил Хармс умер во время блокады Ленинграда, в наиболее тяжёлый по количеству голодных смертей месяц.
Даниил Хармс был реабилитирован в 1956 году, однако долгое время официально его главные произведения в СССР не издавались. До времен перестройки его творчество ходило из рук в руки и в самиздате, а также издавалось за рубежом с большим числом искажений и сокращений.