Архетип и ческие защиты личностного духа. Внутренний мир травмы

К а л ш е д

Внутренний мир травмы

Архетип и ческие защиты личностного духа

Деловая книга	Академический Проект
Екатеринбург	Москва

УДК 159.9 ББК88 К17

Перевод с англ. В. Агаркова, С. Кравец

Под редакцией В. Калиненко Научная редакция Е. Щербаковой Книга выпущена по лицензионному соглашению с Taylor & Francis Group

КалшедД.

К17 Внутренний мир травмы: Архетипические защиты личностного духа: Пер. с англ.— М.: Академический Проект, 2001.— 368 с.— («Концепции»)

ISBN 5-8291-0111-4 («Академический Проект») ISBN 5 -88687-093-8 («Деловая книга»)

Книга посвящена исследованию феномена травматических защитных систем психики и психотерапии людей, перенесших психическую травму. Одна из важнейших психологических публикаций последнего десятилетия, книга Дональда Калшеда содержит новую концепцию психической травмы, синтезирующую теории различных психоаналитических направлений. Написанная опытным аналитическим психологом, она включает в себя богатый клинический материал и будет полезна психологам и психотерапевтам, а также всем, кому довелось соприкоснуться с травматическим опытом.

УДК 159.9 ББК 88

ISBN 5-8291-0111-4 оригинал-макет, оформление, 2001

ISBN 5-88687-093-8 © Деловая книга, 2001

Предисловие

Книга «Внутренний мир травмы», написанная известным американским психоаналитиком, преподавателем Института К.Г. Юнга в Нью-Йорке Дональдом Калшедом,— юнгианская в лучшем смысле этого слова. В полной мере отражая особенности подхода аналитической психологии, книга свободна от характерных для некоторых авторов крайностей — ухода в любование чарующим архетипичес-ким миром и акцентирования всего внимания на мифопоэ-тической природе бессознательного. По этому поводу Дональд Калшед активно, иногда даже с жесткой иронией, полемизирует со своими коллегами по цеху, показывая существенную опасность исказить реальность психического мира (в частности, увидеть только позитивную или только негативную сторону феномена травматической защиты).

Предлагая к рассмотрению обширную литературу по теме психической травмы, автор показывает, что аналитики самых разных направлений — последователи К.Г. Юнга, приверженцы теории объектных отношений, лаканисты и др. в своих размышлениях и анализе клинического материала постоянно выходят на одни и те же феномены, в разных терминах говорят об одних и тех же понятиях.

Дональд Калшед на протяжении всего своего исследования феномена системы самосохранения психики удерживает внимание читателя в поле двух фокусов: подхода аналитической психологии Юнга и его последователей и фрейдовского подхода, развитого многими школами психоанализа (наиболее близка взглядам автора теория объектных отношений),— подчеркивая, что время принципиальных расхождений различных школ психоанализа во многом осталось в прошлом и что есть веские основания для синтеза. Убедительное тому доказательство — книга, предлагаемая сейчас вниманию русского читателя. Сошлемся здесь на мнение одного из ведущих юнгианских аналитиков Марио Якоби, так высказавшегося о книге Дональда Калшеда: «Один из самых выдающихся вкладов в практику юнгианского анализа (как и в целом психоанализа) за последние годы». Нам представляется, что Дональд Калшед, вместе с наступающим новым веком уже столет-

ней психоаналитической традиции, выходит на новый уровень и открывает новые перспективы для преодоления исторически сложившихся границ и барьеров внутри этой традиции.

Нужно сказать еще об одной особенности «Внутреннего мира травмы», характерной для аналитической психологии. Эту особенность точно сформулировал Джон Фри-мен в предисловии к книге «Человек и его символы»:

...[аргументы Юнга] (как и аргументы его коллег) раскручиваются спирально вокруг предмета подобно птице, облетающей дерево. Вначале у земли она видит лишь неразбериху ветвей и листьев. Постепенно, по мере того как она кружит все выше и выше, вновь открывающиеся части дерева предстают во все большей целостности и связи с окружающим. Некоторые читатели, возможно, вначале сочтут подобный «спиральный» метод доказательства неясным или даже запутывающим, но, полагаю, ненадолго. Это всего лишь характеристика юнговского метода, и очень скоро сам читатель почувствует себя вовлеченным в убедительное и глубоко захватывающее путешествие (Человек и его символы. СПб.: БСК, 1996, с. 13).

Книга Дональда Калшеда полностью соответствует приведенной характеристике с одним небольшим добавлением: читатель с самого первого «витка» (уже после прочтения Введения к книге) имеет четкую картину предмета, которая затем, по мере открытия новых ее граней, становится все более выпуклой и полной. Заканчивая читать очередную главу, думаешь, что уже получено полное представление о феномене травматической системы самосохранения и ее теоретическом объяснении, но открываешь следующую главу и понимаешь, что перед тобой снова не менее яркая и важная страница.

Несколько слов о работе над русским переводом книги. Важным понятием для автора является «Daimon». Дональд Калшед придерживается транслитерации оригинального гре-ческого слова (современное английское написание — «demon» в книге не используется), напоминая англоязычному читателю об ином по отношению к христианской традиции понятии «демона» и «демонического», не несущем однозначной негативной оценки. По характеру контакта с сознанием человека древнегреческий «Daimon» проявляет себя точно так же, как описанный Юнгом «дух Меркурий >>, то вредящий и заманивающий в ловушки, то — при иных

обстоятельствах — выступающий как проводник и надежный помощник. Сознание оценивает эту энергию бессознательного положительно или отрицательно в зависимости от меняющихся внутренних и внешних условий.

Редакторы сочли возможным не вводить новый термин, как это было предложено переводчиками, и сохранить традиционное русское написание «демон», поскольку, по нашему мнению, оно соответствует широкому контексту этого понятия в русской культуре. Сошлемся только на два хрестоматийных примера — у Лермонтова и Врубеля. Таким образом, эти коннотации слова «демон» уже присутствуют в языке и имеют право на существование в научном контексте.

Всеволод Калиненко Екатерина Щербакова

Москва, 4 января 2001

Вступительное слово к русскому изданию

Мне очень приятно, что русские коллеги сочли мою книгу достаточно интересной и полезной для публикации в России. Это действительно счастливая возможность для меня, поскольку отвечает моему давнишнему желанию хоть в малой степени посодействовать лучшему взаимопониманию между людьми в России и Америке. Движимый этим желанием, в сентябре 1988 года, в составе небольшой делегации психотерапевтов из США, я принял участие в двухнедельном «Круизе Мира» по Волге на теплоходе «Максим Горький». Эта поездка была организована «Кросскарентс Интернешнл» из Дейтона, Огайо, совместно с «Клубом путешествий» при Советском Комитете Мира. В поездке участвовали как советские, так и американские психотерапевты, работавшие с малыми группами.

Целью этой поездки было укрепление взаимопонимания и преодоление стереотипов (архетипических образов), которые обе стороны проецировали друг на друга через «железный занавес», который тогда еще только начинал растворяться под влиянием Перестройки. Пользуясь языком предлагаемой сейчас вниманию читателей книги, можно сказать, что наши усилия были направлены на то, чтобы преодолеть травматические последствия «холодной войны» с ее архаическими защитными системами и отыскать «неразрушимый личностный дух», скрытый за национальными «системами самосохранения».

Я полагаю, что наши попытки имели значимые результаты и что наша поездка была достаточно успешной, хотя не думаю, что я тогда в достаточной степени понимал роль ранней травмы в констеллировании этих «систем» архети-пической защиты во внутреннем мире, которые делали внешний мир таким небезопасным. Кроме внешней дипломатии необходимо следовать и дипломатии внутренней. Мои усилия в последующие годы были сосредоточены на психоаналитическом исследовании внутреннего мира травмы и его воздействия на межличностный мир пациента. Я надеюсь, что мои открытия поспособствуют и лучшему осозна-ванию в области внешних дипломатических отношений.

Во время нашего «Круиза Мира» мне довелось пережить незабываемый опыт, который дал возможность прочувствовать и понять на глубинном уровне коллективную травму, пережитую советскими людьми во Второй мировой войне, в той войне, где Россия и США объединились в борьбе с гитлеровской агрессией. На пятый день нашего путешествия мы пристали в знаменитом портовом городе Сталинграде, носящем ныне название Волгоград. Здесь американские и советские коллеги совершили паломничество к знаменитому мемориалу на возвышающемся над городом Мамаевом кургане, который венчается монументом Матери-Родины, взывающей во все пределы к своим сыновьям. На этом холме суровой зимой 1942 года героическая Красная Армия противостояла более 200 дней непобедимому до того нацистскому войску, сражаясь до последнего солдата. В этой битве погибли 900 000 русских и 1 100 000 немецких солдат, а город Сталинград был превращен в груду искореженного металла и развалин, но нацисты так и не сумели войти в город, а их продвижению на восток был здесь положен конец. Единственное живое дерево, уцелевшее во время сражения в прибрежной части города, символизирует победу жизни над силами разрушения.

Когда мы вступили в открывающий мемориал большой темный проход, восходящий по спирали вверх, нас, всех членов американской делегации, переполнили эмоции. Наша шумная и разговорчивая группа совершенно изменилась: в скорбном молчании проходили мы вместе с советскими коллегами вдоль памятного списка имен погибших, вокруг Вечного огня, горящего в центре. В одно мгновение все стереотипы растаяли, и мы, американцы и советские люди, встретились на общей для всех священной основе нашей человечности и печали. Думая о чудовищных страданиях героических людей этого города, мы вместе горевали об утерянном — об ушедших любимых, о времени, когда мы были объединены великим делом. Здесь было превзойдено непереносимое страдание (травма), и через все это был сохранен неразрушимый человеческий дух — этот Вечный огонь, горящий в центре любого человека, горевший в центре каждого из этих людей, собравшихся на общее братское дело защиты Отчизны.

Я знаю, что травматический опыт людей в России — бывшем Советском Союзе — не завершился, да и мы в Америке, со всем нашим «материальным достатком», страдаем от некого духовного вакуума и других аспектов травматического разрушения. И тут и там — в обоих обществах —

мы видим все учащающийся распад семей, рост алкоголизма и наркомании, разрушение служащих объединению людей общинных структур, которые давали нам чувство непрерывности и направленности. Неразрушимому человеческому духу на всей планете угрожает наша современная индустриальная цивилизация. И все же дух выживает, и, я полагаю, у нас есть основания для надежды.

Для нашей общей борьбы по преодолению последствий травмы немаловажным мне представляется помнить, что травма вызывается не только внешними событиями. Психика переводит внешнюю травму в самотравмирующую внутреннюю «силу», которая сперва является защитной, но в конце концов превращается в саморазрушающую. Когда архетипические защиты берут верх над травмированной психикой, их благие поначалу «усилия» предохранить неразрушимый личностный дух превращают их из «системы самосохранения» в «систему самоуничтожения». На нижеследующих страницах читатель найдет мое сравнение этой пролиферации" защите реакцией иммунной системы на некоторые вирусы (ВИЧ и др.), я также говорю, что защиты, однажды сформировавшиеся, «не поддаются обучению».

Сегодня я полагаю, что эти прежние мои утверждения были неверны. Архаические защиты несомненно «обучаемы», иначе не были бы возможны изменения в ходе терапии ранней травмы. Жизнь людей изменяется, и травма день за днем постепенно исцеляется, по мере того, как примитивные защиты смягчаются и раскрываются под защитой глубинно-психотерапевтических отношений. Точнее следовало бы выразиться так: травматические защиты отличаются высокой сопротивляемостью к изменениям — особенно до того, как будет установлено доверие — и даже это сопротивление следует понимать как часть естественных действий психики, направленных на самосохранение. В такой работе — психотерапии ранней травмы — как ни в какой другой, важно понимание и сострадание.

Я надеюсь, что моя небольшая книжка окажется полезной и будет содействовать дальнейшему изучению этого важного феномена — ранней травмы и совершенствованию методов ее лечения.

Donald Kalsched, Ph. D Ridge field Connecticut, January 4, 2001

* Биологический термин, означающий разрастание ткани путем новообразования клеток (здесь и далее подстрочные примечания принадлежат редактору).

Посвящается Робин

Благодарности

Многие люди сопровождали меня в этом калейдоскопическом мире вечно меняющихся идей, которые приняли окончательное очертание на страницах этой книги, но самыми близкими и помогающими спутниками были сами мои пациенты, особенно те, чья любознательность по поводу ангельского/демонического «присутствия»,появляющегося на подмостках сновидений, была под стать моей. Я хочу выразить особенную благодарность тем моим пациентам, которые любезно дали мне свое согласие на использование материала их сновидений и других аспектов их терапии. Весь клинический материал, представленный в книге, взят из реальных случаев, однако с целью сохранения конфиденциальности изменены данные, касающиеся личности пациентов, а также другие аспекты терапевтического контекста. В некоторых случаях я создавал «художественный вымысел», смешивая материал разных пациентов.

Кроме своих пациентов я также выражаю особую благодарность преподавателям факультета, персоналу и участникам Программы повышения квалификации в области юнгианской теории и практики, профессиональному исследовательскому сообществу, спонсируемому в период с 1988 по 1995 годы Центром глубинной психологии и юнгианс-ких исследований в Катоне, штат Нью-Йорк. Я обязан выразить глубокую благодарность члену этой группы, моему содиректору, Сидни Маккензи, который так искусно помогал в создании своего рода стимулирующего пространства, которое сделало приятной интеллектуальную работу, а также другим членам правления факультета: Элу Маттерну, Олтону Вэссону, Лорен Стэлл и Робин ван Ло-бен Зельц — за их терпение и поддержку на протяжении

многих лет, когда мои идеи созревали и «всплывали на поверхность» нашей исследовательской группы в той или иной форме.

Мне остается выразить мою благодарность Марио Якоби из Института К.Г. Юнга в Цюрихе за поддержку моих идей, Давиду Стоунстриту из «Раутледжа» за его энергичный отклик на предварительное предложение по поводу публикации этой книги, а также Эдвине Вельхам, ответственному редактору, без чьей открытости и гибкости этот проект никогда бы не был завершен. И, наконец, моя глубочайшая признательность моей жене Робин за ее понимание и поддержку, даже во время многочисленных «потерянных» выходных, которые случались на разных этапах написания и редактирования окончательного варианта рукописи.

Введение

Эта книга о внутреннем мире психической травмы, каким этот мир открылся мне в сновидениях, фантазиях и внутренних конфликтах пациентов, проходящих психоаналитическое лечение. Сосредотачиваясь на описании «внутреннего мира» травмы, я преследовал цель показать, каким образом психика изнутри реагирует на чрезвычайные жизненные обстоятельства, с которыми приходится порой сталкиваться человеку. Что происходит во внутреннем мире в то время, когда жизнь во внешнем мире становится непереносимой? Что в действительности говорят нам сны о внутренних «объектных образах» психики? Каким именно образом эти внутренние объекты компенсируют катастрофические переживания, обусловленные «внешними объектами»? Какие элементы бессознательных фантазий жертв травмы создают внутренний смысл в ситуации, когда события, угрожающие жизни, всецело разрушают внешний смысл? И, наконец, что именно говорят нам эти структуры внутренних образов и фантазий об удивительных защитах, которые позволяют обеспечить выживание человеческого духа, когда он подвергается угрозе со стороны сокрушительного удара психической травмы? Это только некоторые из тех вопросов, на которые я попытался ответить на страницах этой книги.

Дальше я буду использовать слово «травма» для обозначения всякого переживания, которое вызывает непереносимые душевные страдания или тревогу у ребенка. Переживание является «непереносимым» в том случае, когда обычных защитных мер психики, которые Фрейд обозначил как «защитный экран от стимулов», оказывается недостаточно. Травма в таком понимании — это и острое разрушительное переживание детского абьюза, о котором так часто упоминается в современной литературе, и «кумуля-

тивная >> травма, вызванная неудовлетворенными потребностями в зависимости. Такого рода неудовлетворенные потребности, к которым относятся и состояния сильной деп-ривации, названные Винникотом «примитивными агониями», переживание которых является «немыслимым» (1963: 90), порой наносят серьезный ущерб развитию ребенка (Khan, 1963). Отличительной чертой такой травмы является переживание невыразимого ужаса перед угрозой растворения «связного Я» — то, что Хайнц Кохут (1977: 104) назвал «тревогой дезинтеграции >>.

Тревога дезинтеграции, угрожающая полной аннигиляцией личности, может привести к разрушению человеческого духа. Такой исход должен быть предотвращен любой ценой. Однако поскольку такого рода травма, как правило, имеет место в период раннего детства, когда еще не сформировано связное эго (и его защиты), в игру вступает вторая линия защит, назначение которых состоит в том, чтобы «немыслимое» не было пережито. Эти защиты и их действие в бессознательных фантазиях находятся в центре внимания моего исследования. В рамках психоаналитического подхода эти защиты обозначаются как «примитивные» или «диссоциативные», например, расщепление (splitting), проективная идентификация, идеализация и обесценивание, трансовые состояния, переключения между множественными центрами идентичности, деперсонализация, психическое оцепенение (намбинг— «nambing») и т.д. Психоанализ проделал долгий путь к пониманию того, что эти примитивные защиты не только служат отличительным признаком тяжелых форм психопатологии, но и являются их причиной. Однако в современной литературе не получила достаточного освещения тема важнейшей роли этих защит в, так сказать, сохранении жизни индивида, чье сердце разбито травмой. Несмотря на то, что большинство авторов согласно с тем, в какой степени эти защиты являются препятствием нормальной адаптации в дальнейшей жизни пациента, лишь немногие из них признали удивительную природу этих защит — их жизнеохранную мудрость или, иначе говоря, их архетипическую природу и значение.

Для раскрытия этой темы мы обратимся к Юнгу и к сновидениям, но не к классической интерпретации работ Юнга и не к современному клиническому истолкованию образов снов. Вместо этого в главе 3 мы вернемся к раннему диалогу между Фрейдом и Юнгом, в котором они прилага-

ли значительные усилия для того, чтобы понять «мифопо-этические»1" образы фантазии, которые продуцируются психикой в ответ на травматическое переживание. В течение этого плодотворного периода до их трагического разрыва, после которого каждый из них занялся разработкой своей собственной теории, Фрейд и Юнг подходили к изучению тайн психики с истинной непредубежденностью; и нам также следует попытаться придерживаться этой непредубежденности, если мы хотим понять травму и ее значение. В третьей главе мы последуем за их диалогом до того момента, когда пути их разошлись, и увидим, что этот диалог велся вокруг вопроса о понимании «демонических» и «сверхъестественных» образов в сновидениях и фантазиях, связанных с травмой.

Если, изучая воздействие травмы на психику, мы, с одной стороны, будем уделять внимание внешним травматическим событиям, а с другой — сновидениям и другим продуктам спонтанной деятельности фантазии, то откроем замечательный мир мифопоэтических образов, составляющих «внутренний мир» травмы, который вызывал неподдельный интерес у Фрейда и у Юнга. Тем не менее интерпретации этих образов у Фрейда и Юнга не могут быть признаны вполне удовлетворительными с точки зрения современных клиницистов, к которым относит себя и автор. Исходя из этих соображений, на нижеследующих страницах будет изложена новая интерпретация образов фантазии, связанных с травмой, которая включает элементы, заимствованные как у Фрейда, так и у Юнга. Эта «новая» интерпретация в большой степени касается образов снов, которые возникают сразу после того, как в жизни пациента произошло травматическое событие. Внимательное изучение таких сновидений в клинических ситуациях привело нас к формулированию нашей основной гипотезы, согласно которой архаичные защиты, связанные с травмой, персонифицированы 6 архетипических демонических" *

Авторские примечания, помеченные цифрами, см. стр. 342—346. ** Демон (daimon) — концептуальное понятие в книге Д. Кал-шеда. Нужно подчеркнуть амбивалентность этого понятия, лаконично выраженную М. Агбуновым: «Демон — божественная сила, как правило, злая, иногда — благодетельная, которая молниеносно влияет на человека, на те или иные неожиданные мысли и поступки человека, влияет на конкретные события и его судьбу. У римлян демон назывался гением (Агбунов М. Античные мифы и легенды. Мифологический словарь. М.: МИКИС, 1994, с. 123). См. также с. 27 и предисловие.

образах. Другими словами, образы снов, связанных с травмой, представляют собой автопортрет архаичных защитных действий психики.

В клиническом материале, изложенном на страницах этой книги, читатель найдет примеры этих образов в сновидениях современных пациентов, которые выдержали борьбу с разрушительным ударом травматического события. Мы увидим, каким именно образом, в определенные моменты работы клинициста с травмой, сновидения дают нам спонтанную картину «второй линии защит» психики, которые призваны предотвратить аннигиляцию человеческого духа. Создавая эти «автопортреты >> защитных действий психики, сновидения участвуют в процессе исцеления, продуцируя символы аффектов и тех фрагментов личностного переживания травмы, которые иначе не могут быть представлены в сознании.

Идея относительно того, что сны, должно быть, таким образом способны репрезентировать диссоциативную активность психики и удерживать ее раздробленные фрагменты в рамках единого драматического сюжета,— отражает чудесный факт психической жизни, который мы слишком легко принимаем как само собой разумеющийся. Обычно сны выполняют эту работу тогда, когда некому выслушать пострадавшего. В глубинной психотерапии мы стараемся слушать.

Изучение содержания сновидений и последние клинические исследования показали нам, что при воздействии травмы на развивающуюся психику ребенка происходит фрагментация сознания, при этом разные «кусочки» (Юнг называл их отщепленными частями психики или комплексами) организуют себя в соответствии с определенными архаичными и типичными (архетипическими) паттернами, обычно диадами или сизигиями, состоящими из персонифицированных «существ». Наиболее типичной картиной является регрессия одной части эго к инфантильному периоду и, одновременно, прогрессия другой части эго, т. е. слишком быстрое взросление, которое приводит к преждевременному становлению способности к адаптации во внешнем мире,— часто в качестве «ложного я» (Winnicot, 1960а). Вслед за этим прогрессировавшая часть личности начинает опекать другую, регрессировавшую, часть. То, что эта диадическая структура была независимо открыта клиницистами, которые придерживались различных теоретических подходов,— факт, косвенно подтверждающий ее

архетипический базис. Мы изучим работы этих клиницистов в главах 5 и 6.

Регрессировавшая часть личности обычно представлена в сновидениях в образах уязвимых, юных, невинных (часто женского рода) созданий — ребенка или животного (child or animal-self), которые, как правило, прячутся или испытывают стыд. Порой эта часть бывает представлена в образе домашнего животного: котенка, щенка или птицы. Каким бы ни было конкретное воплощение этого «невинного», напоминающего целостное «я», по-видимому, именно эта часть репрезентирует ядро неразрушимого личностного духа — того, что древние египтяне называли «душа Ба», а алхимики — «крылатым живительным духом процесса трансформации», т. е. Гермесом/Меркурием. Этот дух, являясь сущностью индивидуальности (selfhood), всегда представлял тайну и никогда не был полностью понят. Это неразрушимое ядро личности Винникотт обозначил как «Истинное Я» (Winnicott, 1960 а), а Юнг, подыскивая понятие, которое отражало бы его трансперсональное происхождение, назвал Самостью1. Повреждение этого внутреннего ядра личности является немыслимым. Когда другие защитные механизмы не справляются со своей задачей, ар-хетипические защиты делают все возможное для того, чтобы защитить Самость, вплоть до убийства той личности, в которой заключен этот дух (самоубийства).

В то же время прогрессировавшая часть личности представлена в сновидениях образами могущественных благодетелей или злобных существ, которые защищают или преследуют, а иногда удерживают в пределах какого-то замкнутого пространства другую, уязвимую часть. Иногда, в своей ипостаси защитника, это доброжелательное/злобное существо имеет вид ангела или чудесного дикого животного, например, необычного коня или дельфина. Но чаще всего такая фигура является демонической и ужасающей для сновидческого эго. В клиническом материале, изложенном в главах 1 и 2, мы будем исследовать случаи, в которых эта часть презентирует себя в образах дьявольских фигур; мужчины с топором, убийцы, сумасшедшего доктора; угрожающего «облака», совращающего «демона обжорства» или в виде самого дьявола. Порой злобный мучитель оборачивается другой стороной и открывает другой, более доброжелательный аспект своего существа, таким образом демонстрируя свою двойственность: защитник и преследователь в одном лице.

■——

Примеры, подтверждающие вышесказанное, можно найти в главе 2.

В целом, мифологизированные образы (как «прогрессировавшей», так и «регрессировавшей»частей «я»)составляют то, что я назвал архетипической системой самосохранения психики. Эта система является архетипической, так как те меры, которые психика принимает по обеспечению самосохранения, являются архаичными и в то же время типичными, а кроме того, они появляются на более ранних этапах развития и более примитивны, чем обычные защиты эго. В силу того, что эти защиты, по-видимому, координируются центром, находящимся в более глубоких слоях личности, чем эго, их называют «защитами Самости» (Stein, 1967). Мы увидим, что такое название является весьма подходящим, поскольку оно подчеркивает «нуминоз-ный»3, устрашающий характер этих «мифопоэтических» структур. Злобная фигура, представляющая одну из частей системы самосохранения, соответствует образу того, что Юнг назвал темной стороной амбивалентной Самости. Исследуя то, как эти образы проявляются в сновидениях, реакциях переноса и мифах, мы увидим, что исходная концепция Самости Юнга (как центрального управляющего и руководящего принципа бессознательной части души) требует пересмотра в свете представлений о тяжелой психической травме.

Система самосохранения наделена как функцией саморегуляции, так и функцией медиатора между внутренним и внешним миром; обычно, при нормальных условиях, эти функции представлены эго. Здесь-то и возникает проблема. Если травматическая защита однажды возникла, все отношения с внешним миром переходят в ведение системы самосохранения. То, чему предполагалось быть защитой против дальнейшей или повторной травматизации, становится основным камнем преткновения, сопротивлением для любых спонтанных проявлений «я», направленных во внешний мир. Личность выживает, но не может жить творчески: ее креативность блокирована. Становится необходимой психотерапия.

Однако психотерапия пациентов, перенесших раннюю травму, является непростым делом как для пациента, так и для терапевта. Сопротивление, возводимое системой самосохранения в процессе психотерапии пациентов, перенесших травму,— поистине легендарно. Еще в 1920 году Фрейд был потрясен тем, с какой интенсивностью «демоническая»

сила некоторых пациентов оказывала сопротивление изменениям, делая обычную работу в анализе невозможной (Freud 1920b: 35). Пессимизм Фрейда по отношению к этим явлениям «навязчивого повторения» патологических паттернов зашел так далеко, что он был склонен усматривать источник этих феноменов в инстинктивном стремлении всего живого к смерти (Freud 1920b: 38-41). Впоследствии клиницисты, работавшие с жертвами травмы или абьюза, легко распознавали «демонические» фигуры или силы, о которых упоминал Фрейд. Так, Фэйрберн (Fairbairn, 1981) назвал их «Внутренним вредителем», а Гантрип (Guntrip, 1969) — «антилибидознымэго», атакующим «либидозное эго». Мелани Кляйн (Klein, 1934) исследовала детские фантазии жестокой, атакующей, «плохой груди». Юнг (1951) говорил о «негативном Анимусе >>, и совсем недавно Джефри Сейнфилд (Seinfild, 1990) в своей работе представил внутреннюю структуру, которую он назвал «Плохой объект».

Большинство современных авторов-аналитиков склонны видеть в этой атакующей фигуре интернализованную версию действительного виновника травмы, который «овладел» внутренним миром жертвы. Однако эта популярная точка зрения верна лишь отчасти. То, что дьявольская внутренняя фигура является гораздо более садистской и жестокой, чем любой насильник, принадлежащий внешнему миру, указывает на то, что мы имеем здесь дело с психологическим фактором, который оказался высвобожденным посредством травматического переживания, а именно — с архетипическим травматогенным фактором внутри самой психики.

Независимо от того, насколько страшна его или ее жестокость, задачей этого амбивалентного стража, по-видимому, всегда является как защита уцелевшего после травмы личностного духа, так и его изоляция от реальности. Он действует, если мы попытаемся представить себе его внутренние мотивы, наподобие «Лиги защиты евреев»(лозунг этой организации после событий Холокоста гласил: «Это никогда не повторится!»). «Никогда не повторится,— говорит наш тиранствующий надсмотрщик,— ситуация, в которой дух этого травмированного ребенка так тяжело пострадал. Никогда больше не будет этой беспомощности перед лицом суровой реальности... раньше, чем это случится, я разделю страдающий дух на фрагменты [диссоциация] или укрою и утешу его фантазиями [шизоидное дис-

танцирование], или оглушу его при помощи наркотиков и алкоголя [аддиктивное поведение], или буду докучать ему для того, чтобы отнять надежду на жизнь в этом мире [депрессия]... Так я сохраню то, что уцелело от этого столь рано прервавшегося детства — невинность, которая страдала так много и так рано!»

Несмотря на такую благонамеренную, в других отношениях, природу нашего Защитника/Преследователя, за архетипическими защитами скрывается трагедия. Здесь мы подходим к самой сути проблемы как пережившего травму индивида, так и психотерапевта, пытающегося оказать помощь. Зерно трагедии кроется в том факте, что Защитник/ Преследователь не поддается обучению. Ребенок взрослеет, но примитивные защиты так ничего и не узнают о реальных угрозах окружающего мира. Эти защиты функционируют на магическом уровне сознания — том самом уровне осознавания, который был на момент травматического события. Каждая новая жизненная ситуация ошибочно априорно воспринимается как опасность, как угроза повторного переживания травмы и, вследствие этого, подвергается атаке. Таким образом, архаичные защиты становятся силами, направленными против жизни, которые Фрейд вполне резонно считал составляющей частью инстинкта смерти.

То, что мы обнаружили, изучая внутренний мир людей, переживших травму, дает нам возможность объяснить два наиболее волнующих вывода, встречающихся в литературе, посвященной травме. Первый из этих выводов касается того, что травмированная психика продолжает травмировать саму себя. Травматический процесс не заканчивается с прекращением внешнего акта насилия, но продолжается с неослабевающей интенсивностью во внутреннем мире жертвы насилия, чьи фантазии часто населены образами преследующих фигур. Второй вывод относится к странному, на первый взгляд, факту, что люди, перенесшие психическую травму, постоянно обнаруживают себя в жизненных ситуациях, в которых они подвергаются повторной травматиза-ции. Как бы сильно он или она ни желали измениться, как бы настойчиво ни пытались улучшить свою жизнь или отношения, нечто более могущественное, чем эго, постоянно подрывает прогресс и разрушает надежду. Как будто бы внутренний преследующий мир находит свое внешнее отражение, проявляясь в повторяющихся утверждениях саморазрушительного предписания, почти как если бы индивид был одержим некой дьявольской силой или преследуем злым роком.

В главе 1 мы закрепим вышеизложенные идеи, приведя три клинических случая и примеры нескольких важных сновидений, которые проиллюстрируют дьявольский аспект Самости в случае ранней травмы. Другие примеры, приведенные в главе 2, дополнят общую картину системы самосохранения, обозначив ее самоублажающий аспект, существующий наряду с дьявольским аспектом. В главе 3 мы проследим за ранними исследованиями внутреннего мира травмы Юнгом и Фрейдом, а также покажем, что уже в 1910 году Юнг независимо «открыл» то, что мы назвали диади-ческой защитной структурой, хотя он и не пользовался этой терминологией. В главе 4 мы приведем компиляцию взглядов Юнга на природу травмы, начиная с описания личной травмы Юнга, которую он пережил в детстве, и влияния, которое это переживание оказало на его более поздние концепции. В главе 5 мы проведем обзор и критический разбор клинических теорий травмы; в главе 6 рассмотрим психоаналитические теории, останавливаясь на тех, в которых имеется описание и теоретическое осмысление природы защитных механизмов, сходное с нашей концепцией защитных механизмов при травме.

К концу первой части читатель получит не только достаточно полное представление о том, каким образом функционирует диадическая защита во внутреннем мире,— рассмотрев это с точек зрения разнообразных теоретических подходов,— но и понимание ее постоянных, универсальных черт. Для тех, кто познакомится с мифопоэтическими чертами первичных защит Самости, описанными в первой части, не будет сюрпризом то, что эти защиты часто появляются в мифологическом материале,— иллюстрации этого факта посвящена вторая часть книги. В главах второй части мы будем интерпретировать сюжеты некоторых сказок и мифа об Эросе и Психее (глава 8), демонстрируя конкретные персонифицированные образы системы самосохранения на мифологическом материале. Читатели, не знакомые с юнгианским подходом, могут найти такое внимание к фольклору и мифологии в психологическом исследовании довольно странным, но мы должны помнить, что, как неоднократно указывал Юнг, мифология — это то место, где «располагалась» психика до того, как психология сделала ее объектом научного исследования. Привлекая внимание к параллелям между находками клинического психоанализа и древним религиозным образом мышления, мы показываем, что психологические страдания и борьба с

ними современных пациентов (а также тех из нас, кто пытается им помочь) ведут гораздо глубже в постижении символической феноменологии человеческой души, чем последние психоаналитические дискуссии о травме или получающая все большее признание диагностическая категория «диссоциативных расстройств». Понимание этих параллелей поможет далеко не каждому, но кое-кому, несомненно, поможет — для них такого рода «бинокулярное» видение одновременно психических и религиозных феноменов может стать равнозначным обнаружению более глубокого смысла их страданий, и это само по себе может оказать целительное действие. Не случайно наша дисциплина называется «глубинной психологией», и для того, чтобы психология оставалась глубинной, она не должна упускать из виду жизнь человеческого духа со всеми ее превратностями, включая и темные ее проявления. А жизнь человеческого духа нигде так хорошо не отражена, как в великих символических системах религий, мифов и фольклора. Таким образом, психология и религия, так сказать, разделяют общий интерес к динамическим процессам, происходящим внутри психики.

В седьмой главе мы встретим нашу систему самосохранения в образе невинной Рапунцель из сказки братьев Гримм, которая находится под охраной защищающей, но в то же время и преследующей ее ведьмы; мы постараемся понять клиническое значение вызволения этого «ребенка» психики из ее башни. В главе 8 приводится похожая история «с заточением» —история Эроса и Психеи, и, наконец, в главе 9 мы исследуем особенно жестокие проявления темного аспекта Самости, красочно выраженные в образах сказки о Птице Фица, одной из распространенных сказок типа «Синей Бороды». Глава 10 завершает книгу анализом скандинавской сказки о принце Линдворме; в этой главе делается акцент на значении жертвования и выбора в «демонтаже» (resolution) травматической защиты. В этих последних главах, помимо мифопоэтического материала, приведены рекомендации по лечению пациентов, перенесших травму.

Сосредоточив наше внимание на исследовании внутреннего мира травмы, в особенности на бессознательных фантазиях, проявляющихся в сновидениях, переносе и мифологии, мы постараемся воздать должное реальности психики, чему в современной литературе либо не уделяется внимания совсем, либо отводится лишь второстепенная роль. Под реальностью психики я подразумеваю некую пе-

реходную сферу опыта, которая служит связующим звеном между внутренним <<я» и внешним миром, придающим ощущение «смысла» посредством процессов символизации (symbolic processes). По моему опыту, чувство реальности психики в крайней степени зыбко и его трудно поддерживать постоянно даже опытному психотерапевту, потому что это означает оставаться открытым неизвестному — тайне, составляющей существо нашей работы, а это очень сложно, особенно в области травмы, где так легко переступаются границы морали и требуются простые ответы.

Пытаясь оценить положение настоящего исследования в общем контексте, мы считаем необходимым отметить, что психоанализ начинал с изучения травмы почти 100 лет назад, однако впоследствии страдал своего рода профессиональной амнезией относительно этого предмета. В последние годы появились некоторые признаки того, что профессионалы снова возвращаются к «парадигме травмы». Это возрождение интереса к травме обусловлено как «открытием заново» явления детского опыта сексуального и физического насилия в современной культуре, так и возобновившимся интересом психиатров к диссоциативным расстройствам, а особенно к расстройству множественной личности и посттравматическому стрессовому расстройству. К сожалению, за весьма малым исключением, юнгианские авторы не уделили внимания этим работам4. Такое положение дел особенно удивительно потому, что Юнгом была предложена релевантная модель диссоциативности психики, в которой он подчеркивал роль «неделимости» системыэго-Самость (индиви-дуации). Я убежден, что инсайты Юнга относительно внутреннего мира травмированной души имеют особенное значение для современного психоанализа,— и в то же время я полагаю, что работа с травмой сейчас требует пересмотра теории Юнга. Настоящее исследование представляет собой попытку, с одной стороны, демонстрации ценности вклада Юнга, а с другой стороны, попытку предложить определенную ревизию теоретических положений, продиктованную, с моей точки зрения, новыми открытиями исследователей и клиницистов, работающих в области травмы, и в особенности тех, кто придерживается подходов объектных отношений и психологии «я».

Полагаю, что читателю следует иметь в виду, что термины, используемые в настоящем исследовании, заимствованы, по крайней мере, из двух психоаналитических «диа-

лектов», и дискуссия разворачивается в русле, очерченном этими дискурсами. С одной стороны — это британская школа объектных отношений, особенно Винникотт, вместе с психологией «я», разработанной Хайнцом Кохутом, а с другой стороны — мифопоэтический язык К.Г. Юнга и его последователей. Я счел средства выражения, присущие обоим этим подходам, существенными для понимания травмы и ее лечения.

Некоторые из приведенных в этой книге наблюдений были опубликованы в других моих работах (Kalsched, 1980, 1981, 1985, 1991), некоторые были включены в курс лекций, прочитанных автором в Институте К.Г. Юнга в Цюрихе и в Центре глубинной психологии и юнгианских исследований в Катоне, штат Нью-Йорк. Однако мои ранние идеи относительно теории и лечения травмы нигде не были полностью изложены до недавнего времени. Несмотря на это, предлагаемая книга должна быть принята как нечто большее, чем просто предварительная попытка пролить некоторый свет на темные основания бессознательных образов, составляющих «внутренний мир травмы».

ЧАСТЬ I__________________

Глава I

Внутренний мир травмы в его дьявольской форме

Когда невинность лишается своих титулованных привилегий, она превращается в дух дьявола. Гротстейн, 1984: 211

В этой и последующих главах я представлю читателю ряд клинических виньеток и теоретический комментарий к ним для того, чтобы осветить феноменологию «демонической» фигуры, с появлением которой я неоднократно сталкивался в бессознательном материале пациентов, перенесших в раннем детстве психическую травму.

Слово «демонический» (daimonic) происходит от греческого слова daiomai, которое означает «делить», и я бы связал его с состояниями разделенного сознания, подобных тем, что проявляются в оговорках, ошибках внимания, или в других видах прорывов содержаний из сферы бытия, которую мы называем «бессознательное» (см. von Franz, 1980a). В самом деле, именно разделение внутреннего мира, по-видимому, является функцией этой фигуры. Юнг в этом случае использует слово «диссоциация», и наш «демон» выступает как персонификация диссоциативных защит психики, в тех случаях, когда ранняя психическая травма сделала интеграцию психики невозможной.

Я лучше опишу предмет моего изложения, если поделюсь с читателем тем, как я заинтересовался этой темой. За последние двадцать пять лет клинической практики довольно много пациентов, проходивших у меня анализ, после

^ЗйШщШйЩШййШд^Д начального nej

жШШШШшвВШШ^^Ш ростом и улуч1

|11ШкШЕш1!ШшШ|^И плато. Казадос

^^^^^т^т^^ДИ а улучшения б хо

жишЙНЯдШИ^ВВйДр о_ пульсивномпо!

ЮЙДдИД^НИ^ИК -в- пытывая чувст

ВВвНИ^|И^И№ >s индивиды, коте

E^^^^^^^^^^^^Bj * имея в виду то,1

^^^^^^^^l^^^BRj л ныеимивдетст

^н^^^^^^^Н^^Ик ° ствительности i

|^НВЯВ9^НИВЁ 5 Внутренний mi

НННВЯИННЯ^Ш ^ детским миром

Ш^^^Ш^^^^^Ш^Ш^ ° на себе печать п

^^^^^^Й^ШнШ^^^. ш дясь в этом, пс

ЕШШмШииЯЙИиМВК | цеплялись за о

ШИН^^^мМДИР т ваний, которые

^^^^^^^^^Щр^чРж вместе с други.

^Щ^Р^Ш^^^%!^';«щ' s" их приход в Tef

'вШШЁШШмШШШШШ S обходимостью

iPpep^^/r^/^./;-;' s изменяться нас

Й^^^§|ШЁ^Й^^Ш|:' X ВОрЯЛО ИХ ПОТр

ЙИИдШмЖ^^Ж^^-'"- О. Рая их часть хо

вШиЯ^Шв^^^Ш^^^Ш ^" сопротивляла

ШКшШЩфШ&8Ш!$^: * внутри себя.

ЙМм^^^^й^Р^^^' ~ ^ больши»

^^^^^^^^^^^^^Й; ^ умными и чувст

1|Шк§щШШШ11Р11111г iB этой чрезвычар

'^И^НИ^д№ травмы, котор>

&шШШШШШШ1Шммк детстве прежде

^^^^^Ш^Ш^Шщ^^Ш 28 подлинных от]

7**|Р|дИШ№Ш!|Швйд31 ---------- взросления и зг

^шШшВ^ШшШШпШ з были склонны f

::g^g[^Mmjgjjg|j|HBp8p | сии со стороны

^^к^дКн|и|^ййд|ю| F1 зовать силы для

Ш^Н^ШйИаЯЙМДд- | наступала потр<

Я^Ш^КЙ^ЮНдДр' >| сто за непронии

ЩВ^ШВВШшЯаКЯЯШ х валось тайное п

^ШймйЯ^МД^ВНН^р g- процессе психе

Щ^Ш^^ШШ^ШяВ^ЕВЁ- | отказаться от с

д^ШНЮмЩдЖ^^мШ • лить себе завис ИнЫ^ИВВ^НаШиШ Постепень

ДНШЙдВ1^Я^^тШ№' с пациентов, ми

аВНМиИдИрЯ^нНК i£ плену некой вн

Я^Я8Кд^^Н|Н|мЯИ| сг няла их от вне1

атаковала их, подвергая жесткой, неоправданной критике. Более того, эта внутренняя фигура представляла собой такую мощную «силу», что термин «демоническая» вполне подходил для ее характеристики. Порой, во снах моих пациентов, эта внутренняя демоническая фигура неистово разделяла их внутренний мир на части, активно атакуя эго сновидца или те «невинные» части «я», с которыми идентифицировалось эго. В других случаях казалось, что ее целью была инкапсуляция некой хрупкой, уязвимой части пациента, безжалостная изоляция ее от контакта с реальностью для того, чтобы предохранить от повторного насилия. Иногда же демоническое существо являлось в виде ангела-хранителя, оберегающего и защищающего детскую часть «я» изнутри, стыдливо укрывая ее от внешнего мира. Это существо могло быть как защитником, так и преследователем, периодически изменяя свое обличье.

Дело усложняется тем, что эта двойственная фигура обычно появляется в «тандеме», по выражению Джеймса Хиллмана (Hillman, 1983),— в паре с внутренним ребенком или другим более беспомощным или уязвимым «партнером». У этого невинного «ребенка», в свою очередь, также присутствует двойной аспект. Порой он является «плохим» и «заслуживает» наказания, в другой же раз он выглядит «хорошим» и получает защиту.

Вообще говоря, эти двойные имаго, образуя вместе внутреннюю «структуру», и составляют то, что я называю архетипической системой самосохранения. Как я надеюсь продемонстрировать на страницах этой книги, у нас есть основания полагать, что эта структура представляет собой универсальную внутреннюю «систему» психики, чья роль, по-видимому, состоит в защите и сохранении неприкосновенного личностного духа, находящегося в сердцевине «истинного я» индивида.

Затем я заинтересовался следующим вопросом: «Каким образом организованы в бессознательном фигуры Хранителей в этой «системе» и их «Клиентов» — беззащитных детей? Из каких источников проистекает их ужасающая власть, которую они имеют над благонамеренным эго пациента?»

Юнг и диссоциация

Уход из травмирующей ситуации является нормальной реакцией психики на травматическое переживание. В том случае, когда избежать травмирующей ситуации не-

возможно, какая-то часть <<я» должна быть удалена, но для того, чтобы это случилось, обычно интегрированное эго должно быть разделено на фрагменты или диссоциировано. Диссоциация является нормальной частью защит психики от потенциального ущерба травматического воздействия, как это было продемонстрировано Юнгом много лет назад в его экспериментах с использованием теста словесных ассоциаций (Jung, 1904). Диссоциация является своего рода трюком, который психика разыгрывает над самой собой. Жизнь может продолжаться благодаря уловке, в результате которой непереносимые переживания разделяются и распределяются по различным отделам психики и тела, главным образом, переводятся в «бессознательные» аспекты психики и тела. Это означает, что появляется препятствие интеграции обычно единых элементов сознания (например, когнитивных процессов, аффектов, ощущений, воображения). Переживание, само по себе, становится прерывистым. Процесс воображения может быть отделенным от аффекта, либо и аффект и образ могут быть диссоциированы от осознанного знания. Время от времени вспыхивают отдельные воспоминания, во время которых переживаются ощущения, которые, на первый взгляд, никак не связаны с поведенческим контекстом. В памяти индивида, чья жизнь была нарушена травматическим событием, появляются провалы, для него становится невозможной вербализация, создание полноценного рассказа о том, что с ним произошло.

Диссоциация как психологический защитный механизм позволяет человеку, пережившему невыносимую боль, участвовать во внешней жизни, но за счет больших внутренних затрат. Внешнее травматическое событие прекращается, и связанные с ним потрясения могут быть забыты, однако психологические последствия продолжают переполнять внутренний мир, и это происходит, как показал Юнг, в виде определенных образов, которые образуют кластер вокруг сильного аффекта, названного Юнгом «чувственно окрашенным комплексом». Эти комплексы имеют тенденцию вести себя автономно, как пугающие «существа», населяющие внутренний мир; они представлены в снах в образах атакующих «врагов», ужасных злобных зверей, и т. п. В своем единственном эссе, полностью посвященном травме, Юнг писал:

Травматический комплекс вызывает диссоциацию психического. Сам комплекс оказывается вне волевого кон-

троля и по этой причине обладает качеством психической автономии. Собственно, такая автономия заключается во власти комплекса проявлять себя независимо от воли индивида и даже противоположно его сознательным тенденциям: утверждать себя тираническим образом над сознательным разумом. Взрыв аффекта — это полное вторжение парциальной личности, которая обрушивается на индивида подобно врагу или дикому животному. Мне довольно часто приходилось наблюдать, как типичный травматический аффект иллюстрировался в сновидениях в виде дикого и опасного животного — впечатляющее изображение автономной природы, отщепленной от сознания.

dung, 1928a: paras 266-7 f

Природа и функционирование диссоциативных механизмов, ответственных за образование комплексов, были не вполне ясными для Юнга в его ранних исследованиях. Однако последующее изучение пациентов, страдающих так называемыми «диссоциативными расстройствами», показало, что этот процесс, посредством которого между различными частями психики разрываются связи и части «расходятся» прочь друг от друга, не является пассивным и доброкачественным. Напротив, диссоциация, по-видимому, в значительной степени связана с агрессией. Диссоциация сопряжена, как представляется, с активной атакой одной части психики на другую ее часть, словно нормальные интегративные тенденции психики насильственным образом прерываются. Этот факт странным образом ускользнул от внимания Юнга. Несмотря на его понимание того, что травматический аффект может проявляться в сновидениях в образе «дикого зверя», он не включил яростный аффект в свое понимание примитивных защит психики. Современный психоанализ признает, что примитивные защиты присутствуют в том случае, когда внутренний мир наводнен агрессией. Выражаясь точнее, мы теперь знаем, что источник энергии для диссоциации находится в этой агрессии.

Содержание сновидений из приведенных ниже случаев иллюстрирует аутоагрессивную природу диссоциа-

Юнг К.Г. Практика психотерапии. СПб.—М.: Университетская книга— ACT, 1998, с. 146.

тивных процессов. По-видимому, в психотерапии пациентов, страдающих от психической травмы, некая интрап-сихическая фигура или «сила», представленная в образах снов, яростно вмешивается в процесс излечения и диссоциирует психику именно в том случае, когда непереносимое (травматическое) переживание детства или нечто сходное в отношениях переноса начинает прорываться в сознание. Кажется, что дьявольское намерение этой фигуры состоит в том, чтобы, отделяя, охранять эго сновидца от переживания «немыслимого» аффекта, связанного с травмой. Например, в приведенных ниже случаях эта фигура отсекает голову сновидицы топором, стреляет из ружья в лицо женщине, кормит беспомощное животное битым стеклом, заманивает сновидицу в ловушку в дьявольском «госпитале». Эти действия, по-видимому, дробят на фрагменты аффективное переживание пациента для того, чтобы рассеять осознание боли, которое появилось или вот-вот появится. В сущности, дьявольская фигура травмирует внутренний объектный мир для того, чтобы предотвратить повторное переживание травмы во внешнем мире. Если это утверждение правильно, то оно означает, что травматогенное имаго преследует психику пациента, управляя диссоциативным процессом. Это напоминает одно из ранних предположений Юнга о том, что «в сущности, фантазии могут быть такими же травматичными, как и реальное травматическое событие» (Jung, 1912а: para. 217). Другими словами, психопатологические последствия травмы в полной мере обусловлены, с одной стороны, внешним событием, а с другой — психологическим фактором. Внешнее травматическое событие само по себе не расщепляет психику. Внутренний психологический посредник, вызванный травмой, совершает расщепление.

Клинический пример: человек с топором

Я не скоро забуду мой первый случай, когда все эти соображения впервые стали брезжить передо мной. Моей пациенткой была молодая женщина, художница, которая, как выяснилось в ходе дальнейшего лечения, неоднократно была жертвой физического и сексуального насилия со стороны своего сильно пьющего отца. Он был ее единствен-

ным оставшимся в живых родителем, и она, будучи маленькой девочкой, глубоко его любила. На первую встречу с психотерапевтом эта женщина приехала на мотоцикле, одетая в черный кожаный костюм; весь час она саркастически рассуждала по поводу соседки по комнате, недавно вышедшей замуж и родившей ребенка. Ее отношение к другим людям было высокомерным, к жизни вообще — циничным; она была в высшей степени защищена от признания своей личной боли. Самое большее, что она смогла признать в качестве собственных трудностей,— это был целый пучок психосоматических проблем: хронические боли в спине, нерегулируемые судороги перед наступлением менструаций, приступы астмы, повторяющиеся приступы, похожие на симптомы эпилепсии, когда она полностью «выключалась» на несколько минут. Все это сильно пугало ее и заставляло искать помощи. Ее одолевало болезненное чувство, будто бы она — живой мертвец. Ее захлестывала ярость, которая стояла за образами унижения и расчленения. Эти образы ампутированных, отрубленных рук, ладоней и голов все время появлялись в ее работах и пугали всех зрителей, кроме нее самой.

Сон, который я привожу ниже, приснился ей приблизительно через год после начала терапии, сразу же после сеанса, на котором впервые эта, казавшаяся такой самодостаточной, пациентка допустила переживание себя маленькой и уязвимой, реагируя таким образом на мой предстоящий отъезд в летний отпуск.

В момент, когда ее самоконтроль несколько ослаб, она неохотно призналась, с кокетливой улыбкой девочки-подростка, что она будет скучать по мне и по своему терапевтическому часу. В эту ночь, после того как она написала мне длинное письмо, в котором сообщала, что не может больше продолжать лечение (!), потому что она становится «слишкомзависимой», ей приснился сон.

Я нахожусь в своей комнате, я лежу в кровати. Неожиданно я осознаю, что забыла запереть дверь в свою квартиру. Я слышу, как кто-то поднимается по лестничному маршу, подходит к двери моей квартиры и входит в нее. Я слышу шаги, приближающиеся к двери моей комнаты... дверь открывается. В комнату входит очень высокий человек с белым лицом привидения, на котором вместо глаз — черные дыры, в его руках топор. Он поднимает свой топор над моей шеей и опускает его!.. В ужасе я просыпаюсь.

2 Калшед Д.

Интерпретация и теоретический комментарий

За образом обезглавливания в этом сне мы находим намеренное расщепление тела и души: шея, олицетворяющая интегрирующую и соединяющую связь между ними, вот-вот будет разрублена. Комната, в которой разворачивается сюжет сна,— это спальня пациентки в квартире, которую она снимает вместе со своей подругой. Пациентка боится темноты, поэтому обычно она всегда запирает свою спальню на два замка, перед тем как лечь спать. Незапертая дверь во сне — это дверь, ведущая в квартиру, эту дверь пациентка также компульсивно проверяет всякий раз, когда она остается дома одна. По-видимому, человек из сна, похожий на привидение, входит в эти двери так же, как когда-то ее отец, имевший неограниченный доступ в ее комнату, в которой она спала, и к ее телу. Когда моей пациентке было всего лишь 8 лет, она часто слышала его шаги, приближавшиеся к ее комнате, предвещавшие его появление и сексуальное насилие, которое он регулярно совершал над ней.

Очевидно, что ее «забывчивость» относительно незапертых дверей во сне соответствует эпизоду предшествующего терапевтического часа, когда в переносе проявились ее потребности, и образовалась брешь в обычных защитах эго пациентки. Через эту брешь проник некий «дух смерти», образ невыразимого ужаса — человек-призрак с черными провалами вместо глаз. Пациентка признала, что этот сон был одним из вариантов повторяющегося кошмара, который снился ей с детских лет и в котором она подвергалась нападению несущих угрозу фигур. Однако меня особенно заинтересовало, почему эта ужасная фигура появилась в ее сне именно в эту ночь, последовавшую за сеансом, на котором она почувствовала себя эмоционально открытой и уязвимой в отношениях со мной и в своей терапии.

Исходя из нашей основной гипотезы о функции системы самосохранения, объяснение представляется довольно очевидным. По-видимому, некая часть психики пациентки («человек-призрак») восприняла переживание уязвимости как чрезвычайно угрожающее в тот момент, когда пациентка позволила проявиться чувствам зависимости на предыдущем сеансе. Угроза состояла в повторном переживании невыносимой боли, которая сопутствовала травматическому отвержению потребности пациентки во внешнем объекте (ее отце). Другими словами, чувства, так неожиданно появившиеся у пациентки по отношению ко мне, были ассоциативно связаны с ее детскими травматическими пере-

живаниями, невыносимыми страданиями и отчаянием любви к человеку, который истязал и насиловал ее. Осознание «любви» и потребности, ассоциативно связанных с немыслимым отчаянием ее детства, вызвало неодолимую тревогу, которая, в свою очередь, актуализировала ее диссоциативные защиты. Таким образом, она «отщепила» эти чувства и оставила терапию! Этот поведенческий паттерн «расщепления» в дальнейшем был представлен в ее сне в образе топора, при помощи которого убийственная фигура человека-призрака готовилась обрушиться на связь между ее телом (хранившим воспоминания о травматическом опыте) и ее разумом. Следовательно, образ человека с топором представлял сопротивление пациентки переживанию чувства зависимости и, возможно, слабости и уязвимости вообще. Этот образ, с моей точки зрения, представляет «вторую линию» защиты, которая задействуется, когда обычных защит эго оказывается недостаточно и уровень тревоги становится слишком высоким. Как воистину демоническая фигура, он отсекает ее от телесного, чувственного «я», связанного с внешним миром, для того, чтобы удержать в преследующем «разуме», где он имел бы полный контроль над ее нереализованным личностным духом. Такова превратная «выгода», к которой стремится система самосохранения в ситуации, когда сердце жертвы много раз было разбито ранней травмой.

Система самосохранения

и аутоиммунная реакция психики

На протяжении многих лет работы я пришел к выводу, что во внутреннем мире пациентов, перенесших травму, с большой долей вероятности можно обнаружить такого рода персонификации самодеструкции и насилия, представленные в дьявольской форме (diabolized). В сновидениях пациентов, которых я анализировал в течение многих лет, дьявольский Трикстер совершал следующие действия: пытался отрубить голову сновидца при помощи топора, подвергал жестокому сексуальному насилию, превращал в камень домашних животных пациента, зарывал ребенка заживо в могилу, склонял к участию в садо-мазохистичес-ких сексуальных играх, заключал сновидца в концентрационный лагерь, подвергал пациента пыткам, ломая ему ноги в трех местах, стрелял из ружья в лицо красивой женщине, а также выполнял много других деструктивных действий, единственная цель которых, по-видимому, состояла в том, 2

чтобы погрузить сновидческое эго пациента в состояние ужаса, тревоги и отчаяния.

Как мы можем истолковать это? По-видимому, невыносимые страдания, причиненные травматической ситуацией, которую пережили наши несчастные пациенты в раннем детстве, представляют для них проблему и в настоящем. Кажется, будто психика стремится увековечить травму в бессознательных фантазиях, переполняя пациента непрекращающейся тревогой, напряжением и ужасом — даже во сне. Однако что могло бы быть целью или «телосом» (telos) такого демонического самоистязания?

Один из ключей к пониманию мы можем получить, анализируя происхождение слова «дьявольский» (diabolical), которое образовано от греческих dia (раздельно, через, врозь, между) и ballon (бросать),— то есть глагол означает «разбрасывать, разделять». Отсюда дьявол, в общепринятом значении,— это тот, кто препятствует, разрушает или дез-интегрирует (диссоциация). Антонимом слова «дьявольское» является «символическое» (symbolic) —от греческого sym-ballon, что означает «сводить вместе». Нам известно, что процессы разделения и соединения составляют основу психической жизни и что, по-видимому, антагонистическая направленность этих процессов представляет собой пару противоположностей, оптимальный баланс которых характеризует гомеостатические процессы саморегуляции психики. Без «разделения» невозможна дифференциация, без «соединения» невозможной была бы синтетическая интеграция, приводящая к образованию более крупных и сложных систем. Областью особенной активности этих регуляционных процессов является переходная граница между психикой и внешней реальностью, которую можно сравнить с вратами, нуждающимися в охране. Тогда мы могли бы уподобить деятельность системы психической саморегуляции системе самосохранения, аналогичной биологической иммунной системе.

Подобно иммунной системе организма, взаимодополняющие процессы дезинтеграции/реинтеграции выполняют охранную функцию на границе между внутренним и внешним мирами, между внутренними системами сознания и бессознательного. Затрагивающие психику сильные потоки аффектов из внешних и внутренних источников должны быть переработаны при помощи процесса символизации, соотнесены с языковыми конструктами и интегрированы в повествовательную «идентичность» развивающегося ребенка.

Элементы переживания «не-я»(«not-me»)должны быть отделены от «я» (те) элементов, агрессивно отторгнуты (во внешнем мире) и безусловно подавлены (во внутреннем мире).

М>1 могли бы представить реакцию на травму как нарушение естественного защитного процесса «иммунного реагирования». Почти повсеместно в литературе, посвященной психической травме, мы можем найти подтверждение тому, что ребенок, подвергшийся физическому или сексуальному насилию, не в состоянии мобилизовать агрессию для того, чтобы избавиться от пагубных, «плохих >> или <<не-я» элементов травматического опыта, подобных ненависти нашей юной художницы к своему отцу-насильнику. Ребенку трудно вынести чувство ненависти к любимому родителю, поэтому он идентифицируется с «хорошим» отцом, и посредством процесса, который Шандор Ференци (1933) назвал «идентификация с агрессором», ребенок принимает агрессию отца в свой внутренний мир и начинает ненавидеть себя и свои потребности.

Продолжая этот ход рассуждений при анализе нашего случая, мы видим, что по мере того, как чувство уязвимости, связанное с потребностями пациентки, проявилось в переносе, связь между телом и разумом была подвергнута атаке со стороны ее интроецированной ненависти (теперь усиленной архетипической энергией). Таким образом была предпринята попытка разрыва аффективных связей. Белолицый, безглазый «терминатор» представляет во внутреннем мире пациентки нечто большее, чем интроецированный образ отца. Этот образ отражает примитивную, архаичную, архетипическую фигуру, персонифицирующую ужасающую, разрушительную ярость, источник которой находится в коллективном бессознательном, представляя, таким образом, темную сторону Самости. Реальный отец мог