Михаил, каково положение маркиза де Сада и его книг во французской литературе? 14 страница

«Заблуждение! – возразил Дюрсе. – Эта радость не идет ни в какое сравнение с тем сладострастным наслаждением, которое испытываешь в момент преступления. Первая радость эфемерна, а вторая – реальна. Первая основывается на предрассудках, вторая – на разуме. Первая вызвана чувством гордыни, самым ложным из наших чувств, которое может на мгновение пощекотать наши амбиции; вторая же воспламеняет дух и будоражит страсти уже потому, что противостоит всем принятым нормам! Словом, я – приверженец первой, – заключил Дюрсе. – И не испытываю никакой симпатии ко второй!»

«Но надо ли все подчинять этой страсти?» – спросил Епископ

«Надо, мой друг, – сказал Дюрсе. – Только она одна должна руководить нами во всех наших поступках, повелевать нами».

«Но из такой системы взглядов могут родиться тысячи и тысячи преступлений», – заметил Епископ.

«Подумаешь! Что такое преступление рядом с тем наслаждением которое ты испытал! – сказал Дюрсе. – Преступление – одно из проявлений природы, тот способ, с помощью которого она убивает людей. Так почему вы хотите, чтобы я в этом смысле подчинился не ей, а добродетели? Природе нужны и преступление и добродетель. Но мы начали дискуссию, которая завела нас очень далеко. близится час ужина, а Дюкло еще не завершила свою сегодняшнюю миссию. Продолжайте, красавица, продолжайте! И верьте, что вы только что описали нам поступок и представила систему ценностей, благодаря которой навсегда заслужили уважение философов и всех присутствующих в этом зале».

«Моей первой мыслью, как только закопали хозяйку, было занять ее дом и поддерживать его на том же уровне. Я познакомила с этим планом моих приятельниц, и все они, и особенно горячо мною любимая Эжени, обещали мне отныне считать меня своей дорогой мамочкой. Правда, на эту роль я не могла претендовать, поскольку была еще молода: мне было около тридцати лет. Но у меня были хорошие организаторские способности, позволяющие мне возглавить наш «монастырь». Вот так случилось, господа, что я начинаю следующий рассказ о моих приключениях уже и, скромной послушницей, но госпожой аббатессой, достаточно молодой и красивой для того, чтобы заниматься практикой, что случалось весьма часто. Я как раз собиралась вам об этом поведать.

Вся клиентура мадам Фурнье осталась при мне. А я к тому же узнала секрет, как привлечь новых клиентов чистотой моих комнат, красотой и поразительной покорностью моих девочек всем капризам развратников.

Первым клиентом, которого я заполучила, был старый казначей Франции, давний приятель мадам Фурнье. Я привела ему Люсиль, от которой он пришел в полный восторг. Его привычкой, нечистоплотной и крайне неприятной для девушки, было делать по-большому прямо на лицо своей возлюбленной, вымазать калом все ее лицо и тело, а после этого целовать. Люсиль только из дружбы ко мне согласилась выполнить все, что хотел старый сатир, и он разрядился ей в живот, целуя ее и размазывая по всему телу свои отвратительные испражнения.

Через некоторое время появился другой клиент, к нему вышла Эжени. Он навалил целую тонну дерьма, заставил голую девушку вываляться в нем и лизал ее тело во всех местах до тех пор, пока оно не стало таким же чистым, как в начале. Этот человек был адвокатом, очень богатым и очень известным. Не испытывая сладострастия с самыми утонченными женщинами высшего света, он нашел для себя способ достижения оргазма в такого рода разврате и всю жизнь с наслаждением ему предавался!

Маркиз де…, старый приятель мадам Фурнье, пришел вскоре после ее смерти выразить мне свою благосклонность. Он заверил, что будет приходить к нам как и прежде и, чтобы убедить меня в этом, пригласил Эжени. Страсть старого развратника состояла в том, что сначала он долго целовал девушку, глотал ее слюну, высасывая все до последней капли, потом в течение четверти часа целовал ее ягодицы, заставлял пукать и, наконец, просил сделать по-большому. Как только это было сделано, он набивал себе рот испражнениями и, заставив девушку лечь на него, целовал ее, покачивая и щекоча ее задний проход. Требовалось, чтобы девушка в конце концов съела весь тот кал, которым был набит его рот. Хотя он оплачивал эту услугу очень высоко, мало находилось девушек, кто на это соглашался. Вот почему со своими «ухаживаниями» маркиз обратился непосредственно ко мне. Он желал получить удовольствие, а я не хотела терять богатого клиента.»

В тот момент Герцог, разгоряченный рассказом, сказал, что хотел бы до ужина испробовать на практике эту фантазию. И вот как он это сделал: он заставил приблизиться Софи, взял в рот ее кал, а потом заставил Зеламира съесть кал Софи. Эта церемония смогла бы стать источником сладострастия для какого-нибудь другого объекта, но только не для Зеламира. Недостаточно подготовленный к тому, чтобы почувствовать всю утонченность кушанья, он испытывал отвращение и отказывался есть. Герцог в бешенстве угрожал, что если он не съест немедленно, его убьют.

Идея, подсказанная Дюкло, показалась всем такой приятной, что каждый интерпретировал ее по-своему. Дюрсе, например, уверял, что кушанье должно быть разделено поровну, считая несправедливым, что мальчики съедают кал девочек, а девочки – нет; как следствие этого, он сделал по-большому в рот Зефира и приказал Огюстин съесть «мармелад», что эта красивая девушка и выполнила; при этом ее вытошнило с кровью.

Кюрваль тоже видоизменил эту фантазию, положив в рот кал своего дорогого Адониса, который по его указанию съела Мишетта, не проявив при этом того отвращения, которое выразила Огюстин.

Что касается Епископа, то он поступил, как его брат, заставив сделать по-большому деликатную Зельмир, а проглотить это «варенье» – Селадона. Были моменты отвращения, очень интересные для развратников, на глазах которых происходили бурные сцены, вызывающие у них истечение спермы. Епископ и Герцог разрядились, а два других или не смогли, или не хотели. Затем все пошли ужинать.

За ужином хвалили удивительные истории, рассказанные Дюкло.

«Она обладает даром понимать, – сказал Герцог, – это выручает ее во всех случаях; чувство благодарности – химера, личные привязанности никогда не должны ни останавливать, ни прерывать эффект преступления, потому что объект, который нам служил, не имеет никакого права на наше сердце. Его присутствие – унижение для сильной личности; нужно или его возненавидеть, или постараться от него избавиться.»

«Да, это так, – согласился Дюрсе. – И вы никогда не увидите, чтобы умный человек стремился проявить благодарность. Конечно, он постарается не стать врагом.»

«Тот, кто служит вам, работает совсем не для вашего удовольствия, – включился Епископ. – Своими благодеяниями он старается подняться над вами. Поэтому я задаю себе вопрос: что заслуживает такой объект? Служа нам, он отнюдь не говорит: я вам служу потому, что хочу сделать добро. Он говорит только: я предоставляю себя для вашего удовольствия для того, чтобы властвовать над вами.»

«Ваши мысли доказывают, насколько абсурдна практика добра, – сказал Дюрсе. – Нас уверяют, что это делается для нас. Ну что ж, пусть те, кто слаб душой, позволяют себе эти маленькие удовольствия. Но только не мы. Если бы мы поступали иначе, какими глупцами мы были бы!..»

Приятная беседа разгорячила головы, к тому же было много выпито. После ужина устроили оргию, во время которой наши неутомимые герои разыгрывали спектакль; мол, они – родители – укладывают спать своих детей, а сами проводят остаток ночи выпивкой в обществе четырех старух и четырех рассказчиц. Поскольку среди этих двенадцати персонажей не было ни одного, кто бы не заслужил – и не один раз! – виселицу или колесо, я предоставляю читателю возможность самому додумать и представить все то, что там было сказано. От разговора перешли действиям. Особенно возбудился Герцог. Не знаю почему и каким образом, но объектом его вожделения стала Тереза. Что бы там ни происходило, оставим наших героев заканчивать вакханалию в кроватях своих супруг и посмотрим, что произошло да другой день.

 

Шестнадцатый день

 

Утром наши герои проснулись свежими как для исповеди, кроле Герцога, который начал понемногу выдыхаться. В этом обвинили Дюкло. Говорили, что рассказчица своим талантом сумела внушить ему вожделения, разделить которые с ним способна лишь она сама.

И правда, бывают ситуации, когда не имеют значения ни возраст, ни красота, ни добродетель, а все зависит от каприза или от особого такта, которым обладает нередко красота осени, побеждающая своими талантами более молодую весну, не обладающую этим опытом.

Здесь надо сказать, что в обществе появилось еще одно создание, которое очень быстро усвоило науку быть исключительно полезной и стало очень интересной для всех заинтересованных: это Юлия.

Она уже почувствовала вкус порока и наслаждения. Достаточно сообразительная, чтобы понять, что ей необходима протекция, умеющая скрывать свои чувства, Юлия стала подругой Дюкло, чтобы с ее помощью оставаться всегда в свете благосклонного внимания своего отца, все которого в обществе она хорошо знала, (а жди и раз, как ей выпадал жребий с Герцогом, она объединялась Дюкло, используя ее услужливость и любезность так ловко, что герцог был всегда уверен, что разрядится наилучшим образом, если эти два создания проводят ночь рядом с ним. На самом деле он пресытился своей дочерью и без помощи Дюкло, которая помогала ей во всем; Юлия не достигла бы таких успехов в его глазах.

Ее собственным муж, Кюрваль, был о ней примерно того же мнения. Он успешно разряжался с лей, но его грязные поцелуи вызывали ее отвращение, можно даже сказать, что оно усиливалось пол огнем его грязных поцелуев. Дюрсе уважал ее мало, она заставила его разрядиться два раза. Ей оставался еще Епископ, который обожал ее развратный жаргон и который находил, что у нее самый красивый зад в мире. А он и впрямь не уступал Венериному. Таким образом, она замкнулась на этих героях, поскольку хотела нравиться всем и любой ценой – и ей нужна была поддержка.

В часовне в этот час появились только Эбе, Констанс и Ла Мартен. После того, как эти три объекта сделали свои дела, Дюрсе почувствовал желание сделать то же самое. Герцог, который с утра вертелся вокруг его зада, выбрал момент, чтобы удовлетворить свое желание. Они заперлись в часовне с одной Констанс, которую взяли для оказания услуг. Герцог себя удовлетворил, когда маленький финансист накакал ему прямо в рот. Они все не выхолили; Констанс сказала потом Епископу, что в течение получаса они занимались гадостями.

Я уже упоминал выше, что Герцог и Дюрсе были друзьями детства и с тех пор не прекращали вспоминать о прелестях школьной жизни. Что касается Констанс, то она мало чему способствовала в этом тет-а-тет: она вытирала им зады, сосала и приводила в действие их члены, не более того.

Затем все четверо друзей перешли в салон, где немного пофилософствовали и откуда их пригласили на обед. Обед был великолепным и обильным, как обычно. После нескольких поцелуем и неприличных приставаний, которые их освежили, герои снова перешли в салон, куда пришли Зефир, Гиацинт, Мишетта и Коломб, чтобы сервировать им кофе. Герцог похлопал по заднице Мишетту, а Кюрваль – Гиацинта. Дюрсе заставил Коломб сделать по-большому, а Епископ – Зефира положить ее кал в рот. Кюрваль, вспомнив об одной из историй, рассказанных Дюкло, пожелал накакать в задний проход Коломб. Старая Тереза, которая отвечала за сервировку кофе, заменила ее за столом, и Кюрваль преуспел в своих намерениях. Но так как его стул соответствовал гигантскому количеству съеденной им пищи, то почти все вывалилось на пол; поэтому он только чисто символически завалил дерьмом этот маленький девственный задок, который был создан природой совсем не для подобных грязных удовольствий.

Наблюдая эту сцену, Епископ обрушился с ругательствами на Зефира, который не угодил ему. При этом он ругал и Кюрваля и вообще был зол на весь мир. Чтобы восстановить свои силы, он вынужден был проглотить целый стакан эликсира. Мишетта и Коломб уложили его спать на софу и остались при нем. Проснулся он полным сил, и, чтобы еще больше его взбодрить, Коломб немного пососала его член. Наконец, орудие было приведено в состояние боевой готовности. Все перешли в зал ассамблеи.

В этот вечер на диване рядом с Епископом сидела Юлия. Поскольку она ему очень нравилась, его бодрое состояние было весьма кстати. У Герцога сидела Алина, у Дюрсе – Констанс, у Председателя – его дочь. Все были готовы слушать, и прекрасная Дюкло, воссев на свой трон, начала так:

«Неправильно говорят, будто деньги, добытые путем преступления, не приносят счастья. Это заблуждение, уверяю вас в этом! Мой дом процветал. Никогда у мадам Фурнье не было столько клиентов. И однажды, господа, мне пришла в голову мысль, немного жестокая, сознаюсь в этом, но которая – осмелюсь похвалить себя, господа! – должна вам в некотором смысле понравиться. Мне показалось, что если кому-то не делаешь добра (а делать обязательна!), возникает некоторое сладостное желание причинять зло этому человеку. Мое коварное воображение ополчилось против уже упоминаемого Петиньона, сына моей благодетельницы, которому мне поручено было дать состояние, достаточно большое для бедного сапожника, – состояние, которое я уже начала растрачивать на свои безумства.

И вот мне представился случай. Этот несчастный женился на девушке из своей среды; единственным плодом этого бедного союза стала дочка, прекрасная, как день. Ей как раз исполнилось к тому времени двенадцать лет, и черты ее лица еще сохранили всю привлекательность детства. Родителя воспитали ее в бедности, но достойно и со всем старанием. Прекрасный случай, чтобы подстроить Петиньону ловушку! Я знала, что он не ходил по судам и ничего не знал о правах, которыми обладал. Как только мадам Фурнье рассказала мне о нем, я постаралась разузнать все о нем самом и о его окружении. Так я узнала о том, что он обладает настоящим сокровищем. В то же самое время Маркиз де Мезанж, известным развратник, о занятиях которого Ла Дегранж, без сомнения, еще много вам расскажет, обратился ко мне с просьбой подобрать ему девственницу не старше тринадцати лет – цена за услугу были назначена очень высокая. Я не знала, что он собирался с ней делать – он не слыл слишком жестоким в этом вопросе. Глинным условием договора Маркиз ставил девственность; только после того, как она будет установлена экспертизой, он обещал передать мне обещанную сумму денег. Начиная с того момента, говорил Маркиз, ребенок будет полностью принадлежать ему, возможно ом уедет и никогда не вернется во Францию. Так как Маркиз был одним из моих постоянных клиентов, – и вы его скоро увидите на сцене, – я старалась изо всех сил удовлетворить просьбу. Дочка Петиньона показалась мне самым подходящим объектом.

Но как ее заполучить? К тому же условие об отъезде из Франции… Девочка всегда была дома. Учили ее тоже дома. У меня не было никакой надежды. Я не могла воспользоваться услугами одного похитителя, который орудовал по деревням; Маркиз же, между том, торопил меня. Оставалось одно средство, – и оно вполне соответствовало тайной злобе и сладострастию, с которыми я готовила это преступление.

Я решила ложно обвинить родителей и посадить их за решетку, чтобы девочка осталась одна на попечении друзей, – здесь мне было бы легче заманить ее в ловушку. Я наняла прокурора, очень ловкого, мастера на все руки. Он быстро состряпал дело, и не прошло восьми дней, как муж и жена оказались в тюрьме.

Моя ловкая посыльная сначала поместила девочку у бедных соседей, а потом малышка сама пришла ко мне. Ее красота превзошла все мои ожидания. Кожа была нежной и белой, формы округлы и прелестны. Трудно было найти более красивого ребенка!

Так как эта операция, включая все расходы, встала мне почти в двадцать луидоров и так как Маркиз был готов платить по договору, а после выплаты не хотел ни с кем иметь никаких переговорен, я сама определила ему сумму в сто луидоров, выиграв таким образом на этой истории чистыми шестьдесят луидоров; двадцать я отдала прокурору, и он так устроил, что отец и мать девочки долго не получали о ней вестей. В конце концов, они узнали об ее исчезновении – скрыть это было невозможно. Соседи, виновные в небрежности, извинялись как могли; что касается сапожника и его жены, то мой прокурор так устроил, что они уже не могли просить защиты, поскольку оба умерли в тюрьме примерно через одиннадцать лет после похищения девочки. На этим несчастье я выиграла дважды, поскольку не только получила деньги за продажу ребенка, но и окончательно заимела в свою собственность шестьдесят тысяч франков, которые мне были передами хозяйкой для сапожника. Что касается похищенной девочки, то Маркиз сказал правду: я больше никогда ничего не слышала о ней… Может быть, Ла Дегранж может что-то рассказать о конце этой истории… Ну а теперь вернемся к текущим событиям нашей жизни. Итак, мой рассказ подсказал вам какие-то новые детали порока в том списке, который мы начали?»

 

 

* * *

«Черт возьми, я до безумия люблю твою осторожность, Дюкло! – воскликнул Кюрваль. – Здесь речь идет о продуманном злодействе, и я в восторге от того, так тщательно оно готовилось! Я обожаю этот процесс – от заигрывания в начале, до последнего (удара по жертве, с которой ты еще не ощипал перышки. Вот в чем (для меня заключена особая утонченность преступления!»

«Я бы предпочел сделать так, – сказал Дюрсе, – чтобы жертва почувствовала освобождение.»

«Господа, – вмешалась Дюкло. – Когда в мире нет кредита, который тебе щедро отпущен, приходится для своих проделок нанимать людей, находящихся в твоем подчинении. Осмотрительность часто бывает необходимой. Не всегда осмеливаешься делать то, что хочешь.»

«Это точно, это так! – подтвердил Герцог. – Она не могла сделать лучше того, что сделала!»

И любезное создание вновь пустилось в плавание: «Ужасно, господа, – сказала эта красивая женщина, – рассказывать вам о мерзостях, подобных тем, какие я вам недавно описывала. Но вы потребовали, чтобы я объединила все, что могло вызвать интерес, и ничего не утаила от вас. Еще три примера этой жестокой грязи – и мы перейдем к другим фантазиям.

Первый, о ком я расскажу, был старый управляющий поместьями. Ему было около шестидесяти шести. Он заставлял девушку ходить голой и, потрепав ее ягодицы, что делал скорее грубо, чем с нежностью, вынуждал ее делать по-большому прямо перед ним посреди комнаты. После этого он делал кучу рядом и руками соединял обе вместе; затем заставлял девушку ползти на четвереньках к этой куче и съедать ее, все время показывая при этом перемазанный калом зад. Он выпускал сперму, когда все было съедено. Мало какая из моих девушек, как вы понимаете, могла подчиниться такому свинству; ему же нужны были только молодые и свежие. Я их находила, потому что в Париже можно найти все, но и заставляла его хорошо за это платить.

Второй клиент из трех, о которых я собираюсь вам рассказать, требовал от девушки полного послушания. Так как этот развратник хотел иметь очень молодую девушку, мне приходилось нанимать для этого почти детей. Я подбирала девочек не старше четырнадцати лет. Старик велел девочке раздеваться донага. Потом повернуться к нему задом и пукнуть. После этого он пять раз пускал струю мочи, заставляя девочку принимать ее рот и глотать по мере того, как моча попадала ей в горло. В течение всего этот времени, сидя верхом у нее на груди, он одной рукой держал спои член, а другой лепил ровный шарик из кала. Свои омовения он собирался повторить и в шестой раз, так как извержения спермы все не было. Девочка, которую тошнило, умоляла его о пощаде но он смеялся си в лицо и продолжал свое дело в шестой раз, пока не добился своего.

Старый банкир даст вам еще один пример этого свинства, вызывающего возбуждение, – кстати, о нем вы еще не раз услышите в дальнейшем. Банкиру нужна была красивая женщина сорока или сорока пяти лет с дряблой грудью. Как только он оказался с ней наедине, потребовал, чтобы она обнажилась до пояса и начал свирепо тискать ее груди: «Настоящее коровье вымя! – кричал он – Для чего такие сосцы могут служить, как не для вытирания моего зада?» Он их жал, плевал на них и растирал, связывал одну грудь с другой, вставал на них грязными ногами, приговаривая, что это не грудь, а позорище, и как только природа могла создать такое безобразие и так опозорить тело женщины.

После этой нелепой прелюдии он разделся догола. Но боже, мой, какое тело! Как вам описать, господа? Банкир весь был в язвах с ног до головы, их отвратительный запах проникал даже в соседнюю комнату, где находилась я. И тело он заставил сосать!»

«Сосать?» – заинтересовался Герцог.

«Да, господа – сказала Дюкло. – С ног до головы, не оставляя ни одного пятнышка размером с луидор, – ее язык должен был побывать везде. Женщина, которую я ему дала, не могла этого даже предположить и, когда увидела этот сплошной гнойник, в ужасе отступила. «Ах ты, бездельница! – заорал он. – Так я тебе не нравлюсь? А между тем, тебе придется все-таки меня всего обсосать. И твой язык будет лизать каждую клеточку моего тела! Так что не делай вид, что тебе противно. Другие это делали хорошо. Ну давай же, давай, не воображай…»

Он был прав, говоря, что деньги могут все. Эта женщина была в крайней нужде, а я пообещала ей два луидора Она все сделала как он ее просил, и старый подагрик сладострастно качался во время операции, с наслаждением чувствуя, как ее нежный язычок гуляет по всему его телу и облегчает язвы, которые его пожирали. Когда операция была закончена, она не стала финалом для несчастной. Он заставил ее вытянуться на полу, сел на нее верхом и накакал ей на грудь. Давя ее груди, он вытирал ими свой зад Но я все еще не видела, чтобы он разрядился. Потом я узнала, что ему требовалось повторять эту операцию много раз, чтобы выделить сперму. Дважды этот мужчина в одно и то же место не приходил, я больше его никогда не видела – и ничуть об этом не сожалею.»

 

 

* * *

«Ну что ж, – сказал Герцог. – Я нахожу, что этот человек завершил свою операцию вполне разумно. Я не знал, что соски женщин могут быть использованы для вытирания зада.»

«Совершенно очевидно, – заявил Кюрваль, грубо тиская нежные и деликатные грудки Алины, – совершенно очевидно, что соски женщины – вещь препротивная. Они меня просто раздражают! Глядя на них, я даже испытываю отвращение, как перед чем-то отталкивающим… Только ее задний проход вызывает у меня живой интерес.»

Говоря так, он побежал в свой кабинет, увлекая за собой за груди Алину, а также Софи и Зельмир, двух девушек из своею сераля, и Фаншон. Мы точно не знаем, чем он занимался с ними, но вскоре из кабинета послышался женский крик, а несколько позже – его победные вопли по случаю удачной разрядки Он вернулся, Алина плакала и прижимала платок к груди. И так как все эти события не вызвали ни у кого никаких чувств, разве что смешок, – то Дюкло возобновила свои рассказ:

«Через несколько дней я сама обслуживала одного старого монаха, что потребовало от меня больших физических усилии и очень утомило; это и не было столь противно, как в последнем случае. Он подставил мне свой отвратительный зад, кожа на котором напоминала пергамент. Надо было тереть, месить, разминать этот зад, колотить по нему кулаками изо всех сил (ему нисколько не было больно); он только держал в руках свой член, который ему удалось разрядить в конце операции

Мое усердие гость, без сомнения, расхвалил в монастыре, потому что на следующий день он пришел не один, а с одним из своих приятелей, которому также надо было растирать зад. Этот был более порочен и более внимателен ко мне. Он покрыл поцелуями мои зад и вылизывал его не менее десяти-двенадцати раз, в то время как я, в интервалах, изо всех сил растирала и шлепала ею ягодицы. Когда кожа на них стала мягкой, его орудие любви поднялось. Я могу поклясться, никогда в жизни не видела такого великолепного орудия! Он вложил член мне в руки и просил одном рукой двигать его взад-вперед, а другой продолжать бить его по заду.»

«Или я ошибаюсь, – вмешался Епископ, – или мы перешли к пассивному самобичеванию.»

«Да, господа, – сказала Дюкло, – так как моя задача на сегодня выполнена, то я, с вашего позволения, перенесу на завтра рассказ о вкусах природы, которыми будем заниматься с вами несколько вечеров.»

Оставалось еще немного времени до ужина; Дюрсе сказал, что не отказался бы, если бы ему для аппетита поставили клизму. Все женщины затрепетали. Но поскольку он принял решение, его надо было осуществить. Тереза, которая ему прислуживала в этот день, заверила, что все сделает наилучшим образом, и доказала это делом. Как только маленький финансист почувствовал тяжесть внутри, он позвал Розетту. Ей совсем не хотелось, но пришлось покориться. Бедная малютка глотала жидкость дважды. К счастью прозвенел звонок на ужин, а то бы пришлось занятие продолжать.

После ужина перешли к другим удовольствиям. Во время оргии испражнялись прямо на пол, наложили много куч, в том числе – на сосцы женщин. Герцог перед всеми съел кал Дюкло, в то время как красавица обсасывала его тело. Руки развратника блуждали по ее телу. Хобот Герцога выбросил обильную сперму. Кюрваль повторил то же с Шамвиль. Потом все отправились спать.

 

Семнадцатый день

 

Ужасная антипатия Председателя по отношению к Констанс усиливалась с каждым днем. По установленному Дюрсе расписанию он провел с ней ночь. И на следующий день она должна были перейти к Дюрсе. Утром Председатель разразился жалобами в адрес Констанс: «Из-за ее состояния к ней нельзя применить обычные меры наказания, – жаловался он. – А то еще выкинет свой плод до срока! Но, черт возьми, надо все-таки найти средство наказать эту шлюху за все ее глупости!»

Сейчас мы увидим, до чего додумался этот извращенный развратник. И за что? Только за то, что вместо того, чтобы повернутся к нему задом, несчастная повернулась передом. Вот это-то «непослушание» ей и вменялось в вину! Но что было хуже всего, так это то, что она отрицала факты. Она утверждала, что Председатель клевещет на нее, что он ищет ее погибели и всякий раз, как она спит с ним, изобретает что-нибудь подобное.

Так как законы на этот счет были чисто формальными, а женщин здесь вообще не слушали, то совет четырех стал решать, как наказать эту женщину, сейчас или в будущем, чтобы при этом не повредить плод. Решили, что за каждую провинность она должна будет съедать кусок кала.

Кюрваль потребовал, чтобы наказание было приведено в исполнение немедленно. Все это одобрили. В это время все находились на завтраке в аппартаментах девушек. Потребовали, чтобы виновную привели. Председатель сделал по-большому в центре комнаты, Констанс приказали встать на четвереньки и проглотить то, что сделал этот жестокий человек. Никакого сочувствия к бедной женщине – эти люди были словно выкованы из бронзы! Она упала на колени, умоляла простить ее, но ничто не могло их разжалобить. Они от души забавлялись, глядя на мучения молодой женщины, которая никак не могла преодолеть отвращения, но обязана была подчиниться. Наконец, содрогаясь, она проглотила кусочек – хорошо еще, что не надо было доедать до конца! Все четверо героев, присутствовавшие при этой встрече, потребовали, чтобы четыре девушки гладили и возбуждали их члены. Кюрваль, возбудившийся больше других, воскликнул, что Огюстин делает это превосходно. Чувствуя, что вот-вот кончит, он позвал Констанс, которая недавно закончила свой грустный завтрак: «Иди сюда, шлюха, – крикнул он ей. – Когда едят рыбу, ее поливают белым соусом. Вот твой соус, получай!» Бедняжке пришлось получить еще и это: Кюрваль спустил шлюз и разрядился прямо в рот несчастной супруге Герцога, а сам при этом съел свежий и деликатный кал маленькой Огюстин.

Потом инспекция пошла проверять горшки. Дюрсе изучал кал в горшке Огюстин. Девушка извинялась, что была не совсем здорова. «Нет, – сказал Дюрсе, ковыряя кал. – При несварении желудка другое качество стула, а ваш вполне здоровый.» Он достал ужасную тетрадь и сделал пометку под именем этого небесного создания, невзирая на ее слезы.

Все остальное было в порядке, но в комнате мальчиков Зеламир, который сделал по-большому перед оргией и которому не велели вытирать задний проход, вытер-таки его без разрешения. Это было тяжким преступлением. Зеламир был также занесен в список. Несмотря на это, Дюрсе поцеловал его в зад и пососал немного.

Потом пошли в часовню, где сидели на стульчаках два «работяги», Алина, Фанни, Тереза и Шамвиль. Герцог взял в рот кал Фанни и съел его, Епископ – одного из «работяг», Дюрсе – Шамвиль, а Председатель – Алины,

Сцена с Констанс разогрела головы, потому что уже давно никто не позволял себе таких дерзких выходок утром.

За обедом говорили о морали. Герцог сказал, что не понимает, почему законы во Франции так свирепствуют против разврата: ведь разврат, занимая граждан, отвлекает их от крамолы и революций.

Епископ возразил, что законы направлены не против разврата как такового, а против его крайних выражений. Начался спор, и Герцог доказал, что в разврате не было ни одной крайности, опасной для правительства, а, следовательно, не только жестоко, но и абсурдно фрондировать против таких пустяков. Беседа оказала на всех должное воздействие. Герцог, наполовину пьяный, удалился в объятиях с Зефиром и целый час целовал взасос этого красивого мальчика, в то время как Геракл, воспользовавшись ситуацией, вонзил в задний проход Герцога свое огромное орудие. Тот и не заметил! Его приятели развлекались, кто как мог. Потом пришло время пить кофе. Так как было уже сделано немало глупостей, за кофе все прошло спокойно. И Дюкло, воссевшая на свой трон, поджидала компанию, чтобы продолжить свои рассказ: