Да хвалят имя Его с ликами (танцами), на тимпане и гуслях да поют Ему (Пс. 149:3).

РЕВНОСТЬ ПО БОГУ

 

Одним из самых приятных занятий для меня, как преподавателя семинарии, было преподавание Псалмов. Мне нравилось размышлять над еврейским текстом псалмов, пытаясь раскрывать смысл всех витиеватых оборотов речи. При всей моей любви к псалмам, были, однако, две вещи, которые по­стоянно причиняли мне беспокойство, когда я читал псалмы. Мне было не до конца понятно такое сильное стремление псалмопевца к Богу. Я приведу несколько примеров из Псалтиря.

 

"Как лань желает к потокам воды, так желает душа моя к Тебе, Боже! Жаждет душа моя к Богу крепкому, живому: когда приду и явлюсь пред лице Божие!"

(41:2-3).

Quot;Боже! Ты Бог мой, Тебя от ранней зари ищу я; Тебя жаж­дет душа моя, по Тебе томится плоть моя в земле пустой, ис­сохшей и безводной" (62:2).

Quot;Одного просил я у Господа, того только ищу, чтобы пре­бывать мне в доме Господнем во все дни жизни моей, созер­цать красоту Господню и посещать храм Его" (26:4).

Quot;Очи мои предваряют [утреннюю] стражу, чтобы мне углубляться в слово Твое" (118:148).

 

Когда К.С. Льюис попытался объяснить этот феномен в Псалмах, он не захотел назвать его "любовь к Богу", потому что считал это определение неправильным. Он определяет это стремление псалмопевца как "аппетит к Богу'". Льюис знал, что многие посчитают это определение чересчур сильным. Лично я думаю, что оно является очень слабеньким по сравне­нию с тем, что мы встречаем в Псалмах. Я бы использовал вы­ражения "жажда Бога" или "страсть по Богу". Автор Псалмов имел такое стремление к Богу, которое переполняло его, именно это и беспокоило меня. Это волновало меня, потому что я начинал свою христианскую жизнь с подобного рода желанием. Когда мне было сем­надцать лет и я покаялся, помню, как я не ложился спать до тех пор, пока все в доме не уснут, чтобы поговорить с Богом наедине. Я помню, как бежал к почтовому ящику, чтобы получить очередные стихи для запоминания от христианской молодежной организации, и потом до трех или четырех часов утра учил их и размышлял над их смыслом. Никто меня не заставлял делать это. Я делал это, потому что жаждал Бога. Но к тому времени, когда я стал преподавателем семинарии и стал глубже изучать Псалмы, я уже не оставался поздно ночью, чтобы учить стихи из Библии. Я уже не мог сказать вместе с псалмопевцем, что "очи мои предваря­ют [утреннюю] стражу, чтобы мне углубляться в слово Твое" (118:148). Я не говорю, что я никогда не ощущал Божьего при­сутствия на протяжении всех этих лет. Я имел несколько близких моментов с Господом, но не мог повторить с псалмо­певцем, что постоянно "жаждал" Бога. Я чувствовал укоры со­вести каждый раз, когда читал или преподавал эти места Писания.

Второе, что приводило меня в смущение в Псалмах - эмо­ции автора. Они не только были насыщены радостью, но при­зывали и других испытать такую же радость, как будто это яв­ляется обязательным для верующего. Одно дело сказать: "Да веселится Израиль о Создателе своем; сыны Сиона да радуют­ся о Царе своем" (Пс. 149:2). Я мог согласиться с этим местом. Но псалмопевец на этом не остановился. Он пошел дальше, объясняя, что значит "веселиться о Создателе своем". В сле­дующем стихе он призывает своих читателей:

 

quot;Да хвалят имя Его с ликами (танцами), на тимпане и гуслях да поют Ему" (Пс. 149:3).

Танцами?

Да, псалмопевец говорит, что мы должны хвалить Господа танцами. Радость, переполнявшая его, была так велика, что требовалось всем телом, а не только голосом полностью выра­зить ее.

Это не было таким уж необычным способом выражения радости в Господе. Мариам, Давид, дочь Иеффая настолько радовались о Господе, что танцевали перед Ним. Я не пыта­юсь здесь установить обязательное правило танцев в наших церквях, я просто показываю, что радость была настолько сильной в этих Божьих людях, что они не могли удержаться от танцев.

Радость - это всего лишь одно из проявлений эмоций, кото­рое я постоянно встречаю в Псалмах, Псалмопевец умел так­же выражать глубочайшую скорбь, когда он совершал грех или присутствие Божье удалялось от него. Послушаем еще раз автора псалма 41:

 

"Жаждет душа моя к Богу крепкому, живому: когда приду и. явлюсь пред лице Божие! Слезы мои были для меня хлебом день и ночь, когда говорили мне всякий день: "где Бог твой?"' (Пс. 41: 3-4).

 

Каждый, читавший Псалмы, знает, что псалмопевец спосо­бен выражать очень глубокие чувства. И мне не до конца нра­вится эта черта Псалмов. Я не против, когда эмоции выплес­киваются на футбольном поле или других спортивных состя­заниях, но в религиозном контексте это кажется неуместным.

Комментируя отсутствие эмоций в церквях его деномина­ции, К.С. Льюис говорит: "У нас ужасное представление о хо­рошем вкусе". Как я понимаю, проявление эмоций восприни­мается в религиозных кругах как дурные манеры. Мне са­мому не нравилось проявление эмоций. Только слабые прояв­ляют эмоции, сильные люди этого не делают.

До сих пор я живо помню, как горько плакал мой семи­летний сын. Он плакал не потому, что ударился, но потому, что были оскорблены его чувства. Когда я посмотрел на его слезы, я что-то ощутил внутри себя. Я считал тогда слезы про­явлением слабости и не хотел видеть их у моего сына.

Мне очень хотелось бы сказать, что я жил тогда по Слову Божьему, а не чувствами. Я столько проповедей произнес на эту тему, что стал рассматривать Слово Божье и чувства, как взаимных врагов.

Проблема, которую я видел в Псалмах, состояла в том. что они, кажется, не разделяли моего взгляда на чувства. Псалмо­певцы, казалось, давали волю своим чувствам без стеснения. Они не стыдились своего безраздельного стремления к Богу, они переживали Его присутствие в неописуемой радости, и со слезами они оплакивали свои грехи или удаление Божьего присутствия. Меня смущало то, что моя жизнь не соответ­ствовала такому описанию, и я не мог найти логического объ­яснения этим проявлениям в Библии. Разве такие проявления должны быть нормальными для верующих? Почему же тогда моя жизнь так сильно отличалась от этого стандарта?

Хотя я и не психолог, мне кажется, я смог понять, почему не доверял и не любил эмоциональные проявления. Мое от­вращение к эмоциям я объясняю душевными травмами, кото­рые получил в детские годы, а также богословской системой, которую воспринял вскоре после уверования.

Когда я был маленьким, я уважал своего отца больше всех людей на свете, больше чем любого киногероя. Я считал его самым умным. Он мог ответить на любой вопрос, который я задавал ему. Я также считал его физически очень сильным. Он принимал участие во второй мировой войне и даже после ранения разорвавшейся шрапнелью, которая засела у него в спине, продолжал сражаться после этого еще два дня. Для моего детского воображения он был мужчиной из мужчин во всем. Несчастье случилось вскоре после моего двенадцатого дня рождения, когда мы все уехали из дому.

Папа зашел на кухню, разбавил кофе виски и использовал эту смесь для того, чтобы смыть барбитурат. Он небрежно на­писал что-то на листе, затем пошел в комнату и поставил кас­сету с записью минорного концерта для пианино под назва­нием "Последнее свидание". Он поставил магнитофон на по­втор, чтобы кассета, дойдя до конца, начинала играть сначала, прослушал эту запись несколько раз, затем взял пистолет, на­шу семейную реликвию, и положил конец своей депрессии и душевной сумятице.

Отец оставил тридцатичетырехлетнюю вдову с сыном-ш­кольником и четырьмя маленькими детьми, о которых нужно было заботиться. Я стал старшим в двенадцать лет, моей млад­шей сестре только исполнилось три года. Пережив это потря­сение, я решил для себя, что стану сильным человеком и ни­когда не закончу жизнь таким образом.

Отец моей мамы умер в том же году от сердечного при­ступа. Так я стал старшим в семье и занял позицию стоика, которая не оставляла места для эмоций.

Пять лет спустя я пережил чудесное и славное возрожде­ние свыше, мне как раз исполнилось семнадцать. Я думаю, что тогда я смог бы изменить свое восприятие эмоций и даже научиться проявлять их, если бы не определенная богослов­ская система, с которой я столкнулся несколько лет спустя.