Понедельник.
МОНОЛОГ СЕРГЕЯ
У него была привычка поджимать губы, когда он задумывался о чем-то, короткие русые волосы и низкий, негромкий голос. Спиртного Сергей не пил: то ли потому, что не любил, то ли из-за того, что заходил либо с утра перед работой, либо вечером заезжал на машине: старом синем пикапе «Додж», привезённом лично Сергеем из Америки, куда он в середине девяностых переехал. Сколько точно Сергей там пробыл, я не знаю, но в Россию он вернулся 10 лет назад. Он не был похож на человека, подверженного сентиментальной тоске по Родине — похоже, у него просто были свои причины уехать. Вообще, он, судя по собственным рассказам, немало поездил по миру: США, Германия, Голландия... Один раз он даже показывал коллекцию магнитов, среди которых особенным был кубинский, представлявший из себя крышечку из-под Кока Колы.
— Всего день пробыл там, — смеялся он, закуривая, — а запомню на всю жизнь. Но о вот причинах особенности именно этой поездки почему-то умалчивал.
Может, дело в этой самой коле: брал он её в дополнение ко всему, будь то тарелка супа с бобами, яичница или овсянка: «Колу и побольше льда в неё» — фраза следовала постскриптумом к каждому заказу. Пил он её большими глотками, наслаждаясь и посмеиваясь из-за пузырьков, щекотавших ноздри, а ледышки, не успевшие растаять, после сгрызал, если до работы ещё оставалось время: а времени у Сергея вечно не хватало.
Он не задерживался на одной работе подолгу: точнее, он просто работал на разных «халтурках», которые требовали лишь периодической занятости. Пролистывая газеты, я пару раз натыкался на объявления, в которых он предлагал услуги мастера на все руки, однако не нужно обладать феноменальными навыками дедукции, чтобы понимать, что в наше время доверие к подобного рода мастерам, работающим на себя, а не от имени какой-либо фирмы, крайне мало, тем более, в крупных городах. Следовательно, подобный вид занятости сам Сергей воспринимал как некую «подушку безопасности» на случай полного отсутствия денег и возможности их заработать.
Грузчик, водитель, кладовщик, слесарь, электрик — подрабатывая то в одной, то в другой конторе, он брался за любое дело, которое требовало одновременно светлой головы и сильных рук. Если же выдавалась возможность, он стремился освоить новые ремёсла: так, не обладая, по собственному признанию, знаниями устройства компьютеров, он почти полгода проработал мастером по ремонту соответствующей техники, попутно научившись ремонтировать современные гаджеты, вроде смартфонов и планшетов, чем также периодически зарабатывал.
Близко с ним я знаком не был, не навязывая общение молчаливому Сергею, однако постоянная смена работ, требовавших умения работать в команде с кем-то и быть эффективной частью системы компании, выдавала его неуживчивость и обособленность, которые зачастую подразумевают под собой скверный характер и сварливую упёртость. Тем удивительнее было видеть Сергея уборщиком в общепите или продавцом-консультантом: отсутствие вакансий и пустой кошелёк гнали его на эти скучные, ненастоящие, как он говорил, профессии, тем не менее, нужные кому-то и позволявшие ему самому перебиваться. Гордый, он, однако, не скрывал ни тяжесть своего положения, ни презрение к делу, позволявшему из этого положения выйти: тем лучше для всех, что подобные прецеденты не повторялись уже около 3 лет. Насколько я понимаю, он оброс связями и заслужил репутацию проверенного и умелого работника.
Мы познакомились 6 лет назад, когда я затеял ремонт в «Фениксе»: Сергей занимался проводкой, и, будучи ответственным мастером, поначалу просто заходил проверить, всё ли работает должным образом; после чего такие визиты вошли у него в привычку: по его же словам, закусочная была островком стабильности в его непредсказуемой жизни — к слову, именно Сергею принадлежит красивая фраза об особенности «Феникса», которую я упомянул ранее. С тех пор хотя бы раз в неделю он выкраивал в своём графике полчаса времени на приём пищи с колой и короткую, ни к чему не обязывающую беседу, в ходе которой мы оба узнавали что-то новое о жизни друг друга и обменивались новостями.
Общением подобные отношения точно не назовёшь — в конце концов, они завязываются с каждым посетителем любой небольшой закусочной, если он ходит в неё с определённой периодичностью, однако Сергея я для себя выделил особенно. Мне нравились по-хорошему простые, упорные люди, зарабатывающие свой хлеб честным трудом.
О своей жизни в Штатах он говорил редко, только если это приходилось к слову. Я знал лишь то, что уехал он вместе с дочерью, которая впоследствии вышла замуж за местного. Кем он работал там, я не знаю, но, по его словам, времени и денег не просто на жизнь, а даже на вышеупомянутые путешествия, у него вполне хватало. Сергей как-то признавался мне, что ему всё равно, в какой стране он будет жить и в какой ему придётся умирать, и я понимаю причину: неприхотливые, но работящие люди вроде Сергея будут чувствовать себя комфортно в любой точке земного шара.
Сравнением русских и американцев он не занимался, а потому непонятно было, рад ли он своему возвращению, или тоскует по загранице. Думается мне, что он просто не замечал различий, которые они не мешали ему работать, а будучи бессильным исправить то, что мешало, не сотрясал зря воздух. Лишь однажды он позволил себе подметить несоответствие в укладе жизни двух народов:
— Там, — сказал он, задумчиво глядя в окно и вытирая салфеткой губы, — всё делается обстоятельно, без спешки, но при этом все всё успевают; у нас же нужно торопиться даже тогда, когда время ещё есть — и даже так ты всё равно опаздываешь.
Словно уравновешивая эту свою вечную спешку, разговаривал он так, как разговаривают старые люди: растягивал слова, усложняя предложения вводными и причастиями, подолгу обмусоливая мысли, непосредственно сути разговора не касавшиеся: мне до сих пор кажется, что именно поэтому у него не заладилось с девушками после развода (наличие дочери подразумевало жену, а о ней мне слышать не приходилось): девушки не любят относительно молодых стариков, брюзжащих только о важных вещах. Впрочем, это могло быть связано с банальным отсутствием у Сергея интереса к делам сердечным и огромным количеством работы.
Однако сегодня я заметил странность в его поведении. Было видно, что Сергей никуда не торопился: тарелка его, обычно опустошавшаяся за три минуты, сейчас была отодвинута на середину стола, огромный бокал с Кока-Колой также был практически не тронут. Телефон, пачка сигарет, записная книжка — всё лежало в стороне, и Сергей наслаждался запахом жареных яиц и бекона, лениво глядя в окно на душную улицу, мечтая или вспоминая что-то. Неожиданно он дёрнулся, прислушался и попросил сделать колонки погромче: я, погружённый утреннюю дремоту, совсем забыл про музыку.
Играла «Скорость» Мумий Тролля: странно, как это «Русский рок конца века» просочился в «Утренний» плейлист! Впрочем, Сергею было наплевать — подперев подбородок рукой, он кивал в такт музыке, негромко подпевая визгливому Лагутенко.
Я не стал менять диск, и, раз уж Сергей сейяас не нуждается в нашем с Вами пристальном внимании, а новые посетители пока не подошли, скажу пару слов про эти самые плейлисты.
По радио частенько крутили низкопробные поделки сомнительной ценности, один и тот же исполнитель надоедал, если включить его альбом целиком, поэтому я решил ставить в «Фениксе» музыку, которую готовил заранее, сортируя песни со всего мира по тому или иному признаку. У меня были «Тяжёлый», «Меланхолический», «Вечерний» и «Танцевальный» плейлисты, были плейлисты имени Моррисона и Морриси, были «Экзотический» и «Классический», имелся даже плейлист «Под пиво» — тысячи их! Если в мире происходило какое-либо событие, которое было настолько масштабным, что весть о нём доходила даже до нашего города, я готовил плейлист и под него: так, имелись «Футбольный» плейлист в честь Чемпионата Мира, «Ирландский» плейлист, игравший в День Святого Патрика, «Космический», который звучал в дни затмений или полнолуний.
Сегодня с утра я разрывался между «Пеклом», подчёркивавшим погоду, и «Сонным», который точно описывал состояние и «Феникса», и посетителей, и города в целом: утро понедельника! Но в итоге, погнавшись за двумя зайцами, поставил то, что поставил — главное, что Сергею это нравилось, и он, прикрыв глаза и развалившись на диване, с наслаждением слушал музыку, барабаня пальцами по столу.
Посидев так ещё немного, он принялся за еду, управившись с ней с характерной скоростью, после чего рассовал разбросанные по столу вещи по карманам, взял в руки отполированную с помощью хлеба тарелку, отнёс её мне, а затем, вернувшись в зал за колой, уселся на стул у стойки и закурил.
— Дождь бы, — прищурившись, он кивнул на улицу, — а то спечёмся.
— И не говорите, — я закатил глаза и выдохнул, изображая изнеможение.
— Впрочем, говорят, что это ещё цветочки — к четвергу-пятнице поджарит так, что мало не покажется!
— Весёлая, значит, предстоит неделька, — усмехнулся я.
— Да что неделька!
Сергей поднял указательный палец вверх и многозначительно протянул:
— Месяц, выпавший началом на понедельник, лёгким не будет.
— На всё Божья воля, — усмехнувшись, я начал протирать стакан.
— Вы правда так считаете? — Глаза Сергея буквально впились в меня.
Вопрос был мне понятен, как и то, что ответ на него был известен Сергею: внезапно я осознал, что в первую очередь для него важна попытка озвучить все мои мысли, придав форму той неопределённости, которую в моей душе формировали знания обо всём, что касалось Бога. Несколько напуганный внезапностью момента, я поставил стакан под стойку и попытался сформулировать свой ответ.
Верил ли я в Бога? Честно говоря, я никогда особо над этим не задумывался. В детстве, будучи деревенским мальчишкой, я конечно слышал о Нём от стариков и матери, но в церкви бывал два-три раза в год, по особым поводам; всё как-то не было времени сесть и разобраться лично для себя: жизнь требовала усилий, раннего подъёма и позднего, за полночь, отбоя. Если же сужать вопрос до отношения к религии, то я всегда одобрял людей, которые делают добрые дела, не выпячивая свою принадлежность к той или иной конфессии, и всегда порицал тех, кто творит зло, прикрываясь священными словами, или же топчет в грязи заповеди. В конце концов, мне всегда казалось, да и сейчас кажется, что Бог — это нечто большее, чем Ад и Рай, чем грех и добродетель; Ему, Архитектору Вселенной, нет дела если не до всего человеческого муравейника, то до отдельно взятого меня точно. Отец научил меня во всём полагаться на семью и себя, и я от этого не отступал и не отступаю до сих пор, давая тем самым Богу отдых и возможность ниспослать благо кому-то другому.
Я не помню, точно ли эти мысли и в таком ли порядке я высказал Сергею, но сразу понял, что их ход ему близок и понятен, более того, он, обрадованный схожему складу ума, вылил мне всё, что думал по этому вопросу, а также по смежным с ним моментам. Это, своего рода, предупреждение, я заранее помещаю перед его монологом, разбавленным моими редкими вставками, чтобы у Вас не сложилось о Сергее неправильного мнения, поскольку я, например, на секунду подумал, что он, закончив разговор о Всевышнем и космосе, начнёт предлагать мне соответствующую литературу за скромное вознаграждение — не знаю, почему эта мысль вообще пришла мне в голову, но, так как мы никогда не беседовали на настолько личные темы, да и с деньгами у Сергея проблемы имелись… Короче говоря, не пугайтесь громких слов, которые прозвучат в этом монологе, как испугался их я, и как пугаюсь, пожалуй, до сих пор, размышляя о судьбе своей закусочной, к которой, как мне сейчас, после всех описанных ниже событий, кажется, этот монолог имеет самое непосредственное отношение.
— Приятно знать, — начал он, смочив горло колой, — что есть люди, которые допускают существование двух сторон у монеты. Мне чаще попадаются другие, однополярные: будь то ярые приверженцы — не называя имён — многих религий и верований, или же противники оных. Их проблема в том, что они, рассуждая над буквами в книгах, не хотят взглянуть на этот вопрос шире, и вместо споров о субъективном попытаться найти…
— Ответ, — пришёл я ему на помощь после того, как он замялся, уставился в потолок и стал щёлкать пальцами, словно призывая убежавшее из памяти слово обратно в черепную коробку.
— В том-то и проблема, что не ответ, именно, что не ответ! Я хотел упомянуть об этом позже, но кратко изложу сейчас: ответа ищущий не получит, поскольку он лежит за чертой! — Сергей сделал страшное лицо, как бы говоря о значимости этой загадочной черты. — Все эти споры, возгласы, утверждения — суета, субъективная, малозначительная суета, отвлекающая наш и без того скудный разум от вещей, которые постижимы, но вместе с тем приемлемы для обеих сторон в качестве решения. Да, они ограничены и не дают однозначного ответа, но разве можем мы претендовать на что-то большее?
Если бы я распоряжался этими вещами, я бы предоставил человечеству ещё меньше, чем оно имеет сейчас: вы только взгляните на тех, кто мнит себя носителями истин! Суеверные, переменчивые, дикие; мы отделили знания от веры, заковав последнюю в кандалы религии, сделав её бизнесом, используя её как casus belli, мы оправдываем существование будущим блаженством, в которое верим только потому, что боимся умереть! Люди натравили религию на науку, постулатами тысячелетней давности ограничивая возможность прорыва вперёд: за это ли давать знания о природе вещей?
И сразу же об обратной стороне: не прожив и миллиона лет, не покинув пределы крохотной в масштабах даже нашей галактики Солнечной системы, мы отрицаем силы, стоящие за вещами, которые мы видим повсеместно и не воспринимаем их, как нечто большее, чем видимость. Нам говорят о чуде, но не чудо ли — эта сила притяжения? Не чудо ли — небо, которое предстаёт перед нами голубым полотном, не являясь при этом таковым? Сама наша жизнь, наше тело, мысли в нашей голове — не чудо ли это? Наука объясняет эти чудеса, заставляя нас смотреть на них как на данность, но она не имеет представления о первоисточнике, с которого всё и началось.
Вообще, Бог — понятие гораздо более научное, чем считают недалёкие критики, сведущим же учёным это известно. Проблема в том, что произнося это слово, мы упускаем огромное количество факторов и значений, которые оно в себе несёт. Мы пытаемся описать одним словом то, что глобальнее всего, что когда-либо было и будет на нашей планете. Такой подход свойственен при ограниченности знаний о предметной области: не имея точной информации, мы размазываем понятия, предпочтя острым углам столкновение с собственным несовершенством. И, если наука не стыдится признать себя бессильной в той или иной области, то люди религии же не стыдятся собственной твердолобости, предпочитая обманывать самих себя в вопросах, требующих белого флага в качестве решения. Вместо этого следуют размытые формулировки и двоякие постулаты, оправдываемые своей святостью и неприкосновенностью. А я не понимаю, чего плохого в желании прикоснуться к ветхим, отжившим своё страницам и внести ясность, не ущемляя сути, про которую, между прочим, все уже давно и забыли, предпочтя мыслям о ней споры о правильности подхода к пониманию мира.
Многие люди, имеющие отношение к религии, обвиняли меня в преступной слепоте, но я всё же свято верю в то, что смотрю на вещи гораздо более ясным взглядом, чем они. Отходя от привязки Бога к человеку, я расширяю Его власть, которую люди ограничили земным шаром и видимыми звёздами, распространяя её на всё гипотетическое время и пространство Вселенной: расширяя вместе с тем и понятия, связанные с Его именем.
Вот пример: понятие смертного греха, являющееся, как почему-то многие считают, единственной причиной, по которой человек не должен жить, как свинья, устарело: зажатое в тиски формулировок, оно не отражает сути, не наставляет, а устрашает. Разве ребёнок должен вести себя хорошо не для того, чтобы вырасти хорошим человеком, а для того, чтобы его не поставили в угол? Разве человек должен жить по-человечески не потому, что он человек, а не животное; а потому, что иначе его ждут вечные мучения? Разве при таком воспитании может получиться хороший человек — в обоих случаях? Взращённый в страхе, он будет жить с этим страхом в душе, а страх рождает злобу, ненависть — и разве это не грех? Кроме того, в общепринятой форме существующее понятие допускает двусмысленность, которая порой доходит до абсурда.
Поэтому я считаю правильным понимать под грехом то, что несёт Хаос в этот мир. Почему так? Вселенная не могла появиться из неоткуда, во-первых, а во-вторых, её нынешнее, тяжелое для нашего понимания устройство, так или иначе — и с этим согласится любой циник и критик — подчиняется определённым, опять же непонятным нам, правилам. Если мы ставим Бога в центр мироздания, то получается, что мы соглашаемся с тем, что правила эти написаны Им. Следовательно, противоположность и нарушение этих правил — хаос. Таким образом, если мы примем эту концепцию понятия «грех», то мы уберём двойные стандарты вроде убийств, которые на войне и в быту разнятся, и сделаем их такими, какими, на мой условный взгляд, Господь задумывал их.
Скажем, если мать украдёт в магазине мандарин, чтобы накормить и порадовать ребёнка, хаоса не будет, ибо улыбка младенца важнее десяти-пятнадцати рублей, которые капают в карманы олигархов. Но если же олигархи украдут миллионы на строительство, скажем, детского сада и построят себе виллу, то это и есть Хаос, и да пусть сгорят они в Геенне Огненной. Вот, пожалуйста, я убрал спорные моменты из базовых, что называется, вещей, не попирая при этом сути — истинной сути, которой вера лишилась, попав в кандалы религии. Грешны вещи, несущие Хаос, ибо Бог есть противоположность Хаосу и противник Хаоса. Написанные же грехи не есть правда, ибо можно найти ситуацию, в которой грех таковым не будет.
Воистину вера есть спасение человечества и воистину религия есть его опиум, ибо вторая упрощает идеи первой, делая их приемлемыми для человека безвольного и лишённого права думать головой, но при этом совершенно абсурдными для человека мыслящего.
Предпочтя непостижимую истину писанным, мы упрощаем истину: ту руку, которая однажды написала на листке все эти уравнения, задав ход механизму Вселенной.
Вы скажете, что все эти процессы, родившие как Вселенную, так и нас с Вами, могут на деле оказаться совпадением, более того, Вы даже можете быть правы — в том смысле, что за сотворением ничего, кроме факта сотворения, не стоит — но нужно быть идиотом, чтобы отрицать, что тысяча совпадений рождает закономерность.
— Я поясню, — он достал из кармана джинсов монету, подкинул её и, позволив ей звонко упасть, долго смотрел, как она крутится на полу.
Она прекратила своё вращение одновременно с игравшей в тот момент песней, и в зал ворвалась тишина. Сергей не спешил узнать результат броска, спокойно потягивая колу и словно приглашая посмотреть на монетку именно меня, что я и сделал, перегнувшись через стойку.
— Орёл, — я взглянул на него, ожидая привязки результата этого испытания к чему-то глобальному, однако лицо Сергея было непроницаемо.
— Ну, вот. В следующий раз будет решка. Или нет. Тысяча бросков — тысяча результатов, однако закономерности в них нет, закономерность находится в сочетании тысячи разных операций, дающих один результат, а не наоборот.
Он поднял глаза:
— Монета падает орлом или решкой, она выкована… Для упрощения скажем — из железа. Железо лежит в земле, земля находится на планете, планета — в системе, система — в галактике, галактика — во Вселенной. Пройдя до этого последнего шага, мы можем обнаружить тысячу мелочей, благодаря которым всё это существует — или без которых не может существовать. Тот или иной физический постулат, химическая формула… Здесь нет общих мыслей и идей: только холодная, идеальная в рамках собственного закона система. Что же, она строится на совпадениях? Мне кажется, что когда мы говорим о монетке, совпадения могут иметь место, но когда речь заходит о галактике, в которой монетка бросается, они уходят на второй план, уступая место продукту миллиона себе подобных — закономерности.
Нужно быть идиотом, веря в мужика на небе, но вместе с тем, нужно быть большим идиотом, чтобы отрицать ту силу, которая причастна к каждому моменту нашего существования. Я не говорю о влиянии этой силы на нашу жизнь или судьбу — я просто не имею права заявлять об этом: хотя, конечно, тот, кто помнит Вселенную до того, как она сформировалась в том виде, в котором её представляют себе учёные, обладает достаточным могуществом как для того, чтобы не обращать на наши ничтожные жизни внимания, так и для того, чтобы предначертать судьбу каждого из нас. Так или иначе, истинные мотивы, если они вообще есть — в голове у того, кто ведает законами гравитации и энергии. Всё, что вокруг нас — есть эта энергия, а энергия не берётся из неоткуда и никуда не исчезает. Таким образом, мы приходим к очевидному — начало существования Вселенной было положено великой силой, и то, было ли это случайностью, имеет ли это всё какой-либо план и причастны ли мы, маленькая планетка из Солнечной системы на отшибе огромной галактики, зависшей среди тысяч себе подобных; мы, люди — причастны ли мы к чему-то большему, чем существование, включающее в себя рождение, школу, работу, кредиты и смерть: мы не узнаем.
Эти вещи ушли далеко за пределы человеческого понимания, ибо наши знания, ограничены переменной, в которую наш род, прошлый и грядущий, вогнали. Переменная отвечает за определённый набор данных, и знание функции, знание алгоритма решения, знание значения этого решения для нас необязательно и опасно, вредно.
Повисло молчание. Сергей закурил сигарету, я долил в его бокал колы и принял заказ у новоприбывших посетителей. Было видно, что эти мысли копились у Сергея в голове не один год, и что он сам несколько смущен из-за сумбурности и откровенности высказанного. Я было думал, что он соберётся и уйдёт, однако, стоило мне возвратиться за стойку после того, как я отнёс завтрак за только что занятый стол, он, сделав большой глоток из бокала, продолжил:
— Нас приучили к двум сторонам пресловутой монеты, хотим мы в неё верить или нет. Мы привыкли к тому, что есть добро и зло, чёрное и белое, согласие и несогласие, знание и незнание. Для нашего мирка, вещи в котором строго поделены на положительные и отрицательные, а ответы на возникающие вопросы даются исходя из этой шкалы, удивителен и неприемлем факт не просто не получения ответа, а изначальной невозможности его узнать.
— Абсолютная невозможность? — серьёзно, без иронии, спросил я, заинтересовавшись ходом его мыслей и пытаясь вникнуть в суть посыла.
— Абсолютная, — эхом отозвался Сергей, не отвечая, а именно копируя мою фразу. — Абсолютизм встаёт преградой на пути человека к познанию, являясь лишь одной из многочисленных и непреодолимых преград.
Парадокс Вселенной, а вместе с ней и Бога, и Земли, и людей, заключается в том, что не существует ничего абсолютного — и даже эта фраза подчиняется этой формуле, по сути, опровергая сама себя.
Абсолютное зло? Пожалуйста — моей бабушке было 5 лет, когда немцы подошли к Москве. Она жила в деревне, в которой как-то раз заночевал немецкий отряд. Проснувшись в ту ночь, она хотела тихонько прокрасться в хлев, но споткнулась о ногу одного из солдат, спавших на полу. Абсолютное зло, да? Но что мы видим — воин зла не просто не рассердился на девчонку, потревожившую его сон, но успокоил её, видя застывшие в глазах ребёнка слёзы, и в знак примирения дал ей плитку шоколада из своего пайка.
Но бабушка не могла его простить — её отец, мой прадед, погиб в первые дни войны. Нет абсолютного зла, нет абсолютного блага. Нет «никогда» и нет «всегда», нет «всего» и «всех»: Вселенная не признаёт таких относительный величин, как время и количество. Нет Абсолюта — и в этих словах тоже.
Возвращаясь к теме Бога, то именно этой несостыковкой в имеющихся у человека знаниях об совершенных вещах, этим будто бы нарочным разногласием можно воспользоваться, говоря о Высшем разуме — заметьте, о фактическом его существовании, а не о том, каким мы его видим в кривых зеркалах книжных источников.
Услышав, как входят новые посетители, Сергей достал из пачки ещё одну сигарету, словно приглашая меня начать перекур, потратив его на осмысление только что высказанного. Я же, не теряя времени даром, по возвращении к стойке задал, несколько повысив тон — к чему меня подтолкнули масштабность обсуждаемых вопросов и личная заинтересованность в них — несколько очевидный и вытекающий из логики разговора вопрос.
— Смысл жизни? — Сергей, ещё не докуривший, задумчиво выпустил дым из ноздрей. — А вот это, как по мне, вещь сугубо субъективная. Мы в ловушке: наше восприятие упёрлось в 5 чувств, а наши знания не позволяют нам летать дальше, чем на Марс. Безграничная же Вселенная не будет подстраиваться под наше понимание времени и ощущение трёх измерений, вмещая в себя как наше ущемлённое сознание, так и вещи, которые ему не под силу. Что есть наша жизнь даже не для Вселенной, даже не для Млечного пути — для нашей крохотной системы? Что есть наша жизнь для незнакомых с нами миллиардов? Кому, кроме нас самих, наших близких и друзей, а также государства, она важна? Мы настолько ничтожны, что Вселенной проще было бы опустить факт нашего существования, чем вмещать в себя, помимо и без того надоедливых политиков, террористов и лжецов, ещё и смысл людских жизней!
Естественно, гордые фактом наличия сознания, возвышающим нас над царством животных, мы не можем признать этого, придумывая всё более красивые легенды, но истинное значение всего этого цирка под названием «Планета Земля», сокрыто там, где нет времени; оно спрятано во фрактальной трубке параллельных Вселенных, где сливаются воедино прошлое и будущее, там, в тени чёрных дыр, покоится сила, однажды сотворившая этот мир, а также тысячи других миров, и вот она-то знает, есть ли у нас смысл: если, конечно, она есть и есть именно там. Мы никогда не докажем и не опровергнем эту и многие другие вещи, лежащие далеко за гранью человеческого восприятия. Мы не сможем сделать это, даже если вложим все знания за все годы жизни человека на земле в одну голову, потому что у этих знаний, а также всех, что появятся впоследствии, есть свой предел, за которым — неизвестность.
Словно желая уравновесить каким-нибудь глупым поступком чрезмерную серьёзность момента, он языком схватил кусочек льда и принялся громко жевать его, одновременно пожимая плечами:
— Знаете, почему государство никогда не начнёт поощрять подобные теории? Они ведут к кризису жизни человеческой, они ставят в тупик, раскрывая ужасную правду об эфемерности наших представлений о смысле существования. Ничтожность в масштабах космоса будет гнать человека под колёса поездов, на крыши высоток — людей охватит паника. Именно поэтому индивид может позволить себе то, что обществу в целом лучше не делать: признать никчёмность собственной жизни. Государству же, для поддержания своей жизнеспособности, нужны люди, а значит, нужна идеология, нужны ориентиры, нужно то, ради чего винтики в его системе будут работать исправно.
Поэтому-то люди и живут, как жили, словно это за собой что-то влечёт. Мы верим в судьбу, которую, впрочем, не можем опровергнуть — ведь никогда не узнаем, было ли произошедшее с нами предначертано свыше или было создано нашими руками: второй раз нам к этому не прикоснуться, что, может, и к лучшему. Впрочем, я, исходя из тех же простых правил, выведенных физиками, считаю, что у каждого действия есть противодействие, и что это правило объясняет суть того, что люди понимают под судьбой, в упрощённом виде: совершая определённые поступки, мы столкнёмся с определёнными последствиями.
Ладно, это стороннее, главная мысль этой неудобной для масс правды в том, что нас учат не задавать вопросы. Почему?
Начав однажды задавать вопросы, Вы уже не остановитесь. Однажды взглянув в ночное небо так, как никогда не глядели, вы не сможете удержаться и оторвать взгляд.
Вы обречены, ибо ответов вы не найдёте. Даже если сложить умы всех когда-либо живших на планете людей, мы не сможем найти объяснение тому, что лежит за гранью нашего понимания. Вода не может не закипеть при ста градусах, подкинутое в воздух яблоко не повиснет в нём, если Вы находитесь на Земле, конечно, потому что в космосе оно не может не повиснуть — так и человек не может осознать себя и своё место в мире. Мы можем предполагать, мы можем строить иллюзии, мы можем признать эту безнадежную неизвестность — но мы никогда не выйдем из тёмной комнаты нашего незнания, ибо космос бесконечен или около того, и к тому моменту, когда наше разумение подберётся к предполагаемой истине, она будет в другом измерении или в другом уголке Вселенной.
Поэтому не задавайте вопросов. Вы не получите ответа, а если ещё и сильно впечатлительны — сойдёте с ума. Живите и получайте удовольствие от своей жизни — ибо страдание не окупит себя, и вы растворитесь в черном мазуте космоса зазря.
Тут он, обхватив рукой подбородок и уставившись мимо меня на полку с алкоголем, изрёк:
— «И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал, что и это — томление духа. Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь». Это одна из немногих фраз людей религии, в которую я верю так же, как и в физику или биологию. В ней — секрет счастья.
Выдержав паузу, в течение которой я отнёс заказы в зал, я недоверчивым тоном спросил:
— Неужели человеку для счастья нужно так мало? Если да, то отчего все эти конфликты, страдания, поиски — раз нужно просто не задавать определённых вопросов?
Сергей рассмеялся: то ли его позабавил мой подозрительный вид, то ли он был доволен, что я задал правильный вопрос:
— На самом деле, есть ещё несколько правил, ежедневно следуя которым Вы и правда почувствуете себя счастливым, даже если периодически Вам в голову приходят всякие странные мысли. Нужно ведь всего ничего: ложиться и вставать в одно и то же время, лучше так, чтобы отбой был не позже одиннадцати вечера, а подъём не позже девяти утра; хотя бы час в день тратить на прогулку, в процессе работы не забивать голову промежуточными мыслями и не думать о деле, которым не занят непосредственно, если это не касается его планирования. Также важно не заниматься несколькими делами параллельно и регулярно есть.
Я рассмеялся:
— Всё стало ещё проще! Вам нужно написать книгу и рассказать, что счастье человеческое, оказывается, в регулярном сне и правильном питании!
Прищурившись, Сергей ответил:
— Есть разница между тем, чтобы чувствовать себя счастливым, и быть таковым de facto. Эти простые правила, по сути, держат нас в форме, благодаря им мы чувствуем себя лучше в плане физическом — а зачастую без этого счастье духовное невозможно. Весь трюк в том, чтобы заставить мозг вырабатывать эндорфин как бы искусственным путём: и, перенасытившись им, не думать о том, что человеческое понятие «счастья» по большому счёту не имеет веса в космических масштабах; оно очень субъективно, это счастье. Что это такое? Секунда, момент! Если вы, отвечая на вопрос о присутствии в вашей душе счастья, начали задумываться — вы не счастливы! Если вы начали перебирать все плюсы и минусы последней недели — Вы не знаете, что есть счастье! Счастье не складывается из событий, счастье не является при выполнении определённых условий: оно просто есть или его нет, и человек сам чувствует это, пусть и не всегда говорит. Я пью колу — и я счастлив. Я смотрю на звёздное небо — и я счастлив. Музыка, любимая работа, крышечка-магнит с Кубы — они все делают меня счастливым! И в то же время, это все настолько условно, настолько очеловечено, что мне даже смешно говорить о каком-то высшем смысле нашего счастья — это все суета внутри крошечного муравейника, и каждый сам решает, быть ли счастливым в неведении или же несчастным со знанием о незначительности счастья.
В таком несчастии есть и плюсы: человек, нашедший смысл во всём сказанном мною ранее, может свободно выбирать между жизнью, кажущейся ему правильной, и смертью без подтекста. Хочется жить, потому что жизнь нравится, или потому что есть люди или вещи, ради которых хочется жить, или просто страшно умирать — пожалуйста, живи и не забивай себе голову целями, звучащими громче и пафосней, чем просто пожить себе в удовольствие; надоело влачить жалкое существование — путей на тот свет огромное количество, плюс итог у всех людей един.
И именно смерть, возможно, и станет ключом, который приоткроет завесу космических тайн, однако я твёрдо верю, что ни одна часть системы никогда не будет наделена столь дерзким и ответственным правом: пониманием системы в целом. Возможно, мы найдём ответы, при этом обретя новые вопросы, возможно, нас ждёт тёмный экран и вечная тишина — tempus consilium dabe.
Сергей перевёл взгляд на меня:
— Меня вот смущает один момент, одинаково мешающий как сброситься с крыши, так и начать жизнь себе в удовольствие: есть ли у нас душа? Великая сила, которая, по нашему определению, и есть Бог, наделила нас ассоциативными центрами, позволяющими нам определить себя, как живое существо. Наряду — в красках я Вам этот момент опишу позднее — с животными инстинктами нами управляет что-то по рангу выше их: это сознание, вмещающее в себя йоттабайты информации, подвергающееся потрясениям, воспитанию, переосмыслению… Неужели всё это — просто развитые инстинкты, ставшие бонусом к социальной адаптированности и никак не идентифицирующие каждого отдельного человека, как особое существо? Или же есть всё-таки некое хранилище информации, с помощью памяти собирающее данные о нас и нашем окружении на протяжении нашей жизни?
А после смерти что, сервер выключается? Или же, следуя букве закона о сохранении энергии, мы, то бишь, это хранилище, принимаем новые формы существования?
— На этот вопрос, — наигранно-угрюмо фыркнув, он подпёр подбородок локтем и скорчил гримасу, — я ответа не знаю.
— Что же нам остаётся? — я ответа также не знал, поэтому решил перевести разговор в другое, более жизнеутверждающее русло — мне не хотелось начинать день понедельника с тяжёлых мыслей. — Ради чего жить людям?
Он жестом попросил добавить колы, отвернулся, пару секунд молча смотрел на окончательно проснувшийся город, нещадно опаляемый солнцем, и ответил, всё так же не глядя на меня:
— Остаётся получать удовольствие, иначе всё будет совершенно зазря. А так хоть какой-то противовес бескрайним и холодным космическим полям, раскинувшимся над нами. — Он повернулся, отхлебнул колы и, словно вспомнив ещё что-то, вскинул брови: — Ах, да, ещё один важный момент. Если уж человек решил идти до конца и позволил чуме любопытства поселиться в себе, он должен не только нести ответственность за последствия этого любопытства, но и ограждать от него своих близких.
Видя мой непонимающий взгляд, он, кивая, стал развивать мысль:
— Как бы человек ни был одинок в масштабах Вселенной, рядом с ним всегда есть некоторое количество людей, любящих его даже таким ничтожным: его семья, друзья — кто угодно, абсолютно никого не бывает, если только человек не живёт на необитаемом острове, что, с другой стороны, ставит под вопрос его право называться человеком, если уж мы отталкиваемся от понятия «социальное животное», но это неважно. Суть в том, что другим людям не следует знать, что смерть этого человека или их смерть ничего, по большому счёту, не изменит — они не хотят думать о таких вещах, и это их право! Раз они любят человека — значит, могут быть свободны от подобных мыслей. Это, естественно, ещё тяжелее — любя, знать, что любимые уйдут, и что все их воспоминания, чувства и мысли, возможно, исчезнут вместе с телом, и поэтому свою тягу к космическому, нечеловеческому, нельзя выпячивать им напоказ, словно хвалясь своей уникальностью — посмотрите, я отрицаю смысл всего сущего! Хорошо, если они махнут на Вас рукой, списав всё на преступную в Ваши года инфантильность или помешательство — а если они тоже начнут задавать вопросы? Им ведь никто не объяснит, что порою близкие — это всё, ради чего стоит жить.
Нет, такой крест нужно нести одному, тем более, то человек мыслящий по природе своей одинок, и если приучить его к этому одиночеству, доказать, что ни друзья, ни семья ему не помогут, он научится рассчитывать только на себя. Всё же надежда — ужасное чувство, оно расхолаживает, оно ослепляет, оно ведёт человека в пропасть. Мы до последнего надеемся — и это губит нас. Если бы нам с детства говорили, что надежды нет, что мир убог и мерзок, что до сути вещей нам никогда не добраться — глядишь, мы бы выросли другими.
— Вы противоречите самому себе, — воскликнул я, даже обрадованный этой несостыковкой — уж слишком складным получался рассказ человека, столь просто отвечавшего на вопросы, мучавшие сотни тысяч других людей за многие века до его рождения, — сначала Вы говорите об исключительной ценности семьи, отвергая её впоследствии.
Сергей улыбнулся так, будто предвидел эти мои слова: кто знает, сколько раз он произносил эту теорию вслух: быть может, поток сознания на деле был отрепетированным выступлением, оттого он и складен? Не знаю…
— Я не противоречу, я преувеличиваю, и это, кстати, также ни в коем случае не должны знать близкие Вам люди, так как подобного рода преувеличения нужны для того, чтобы сделать человека неуязвимым к естественным причинам, по которым те, кого он любит, уйдут. Смерть одного не должна убивать двоих; разбитое сердце не стоит пролитых слез. Если научиться жить, отстранившись от чувств, от всего прекрасного и ужасного, что в себе содержит спектр человеческих эмоций, только тогда можно говорить о каком-то понимании того, что стоит выше человека, выше человечества.
И уж конечно нельзя винить человека за то, что он не захочет жить по таким правилам, или же, начав, сорвётся. Человек, который сможет убрать эмоции, убрать привязанность, убрать природу из себя — психически нездоров. Люди от природы похотливы, прожорливы, падки на лесть и деньги. Это — нормально, и отказ от этого природного есть, безусловно, сумасшествие, пусть и героическое, славное.
Однако самое смешное — и в этом, кстати, тоже есть подтверждение моих слов об отсутствии абсолюта — то, что человек никогда не сможет уйти от этих эмоций и чувств, заложенных в его генах. Если вы увидите такого человека, знайте — он лицемер, ибо люди наделены лишь задатками мышления высшего существа, но большую часть контролирует бессознательное, природное начало. Нет, конечно, есть примеры обратного: скажем, монахи, смиряющие свои страсти — но при этом они не являются существами более высокого порядка, так как им приходится сдерживать природу глубоко внутри себя: чего уж говорить о нас, простых людях, у которых нет ощущения тяжёлого взгляда Всевышнего за спиной, а потому мы порой руководствуемся нашими мимолётными желаниями, несмотря на то, что это может повредить чему-то более важному в будущем.
Сразу видно, что для Вас семья — не пустой звук. Я знал людей, которые ненавидели своих кровных родственников, причём это были даже не психопаты, для которых чувства в принципе являются чем-то непостижимым и они не могут любить в подлинном смысле этого слова — нет, всё гораздо банальнее: в большинстве своём это были те, кто либо воспитывался только одним из родителей, либо же вырос без душевного контакта с семьёй. Такие, конечно, тянутся к сторонним людям, на подсознательном уровне тая обиду на родных. Но всё же обычно человеку свойственна эта фантастическая, ужасно природная, но вместе с тем возвышенная любовь к семье. Мы можем быть плохими людьми, можем делать ужасные вещи, при этом за семью будем готовы пожертвовать чем угодно, даже жизнью; или напротив, будучи примером для многих, пойдём на любое преступление, если оно поможет спасти близкого человека.
— Тогда почему? — я, видя ещё больше разногласия в его словах, хотел поскорее добраться до сути, но он, словно желая высказать всю теорию, подчёркивая тем самым важность её именно в полном изложении, жестом руки остановил меня:
— Люди слабы. Войны, измены, дефолты — всё это сильно ранит их, но им хватает сил справляться, а вот беда с близким человеком валит их с ног бесповоротно. Убитые горем, люди могут потерять всё, чего добились, напуганные, они могут доверять шарлатанам и сомнительным методам; люди могут позволить себе преступно не замечать надвигающейся катастрофы, переоценивая любовь к родственнику, которого нужно остановить, пускай ценой его любви. Этой же любовью могут воспользоваться те, кому тот или иной человек перешёл дорогу — нет больше такой мишени, попав в которую можно манипулировать человеком беспрекословно, не боясь неподчинения: за жизнь родных друг убьёт друга, солдат выдаст секрет врагу, а патриот предаст страну.
Есть и такие, кто не любит по-настоящему, а случись горе у другого, самовлюблённо думает о себе и жалеет себя за счёт чужих страданий, но речь не о них. Они не чувствуют боли естественной, вынося раны напоказ, чему ещё Уайлд призвал не сочувствовать, я говорю о тех скрытых шрамах, которые убивают нас потому, что мы хотим блага другому бессознательно, не из выгоды. Это не подчиняется психологическому анализу и не поддаётся логическому объяснению, семья — всё для нас, большего и не нужно.
Способ, помогающий нам сделать для близких больше, даже если мы всю жизнь посвятили им, не поддаётся привычной логике внутреннего голоса человека, во всём ставящего на первое место себя. Ему нельзя последовать на потеху самолюбию, как делают те, кто видит не горе ближнего, а значимость своего показного подвига — я говорю о чувствах, которые свойственны безэмоциональным, а значит, не испытывающим гордости за свои поступки, существам. О решении последовать ему не расскажешь — причины и условия субъективны, они выдадут Вашу слабость тем, кто захочет ею воспользоваться, в то время как его задача состоит в обратном.
Человек должен забыть чувство любви к ближнему. Я не говорю, что он обязан возненавидеть свою семью, я говорю именно о неправильной любви, делающей нас, а значит, и их, уязвимыми: мать должна перестать потакать капризам ребёнка, играющего на её чувствах — самый лёгкий из примеров, остальные можете придумать сами, если хотите. Мы должны закрыть своё сердце от взора тех, кому наша уязвимость была бы выгодна. Но самое главное — мы должны переубедить самих себя, потому что мы всё равно потеряем тех, кого любим.
В агонии страданий от бед ближнего мы забываем о своём долге перед ним и родными, страдающими не меньше нашего и нуждающимися в нашей силе. Наша боль не поможет больным исцелиться, не утешит скорбящих, не воскресит умерших: лечить, поддерживать и хоронить нужно нам, и пройти через это всё, не надломившись, предстоит тоже нам. А сделать это легче тогда, когда ты помнишь о том, что все твои близкие умрут, что порой они будут делать нам больно, раня так, как может поранить только любимый человек, от которого не ждёшь удара в спину. Жертвуя эмоциями, мы познаём любовь, стоящую выше них.
Глядя на него, я старался скрыть одновременные восхищение этой теорией и ужас, охвативший меня после устного её изложения. Заметив эту внутреннюю борьбу, Сергей пожал плечами:
— Вот так. А чтобы пожертвовать эмоциями, нужно скрыть то, что вписано в наш код, скрыть эту любовь от внешнего мира, более того, от себя самих, ибо чувства усыпляют рассудок в праздный час, но оставшись без рассудка в беде, человек, охваченный чувствами, погибнет.
— И Вы правда верите в это, — ошарашенно уточнил я.
— Правда верю, — пожал плечами Сергей.
— Точнее, я хотел спросить другое — Вы правда живёте по этому…
— Кодексу, закону? — Подмигнув, он наклонился поближе, — Как создатель этой «теории», я бы хотел, очень хотел подтверждать её на собственном примере. Но я не могу, ну не получается. Я научился обманывать дочь, запоздало реагируя на её слова, в которых мне слышится просьба или мольба о помощи — но медлю я для того, чтобы, дав волю чувствам, отойти от них и трезво взглянуть на проблему.
— Такой подход мне кажется логичным, учитывая наше… хм, несовершенство, — неуверенным шёпотом ответил ему я.
— Вы абсолютно правы, — он несильно ударил по стойке тыльной стороной ладони, словно радуясь тому, что я согласился с ним, и в честь этого выдал очередной монолог, словно подавая мне десерт к этому шведскому столу мирских истин.
— Недальновиден человек, назвавший род людской венцом творения! Судить так мог лишь тот, кого с детства берегли от пороков общества, а в зрелом возрасте, воспитанного, образованного, умного, отправили на необитаемый остров со всеми удобствами, где он, погруженный в размышления, свободный от ежедневной борьбы за выживание и осмысление, упивался мнимым величием человеческой расы.
Человек безусловно выше животного, и я не знаю, каким путём он добился этого превосходства: провидение ли, эволюция — как по мне, здесь мы опять сталкиваемся с вопросом о тысяче совпадений, рождающих закономерность; и опять не можем найти на него ответ. Человек в какой-то степени ошибочен: если животные, растения, природа, Земля не может самостоятельно вводить переменные в уравнение своего существования, то человеку дано право осознавать себя как это самое уравнение, и не просто решать его по-своему: он может отказаться от решения, может порвать лист с задачей, может, в конце концов, придумать что-то своё. Люди — мутанты, пасынки природы, черные овцы; и при этом мы превосходим всю планету именно за счёт этой дефективности.
Но все же мы живём во Вселенной, где каждое явление подчиняется определенным правилам, и поэтому отречься от природного мы не можем.
Животным не знакомо понятие одержимости, так как оно предполагает выбор между существованием без объекта одержимости и существованием в стремлении овладеть им. От этого недуга, этой ошибки, вызванной несовпадением сознания и бессознательного, их защищают инстинкты, благоразумно направляющее на желаемое, если игра стоит свеч, и блокирующие информацию о нем, если желаемое недостижимо или достижимо при огромных потерях. Одержимый же человек чаще всего не думает о последствиях, теряя на пути к этой «мечте» больше, чем получает в итоге. Одержимость есть первое доказательство несовершенства человека, ибо совершенное существо свободно от той страсти, что заставляет безрассудно терять голову в порыве мимолётной, по меркам космоса, страсти.
Важно заметить, что высшее существо не просто свободно от одержимости: оно делает сознательный выбор, отказываясь от неё, вопреки тем сомнительным плюсам, которые придумывает себе одержимый человек. Именно этот выбор вознесет это существо над природой не на полголовы, как вознеслись мы, а на тысячи километров, ибо отказ от природного в пользу космического, отказ безоговорочный, осознанный, истинен и честен, но в то же время недосягаем.
Второе доказательство заключается в инстинктах, которые, будучи базовыми для прочих живых существ, запускаются в нас раньше, чем что-либо иное. Те или иные люди могут утратить способность к автоматическому срабатыванию некоторых из них, но все же мы не можем отречься от всех. Продолжение рода, самосохранение, да что там — те самые чувства к родным, о которых мы говорили ранее, не что иное, как возведённый в степень разумности инстинкт! Инстинкт предваряет разум, запускаясь в момент принятия решения перед ним: высшему существу такая логика покажется дикостью. У него разум не просто опережает инстинкты — их у высшего существа нет в принципе, и он свободен от терзаний рассудка и природы внутри себя: рассудок главенствует, природа упразднена за ненадобностью.
Третье и последнее доказательство несовершенства ещё более простое и звучит довольно цинично: наши с высшими существами пути расходятся там, где возникают физиологические потребности. Вспомните безумие, охватывающее голову во время первого поцелуя, вспомните «Макдональдс» во время диеты, вспомните общественный туалет, который после двухчасового футбольного матча кажется не загаженной комнатушкой, а отделанными мрамором покоями — и Вы меня поймёте. Глупо было бы упрекать человека за удовлетворение этих потребностей, но именно они подтверждают то, что от природы мы не уйдём никогда. Я не удивлюсь, если высшие существа не только не знают, каково это — ощущать их: мне кажется, что они пошли дальше, отказавшись от органического облика и обретя форму энергии, не требующей ни воздуха, ни правильного давления, ни определённой температуры. Что остаётся нам, так это существовать, мечтая о такой форме жизни и при этом постоянно потакать таким потребностям бренного тела, как похоть, сон или деуринация.
Тут он встал и, характерно подпрыгивая на одном месте, прокряхтел:
— К слову, я сейчас готов признать своё несовершенство и воспользоваться своей человеческой сущностью, удовлетворив эту потребность.
Поняв, о чём речь, я, мысленно рассмеявшись над напряжённым, покрасневшим в момент лицом философа и грузчика в одном лице, крикнул ему в след:
— Вход один!
Судя по захлопнувшейся двери, он меня понял, для Вас же я поясню значение этого странного предупреждения: вообще, в «Фениксе» две туалетных комнаты, что вполне логично и естественно, вот только одну из них пришлось закрыть на ремонт, убрав таблички с согласными буквами, чтобы не смущать посетителей несоответствием буквы и пола.
Впрочем, полноценным ремонтом это назвать сложно, скорее, я просто откладывал выполнение простой, но очень хлопотной операции под названием «прочистка труб», на день, когда посетителей было бы минимальное количество и их не отпугнули меры, связанные с её проведением. Но это детали, важно то, что я даже знал примерную причину засора. Неидеальный трубопровод можно заменить, однако это дорого и долго, а вот по-умному нивелировать проблемы с ним куда проще: нужны банальные правила, при выполнении которых о его существовании будете знать только Вы. Ахиллесовой пятой моего трубопровода являлись, как ни странно, использованные презервативы, которые я периодически вылавливал из туалетов. Впрочем, подробнее об этом я расскажу тогда, когда речь зайдёт о виновниках этих происшествий.
— Слишком много колы, — вытирая руки бумажным полотенцем, сверкая широкой, в тридцать один зуб — один, в верхнем уголке рта, у него отсутствовал — улыбкой, Сергей вышел из лишённой гендерной принадлежности комнаты. — Можно счёт?
Расплатившись, он достал из правого кармана джинсов телефон и взглянул на время, после чего извлёк из нагрудного кармана пачку сигарет и закурив, победоносно помахал мне зажигалкой:
— Ну, теперь я точно опоздал.
— Я заболтал Вас? — реакция пунктуального Сергея, для которого любая работа имела особое значение, меня удивила. Он не позволял себе несерьёзности даже к «ненужным» профессиям вроде продавца-консультанта, в чём же дело?
Он махнул рукой, зажав в пальцах сигарету:
— О чем Вы, скорее, это я отвлекаю Вас от прочих клиентов, поднимая темы, которые даже глухого заставят прислушаться и даже немого спровоцируют на диалог. Если бы я хотел пойти, я бы выдвинулся ещё час назад, но есть две вещи, благодаря которым я, допив этот бокал, поеду за город и наконец искупаюсь, потому что иначе жара расплавит мои мозги окончательно: во-первых, мне предложили хорошую, мужскую работу за приличные деньги и в удобное для меня время, а во-вторых, вчера перед сном я начал размышлять об одной интересной штуке, выдуманной мною в противовес озвученной теории об отсутствии смысла, и забыл её — помнил только, что это даст мне повод не ходить на работу.
Он рассмеялся: то ли над своими словами, то ли надо мной — мне казалось, что я седею. Что дальше, сюда придёт священник и закажет «Кровавую Мэри»?
— А сейчас, — он продолжил, — в туалете, я вспомнил! Понимаете, человек не должен быть спокоен, добравшись до определённой вершины, так как однажды его захотят оттуда сбросить, причём он, расслабленный своим взлётом, не сможет оказать должного сопротивления захватчикам. Поэтому любая вершина должна быть отправной точкой к новой, недостижимой ранее высоте, любой рекорд должен быть побит, а любая теория должна периодически подвергаться оспариванию. Вот и моя подвергается, причём мной же лично — приятно находить подтверждения тому, что ты ещё не совсем выжил из ума.
Любое действие бессмысленно и одновременно имеет огромный смысл по той причине, что оно изменяет историю человечества, и совершивший его точно не узнает, что было бы, сделай он иначе. Можете не пойти на работу, можете влюбиться или прыгнуть с моста — и Вы не узнаете, что было бы, сделай Вы наоборот. Каждое Ваше действие поворачивает ось истории в разные стороны: и это очень важно, так как действия одного человека могут изменить жизни миллионов, но с другой стороны не имеет смысла, так как у Вас никогда не будет информации обо всех альтернативах развития событий, а зачастую — и о последствиях действия. Кто знает, может, Вторую Мировую начал не Гитлер, а его жена, но только потому, что однажды забыла утром почистить зубы? Я пока не особо синхронизировал эту теорию со всеми предыдущими, так как в ней жизнь человеческая в масштабах космоса всё же имеет смысл, но я работаю над этим — да вот даже сейчас!
— Вы хотите сказать, что не пошли на работу, чтобы посмотреть, к чему это приведёт? — сказать, что я опешил, значило тогда промолчать.
— Ну да, — рассмеялся он, — на сегодня ребятам из бригады гарантирован отпуск, без бригадира грузить не пускают, сейчас проверки, в документах формально не проставишь, до послезавтра минимум оформлять нового будут...
— Это очень безрассудно, я не ожидал от Вас такого, — с сочувствием, как на душевнобольного, посмотрел на него я, пытаясь при этом передать своё неодобрение этого ребячества.
— Если моя жизнь и поступки ничего не значат, это безрассудство ничего не изменит, — он потушил сигарету, одним глотком допил колу и направился к выходу, — если же нет, то кто знает, может, я предотвратил что-то ужасное. «Пристегнись, наверно, крепче»...
Мумий Тролль пошёл по второму кругу — значит, пришла пора менять плейлист.
Как Вы уже, наверное, поняли, основная часть событий, о которых я хотел бы рассказать Вам, произошла уже после этого визита, но окончательно утверждать, что Сергей стал их катализатором, я не могу — как и не могу не упомянуть его. Мне до сих пор неясно, что же является главной причиной сложных испытаний, выпавших на долю «Феникса» в те дни — невыход Сергея на работу, понедельник, выпавший на начало месяца, или же это был естественный, неподвластный нашему влиянию ход событий? Оставляю решение за Вами — а пока что давайте перейдём к настоящему началу истории.
Вторник.
ПАН АРЕНДОДАТЕЛЬ
Утро вторника выдалось жарким. Солнце ещё не успело окончательно подняться, а первые, ранние посетители вместо традиционного кофе уже заказывали напитки попрохладнее. Словно предвещая грядущие беды, прямо с утра окончательно вышел из строя кондиционер — благо, что погода пока ещё оставалась не испепеляюще-жаркой, хотя и по-летнему знойной и душной.
Порой вместо плейлистов я включал радио: такая моя прихоть была обусловлена желанием дать возможность посетителям спокойно поесть, при этом плавно переключаясь с домашних забот на рабочий настрой — а в этом, как известно, лучше всего помогает порция свежих новостей. Не нужен телевизор, не нужны гаджеты — да здравствует радио!
Сегодня был именно такой день — я так и не смог выбрать подходящий плейлист, поэтому включил онлайн-вещание моего любимого новостного радио, столь удачно сочетавшего количество полезной информации с беспристрастным к ней отношением.
Ожидаемый мною прогноз погоды не оправдал надежд на быстрое избавление от жары — дожди обещали лишь в конце недели, причём дожди сильные, с грозами и ураганным ветром. Параллельно со словами диктора дверь «Феникса» распахнулась, и я понял, что метеорологи ошиблись — буря грядёт гораздо раньше. Её несла фигура, чьё появление никогда не сулит хорошего ни для меня, ни для «Феникса». Громко сопя, внутрь вошёл Пан Арендодатель.
Имя и фамилию я нарочно скрою, поскольку это довольно известный в нашем городе человек и мне не хотелось бы настраивать Вас против него — как я уже говорил, он делает свою работу, а я — свою. К сожалению, в этом рассказе ему досталась роль антагониста, которая не может пустовать. Я не питаю и не питал ненависти или вообще особых негативных чувств конкретно к нему — скорее, мне была неприятна его работа, его род деятельности, и я скрываю его истинное имя именно для этого обобщения, превращая его из злодея в инструмент жестокой системы.
Его компания была сравнительно небольшой, но владела землёй под практически всеми известными ресторанами и барами в городе. Этот факт объединял нас, арендаторов этих площадей, и мы, несмотря на то, что являлись фактическими конкурентами друг друга, сдружились перед лицом общего противника. Именно кому-то из этой компании могучих, бородатых мужчин пришло в голову прижившееся прозвище для главы компании — Пан.
Арендодатель был поляком по происхождению и барином по манере общения, так что оно закрепилось практически сразу и обыгрывалось как только возможно: например, если сходка арендаторов, случавшаяся обычно раз в месяц как раз после взыскания с нас платы, происходила в «Фениксе», то я наливал остальной компании чёрное польское пиво — ребячество! Благо, такие посиделки устраивались под покровом ночи в отсутствие прочих посетителей — иначе бы их здорово напугала толпа из 7-8 человек, громко ругавших некоего Пана, который перекрывал им кислород.
До этой истории беда обходила меня стороной — платил я исправно, да и откровенных провалов в ведении хозяйства не допускал — поэтому на сходках обычно выступал в роли слушателя и поддерживал тех, кто не оказался столь же дальновиден и удачлив. Их Пан не жалел, вгрызаясь в глотки при первой возможности, и пусть я не знал, как это происходит на самом деле, увидев его на пороге «Феникса», я понял, что в этот раз настал мой черёд проливать кровь.
Проблема, конечно, была не в Пане — существовало множество других компаний, занимавшихся примерно тем же и выжимавших из города тех, кто не приносил прибыли. Это и есть конкурентная борьба, это и есть смысл жизни — либо ты выгоден, либо остаешься вне игры. Все мои чувства по отношению к «Фениксу», всё особое отношение к посетителям — это лирические отступления, блажь, которую я могу позволить до тех пор, пока плачу за неё деньги. Как только их станет недостаточно много — я уйду, забрав с собой эти идеи. Плакать по мне никто не станет — на арендуемую площадь, поверьте, спрос со стороны обезличенных корпораций просто огромен.
В этом и заключалась их суть — очищение облика города от мечтателей и фанатиков безумных, экономически невыгодных идей, и превращение его в машину, превращавшую человеко-часы и площадь, где они расходовались, в условные единицы. Именно поэтому я вновь прошу смягчить суждения о Пане конкретно — в том, что он выбрал практическую сторону вопроса, нет его вины. Однако и мы, романтики, пока что держимся — нас немного, но у нас есть силы, связи и вера в любимое дело — этим живёт и «Феникс».
Итак, вторгшийся в пока ещё мои владения Пан Арендодатель выглядел, как и всегда, агрессивно-солидно: костюм кремового цвета, голубая рубашка, дорогие ботинки из светлой кожи — он кое-что понимал в том, как цвета влияют на восприятие, а посему всегда окрашивался в максимально миролюбивую гамму, словно пытаясь своим видом уравновесить в сознании своих жертв всю тяжесть плохих вестей, которые он нёс с собой. Единственное, что выдавало его намерения — чёрная щётка усов, небрежно торчащих в разные стороны и словно тянущихся к жертвам Пана, словно ядовитые колючки неведомого растения, которое поглощает не воду, а живую пищу.
Под мышкой он держал кожаный портфель — неизменного спутника и единственного, казалось, друга. В нём Пан носил документы, подтверждающие как его принадлежность к сильным мира сего, так и власть над нами, холопами.
— Доброго денька, — обратился он ко мне, протянув руку через барную стойку, — душновато тут у Вас.
— Кондиционер сломался, как всегда не вовремя, — я ответил на приветствие и посмотрел в холодные, безжизненные глаза вершителя моей судьбы. Уклонившись от моего взгляда, тщетно анализировавшего его лицо в поисках возможных причин нежданного визита, Пан заказал лимонад.
На некоторое время мы замолчали — я не решался спросить, в чём же цель визита, а Пан наслаждался лимонадом — или только делал вид, подыскивая в это время слова, — однако в конце концов сам начал тяжёлый разговор:
— Я, собственно, почему зашёл, — Пан медленно, аккуратно положил портфель на стойку, допив остатки лимонада и наконец решившись заглянуть мне в глаза. Взгляд у него был холодным, прямым. — Как вообще дела с закусочной? Справляетесь?
Вопрос ожидаемый, ничего страшного или удивительного. Он всегда заходит именно с этого края — самая очевидная вещь, к которой можно придраться и за которую можно взыскать деньги — это состояние арендуемого помещения. Не соблюдаются правила пожарной безопасности? Опережая пожарных, Пан успеет взыскать с Вас штраф. Грязь, крысы? Пан заменит санэпидемстанцию. Состояние помещения и техники, даже качество обслуживания — всё, за что можно было понести материальную ответственность, Пан отслеживал и жестоко карал за промашки. Но сегодня я не дам ему такого шанса.
— Держимся на плаву, — протянул я, имея в виду нас с «Фениксом», — недавно сделал косметический ремонт, обновил обои, плитку, обивку кресел... Сейчас чиню туалеты — опять забились.
— Зараза! — как можно более сочувственно протянул Пан: сложно было угадать, жалеет ли он о том, что придраться было не к чему или же ему просто всё равно — раз никаких нарушений нет, точная информация о моей деятельности не требовалась, — И всё-таки ещё кондиционер неплохо бы заменить — неделя обещает быть жаркой.
— Починю сам, — я махнул рукой. Ещё не хватало тратить и без того скромные запасы на то, что можно сделать своими руками!
— Хорошо, дело Ваше... Впрочем, что я хотел, — движением пальцев он открыл защёлки на портфеле, — слышали новости?
— Я не смотрю телевизор, — мне показалось, что я прозвучал несколько виновато.
— А следовало бы! — расслышав нотки вины, вцепился в меня Пан, наверняка выглядевший в своих глазах строгим учителем, отчитывающим ученика за неверный ответ, — Доллар просто сошёл с ума — и чем они там в правительстве занимаются? Нефть падает в цене, национальная валюта летит вслед за ней — а власть имущим, такое ощущение, нет до этого дела! Поэтому нам, простым смертным, приходится крутиться... Достаньте, пожалуйста, расчётные бумаги за прошлый месяц.
Месяц только начался, что делало приход Пана ещё более неожиданным — ведь буквально пять дней назад я рассчитался за предыдущий.
Но делать нечего — и я достал папку с расчётными документами, хранившуюся в сейфе под стойкой.
Достав из портфеля очки и взяв их в в руку, не надевая на себя, Пан стал внимательно просматривать бумаги. Закончив, он пальцами одной руки разгладил усы и, уставившись на меня, начал разъяснять:
— Как я и думал. Мне очень неловко требовать с вас дополнительных выплат, однако я попросту вынужден это сделать. Из-за резкого скачка цен на рынке недвижимости мы подняли арендную плату в конце прошлого месяца — буквально в последних числах! Но так уж получилось — двадцать первый век, говорите?! Так вот у меня в компании не все осознали его наступление и пока не готовы пользоваться его благами — исправленные платёжки разослали далеко не всем, и Вы — в числе тех, кому придётся доплатить... Всё законно, не подумайте — мне просто неловко, что приходится требовать с Вас очередной выплаты в столь короткий промежуток времени... Но ведь с финансами у Вас всё в порядке?
В последней фразе прозвучали заискивающие нотки — Пан был великим манипулятором, знающим, как правильно чередовать кнут и пряник, однако сейчас он поспешил — я был в нокдауне и не был готов воспринимать его уловки.
— Дополнительный процент? Я не понимаю — по бумагам...
— Ещё раз говорю Вам, — с напором сказал мой палач, — это ошибка, в программе порой бывают сбои. Заплатить нужно всего ничего, — он назвал процент.
— Ошибка? На такую-то сумму? — я начал закипать.
— У меня всё законно! — Пан, словно почувствовав бурлящее во мне негодование, снова схватился за свой портфель, — Вот, пожалуйста.
Он извлёк из второго отделения старый, толстый ноутбук, который з
