Экзистенциальная психиатрия

Антон Кемпинский

 

"Экзистенциальная психиатрия" является антологией эссе, посвященных пограничным проблемам философии, психопатологии, социологии и психологии, анализу человеческого поведения. Кемпински был одним из первых исследователей, которого заинтересовали психологические проблемы бывших узников фашистских лагерей смерти.

 

ОТ РЕДАКЦИИ

 

Автор предлагаемой вашему вниманию книги Антон Кемпински (1918-1972)- выдающийся польский психиатр и одновременно оригинальный философ. В 1939 году студент медицинского факультета Ягеллонского университета в Кракове, А. Кемпински стал солдатом польской армии и принимал участие в первых сражениях второй мировой войны. После разгрома Польши он вместе с отступающими польскими частями оказался во Франции, где после вступления ее в войну служил артиллеристом. После поражения Франции он попал в Испанию, где был интернирован в концентрационный лагерь. В 1943 году Антон Кемпински оказывается в Англии, где служит пилотом в Королевском воздушном флоте.

 

Сразу после войны Кемпински окончил медицинский факультет Эдинбургского университета, затем еще год проходил стажировку в британских психиатрических клиниках. После возвращения в Польшу и до своей смерти работал в психиатрической клинике медицинской академии в Кракове, а с 1969 года стал ее руководителем.

 

Получив докторскую степень и диплом профессора, Кемпински преподавал психиатрию на медицинском факультете и, одновременно, вел свой курс на философском факультете.

 

В Польше он первым использовал новые гуманистические направления в психиатрии и психотерапии.

 

В своих научных работах, очень скоро получивших мировую известность, Кемпински охватывал широкий круг проблем, относящихся не только к психопатологии, нейрофизиологии, нейрофармакологии, но и к философии, этнографии, психологии, социологии.

 

Кемпински был настоящим ученым-энциклопедистом, т. е. тем типом ученого, который почти утерян в наше узкоспециализированное время. Глубокие знания и удивительная широта научных интересов позволили ему в своих работах использовать информацию из различных научных направлении (психопатологии, психологии, философии, этнографии, физики и др.). Его статьи и книги отличаются удачным подбором аргументов и примеров, оригинальностью и проницательностью описания ситуаций и феноменов, прозрачностью стиля и силой убеждения.

 

Кемпински является автором около ста научных статей и следующих книг: <Ритм жизни>, <Психопатология неврозов>, <Шизофрения>, <К психопатологии сексуальной жизни>, <Меланхолия>, <Страх>, <Психопатии>, <Познание больного>, <Основные проблемы современной психиатрии>. Почти все эти книги написаны автором в течение последних двух лет жизни, когда Кемпински был смертельно болен. При его жизни успела выйти в свет только <Психопатология неврозов>. Перед смертью он успел прочитать и отредактировать гранки еще двух своих работ: <Шизофрения> и <Ритм жизни>. Книга <Психопатология неврозов> была издана на русском языке в 1976 году и сразу стала библиографической редкостью.

 

Предлагаемый вашему вниманию сборник <Экзистенциальная психиатрия> представляет собой антологию эссе, посвященных пограничным проблемам философии, психопатологии, социологии и психологии, анализу механизмов возникновения и развития патологических форм человеческого поведения.

 

Следует заметить, что Кемпински был одним из первых исследователей, которого заинтересовали психологические проблемы бывших узников фашистских лагерей смерти. После нескольких лет исследований он обобщил этот исключительно богатый материал в следующих работах: <Anus mundi>, <Кошмар>, <Освенцимские рефлексии>, <Психопатология власти>, <К психопатологии сверхчеловека>, <Рамна>, <КЛ-синдром> и др. В этих работах Кемпински показывает, каким образом в концлагере подавляется <рефлекс свободы> у человека и он превращается в <автомат>. В отличие от многих психологов Кемпински считает, что большинство фашистов, реализовывавших программы уничтожения <неполноценных> с их точки зрения народов (евреев и др.) не были садистами или психически больными людьми. Они были продуктами всей тоталитарной системы Третьего Рейха, превращавшей людей в узко запрограммированных <зомби>, способных, не задумываясь, реализовывать самые бредовые идеи своего вождя.

 

Представляют интерес и другие, весьма актуальные для нашего времени работы: <Dulce et decorum>, посвященная психологической проблеме героики и героизма в ее исторической динамике; <No more Hiroshima>, <Страх> и др. В ряде работ, посвященных психотерапии и психологии (<Психические травмы>, <Психотерапия>, <За и против экзистенциальной психиатрии> и др.) Кемпински проводит глубокий анализ различных подходов к решению различных проблем человеческой психики. Сам автор глубоко убежден, что господствовавшее долгое время картезианское разделение психики и сомы не соответствует действительности и тормозит развитие психологии и психопатологии. Использование этого принципа на современном уровне приводит к потере целостного представления о человеке, который рассматривается как сумма клеток и различных биохимических показателей. Кемпински является убежденным сторонником системного (холистического) подхода, который позволяет рассматривать человека как феномен или, выражаясь языком кибернетики, как сверхсложную, самоорганизующуюся, самообучающуюся систему. С большим интересом читается эссе <Комплекс господа Бога>, в котором представлен феноменологический анализ этого варианта острого психоза и его патологических механизмов.

 

Работы Кемпински написаны блестящим афористичным языком, излишне не перегруженным терминами, а идеи, высказанные в них, настолько актуальны и современны, что иногда даже не верится, что автор писал их более двадцати лет назад. Кемпински сумел опередить свое время и заглянуть в будущее, а это удавалось только очень немногим исследователям.

 

Редакция надеется, что эта книга вызовет интерес не только у психологов, философов, социологов, психотерапевтов, но и у широкого круга читателей.

 

<ANUS MUNDI>

 

Что же это за монстр - человек. Что за диковинное создание, что за чудовище, что за клубок противоречий, что за чудо! Судья всех вещей - неразумный червь земной; ревнитель истины - воплощение неуверенности и ошибок; гордость и выродок вселенной.

 

(Паскаль <Мысли>)

 

Гейнц Тило, врач освенцимского гарнизона СС, в разговоре с Кремером определил этот лагерь как <Anus mundi>. Это определение было, как можно догадываться, с одной стороны, выражением отвращения и ужаса, какой вызывал в каждом наблюдателе концентрационный лагерь, а с другой стороны, обосновывало существование лагеря необходимостью очищения мира. Мотив очищения - katharsis, существенный в жизни каждого человека, несомненно, играет немалую роль в жизни обществ.

 

В гитлеровской концепции лагеря смерти, помимо непосредственной политико-экономической цели, состоящей в максимально эффективном и дешевом уничтожении врага, имели более глубокий смысл; таковым было очищение германской расы от всего того. что не соответствовало идеалу германского сверхчеловека. Здесь грезилось далекое видение мира людей красивых, сильных, здоровых, мира, в котором не было бы места для больных, калек, психически ненормальных, испорченных еврейской или цыганской кровью.

 

Ради этой <прекрасной> цели надо было пройти через отвратительные ужасы концентрационных лагерей. Не удивительно, что служба в лагере, приравнивалась к фронтовой службе, хотя, конечно, эсэсовцы предпочитали быть героями в лагере, нежели на фронте. Закон сохранения жизни, в общем, сильнее идеологии; еще лучше, если возвышенной идеологией прикрывать собственную трусость. Встречались, однако, такие, правда, немногие, которые не выдерживали мерзости службы в концлагере и выбирали фронт или самоубийство. Большинство успокаивало себя алкоголем или чувством хорошо выполненного долга и великой идеи.

 

Способность преобразовывать окружающий мир, которую можно считать специфически человеческой чертой, вмещает в себя огромный диапазон противоречий в природе человека. Они порождают героизм, святость самопожертвования, искусство и науку, но также жестокость, издевательство человека над человеком, насилие и убийство. Чтобы изменить облик мира, проводятся войны; людей истязают в тюрьмах и лагерях. Что не вписывается в структуру, которую хотят навязать окружению, то становится чужим и враждебным и подлежит уничтожению.

 

В биологии известно явление прививки чужой структуры. Вирус может атаковать бактерию. Его генетический материал - ДНК (дезоксирибонуклеиновая кислота) попадает внутрь бактерии, овладевает ее биохимической <машинерией> так, что в течение нескольких минут она начинает производить сотни новых вирусов, идентичных захватчику. Бактерия продолжает жить, но ее структура уже иная: вместо собственных ДНК ее биохимическими процессами управляет ДНК вируса; хотя по видимости та же самая, бактерия в действительности перестала быть собой, утратила свою собственную структуру и тем самым свою идентичность.

 

Аналогичное явление, хотя на уровне интеграции несравнимо высшем, можно встретить в жизни человека, когда захваченный какой-то идеей, вначале чужой, а затем самой что ни на есть собственной, он все для нее посвящает, ничего, кроме нее, не видит, готов за нее отдать жизнь свою и чужую (в общем, чужую легче). Подобно упомянутой бактерии, человек утрачивает свою идентичность; его мысли, чувства, действия перестают быть выражением его личности, но становятся отражением структуры, принятой извне. Люди, охваченные одной и той же идеей, становятся похожими, как близнецы; социальная дифференцированность уменьшается, зато возрастает эффективность в том смысле, что все стремятся к одной и той же цели, ничего, кроме нее, не видя. Человек, не разделяющий той же самой идеи, препятствует ее реализации, становится врагом, мешающим предметом, который необходимо убрать с дороги. Величие цели - здесь речь не об ее объективной ценности, но о субъективной, как ее чувствуют одержимые ею - определяет принцип: цель оправдывает средства. Ибо, если кто-то все посвятил идее, то он полагает, что и все вокруг него также должно быть посвящено этой идее.

 

<Хаос>, <клубок противоречий>, <неразумный червь>, <воплощение неуверенностей и ошибок>, будучи захваченным какой-либо идеей и, вследствие этого, утрачивая себя, получает взамен порядок, цельность, ясность и уверенность. Чем больше в человеке внутренняя раздробленность, чувство слабости, неуверенности и страха, тем сильнее стремление к чему-то, что вернет цельность, даст уверенность и веру в себя (собственно не столько в себя, сколько в идею, которая замещает <Я>). Отвращение к самому себе компенсируется образом себя как героя-приверженца идеи. Чувство групповой связи увеличивает аттрактивную силу этой фиктивной модели. Человек стоит перед альтернативой: быть таким, как другие, либо не быть вообще. Ибо не быть таким, каким быть диктует идеология, значит поставить себя в ряды ее врагов, что равнозначно приговору к уничтожению. Между приверженцами одной и той же идеологии идет своеобразное состязание: не быть хуже других, ибо это грозит исключением из группы. В зависимости от характера идеологии, можно состязаться в добродетелях либо в преступлениях. Здесь речь не о ценности гитлеровской идеологии; ее мелкость, наивность и кичливость очевидны, а факт, что она привилась в немецком сообществе, видимо, следует объяснять особой социальной атмосферой междувоенного периода, характеризующейся преувеличенным и раздуваемым чувством национального унижения. Разрушение старых идеологических структур, чувство пустоты, бессмысленности, экономический кризис, военные травмы и т. п. создавали благодатную почву для всякой идеологии, которая бы давала перспективы лучшего завтра.

 

Независимо от содержания, опасность идеологии, навязанной извне, состоит в том, что она затормаживает процесс развития. Вместо борьбы противоречащих структур, из которых одни нарождаются, а другие отмирают, благодаря чему все время создается что-то новое и человек развивается, остается встроенная чуждая структура, которая все иные структуры подчиняет себе. Человек перестает развиваться и превращается в слепое орудие на службе идеи; слепое, поскольку не видит ничего помимо намеченной цели, а прежде всего, перестает видеть другого человека; вместо него видит товарища по <вере>, либо препятствие, которое необходимо убрать с дороги, уничтожить.

 

Клод Этерли, майор авиации, утром 6 августа 1945 года совершил разведывательный полет над Хиросимой, после чего дал сигнал к атомной бомбардировке. Узнав, что взрыв уничтожил 200 тысяч человек, Этерли попал в нарастающий моральный конфликт между окружавшей его славой героя и чувством соучастия в преступлении и потребностью в искуплении. <Комплекс вины> вызывал у него периодические острые депрессии, страх, галлюцинации, попытки самоубийства. Этерли добровольно взял на себя тяжелую физическую работу, чтобы посылать деньги пострадавшим в Хиросиме. Его переписка с известным философом и пацифистским деятелем Гюнтером Андерсом содержится в книге <No more Hiroshima>.

 

Нет среди немцев, а в особенности среди активных участников великого производства смерти, майора Этерли. Те немногие, которые попали в. руки правосудия, как правило, не страдали чувством вины, но зато питали большое чувство обиды, что понесли кару за слепое послушание, за исполнение долга. Освобождением от чувства вины, которое часто бывает тяжелее, чем кара, наложенная обществом, они обязаны именно идеологии. Это не они виновны, но та чужая структура, которая была им навязана, которая их ослепила и которая была главным мотором их поступков, мыслей, чувствований. Без нее они снова <порядочные люди>, честно зарабатывающие на жизнь, и, может быть, только в глубине души вспоминают иногда великие дни своего <героического> периода.

 

Те, которые были помехой, материалом, подлежащим уничтожению, чтобы не загрязняли собой новый мир, по-разному принимали свою судьбу. Были такие, которые не смогли выйти из состояния психологического шока, в котором они оказывались, будучи внезапно брошенными в лагерный ад, и жизнь их обрывалась. Другие шли к смерти с фаталистическим убеждением в неотвратимости судьбы. Еще иные хотели выжить любой ценой. А так как в концлагере выгодно устроиться могли только те, которые лишали жизни других и которые были господами, поэтому некоторые стремились подражать своим палачам. Были также и такие, которые, несмотря на голод, жажду, холод, боль, унижение человеческого достоинства, смогли как бы отдалиться от своего страдания и не думать только о том, чтобы добыть что-то съедобное, чтобы не было холодно или жарко, чтобы не болело измученное тело. Биологический императив необычайно силен, и требуется немалое усилие воли, чтобы не думать только о хлебе, когда голоден, о воде, когда хочется пить, либо о болящем месте, когда болит. Усилие это было, однако, необходимо для сохранения внутренней свободы - свободного пространства, в котором можно было бы свободно мыслить, мечтать, планировать, принимать решения, освободиться от кошмара настоящего времени. Если в лагерной жизни, в этом <анус мунди>, было столько посвящения, отваги, любви к другому, таких проявлений, которые в тех условиях казались совершенно невозможными, то это было именно благодаря той самой внутренней свободе.

 

Для тех, кто пережил лагерь, воспоминания того времени стали не только кошмаром; они стали также доказательством того, что в самых страшных условиях они смогли сохранить человечность, что выдержали испытания на пробу <какой я на самом деле?> Часто также они увереннее всего чувствуют себя среди бывших товарищей по страшной доле, ибо знают, какие они на самом деле.

 

Могло бы показаться, что в условиях наибольшего насилия, унижения и издевательства над человеком героизм невозможен. Для этого требуется хотя бы немного свободного пространства и собственной силы. И однако, даже в тех условиях героизм был возможен, и в этом аду, каким был лагерь, сказалось также все величие человека.

 

Гитлеровцы не достигли своей цели, несмотря на миллионы жертв, не очистили мира от того, что не соответствовало их идеалу расы господ, зато показали миру, к чему может привести безумная идеология. Дым Освенцима, будем надеяться, еще долго будет служить предостережением перед ослеплением, ненавистью и презрением к другому человеку. Готовые формулы мысли и дела, слепое исполнение приказов могут быть очень опасны, и поэтому следует принимать на себя весь груз ответственности за свои мысли, чувства и действия. Клод Этерли так выразил это в письме к Гюнтеру Андерсу:

 

<В прошлом бывали периоды, когда человек мог прожить жизнь, не загружая слишком свою совесть проблемами мыслительных навыков и норм поведения. Наше время, совершенно ясно, к тем эпохам не принадлежит. Напротив, полагаю, что мы стремительно приближаемся к ситуации, в которой будем обязаны решать каждый раз заново, готовы ли мы отдать ответственность за наши мысли и действия в руки социальных организаций, таких, как политические партии, профессиональные союзы, церковь или государство. Ни одна из этих организаций не способна дать нам моральных указаний и потому следует поставить под сомнение их претензии на то, чтобы давать нам такие указания>.

 

<Анус мунди> показал миру человека во всем диапазоне его натуры: рядом с чудовищным зверством - героизм, посвящение и любовь. И потому вслед за Паскалем мы можем сказать: <Смирись, бессильный разум; умолкни, глупая природа; узнай, что человек бесконечно превышает человека>.

 

КОШМАР

 

Растущее с каждым годом число воспоминаний, документальных и научных разработок позволяет все лучше вчувствоваться в атмосферу концлагеря. Хотя любой человек, сам <это> не переживший, чувствует себя примерно так, как пани Гудрун, по воспоминаниям Гавалевича, спрашивавшая о ночных лампочках возле кроватей в лагере. И даже те, что пережили лагерь, благодаря <доброжелательности> человеческой памяти, не располагают уже свежим образом лагерной жизни (это случается только в их снах), но единственно их слабым отражением. Помимо того, они не находят способа передачи переживаний, так как они не помещаются в сфере человеческого языка. Даже при самом верном и субъективном описании лагерной жизни и собственных страданий нельзя выйти за рамки вербальной структуры, для всех понятной, но не адекватной этому типу переживаний. В результате самые существенные моменты лагерного мира остаются исключительной собственностью данного лица, невозможной для передачи другим.

 

Концлагерь чаще всего определяется одним словом: кошмар. Что такое кошмар? Основное значение этого слова таково: подавляющий, поражающий сон; нечто, имеющее настроение такого сна. Во время сна с достаточно регулярными интервалами примерно в полтора-два часа наступают периоды, характеризующиеся электроэнцефалографически частыми, низкоамплитудными волнами и быстрыми скоординированными движениями глазных яблок. Разбуженный во время этих периодов человек легко может рассказать содержание сновидения. Этого не случается, в общем, если его будят в ином периоде сна, ибо содержание сновидения быстро забывается. Принято считать, следовательно, что характерная биоэлектрическая активность мозга и быстрые движения глаз являются коррелятами сновидения. Движения глазных яблок, как полагают, вызываются слежением спящим образов сновидения, ибо эти образы имеют, прежде всего, хотя не исключительно, зрительный характер. Определенные факты, по-видимому. говорят за то, что сновидения появлялись бы ритмически в течение всего сна, если бы не действие внешней стимуляции, активирующей мозг, и что сила переживаний в сновидениях может быть большей, чем наяву.

 

Человека всегда интриговали содержание и значение сновидений. В них люди искали указаний относительно будущего, с их помощью пытались добраться до наиболее глубоко скрытых комплексов и основной структуры личности (психоанализ). Сновидения использовались для обогащения творческих возможностей, для лучшего понимания психотических переживаний и т. д. Увы, подобно первым годам жизни, от сновидений немного остается в памяти, что однако не определяет их значения для жизни наяву. Возможно, их значение больше, нежели принято считать, и по мере углубления наших знаний психология сновидений станет столь же важна, как психология раннего детства. Ибо память, как известно, не является хорошим показателем ценности; то, что было забыто, иногда бывает для дальнейшего развития человека значительно важнее, нежели то, что сохранилось в памяти.

 

Среди немногих сохранившихся в памяти сновидений находятся и такие, которые определяют как кошмарные Если бы можно было запомнить все сны, число кошмаров было бы значительно больше. Не известно, как формируется содержание сновидения, только ли из преобразованных переживаний из дневной жизни или, как утверждает Юнг, является в определенной степени автономным, поскольку некоторые мотивы сновидений повторяются независимо от личной истории сновидца, в разных культурных кругах и эпохах (архетипы).

 

Кошмар - это сновидение, прежде всего, жуткое (зловещее); ситуации, персонажи, вся <режиссура> столь сильно отличаются от того, что ^уимеьйрмйыааЁрд как в реальности, так и в сновидениях, что уже сам факт столь сильной <инаковости> вызывает ужас. К этому добавляется также чувство бессилия. Оно сопутствует каждому сновидению, ибо основной чертой каждого сновидения является бессилие сновидца. В кошмарном сновидении, однако, это бессилие увеличивается вследствие слишком большой оторванности от обычного порядка вещей. Когда все не такое, как обычно, утрачивается ориентация и возможность планирования действий. Вследствие необычности ситуации человек становится беспомощным. В кошмарном сне борются за свою жизнь, ибо его основной чертой является тотальная угроза.

 

Напряжение страха в кошмарном сне увеличивается упоминавшимся чувством бессилия. Все происходит автоматически, независимо от спящего, действие развивается как в фильме ужасов. Человек включен в действие, но не может на него влиять. В кульминационные моменты пытаются вырваться из кошмара; приходит спасительная мысль, что это только сон. Человек просыпается в ужасе, в холодном поту, с бьющимся сердцем, но с чувством облегчения, что все это было не на самом деле.

 

Основные черты кошмара, таким образом, можно выразить в четырех пунктах: жуткий (зловещий) характер, бессилие, тотальная угроза и автоматизм. Эти четыре черты выступают на первый план также и в лагерных переживаниях.

 

Жуткость концлагеря ощущалась особенно сильно в первом столкновении с ним. У большинства узников выступала <кратковременная психическая реакция подавленности, чувства страха и ужаса, чувства беспомощности, потерянности и одиночества, отсутствия аппетита и бессонница> (Teutsch). Подобно кошмарному сну, наблюдались сильные вегетативные симптомы, такие как <частое мочеиспускание, понос, дрожание тела, сильное потоотделение, иногда тошнота и даже рвота> (Teutsch). Как в кошмарном сне спящий прибегает к спасительной мысли, что это только сон, так защитой от лагерного кошмара было чувство дереализации, нереальности окружающего.

 

По мнению Тойча, оно было редким (у 5% обследованных им бывших узников), по мнению других - достаточно типичным.

 

Не требует доказательств, что лагерная действительность столь далеко отклонялась от действительности жизни на свободе, что столкновение с ней для каждого было сильнейшим стрессом. Очевидно, прошедшие уже раньше через гестаповские тюрьмы были в некоторой степени привыкшими к новой действительности, и в общем, первая реакция у них была слабее. Даже сталкиваясь с лагерной жизнью косвенно, т. е. посещая лагерные музеи, просматривая фотографии, читая воспоминания и т. п., люди реагируют в некоторой степени подобным образом (хотя и, разумеется, несравненно слабее), т. е. чувством ошеломления, страха и подавленности, либо впечатлением нереальности.

 

Необычная ситуация всегда вызывает чувство страха, который можно определить как <дезинтеграционный> страх, ибо он вызывается нарушением существующей структуры интеракции, сформировавшейся в ходе жизни индивида, с его средой. Эта структура позволяет определенную степень предвидения того, что произойдет, и планирование своей активности. Правда, в ходе жизни постоянно приходится сталкиваться с чем-то новым и непривычным, вследствие чего структуры интеракции с окружением все время разрушаются и формируются заново. Однако <новое> никогда не бывает совершенно новым; в нем содержится много элементов знакомых, так что даже в необычной ситуации не становишься совершенно беспомощным. Существует определенная граница толерантности к необычному, т. е. к тому, к чему человек не привык, за которой наступает паническая реакция страха и беспомощности. При этом одно усиливает другое: чувство паники парализует целевую активность, а невозможность действия усиливает страх. Здесь трудно вдаваться в обсуждение, от чего зависит дезинтеграционная толерантность (толерантность к необычному). Вероятно, играет роль врожденная диспозиция, приобретенное в ходе жизни знакомство с необычными ситуациями, повышающие пластичность реакций и способность адаптации, общая эффективность нервной системы и т, д. У лиц с ограниченными изменениями в ЦНС такая толерантность значительно уменьшается; новая ситуация может вызвать у них катастрофическую реакцию Гольдштейна. В результате старческих изменений в нервной системе дезинтеграционная толерантность понижается в пожилом возрасте, что выражается поговоркой: <Старое дерево не пересаживают>.

 

<Приветственный церемониал>, каким встречался Zygang(1) в лагерь, усиливал чувство ошеломленности и собственного бессилия. Если узнику не удавалось выйти из этого состояния, он превращался в безвольный автомат и кончал свою жизнь как <мусульманин>. Врачи, пережившие лагерь, подчеркивают, что там исчезают неврозы и психосоматические болезни. В качестве гипотетического объяснения можно предположить, что разрушение структуры долагерного способа жизни было в этих случаях полезным, так как эта структура была патогенной. Кроме того, фактор биологической угрозы мог здесь действовать мобилизующе, уничтожая невротическую стагнацию и дезадаптацию.

 

Концлагеря были лагерями уничтожения, составляя важную часть плана уничтожения того, что угрожало <расе великолепных немцев>. Тотальная угроза, следовательно, представляла основную особенность лагерной жизни, и до сих пор остается необъясненной загадкой, как можно было пережить концлагерь. <Диета, составленная для крыс по схеме питания в лагерях,- как пишет Ковальчикова, - даже без количественных ограничений вызывает у подопытных животных типичный синдром болезни голода уже через три месяца>. А ведь голод был только одним из страданий в лагере и даже не всегда стоял на первом месте. Анализ лагерных переживаний, как представляется, вынуждает пересмотреть некоторые взгляды, господствовавшие до недавнего времени в медицине, в которых излишне акцентировались моменты физиологического и биохимического характера при явном пренебрежении психологическим факторам.

 

1. Вхождение, вступление, прибытие (нем.)

 

Унижение достоинства человека, утрата близких, отсутствие моральной поддержки со стороны товарищей по страданию чувствовались часто сильнее, чем физические страдания. Большинство бывших узников и авторов, занимающихся этой проблемой, согласны в том, что возможность выжить определялась желанием жить, верой, что лагерь не будет длиться вечно, возможностью опоры на товарищей и друзей. Человек, который ломался, обычно погибал.

 

В ситуации угрозы жизни особенно остро проявляется первый биологический закон: борьба за сохранение жизни. В лагерных условиях она приобретала иногда крайние формы. Как пишет Стэркович, <легко быть благородным в благоприятных условиях, но труднее <in articulo mortis>. Бжезицкий в своих воспоминаниях о Захсенхаузе пишет о себе и своих коллегах-профессорах: <В течение месяца постепенно стирался лоск с каждого из нас>. Представляется очевидным, что в лагерной жизни неприменимы нормы поведения, обязательные в жизни нормальной. Отсюда трудность моральной оценки, особенно для тех, которые сами лагерь не пережили. Тем не менее - при всей брутализации и биологизации лагерной жизни, обусловленной тем, что еда и смерть были тем единственным, что считалось, а все остальное было не в счет - чтобы выжить в лагере (пережить лагерь), требовалось в какой-то степени вырваться из-под власти сильнейшего закона сохранения жизни любой ценой. Те, которые подчинились этому закону полностью, теряли человечность, а, вместе с тем, часто и шансы выжить. К качествам человека, существенным для того, чтобы пережить лагерь, принадлежала способность внутренне противопоставить себя тому, что происходило вокруг, посредством создания внутреннего мира, будь то в мечтах о будущем, будь то в воспоминаниях о прошлом, или также - более реально - благодаря дружбе, помощи товарищей, попыткам организовать жизнь иную, нежели лагерная и т. д. Это был единственный способ вырваться из автоматизма лагерной жиз

 

могли ей противостоять, так как были одержимы идеей, расы господ и связаны послушанием власти, а другие потому, что были ею раздавлены. У тех и у других главным принципом стал девиз <победить, либо быть побежденным>. У одних он был вызван подлинной биологической угрозой, у других - фиктивной, обусловленной фальшивой идеологией.

 

Чтобы пережить лагерь, необходимо было вырваться, хотя бы частично, из его кошмара, противопоставить себя четырем основным его чертам: жуткости, беспомощности, биологической угрозе и автоматизму. Два механизма играли при этом основную роль: чувственного притупления и отыскания хотя бы слабых элементов прежней структуры жизни.

 

<У подавляющего числа обследованных,- как пишет Тэйч, - в течение первых 3-6 месяцев пребывания в лагере наступала десенсибилизация, чувственное притупление, снижение эмоционального реагирования на разные травмы лагерной жизни>. Автор справедливо замечает, что если бы такое чувственное притупление наступило в условиях нормальной жизни, то оно было бы истолковано как патологическое явление, в то время как в условиях лагеря оно было <феноменом приспособительным, помогающим выдержать условия лагеря, оберегающим человека от того, чтобы сдаться, сломаться и погибнуть>.

 

Все, что хотя бы в минимальной степени напоминало иную жизнь, внелагерную, позволяло узнику хоть на минуту оторваться от гнетущей действительности, а тем самым быть самим собой, а не узником-автоматом. Это было первым шагом к завоеванию внутренней свободы. Знаки человеческого сочувствия, доброжелательности, встреча знакомого по прежней, свободной жизни, воспоминания из прошлого, либо мечтания о будущем, лекции профессоров в Захсенхаузе и т. д. - все это восстанавливало прежнюю структуру жизни. Итак, притупление чувствительности к тому, что происходило на самом деле, а, с другой стороны, повышение чувствительности к тому, что возвращало нормальный образ жизни, создавало шансы на выживание. Узник не становился автоматом, но сохранял свою человечность.

 

Существенным моментом человеческого качества жизни является способность выбора и принятия решений; автомат, как известно, ею не обладает. Организация лагерной жизни, прежде всего, была нацелена на уничтожение этой способности. Это был первый шаг к уничтожению человечности. Следующим была уже биологическая гибель. Воспоминания бывших узников ясно указывают на то, что способность планирования, выбора, принятия решений и целевой активности создавалась прежде всего в группе. Узник наедине с собой был бессилен, но в группе товарищей обретал веру в себя. <Мы можем> опережало <я могу>. Свободное пространство, необходимое для всякой целевой активности, было сначала пространством коллективным и лишь позже становилось индивидуальным, когда узник с опорой на товарищей не чувствовал уже себя раздавленным лагерной машиной и имел силы ей противостоять.

 

Значение лагерной <групповой психотерапии> подчеркивает в своих воспоминаниях венский психиатр В. Франкл. Освенцимский лагерный госпиталь в период, когда он был уже захвачен политическими заключенными, оказывал, по-видимому, свое лечебное действие не столько благодаря лекарствам и применяемым процедурам, сколько именно благодаря атмосфере товарищества и человечности. В лагерных воспоминаниях можно найти немало примеров тесной зависимости физического состояния от психического. Возвращение к здоровью часто зависело от возвращения к человечности. Это подтверждается и тем фактом, что лагерные узы товарищества и дружбы выдержали испытание временем, и до сих пор у многих бывших узников остаются самыми прочными, так что их можно трактовать как основную референтную группу (Орвид). Они сыграли решающую роль в противодействии лагерному кошмару.

 

Кошмарный сон обычно оставляет после себя след; даже если его содержание забудется, остается в течение какого-то времени чувство усталости, раздражения, угнетенности. Подобный след, только значительно устойчивее, оставляет часто психоз, особенно шизофренического типа, который нередко бывает кошмаром наяву. Тип изменений после психоза подобен изменениям личности, наблюдающимся у бывших узников, особенно угнетенность, недоверчивость, вспыльчивость (Лесьняк).

 

Неизвестно, в какой мере наша жизнь наяву оказывается реализацией наших сновидений, не известно также, не был ли кошмар концентрационных лагерей до своей реализации сонным кошмаром у многих, может быть, людей. Во всяком случае его реализация оставила прочный след в истории человечества. Значение этого следа может быть полезным, если память о концентрационных лагерях навечно вызовет отвращение к войне и ее фальшивым пророкам.

 

ОСВЕНЦИМСКИЕ РЕФЛЕКСИИ

 

Вопреки, может быть, надеждам многих людей, Освенцим, Хиросима, японская бактериологическая война - самые страшные преступления последней войны - не поблекли под воздействием времени, а груз ответственности, который лежит не только на главных виновниках, но в какой-то мере и на всем цивилизованном мире, не становится легче.

 

Вопросы <как> и <почему> не только не ослабевают, но все более настойчиво возникают у все большего числа людей и все еще ожидают исчерпывающего ответа. Как могло дойти до подобного рода преступлений? Почему люди могли так издеваться над невинными жертвами, и как некоторые из жертв смогли выдержать эти жестокости? Как преступления последней войны отразились на непосредственных жертвах, а также на тех, что столкнулись с ними косвенно? Иначе говоря: повлияли ли они, и если повлияли, то как на дальнейшую историю индивидов и всего человечества? Неизвестно, удастся ли дать полный ответ на эти вопросы, ибо почти каждая попытка ответа затрагивает самые глубокие и существенные проблемы человеческой жизни, а их обычно полностью разрешить не удается.

 

В определенном смысле психиатр, который по природе своей профессии занимается целостными аспектами человеческой жизни, вынужден пытаться, хотя бы и неумело, отвечать на некоторые вопросы. Эти проблемы, наконец, бросают много нового света на человеческую природу и расширяют тем самым психиатрический горизонт.

 

Эрих Фромм - американский социолог и психиатр, один из создателей так называемой культурной школы в психиатрии, считает, что характерной чертой современной цивилизации является противоречие конкретного и абстрактного. Под влиянием технизации окружение человека все больше отдаляется от него в эмоциональном смысле, становится далеким и чужим. Примером может служить сравнение прежних войн, в которых контакт с врагом был более непосредственным, с современной технической войной, в которой он становится безличностным и безэмоциональным. Летчик, который без малейшего волнения нажатием кнопки умерщвляет тысячи человек, может заплакать по поводу утраты своей любимой собаки. Тысячи людей для него - абстрактное, собака - конкретное.

 

Человек смотрит на окружающий мир под углом зрения своего воздействия на него. Таким уж образом устроена нервная система, что восприятие неразрывно связано с активностью. Нервная клетка через посредство множества дендритов принимает разнообразную информацию (импульсы) из своего окружения, чтобы на ее основе посылать только по одному каналу (аксону) команду к действию. Основная физиологическая единица, рефлекторная дуга, состоит из афферентного и эфферентного звеньев. Таким образом, в самой структуре нервной системы замыкаются познавательные возможности организма в рамках его деятельности.

 

Homo faber формирует свое видение мира соответственно орудиям, посредством которых он завоевывает мир. Иначе выглядел окружающий мир, когда человек держал в руке камень или мотыгу, нежели когда он пользуется сложной технической аппаратурой.

 

Может быть, одной из наибольших опасностей технического прогресса наряду с неоспоримыми выгодами является то, что человек воспринимает мир технически, т.е. через призму машины, посредством которой этот мир завоевывается. Машина становится часто важнее человека и превращается в оценочный критерий человеческих достижений. Окружающий мир становится мертвым, эмоционально безразличным, если не враждебным; с ним можно делать все, что вздумается, в зависимости от актуальных потребностей. Поскольку человеческий мир - это мир, прежде всего, социальный, поэтому аналогичным образом воспринимаются отдельные люди и общество. Человек есть часть машины, более или менее эффективной в работе, требующей время от времени отдыха или ремонта. Достаточно добавить несколько химических препаратов или выполнить некоторые процедуры, чтобы эта часть работала дольше. Общество - сложная машина, состоящая из миллионов <колесиков и винтиков> (отдельных людей), которые можно соответственно настраивать, управлять, устранять. Нет необходимости добавлять, что это ложный образ человеческого мира, как и вообще природы.

 

Человек не хочет быть колесиком в машине. Против этого восстает его чувство свободы (павловский рефлекс свободы), а также потребность чувственного резонанса. Человек не может быть - как составная часть машины - чувственно безразличным; он должен любить и ненавидеть, а также быть любимым и ненавидимым. С принятием технического взгляда на мир человек чувствует себя не только одиноким и покинутым, но и подвергающимся опасности; мир представляется ему опасным и враждебным.

 

Чувство эмоциональной изоляции порождает стремление к сильным чувственным связям, отсюда легкость соединения изолированных индивидов в искусственные группы, служащие той или иной бредовой системе. Создаются связи на жизнь и смерть, в которых все посвящается для идеи и в которых чувство, что ты - автомат. компенсируется величием <идеи> и эмоциональной групповой связью; без своих <товарищей> ты был бы одиноким колесиком, ничем. Поэтому также и разрушение монолитного единства группы либо ослабление веры в бредовую систему почти моментально вызывает распыление группы; сложная социальная машина разлетается на бесполезные винтики и колесики, ибо, как любое искусственное создание, она нестабильна.

 

В <машинном> обществе пропадает чувство ответственности, основное, как известно, для нормального развития человека. Чувство вины, связанное с совершенными преступлениями, уменьшается или полностью исчезает, ибо трудно его иметь в отношении предмета (нельзя обидеть колесико в машине) и трудно чувствовать себя виновным, если ощущаешь себя автоматом, слепо выполняющим приказы. Отсутствие чувства вины не уменьшает, однако, ответственности. Вольно или невольно отвечать за свои действия и за то, что превратился в автомат, приходится.

 

Здесь речь никоим образом не идет о попытке уменьшения вины военных преступников (хотя стоит обратить внимание на полное отсутствие у них чувства вины), ни о том, чтобы объяснить механизм, порождающий эти преступления (дело слишком сложное и все еще не проясненное). Важно привлечь внимание к опасности преступного поведения, часто даже неумышленного, обусловленного техническим подходом к человеку и обществу. Технический подход к миру не следует путать с техническим прогрессом; первый может быть опасным, второй - только полезным.

 

Адольф Гавалевич в своей книге выражает убеждение. что из <приемной газовой камеры (из блока № 7) удалось выйти живыми только небольшой горстке тех, которые верили в вещи "невозможные, невероятные", т. е. в то, что "именно им удастся, несмотря ни на что, уцелеть">. <Разумеется, одной только веры было недостаточно. Необходима была решимость действовать в рамках реальных, хотя и минимальных и безнадежных возможностей управлять своим поведением. Необходимо было быть мусульманином "активным">. Автор приводит характерный пример, показывающий, какое большое значение для того, чтобы пережить лагерь, имели слова: <я хочу>. <Кто думал иначе, тот не жил. Однажды ночью один из моих товарищей, еще в очень хорошем физическом состоянии, признался мне: "С меня всего этого довольно, дело безнадежное, я уже не хочу жить". Действительно, несколько часов спустя его труп вынесли за стены барака>.

 

Не следует забывать, что еще до недавнего времени большинство психиатров и психологов отрицало существование свободной воли. Однако, в ситуации наибольшего, видимо, подавления человека и унижения его достоинства, способность выбора, воля к жизни играли решающую роль.

 

И может казаться парадоксом то, что те, кто находились в экстремальной ситуации, могли еще сказать: <я хочу> или <я не хочу>, тогда как их преследователи в ситуации, материально и морально несравнимо лучшей, этого сказать не могли. Подлинно живыми людьми в лагере были те, которые находились на грани смерти, а те, которые носили череп и кости на своих шапках, были не живыми людьми, но автоматами.

 

Несмотря на богатую лагерную литературу, человек, сам не переживший лагерь, не в состоянии представить себе, что там происходило. Страдания, испытываемые днем и ночью каждым узником, выходят за границы воображения. Эта проблема привлекала внимание также и выдающихся писателей. Например, Зофья Налковска, принимавшая участие в Комиссии по расследованию гитлеровских преступлений, посещала бывшие лагеря и места казней, разговаривала с бывшими узниками и свидетелями преступлений, запечатлела свои наблюдения в сборнике очерков <Медальоны> (1946), признанном выдающимся, поразительным синтетическим документом о гитлеровских преступлениях, занимающим особое место в лагерной литературе. Автор отдавала себе отчет в том, что <того, что переживали люди в гитлеровских лагерях и тюрьмах, невозможно выразить словами>. Человеку, который стремится ретроспективно охватить огромность преступлений, трудно вообще понять их сущность. В <Медальонах> Налковска пишет: <Действительность можно выдержать, если она не вся целиком дана в опыте. Либо дана неоднозначно, доходит до нас фрагментарно, в обрывках реализации. Лишь мысль о ней стремится собрать ее, остановить и понять>.

 

Это был иной мир, столь же иной, как мир психотика. Попадая в лагерь, узники часто переживали состояние острой дереализации; то, что видели, казалось им нереальным, как кошмарный сон, столь разительно отличался этот мир от обычного человеческого мира. <Я подумал: это все не может быть на самом деле, это как бы сон сна... > - вспоминает А. Гавалевич.

 

Каждый психоз, особенно шизофренического типа, оставляет после себя след; человек, пройдя через него, становится уже другим человеком. Подобным образом те, кто прошли через лагерь, стали иными людьми; им трудно было снова приспособиться к обычной жизни. Изменилась - по крайней мере на какое-то время - их оценка людей, иерархия ценностей, жизненные цели и даже личности. С другой стороны, лагерь был лишь мерилом их выносливости. У каждого человека есть пропорция героическая, желание проверить себя: сколько могу выдержать, на что способен. Может быть поэтому в так называемых примитивных культурах юношей подвергают суровым испытаниям, лишь пройдя через которые, они становятся членами группы взрослых мужчин. Те, что прошли лагеря, выдержали испытание; отсюда, возможно, их чувство отстраненности в отношении обычных людей и поиск референтных групп исключительно среди бывших узников, ибо только они могут их понять.

 

ПСИХОПАТОЛОГИЯ ВЛАСТИ

 

<Концентрационный лагерь научил меня одному: ненавидеть дисциплину и порядок>,- сказал в ходе дискуссии на одном из заседаний Краковского отделения Польского Медицинского общества за несколько лет перед смертью профессор Ян Мёдоньски, бывший узник концлагеря Захсенхауз. Утверждение могло бы показаться странным, если принимать во внимание, сколь большую роль в жизни индивида и общества играют дисциплина и порядок.

 

Слово <дисциплина> происходит от латинского discipulos и discere. С момента рождения мы становимся <учениками> окружающей нас социальной среды, выучивая все новые виды <порядка>, которые интегрируют наши способы поведения. Это происходит, начиная с дисциплины принятия пищи, функции выделения, движений локомоторных и хватательных через дисциплину высшей формы движения: речи, благодаря которой мы усваиваем готовую систему видения окружающего мира, мышления и чувствования, и до всякого рода порядка, социального, познавательного, эстетического, морального и т. д., с которым мы сталкиваемся в течение нашей жизни и которым подчиняемся.

 

Мы не знаем определения жизни, но если вслед за физиком Шрёдингером примем, что жизнь есть непрерывное противостояние энтропии или тенденции материи к хаотическому движению частиц, то порядок оказывается наиболее существенной чертой жизни.

 

В непрерывном обмене энергией и информацией со средой (метаболизм энергетический и информационный) каждый живой организм, от простейшего до самого сложного, стремится сохранить свой собственный порядок. Утрата этого порядка равнозначна смерти, являя собой победу второго закона термодинамики (энтропии). Вопреки видимости постоянства живой системы ни один атом в ней не остается тем же самым; через относительно короткое время он заменяется атомом из внешней среды. Постоянной остается только структура, своеобразный порядок, специфический для данного организма. Это своеобразие, или индивидуальность, относится к порядку на уровне биохимическом (своеобразие белков), физиологическом, морфологическом, равно как и на уровне информационном.

 

Этот последний род порядка относится к сигналам, получаемым из окружающего мира и специфическим реакциям на них. Благодаря информационному метаболизму <моим> становится не только собственный организм, но также и окружающий мир, который своеобразным способом воспринимается, переживается и на который индивид своеобразно реагирует. По мере филогенетического развития нервной системы информационный метаболизм играет все большую роль по сравнению с метаболизмом энергетическим.

 

Сохранение специфического для данного организма порядка требует от него постоянного усилия, которое является условием жизни. Усилие жить, которое противостоит энтропии, частично экономится благодаря биологической наследственности. Благодаря ей своеобразный порядок переносится от поколения к поколению. Половое воспроизводство обеспечивает большее разнообразие структур, так как генетический план, возникающий из соединения двух половых клеток, является новым планом, а не точной копией материнской клетки, как в случае асексуального воспроизводства. Это последнее напоминает техническое производство, при котором создаваемые модели являются точной копией прототипа.

 

Человек, помимо биологического наследования, располагает наследованием социальным, благодаря которому может овладевать материальными и духовными ценностями. Усилия тысяч поколений, связанные с развитием речи, формированием знаний о мире, ценностей моральных и художественных, технических устройств и т. д., передаются ему, начиная с рождения. Если бы он был лишен этого наследства, он вынужден был бы все начинать сначала. Развитие культуры было бы невозможно.

 

Проблема порядка интегрально связана с проблемой власти. Чтобы окружающую среду преобразовать в свой собственный порядок, структуру собственной системы, необходимо сначала эту часть среды добыть, стать ее хозяином и властителем. Борьба за территорию, на которой живут, присуща не только человеку, но и животным и даже растениям. Попытка захвата территории путем вторжения вызывает у животных реакцию либо агрессии, либо бегства; банальный пример - собака, рычащая на того, кто хочет отобрать у нее кость. Социология животных дает много интересных примеров как борьбы за власть, так и формирующейся в группах животных иерархии.

 

Проблема власти существует также внутри многоклеточных организмов. В многомиллиардном <обществе> клеток должен существовать определенный порядок. Этот порядок закодирован в генетической субстанции, которая составляет существенный компонент любого клеточного ядра. Оно является <доверителем (поверенным)> клетки. Без него она не может существовать. Эндокринная и нервная системы выполняют в организме роль как бы вспомогательную в отношении генетического плана, усиливая его интегрирующую деятельность, моделируя план деятельности в зависимости от актуальных потребностей организма и условий среды.

 

Опухоль можно было бы определить как <бунт> клетки против обязательного в данном организме порядка. Опухолевые клетки, освободившись от общей дисциплины, свободно, <не считаясь> с остальным организмом, реализуют свои права на сохранение своей жизни и жизни своего нового вида. Они разрастаются и размножаются за счет других, <не взбунтовавшихся> клеток.

 

Глядя на организм целостно, нельзя миновать проблемы власти; она присуща даже организмам, стоящим на самых низших уровнях филогенеза. Чтобы жить и размножаться, требуется завоевывать окружающий мир. Эта проблема, как и многие основные моменты человеческой жизни, выступает в патологически преувеличенном виде также в шизофрении. Больной, особенно в остром периоде шизофрении, в своих патологических переживаниях часто осциллирует между чувством божественного всемогущества, в котором он читает мысли людей, управляет их волей, управляет ходом событий на земле и Во Вселенной и чувством полной утраты власти, когда другие читают его мысли, управляют его действиями, речью и мыслями, когда он чувствует себя автоматом, лишенным власти над окружающим миром. В предболезненной жизни шизофреников часто на первый план выступают трудности завоевания своего места в окружающем мире и адекватного решения дилеммы <управляю - управляют мной>.

 

Проблема власти связана не только с законом сохранения жизни, но также и с законом сохранения вида и с информационным метаболизмом. В первом случае власть односторонняя, а во втором и третьем - двусторонняя. Та часть окружения, которая должна быть уничтожена и поглощена, чтобы доставить организму необходимую для жизни энергию, уже не имеет над ним власти. В сексуальных и эротических контактах власть двусторонняя. Индивид становится господином и невольником своего партнера. В обмене сигналами с окружением индивид вынужден принимать порядок окружения, одновременно стараясь навязать ему свой собственный.

 

Три рода власти над окружением определяет одно и то же притяжательное местоимение <мой>. <Моими> являются: пища, квартира, деньги и т. д., предметы, обеспечивающие закон сохранения жизни. <Моими> являются лица, обеспечивающие закон сохранения вида; в узком значении сексуальный партнер, в широком - лица, принадлежащие к тем же самым социальным группам: семейной, национальной, религиозной, профессиональной, классовой и т. п., ибо в основе социальных связей разного рода лежит закон сохранения вида. Семейная группа - самая простая и самая ранняя их форма - является непосредственным результатом этого закона. <Моими>, наконец, являются собственные переживания, впечатления, чувства, мысли, приобретенные знания, решения и действия. Сигналы, поступающие из окружающего мира, своеобразным образом упорядочиваются, обусловливая специфическую реакцию на них.

 

Информационный метаболизм, определенный Павловым как рефлекторная деятельность, расширяет сферу власти организма над окружающим миром. <Моим> становится не только та часть окружения, которая ассимилируется самим организмом, и не только та, преходящая связь, с которой обусловливает появление нового организма, но значительно более широкий круг окружающего мира, минимальные количества энергии которого, не играющие никакой роли в энергетическом метаболизме, становятся сигнальными, обусловливающими поведение организма. Информационный метаболизм является подготовительным шагом к вступлению в ассимиляционный и репродуктивный контакт с окружающим миром. Прежде чем стать <моим> в смысле создания субстанции собственного организма или сексуального соединения, он должен стать <моим> в смысле ориентирования в нем. Организм должен <знать>, как в нем двигаться, чтобы удовлетворить два основных биологических закона: сохранения жизни собственной и вида.

 

По мере филогенетического развития информационного метаболизма, который существует в каждой клетке в форме ее способности принимать сигналы из окружения и реагировать на них и который в многоклеточных организмах становится, прежде всего, функцией специализированных в этом направлении клеток (получение сигналов - рецепторы, реагирование - эффекторы, а перенос и упорядочение их - нервные клетки), жизнь становится все больше приготовлением к жизни, если, как ее сущность, принимается выполнение двух основных биологических законов. Напротив, в простейших организмах жизнь замыкается в выполнении этих законов, а маргинес приготовления у них минимален. Окружающий мир служит им только для преобразования его в собственную структуру организма, становится полностью <моим> миром, либо, если это условие не выполняется, грозит гибелью, разрушением собственного порядка, что равнозначно смерти. Если бы попытка воссоздать переживания на этом уровне филогенеза не была излишним фантазированием, то можно было бы предположить, что они осциллируют между чувством всемогущества и чувством угрозы смерти; мир либо полностью <мой>, либо совершенно чужой, причем чуждость означает смерть.

 

Удовлетворение основных биологических потребностей связывается с приятными переживаниями, неудовлетворение - с неприятными. <Мой> мир притягивает, а <чужой> отталкивает. Власть над окружающим миром поэтому является источником удовольствия, а ее отсутствие - источником неприятных чувств. <Чужой> мир возбуждает страх и агрессию; стремятся от него бежать или его уничтожить.

 

Что касается власти над окружением, то существуют определенные аналогии между описанной ситуацией и той, в которой находится человек в начале своего онтогенетического развития, когда его сигнальная система еще функционально очень слабо развита. Подобно низшим формам жизни, в эмбриональном периоде и младенческом возрасте он полностью зависит от его окружения, без него перестает жить. Окружение принадлежит исключительно ему; он имеет над ним полную власть, ибо оно выполняет все его потребности, либо, если это не так, ему грозит смерть. Многие психиатры, особенно те, которые занимаются переживаниями раннего детства, считают, что чувство всемогущества и неразличение между собственным миром и миром окружающим характерно для младенца. Достаточно частое проявление переживаний этого типа в шизофрении считается регрессией к самым ранним периодам развития. Деспотизм общепризнанно считается осевым проявлением эмоционального инфантилизма. Абсолютная власть связывается с абсолютной зависимостью. Властитель, подобно младенцу без матери, не может существовать без своих подданных. Он также утрачивает границу между собой и подчиненным ему окружением, как у Людовика: <L'etat c'est woi>.

 

Развитие сигнальной системы уменьшает зависимость организма от окружения. Контакт с ним не означает необходимости захвата окружения в свое полное обладание, при котором оно полностью преобразуется в структуру организма. Не означает также обратной ситуации, когда живой организм преобразуется в структуру окружения.

 

Контакт о окружением утрачивает остроту альтернативы: <победить> либо <стать побежденным>, при которой собственная победа означает смерть окружения, а победа окружения - собственную смерть. Борьба с окружением продолжается дальше, так как она составляет смысл жизни, если мы трактуем ее как стремление сохранять собственный порядок ценой порядка окружения. Однако победы и поражения утрачивают свой драматический аспект <быть или не быть>, а приобретают характер борьбы <понарошку>, как бы игры с окружением. В этой борьбе можно быть безболезненно побежденным окружением; тогда принимается его порядок; на этом, в конце концов, основывается дисциплина в смысле научения порядку окружения; можно также быть победителем, свой порядок навязать окружению, не уничтожая его при этом, как в случае энергетического обмена со средой. Эти <забавы> с окружением становятся самоцелью. Их можно наблюдать даже на очень низких уровнях филогенеза. Хейзинговское homo ludens, как видно, относится не только к человеку.

 

Взаимодействие с окружением в смысле принятия сигналов и реагирования на них, при котором оказываешься то победителем, то побежденным, составляет необходимое условие насыщения информационного метаболизма, без которого не мог бы развиваться энергетический метаболизм и репродуктивный контакт с окружением. Иначе говоря, нельзя войти в существо жизни, не пройдя через изолирующую среду игры с окружающим миром, контакт с которым основывается на обмене информацией. Как отмечалось, по мере развития сигнальной системы, эта изолирующая сфера становится все более широкой. Шизофренический аутизм, или прерывание информационного метаболизма, приводит в крайних случаях к нарушению в энергетическом метаболизме (больной, например, перестает есть) и почти, как правило, уничтожает закон сохранения вида.

 

Эволюционный скачок, каким было возникновение человека, в общем, относится к развитию сигнальной системы, не пропорциональному по сравнению с другими системами организма, особенно той ее части, которая, прежде всего, служит интеграции сигналов входящих и выходящих из организма, т. е. коры мозга. Миллиарды корковых клеток обеспечивают невероятное богатство способов обмена информацией с окружением (функциональных структур), из которых в течение жизни используется лишь небольшой процент. В этом проявляется принцип расточительной экономии, довольно распространенный в живом мире. Соответственно этому принципу, лишь малая часть существующих в природе генетических планов оказывается реализованной в зрелых организмах. Также и отдельные органы работают, реализуя лишь в малой степени свои возможности. Давление окружения, особенно социальной среды и социального наследования, вынуждает к развитию только тех форм взаимодействия с окружением, которые принимаются в данном культурном кругу и в данной эпохе. Возможно, без этого внешнего давления социальной дисциплины возник бы хаос. Может быть, в бессознательном страхе перед этим хаосом человек с самого начала своего существования измысливает всевозможные способы закрепощения свободы равно людей, животных и растений, с которыми находится в контакте, как и самого себя. Там, где мы находим решетки и кандалы, с большой вероятностью можно принять, что имеем дело со следами человека.

 

Стремясь смотреть на проблему порядка и дисциплины глазами тех, что прошли через концлагеря, трудно оспаривать правильность приведенных выше слов Яна Мёдоньского. Стремление к порядку и дисциплине достигло там апогея чудовищного абсурда. Третий Рейх уже рушился, а <концерны> смерти продолжали исправно действовать и даже увеличивали свою <производительность>. В них дольше всего удерживалась идея <Майн Кампф>, ибо они явились квинтэссенцией этой идеи. Гитлеровская концепция улучшения мира была исключительно простой: уничтожить все то, что угрожает чистоте расы <сверхчеловеков>, прежде всего - ликвидировать евреев. После этого акта уничтожения должен был наступить <рай великолепных людей>. Концепция эта не нова в истории человечества, но никогда не была столь просто сформулирована и столь последовательно проводима.

 

Любой социальной идеологии, а было их в ходе истории немало, присуще отвращение к тому, что с ней не согласуется, прежде всего к тем, кто ее не признает. Образ мира упрощается до черно-белого, люди делятся на <верующих> и <неверующих>; первые - хорошие, вторые - плохие. Внутренняя борьба между различными возможностями активности, которую в собственной оценке ощущают как борьбу добра со злом, переносится вовне. Принимая готовую форму активности, редуцируют собственную неуверенность, колебания между альтернативными возможностями, становятся носителями добра, в собственном представлении. Злом становится то, что вовне и с этой формой не согласуется. Принятие готовой структуры извне облегчает внутреннюю интеграцию; динамический порядок превращается в статический, колеблемый тростник преобразуется в статую. Такой статуей был человек Третьего Рейха; он шел прямо вперед к цели, поставленной вождем, топча и уничтожая все стоящее на пути.

 

Развитие сигнальной системы у человека, особенно высшей формы сигнала, каким является слово, позволяет ему несравнимо более совершенным, нежели у животных, образом пользоваться готовыми функциональными структурами. Вместо того, чтобы вырабатывать их заново, он выучивает их от социального окружения. Дисциплина является необходимым условием ассимиляции таких готовых форм поведения и социального окружения. Принятие их награждается, отвергание - наказывается. Формируется внутренняя система, контролирующая поведение индивида, ощущаемая им как <социальное зеркалом (<что обо мне подумают>).

 

По мере ассимиляции новой функциональной структуры внешняя система контроля включается во внутреннюю систему самоконтроля. Судейская власть окружения переносится на индивида. Человек становится судьей сам себе. Социальное зеркало, таким образом, подлежит интернализации, становится частью совести, фрейдовского Супер-Эго, или сократовского даймониона.

 

Совестью человека Третьего Рейха был приказ вождя. Чувство вины рождалось, когда приказ был плохо выполнен. Лагерный невроз Гесса проистекал не из чувства вины, что он является причиной гибели сотен тысяч людей, но из того, что уничтожение людей осуществлялось недостаточно эффективно. Невротические симптомы уменьшились, когда методы уничтожения были усовершенствованы путем применения газовых камер. Следствием интернализации приказа вождя является абсолютно полное отсутствие чувства вины у военных преступников. A rebours(1) можно было бы также удивляться, что кто-то чувствует себя виновным по причине упрека в поведении, соответствующем десяти заповедям.

 

<