Озарение Улица Гренель, спальня

И внезапно я вспоминаю. Слезы брызжут из моих глаз. Я лихорадочно бормочу какие-то слова, непонятные окружающим, плачу и смеюсь одновременно, поднимаю руки и судорожно очерчиваю ими круги. Вокруг меня засуетились, встревожились. Я знаю, на кого я похож… да в сущности, я и есть старик в агонии, впавший в детство на пороге смерти. Ценой поистине дантовского усилия мне удается на время совладать с собой – титаническая борьба против собственного ликования, ибо мне непременно нужно, чтобы меня поняли. – Ми… лый… Поль… – с трудом выговариваю я, – милый… Поль… сделай… одну… вещь., для… меня…

Он наклонился надо мной, его нос почти касается моего, изломанные в тревоге брови образуют изумительный бордюр над полными отчаяния голубыми глазами, он весь напряжен как струна в усилии понять меня.

– Да, дядя, да, что, что ты хочешь?

– Иди… купи мне… эклеров… – шепчу я и с ужасом сознаю, произнося эти чудесные слова, что восторг, которым они наполняют мое сердце, может разорвать его раньше времени. Я замираю в ожидании худшего – но нет, ничего не происходит. Я перевожу, дыхание.

– Эклеров? Ты хочешь эклеров?

Я киваю головой, выдавив жалкую улыбку. Его горестные губы силятся улыбнуться в ответ.

– Так вот чего тебе хочется, старый безумец, эклеров? – Он ласково пожимает мне руку. – Я иду. Иду сейчас же.

За его спиной я вижу оживившуюся Анну, слышу, как она говорит: «Иди к Ленотру, это ближе всего».

Судорога леденящего ужаса сжимает мое сердце. Точно в кошмарном сне, медлительные слова никак не могут слететь с губ, в то время как движения человеческих фигур подле меня головокружительно ускоряются. Вот сейчас Поль скроется за дверью, прежде чем мои слова успеют вырваться на волю, к моему спасению, к искуплению перед концом. Я ерзаю, взмахиваю руками, сбрасываю на пол подушку, и – боги милостивы, о, чудо, о, несказанное облегчение! – ко мне оборачиваются.

– Что, дядя?

В два шага – и как это им удается так быстро, так проворно перемещаться, я, наверное, уже по ту сторону и отсюда вижу их точно в немом кино, на заре кинематографа, когда актеры на экране двигались в ускоренном и судорожном ритме, как бесноватые, – он вновь оказывается в пределах досягаемости моего голоса. Я всхлипываю от облегчения, вижу искаженные тревогой лица, слабым жестом успокаиваю его и Анну, которая кидается поднять подушку.

– Не… надо… к Ленотру, – хриплю я, – только не… к Ленотру… Не ходи… в кондитерскую. Я… хочу… эклеров… в пластиковой… упаковке. – У меня вырывается судорожный вздох. – Мягких… эклеров… Я… хочу… эклеров… из… супермаркета.

Я погружаюсь в глубину его глаз и вкладываю в свой взгляд всю силу желания и отчаяния, потому что это для меня, впервые в полном смысле слова, вопрос жизни и смерти, – и вижу, что он понял. Я чувствую это, знаю. Он кивает головой, и в этом коротком кивке – мгновенное напоминание о нашей былой близости, которая возрождается с болью, но это радостная, умиротворяющая боль. Мне не надо больше говорить. Он почти бежит к двери, а я откидываюсь на подушку и соскальзываю в блаженный туман воспоминаний.

Они ждали меня, упакованные в прозрачный пластик. На деревянном прилавке, рядом с багетами, буханками, булочками и пирожками, терпеливо дожидались расфасованные эклеры. Оттого, что их побросали сюда как попало, без всякого почтения к искусству кондитера, который раскладывает свои пирожные любовно, аккуратно в витрине под стеклом, они слипались в упаковке, жались друг к другу, точно спящие щенята, уютно сбившиеся в кучку. Но главное – помещенные в эхо последнее вместилище еще теплыми, дымящимися, они изошли в нем паром, который, осев на пластиковой оболочке, создал среду, благоприятную для размягчения.

Первое, что делает эклер эклером, – заварное тесто, достойное так называться. Излишняя мягкость для него такой же изъян, как и чрезмерная твердость. Эклер не должен быть ни резиновым, ни дряблым, ни ломким или агрессивно сухим. Тем он и славится: нежный без слабости и крепкий без жесткости. Это тяжкий крест кондитеров: наполняя его кремом, ни в коем случае нельзя допустить, чтобы он размягчил тесто. Мне доводилось писать беспощадные разгромные статьи о вырождении эклеров, цветистые страницы о первостепенной важности разграничения теста и крема, о плохом эклере, теряющем себя под влиянием жирной начинки, в лености субстанции, которой ему следовало бы противопоставить свою целостность и непохожесть. Или что-то в этом роде.

Как можно до такой степени изменить самому себе? Что за порча, разъедающая глубже, чем власть, заставляет нас отрекаться от самого очевидного удовольствия, хулить то, что мы любили, так чудовищно извращать собственный вкус? Мне было пятнадцать лет, я выходил из лицея, голодный, как можно быть голодным только в этом возрасте, утробно, зверски, но ощущая при этом душевный покой, который вспомнился мне только сейчас: вот чего так отчаянно не хватает моему творчеству. Всему моему творчеству, которое я сегодня, не задумываясь, без тени сожаления, без капли ностальгии, отдал бы за один-единственный эклер из супермаркета.

Я вскрывал пакет без церемоний, раздирал пластик и резко тянул за края, расширяя дыру, проделанную в нем моим нетерпением. Я засовывал туда руку, чуть морщась от липкого прикосновения осевшего на пакете изнутри сахара. Бережно отделял один эклер от остальных его собратьев, благоговейно подносил его ко рту и, закрыв глаза, кусал.

Много всего написано о первом глотке, и о втором, и о третьем. Много верного сказано на эту тему. Все правда. Но ничто не сравнится, даже отдаленно, с тем несказанным ощущением от влажного теста во рту, захлестнутом в этот момент оргазмом. Сахар, пропитанный водой, не хрустел: он выкристаллизовывался под зубами, распадаясь на частицы легко и гармонично, и челюсти не дробили его, а мягко растирали в неописуемом тающе-смачном танце. Эклер обтекал самые потаенные слизистые оболочки моего нёба, его чувственная мягкость ласкала изнутри мои щеки, изумительно податливый, он тотчас сгущался в однородно-нежную массу, а сладость сахара была в ней последним мазком совершенства. Я спешил проглотить, ведь еще девятнадцать таких же мне предстояло отведать. Я знал, что только последние буду долго-долго жевать и пережевывать, с отчаянием, потому что всему на свете приходит конец. И утешался мыслями 6 последнем подарке божественного пакетика – о кристалликах сахара, оставшихся на самом дне, так и не прилепившихся ни к одному пирожному, о волшебных округлых капельках, которые я буду выковыривать липкими пальцами, чтобы завершить пиршество взрывом сладости.

В этом почти мистическом союзе моего языка с эклерами из супермаркета, с фабричным тестом и ставшим патокой сахаром, я прикоснулся к Богу. С тех пор я только терял и жертвовал суетным желаниям, которые не были моими и сейчас, на закате дней, едва не заслонили от меня истину.

Под Богом я разумею удовольствие – чистое, безраздельное удовольствие, исходящее из самой нашей сердцевины и только нам принадлежащее; под Богом я разумею ту загадочную область нашей сокровенной сути, где мы только и бываем всецело самими собой в апофеозе подлинного желания и незамутненного счастья.

Подобно средоточию блаженства, что кроется в самых потаенных глубинах наших фантазий и вдохновляется лишь нашим истинным «я», эклер был посылкой моей жизненной силы. Всю мою жизнь я мог бы писать о нем – и всю мою жизнь я его отрицал. Только в смертный час обрел я его вновь и навсегда после стольких лет заблуждения. И даже не важно в конечном счете, успеет ли Поль принести его мне, прежде чем я испущу дух.

Есть или не есть, жить или не жить – дело ведь не в этом, главное – знать зачем. Во имя отца, сына и эклера, аминь. Я умираю.

MURIEL BARBERY

UNE GOURMANDISE

МЮРИЕЛЬ БАРБЕРИ

ЛАКОМСТВО

Роман

Перевод с французского Нины Хотинской

ИЗДАТЕЛЬСТВО «ИНОСТРАНКА»

УДК 821.133.1-З

Барбери ББК 84(4Фра)-44 Б24

Издание осуществлено при поддержке литературного агентства Анастасии Лестер

Художественное оформление и макет Андрея Бондаренко

Барбери М. Б24

Лакомство: Роман / Пер. с фр. Н.Хотинской. – М.: Иностранка, 2010, –160 с.

ISBN 978-5-389-00981-3

УДК 821.133.1-ЗБарбери ББК 84(4Фра)-44

ISBN 978-5-389-00981-3

Главный редактор издательства «Иностранка», О.Морозова

Ответственный за выпуск Е.Тарусина Технический редактор Л.Синицына Корректор О.Левина Компьютерная верстка Т.Коровенкова

ООО «Издательская Группа Аттикус» – обладатель товарного зйака «Издательство Иностранка» 119991, г. Мотива, 5-й Донской проезд, д. 15, стр. 4 Наш адрес в Интернете: www.atticus-group.ru

Подписано в печать 14.06.2010 Формат 84x108 1/32. Бумага офсетная Гарнитура Original Garamond Печать офсетная. Усл. печ. л. 8,4 Тираж 12 000 экз. F-OT-5387-01-R. Заказ № 1077

Отпечатано в ОАО «Тульская типография» 300600, Тула, проспект Ленина, 109

ПО ВОПРОСАМ РАСПРОСТРАНЕНИЯ ОБРАЩАТЬСЯ:

В Москве: ООО «Издательская Группа Аттнкус» тел. (495) 933-76-00, факс (495) 933-76-19 e-mail: [email protected]

В Санкт-Петербурге: «Аттнкус-СПб» тел./факс (812) 325-03-14, (812) 325-03-15

В Киеве: «Махаон-Украина» тел. (044) 490-99-01 e-mail: [email protected]

2 – 1077

Французская писательница Мюриель Барбери стала знаменитой сразу после выхода в свет первого романа – «Лакомство» (2000). В течение двух лет она получила за него несколько литературных премий. Второй роман, «Элегантность ёжика», опубликованный в 2006 году, также принес ей огромный успех, восторженные похвалы критиков и ряд престижных премий, а крупнейшая парижская газета «Монд» присвоила ей титул королевы бестселлера. Творчество Барбери пользуется безусловным признанием и в России: ее романы неизменно занимают верхние строки в рейтингах современной зарубежной прозы.

^{^[1]} Сен-Дени — улица «красных фонарей» в Париже. (Здесь и далее примеч. пер.)

^{^[2]} Кассуле — традиционное блюдо на юго-западе Франции, тушеные бобы с мясом и колбасой.

^{^[3]} Тажин — национальное блюдо стран Магриба, тушеное мясо с овощами.

^{^[4]} Сале — пригород Рабата в устье реки Бурегрег.

^{^[5]} Нуармутье — остров у Атлантического побережья Франции, славится морским курортом и овощеводством.