Артур Конан Дойл. Приключения Михея Кларка

 

------------------------------------------------------------------

Дойл А. К. Собрание сочинений. М.: Наташа, 1993.

Перевод с англ. - Н. Д Облеухов.

OCR & SpellCheck: Svan. http://svany.narod.ru

------------------------------------------------------------------

 

Глава I

КИРАСИРСКИЙ КОРНЕТ ИОСИФ КЛАРК

 

Много раз я вам рассказывал, мои дорогие внучата, о разных событиях

моей полной приключений жизни. Вашим родителям, во всяком случае, жизнь моя

очень хорошо известна.

В последнее время, милые внучки, я замечаю, что начал стариться. Память

у меня слабеет, да и соображаю я труднее, чем прежде. Вот я и решил поэтому,

пока еще можно, рассказать вам историю моей жизни с начала до конца.

Запомните же все, что я вам буду рассказывать в эти длинные зимние вечера, и

передайте мои слова вашим детям и внукам.

Слава Богу, теперь в нашей стране царит мир. Брауншвейгский дом прочно

утвердился на престоле, всюду - тишина и порядок. Вам нелегко понять, как

жилось людям во времена моей молодости. Ах, нехорошее это было время.

Англичане поднимали оружие против англичан, брат убивал брата, а король,

естественный защитник и покровитель своих подданных, теснил их, заставлял их

делать то, что им было ненавистно. Мои рассказы заслуживают того, чтобы их

запомнить как следует. Они будут назидательны для потомства. Такого

человека, как я, не только в Гэмпширском графстве, но и во всей Англии

теперь не найдешь. Все перемерли. Я, любезные внучки, сам участвовал во всех

этих исторических событиях и играл в них немаловажную роль.

Я расскажу вам по порядку и толком все, что я знаю. Я постараюсь

воскресить для вашего назидания людей, которые давно умерли; я вызову из

тумана прошлого события великой важности и значения. Ученые в своих книгах

описывают эти события, но очень уж у них это выходит скучно, а на самом-то

деле в событиях, о которых я вам буду рассказывать, не было ничего скучного.

Совершенно напротив: они захватывали дух, увлекали всего человека.

Посторонним людям мои рассказы, может быть, не понравятся. Они скажут,

что это старческая болтовня и ничего более, но вы, мои милые детки, знаете

меня. Я видел все, о чем буду вам говорить, вот этими самыми глазами,

которыми гляжу теперь на вас. Эти руки, вот эти самые старческие руки,

защищали великое дело. Вы это знаете и поверите мне.

Помните, дети, что, проливая свою кровь, мы ее проливали не только за

себя, но и за вас, наших потомков. Когда вы вырастете, вы будете свободными

гражданами свободной страны. Вам никто не помешает думать и молиться так,

как вы захотите. Благодарите Бога за это, дети, но скажите спасибо и нам,

старикам. Много крови пролили, много страданий перенесли ваши отцы во

времена Стюартов, и все для того, чтобы завоевать для вас эту желанную

свободу.

Родился я в 1664 году в Хэванте. Это - богатое село, и находится оно в

нескольких милях от Портсмута, недалеко от Лондонской большой дороги. В этом

самом селе я и провел почти всю свою молодость.

Хэвант и теперь, как в старину, славится своими живописными

окрестностями и здоровым климатом. Улица в селе одна, кривая, неровная, по

обеим сторонам идут кирпичные домики. Перед каждым - садик, и то там, то

здесь виднеются фруктовые деревья. В самой середине села - старинная церковь

с четырехугольной колокольней, на сером, выцветшем фронтоне церкви -

солнечные часы.

До указа об единообразии веры пресвитериане имели свою часовню около

Хэванта, но после указа их пастор, мистер Брэкинридж, был посажен в тюрьму,

и все малое стадо рассеялось. А Брэкинридж был хороший проповедник. Бывало,

его часовенка битком набита народом, а церковь пустует.

Мой отец принадлежал к независимым, которые тоже терпели гонения от

правительства. Независимые ходили на тайные собрания в Эмсворт. Ходили мы

туда каждую субботу, и уж непременно, неукоснительно ходили. Дождь ли,

хорошая ли погода, а мы, бывало, идем. Полиция не раз накрывала нас на этих

собраниях, но в конце концов чиновники оставили нас в покое. Независимые

были у нас все тихие, безобидные люди, соседи их уважали и любили, и полиция

стала по этому случаю глядеть на их сходки сквозь пальцы: пускай, дескать,

молятся, как хотят.

Были между нами и паписты; им приходилось ходить слушать свою мессу еще

дальше, чем нам. Они ходили в Портсмут.

Так вот как, внучата, сами видите: село наше было небольшое, но в нем

были всякие люди. Хэвант был Англией в миниатюре. У нас были и секты разные,

и партии, и борьба между ними была тем ожесточеннее, что все они были

собраны на маленьком пространстве и хорошо знали друг друга.

Отец мой, Иосиф Кларк, был известен в околотке под именем кирасира Джо.

В молодости своей он служил в знаменитом конном полку Оливера Кромвеля, так

называемой Якслейской дружине. Отец мой так хорошо проповедовал и так храбро

сражался, что старый Нолль - так прозывали Кромвеля - решил его отличить.

После Дунбарской битвы он вызвал его из строя и пожаловал ему чин корнета.

Но потом моему отцу не повезло. В числе его товарищей был один солдат,

ханжа превеликий. Отец мой однажды заспорил с ним относительно догмата

Троицы. Ну, спорили-спорили, солдат-ханжа рассердился и ударил отца по лицу.

Отец мой вынул саблю и зарубил буяна. Случись это в другой армии, отца моего

оправдали бы, ударить своего начальника - значит бунтовать, а бунты в армии

непозволительны. Но в армии Кромвеля были свои порядки. Солдаты считали себя

важными особами и крепко держались за свои привилегии. Расправа отца с их

товарищем им не понравилась, и для того чтобы успокоить волнение, над отцом

был устроен военный суд. Отца непременно бы казнили в угоду солдатам, если

бы в дело не вмешался сам лорд-протектор, заменивший смертную казнь

удалением из армии.

С корнета Кларка сняли буйволовый кафтан и стальную каску, и парламент

лишился верного и ревностного служаки. Отец ушел в Хэвант, где и занялся

дублением кож. Дело у него пошло хорошо, и, разжившись деньгами, он женился

на молоденькой девушке Мери Шепстон, которая принадлежала к епископальной

церкви.

Первым ребенком, родившимся от этого брака, был я, Михей (Мика) Кларк.

Отец мой - я помню его очень хорошо - был высокого роста человек,

держался прямо. Плечи и грудь у него были широкие, мощные, лицо крутое,

суровое, из-под густых нависших бровей глядели строгие глаза, нос был

большой, мясистый, губы толстые, плотно сжимавшиеся в тех случаях, когда

отец сердился. Глаза у него были серые, проницательные; это были глаза

сурового воина, но я отлично помню, как эти суровые глаза принимали ласковое

и веселое выражение.

Голос у отца был сильный и наводящий страх. Таких голосов я никогда не

слыхал. Я поэтому вполне верю тому, что мне рассказывали об отце, а

рассказывали мне вот что: когда отец во время Дунбарской битвы врезался в

самую середину голубых шотландцев, то его пение -он пел Сотый Псалом -

покрыло собой и звуки военных труб, и пальбу из ружей. Это пение было похоже

на глухой рокот морских волн. Да, отец мой обладал всеми качествами для

того, чтобы дослужиться до офицерского чина, но, видно, Бог не.судил.

Вернувшись в мирную жизнь, он оставил все свои военные привычки. Даже

разбогатев, он не стал носить шпагу у пояса, как другие, а вместо нее имел

при себе маленький томик библии.

Человек он был трезвый и скупой на слова. В самых редких случаях он

говорил даже с нами, домашними, о своей военной жизни, а порассказать ему

было что. Ведь ставшие важными и знаменитыми Флитвуд, Гаррисон, Блэк,

Айретон, Десборо и Ламберт были во времена Кромвеля товарищами отца, такими

же солдатами, как и он, но он о своем знакомстве с этими знаменитыми людьми

молчал.

Отец был очень воздержан в пище, ничего почти не пил и удовольствий

себе никаких не дозволял. Единственным его развлечением был оринокский

табак, которого он выкуривал три трубки в день. Этот табак хранился в

большом черном кувшине, который стоял на левой стороне каменной полки, около

большого деревянного стула.

Да, отец был очень сдержанный человек, но иногда в нем вдруг начинала

бродить старая закваска. В таких случаях отец позволял себе выходки, за

которые враги называли его фанатиком, а друзья - благочестивым человеком. Я,

однако, должен признать, что его благочестие иногда выражалось в очень дикой

и страшной форме. Один или два случая в этом роде я помню очень хорошо.

События эти мне представляются так ярко, что мне иногда кажется, что я видел

их в театре, но нет, это не виденные мною в театре сцены, а воспоминания

моего детства. Это происходило более шестидесяти лет тому назад, когда на

английском троне сидел Карл I.

Первый случай произошел, когда я был совсем маленький. Я даже помню,

как это произошло и что было перед этим и после этого. В моем детском уме

запечатлелась только одна эта сцена, а все остальное выскочило из памяти.

Был знойный летний вечер. Все мы находились в доме. Вдруг послышались звуки

литавр и стук копыт. Мать и отец пошли к дверям, а мать взяла меня на руки,

чтобы я лучше видел. По деревенской улице шел конный полк, направляющийся из

Чичестера в Портсмут. Развевались знамена, играла музыка; мне, ребенку,

зрелище показалось удивительно красивым.

Я с восторгом глядел на гарцующих коней, на стальные шишаки солдат и

шляпы с развевающимися перьями офицеров. Особенно красивы были их

разноцветные шарфы и перевязи. "Такого великолепного полка во всем свете

нет", - думал я и хлопал в ладоши и кричал от восторга.

Мой отец важно улыбнулся, взял меня к себе на руки и сказал:

- Ну, малый, ты сын солдата и должен быть более толковым. Разве можно

восхищаться этим сбродом? Ты, правда, ребенок, но неужели ты не видишь, что

у этих солдат руки болтаются как попало, а погляди-ка на стремена - железо

совсем заржавело, и идут они кое-как, без соблюдения порядка. Авангарда у

них нет, а авангард всегда должен быть. Это правило и в мирное время

соблюдается. А их тыл? Погляди на их тыл - он растянулся вплоть до

Бадминтона. Да...

И, внезапно махнув рукой по направлению к солдатам, он крикнул:

- Вы - рожь, созревшая для серпа, вот вы кто! Не хватает только жнецов,

но они скоро явятся.

Эта внезапная вспышка удивила солдат, и некоторые из них остановили

лошадей. Один из них крикнул другому:

- Эй, Джек, двинь-ка этого ушастого плута по башке!

Всадник было двинулся к нам, но в фигуре моего отца он усмотрел нечто,

что заставило его вернуться назад к товарищам.

Полк постепенно проходил, исчезая за углом улицы, а мать подошла к отцу

и стала говорить с ним ласково-ласково. Она, видимо, старалась успокоить

проснувшегося столь внезапно в нем дьявола.

Помню я еще другой такой случай. На этот раз дело было гораздо

серьезнее. Мне тогда шел седьмой или восьмой год. Как-то раз весной отец

дубил на дворе кожи, а я играл около него. Вдруг во двор явились двое очень

хорошо одетых господ. Одежда их была расшита золотом, а на треугольных

шляпах виднелись красивые кокарды. После я узнал, что это были флотские

офицеры, проезжавшие через Хэвант. Они увидали работающего во дворе отца и

отправились к нему расспросить о дороге.

Младший из них подошел к отцу и начал свою речь целым потоком

непонятных для меня слов. Я думал, что он говорит по-голландски, но на самом

деле человек этот говорил по-английски, пересыпая речь отборнейшими

ругательствами и скверными словами. У всех моряков такая привычка. Они не

могут двух слов сказать, не выругавшись. Всегда я удивлялся этому, детки.

Как это, подумаешь, люди, рискующие ежеминутно своей жизнью и готовые

предстать перед очи Всевышнего, гневят Его, то и дело оскверняя свои уста

непотребными словами.

Отец мой суровым жестким голосом остановил незнакомца и посоветовал ему

относиться с большим уважением к священным предметам. Моряки рассердились и

стали ругаться еще пуще прежнего.

- Ах ты, плут и ханжа! - кричали они. - Вздумал еще учить нас,

толстомордый пресвитерианин!

Я не знаю, долго ли ругались бы еще эти моряки, но отец мой слушать их

не стал. Он схватил свой дубильный вал (это такая здоровая круглая дубина

была, которой отец кожи выкатывал) и бросился на моряков. Одному из них он

нанес такой ужасный удар этим валом по голове, что, если бы не твердая

треуголка, едва ли этому моряку пришлось когда-нибудь еще ругаться. Бедняга

как стоял, так и шлепнулся на камни, которыми был выложен двор. Товарищ его

сейчас же обнажил рапиру и хотел было заколоть отца, но родитель мой был не

только силен, но и ловок. Он отпрыгнул в сторону и треснул своей дубиной

моряка по вытянутой руке. Рука, точно табачная трубка, переломилась.

Дело это наделало много шума, ибо как раз в это время лгуны Отс, Бедло

и Карстерз мутили народ, распуская слухи о заговорах и о восстании. Все так

и ждали бунта. Вот все и заговорили о недовольном властями дубильщике из

Хэванта, который одному верному слуге Его Королевского Величества голову

проломил, а другому перешиб руку.

По делу было произведено следствие, и, конечно, оказалось, что никакой

государственной измены тут не было. Офицеры признались, что ссору начали

они, а не отец. Судьи поэтому не обнаружили большой строгости и обязали его

соблюдать мир и спокойствие в течение шести месяцев под угрозой наказания.

Я нарочно вам рассказал эти два случая. Из них вы можете видеть, какой

тогда религиозный дух господствовал. Мой отец был не один такой, все люди

Кромвеля были похожи на него. Это были серьезные, религиозные люди, суровые

до жестокости. Во многих отношениях они были похожи более на

фанатиков-сарацин, чем на последователей Христа. Эти сарацины ведь верят в

то, что можно распространять религию огнем и мечом.

Но в ваших предках, дети, были и хорошие качества. Вели они себя хорошо

и чисто и сами добросовестно исполняли все то, к исполнению чего хотели

насильно принудить других. Правда, были между пуританами и плохие люди. Для

этих религия служила ширмами, за которыми они прятали свое честолюбие.

Другим такой человек проповедует, что надо, дескать, делать так и атак, а

сам живет кое-как и о законе Божием не помышляет. Да, были и такие, но что

же делать, дети, лицемеры и ханжи пристраиваются ко всякому, даже самому

хорошему делу.

Важно то, что большинство "святых" (так они сами себя называли) были

трезвые и богобоязненные люди. Когда республиканская армия была распущена,

солдаты рассеялись по всей стране и занялись кто торговлей, а кто ремеслом;

и все отрасли труда, за которые брались солдаты Кромвеля, начали процветать.

Вот у нас теперь много в Англии богатых торговых домов, а спросите-ка

хорошенько: кто все эти дела завел? Последите и увидите, что начало положено

солдатом Кромвеля или Айретона.

Но нужно, дети, чтобы вы поняли как следует характер своего прадеда. Я

вам расскажу про него еще одну историю, и вы увидите, что это был за

серьезный и искренний человек. Пускай он был суровым и даже жестоким, дело

не в этом, а в том, что он всегда поступал по совести. Жизнь у него не

расходилась с верой.

Мне было тогда лет двенадцать. Братьям моим Осии и Эфраиму было девять

и восемь лет, а сестра Руфь была совсем маленькая: ей было четыре года.

За несколько дней перед происшествием в нашем селе жил некоторое время

какой-то проповедник, принадлежавший к независимым. Останавливался он в

нашем доме и говорил проповеди. На отца эти проповеди произвели очень

сильное впечатление, и после ухода проповедника он стал какой-то задумчивый

и рассеянный.

И вот однажды ночью отец нас, детей, будит и говорит, чтобы мы шли

вниз. Мы поспешно оделись и пошли вслед за ним в кухню, а там уже мать сидит

и сестру Руфь на руках держит. Гляжу я на матушку и вижу, что она чем-то

перепугана - бледная такая сидит.

А отец обратился к нам и говорит таким глубоким, благоговейным голосом:

- Соберитесь вместе и встаньте около меня, дети мои, дабы предстать нам

вместе перед Престолом. Царство Божие у дверей. Знайте, мои возлюбленные,

что в сию самую ночь мы увидим Его во всей Его славе и ангелов и архангелов

вокруг Него. Придет он в третьем часу, и вот, дети мои, близится к нам сей

третий час.

- Дорогой Джо, - произнесла ласково успокоительным тоном моя мать, -

напрасно ты пугаешь себя и детей. Если Сын Человеческий в самом деле придет

сегодня, то не все ли равно, где мы его встретим - в кухне или в комнатах?

- Молчи, женщина, - сурово ответил отец. - Разве не Он сам сказал, что

придет как тать в нощи, и не должны ли мы посему ожидать Его? Соединимся же

в молении и плаче и будем просить Его, чтобы Он сопричислил нас к лику тех,

кто одет в брачные одеяния. Возблагодарим Бога за то, что Он научал нас быть

бдительными в ожидании Его пришествия. О, великий Боже, взгляни на сие малое

стадо и помилуй его, не смешай сие малое количество пшеницы с плевелами,

осужденными на сожжение. О, милосердный Отец! Призри на сию мою жену и не

вменяй ей в грех ее эрастианизма. Она женщина, бренный сосуд, она не могла

сбросить с себя цепей антихриста, в коих родилась. Воззри, Боже, и на сих

моих малых детей - Михея, Осию, Эфраима и Руфь. Все они носят имена твоих

верных слуг, живших в древние времена, дай им, Боже, стать в сию ночь

одесную Тебя.

Произнося эти горячие молитвенные слова, отец лежал, распростершись на

полу, и дергался, точно в судорогах. Мы, малолетние дети, дрожали от страха

и жались к матери. Корчащаяся на полу при тусклом свете масляной лампы

фигура приводила нас в ужас. И вдруг во мраке ночи раздался бой часов на

нашей новой сельской колокольне. Час, о котором говорил отец, настал.

Отец быстро вскочил и, бросившись к окну, устремил дикий, полный

ожидания взор на звездное небо, не знаю, что на него тут повлияло: может

быть, по причине сильного умственного возбуждения ему представилось

что-нибудь или же он был потрясен тем, что его ожидания не сбылись, но

только он поднял руки кверху, издал хриплый стон и упал наземь. Все тело его

корчилось от судорог, а на губах клубилась белая пена.

Более часа моя бедная мать и я хлопотали около него, стараясь привести

его в чувство. Маленькие дети забились в угол и хныкали. Отец наконец пришел

в себя, поднялся, шатаясь, на ноги и кротко, прерывисто приказал нам идти

спать

Об этом случае отец нам после никогда не говорил. Он даже не объяснил,

почему.он с такой уверенностью ждал в ту ночь второго пришествия Христова.

Мне, однако, удалось узнать после, что гостивший у нас проповедник

принадлежал к секте "пятого царства", ожидавшей в недалеком будущем конца

мира. Несомненно, что слова этого проповедника и повлияли на отца. Сперва

зародилась мысль, а огневая натура докончила остальное.

Таков-то был ваш прадед кирасир Джо. Я нарочно рассказал вам эти случаи

из его жизни. По делам человека легче узнаешь, чем по словам. Вместо того,

чтобы пускаться в рассуждения о дедушке, я вам описал его, и вы теперь

знаете, что это был за человек. Предположите, что я сказал бы вам только,

что его религиозные взгляды отличались суровостью, доходящей до жестокости.

Эти мои слова произвели бы на вас очень слабое впечатление, но я поступил

иначе. Я рассказал вам об его схватке на дубильном дворе с флотскими

офицерами и о том, как он дожидался ночью второго пришествия. Судите же

теперь сами, как искренна и велика была у него вера и как далеко она иногда

его заводила.

В домашней жизни прадед ваш был хороший дельный человек, очень честный

и щедрый. Уважали его решительно все, но любили немногие, так как он был

строгим и суровым отцом, за шалости и за все, что ему казалось дурным, он

нас наказывал без пощады.

У отца и пословицы-то, касающиеся детей, были самые немилостливые.

"Хлопот с детьми много, а радости мало" - говорил он или же сравнивал

сыновей с закормленными щенками, которые "лаять не станут".

Этой суровостью отец уравновешивал влияние матери, которая любила нас и

баловала; он ни под каким видом не дозволял нам играть в триктрак или

плясать на лужайке вместе с другими детьми в субботу вечером.

Мать моя - царство ей небесное - умеряла это суровое воспитание,

которое нам давал отец. На отца она имела очень большое влияние. Бывало, он

сердит или нахмурится, а она подойдет к нему, скажет слово или же погладит

по руке, - отец сразу и просветлеет.

Мать вышла из епископальной семьи и так твердо держалась за свою

религию, что о совращении ее в другую веру нечего было и помышлять. Кажется,

было время, когда супруг ее подолгу спорил с нею о религии, доказывая, что

епископалисты заражены арминианской ересью, но все уговоры моего отца

оказались напрасными. Он оставил наконец матушку с ее верованиями в покое и

заговаривал об этом предмете только в чрезвычайно редких случаях.

Но несмотря на свои епископальные верования, мать исповедовала

политические убеждения партии вигов и считала себя вправе критиковать образ

действий короля, которым виги были недовольны.

Пятьдесят лет тому назад все женщины были отличными хозяйками, но даже

и среди них матушка занимала одно из первых мест. Глядя на опрятную

внешность матушки, на ее чистенькие рукавички, белоснежное платье, нельзя

было догадаться, как много и усердно она работает. Дом наш содержался в

чистоте и порядке; бывало, нигде пылинки не найдешь. Матушка умела делать

разные лекарства, пластыри, глазную примочку, порошки. Она варила варенье,

приготовляла разные укрепляющие средства; абрикосовый ликер и вишневая

настойка у нас были удивительные, славилась также матушка своим уменьем

приготовлять померанцевый цвет. Всем этим она занималась в надлежащее время,

и все у нее выходило очень хорошо.

Медицинские познания матушки признавались всеми, и жители села и

окрестных деревень обращались к ней гораздо чаще, чем к докторам Джекену и

Порбруку, у которых была своя аптека. Над аптекой в виде вывески висела

серебряная корона. Мать мою любили и уважали все - и богатые, и бедные, и

надо сказать, что она вполне заслужила эту любовь и уважение.

Такими были отец и мать мои в то время, когда я был ребенком. О себе

говорить не стану. Вы узнаете, каков был я, из той самой истории, которую

теперь я вам рассказываю. Мои братья и сестры были крепкие, загорелые

деревенские ребятишки, которые были не прочь пошалить, но в то же время

побаивались строгого родителя. Служанку нашу звали Мартой. Вот и вся

обстановка, в которой я провел ту пору жизни, когда гибкая и восприимчивая

детская душа вырабатывает определенный характер. В следующий раз я вам

расскажу о том, как на меня влияла эта обстановка. Вы не скучайте, дети, я

ведь не для забавы вам все это рассказываю, а имею в виду принести вам

пользу. Узнав, как я прожил жизнь, вы поймете, что такое значит жизнь,

извлечете для себя полезный урок.

 

 

Глава II

КАК Я ПОСТУПИЛ В ШКОЛУ И ВЫШЕЛ ИЗ НЕЕ

 

Я вам рассказал, внучки, в какой обстановке прошла моя молодость, и вам

станет понятно, почему мой юный ум с самых ранних пор обратился к вопросам

веры. Мать и отец придерживались различных религиозных воззрений. Старый

солдат - пуританин доказывал, что в Библии заключается все, что нужно для

спасения души. Отец признавал, что люди, одаренные мудростью, могут

объяснить Писание своим ближним, но в то же время отрицал за этими

проповедниками какие-либо права и преимущества; тем более они не имели, по

его мнению, права объединяться в особый класс и называть себя священниками и

епископами, требовать от своих ближних послушания. Отец находил этот порядок

нехорошим и унизительным. Не может простой человек быть посредником между

человеком и Творцом. Отец любил обличать пышных сановников церкви, которые

ездят, развалясь в каретах, в свои храмы для проповеди учения Того, Кто

ходил, босой и бесприютный, по стране своей, проповедуя истину людям. К

епископам отец был очень недоброжелателен.

Не менее строго он относился и к низшему духовенству; он говорил, что

епископальные священники смотрят сквозь пальцы на пороки своего начальства,

которое за то делится с ними своими объедками. Ради сытных пирогов и бутылок

с вином эти священники забывают Бога.

Отец выражал свое негодование по поводу того, что эти люди олицетворяют

собой истину христианской веры.

Отрицая епископальную церковь, отец не признавал и пресвитерианской,

которая управлялась общим советом священников. "Зачем священники? -

спрашивал он. - Все люди равны в очах Всевышнего. Дело веры таково, что

никто не имеет права ставить себя выше своего ближнего.

Священные книги были написаны для всех, и, стало быть, все имеют

одинаковую способность читать и разуметь их. Дух Святый просвещает всякий

стремящийся к истине ум".

Мать моя, как я уже сказал, придерживалась противоположных воззрений.

Она находила иерархию совершенно необходимой для Церкви. Иерархический

порядок есть нечто такое, без чего жить нельзя. Во главе Церкви стоит

король, ему подчинены архиепископы, руководящие, в свою очередь, епископами.

Далее идет священство и миряне. Церковь такой всегда была, такой она и быть

должна. Без иерархии Церкви быть не может. Обряд так же важен, не менее

важен, чем нравственные правила. "Представьте себе, что каждому лавочнику

или крестьянину будет позволено сочинять свои собственные молитвы и менять

порядок богослужения, смотря по настроению духа: что же из этого может выйти

хорошего? Христианские верования сохраняются в чистоте только благодаря

обряду", - говорила мать.

Мать признавала, что Библия составляет, единственную основу

христианского учения, но Библия - книга трудная, и в ней содержится много

неясного: не всякий человек может толковать Священное Писание правильно. Для

этого дела должны иметься в Церкви должным образом избранные и получившие

посвящение служители Божий, получившие сан преемственно от самих апостолов

Христовых. Если бы не было этих призванных истолкователей христианской

религии, никто не мог бы истолковать как следует содержащуюся в Библии

Божественную Премудрость.

Так рассуждала в церковных вопросах моя мать, и с этой позиции ее не

могли сбить ни брань, ни мольбы моего отца. Единственный вопрос веры, на

котором родители были вполне согласны, - это была их одинаковая нелюбовь к

католицизму. Папистов и мать - епископалистка, и отец - независимый фанатик

одинаково сильно ненавидели.

Вы родились в веке религиозной терпимости, и вам может показаться

странным, что приверженцы этой почтенной религии встречались с

недоброжелательным к себе отношением нескольких подряд поколений англичан;

теперь уже всем хорошо известно, что католики - хорошие и полезные люди. В

наше время не станут смотреть свысока на Александра Попа или на какого

другого паписта только за то, что он - папист.

Время короля Иакова было иное. Тогда Виллиама Пенна презирали за то,

что он был квакер. Ах, дети, представьте себе, что в то время казнили таких

аристократов, как лорд Страффорд, таких духовных деятелей, как архиепископ

Плонкетт, таких государственных деятелей, как Лангорн и Пикеринг. И казнили

их по доносу подлых и низких людей, и ни одного голоса не было в их защиту.

И знаете почему? Потому что они были католики!

Это было время, когда каждый считающий себя патриотом английский

протестант носил под плащом налитую свинцом дубину, которая предназначалась

для безобидного соседа, осмелившегося расходиться с ним в религиозных

воззрениях.

Это было какое-то повальное безумие, и длилось оно долго. Слава Богу,

что эти времена прошли. Религиозный фанатизм стал редким явлением и принял

мягкие формы.

Вам, может быть, мои слова покажутся нелепыми, но в те времена

религиозный фанатизм имел право на существование. Вы, наверно, читали, что

за сто лет до моего рождения Испания была могущественным государством,

которое росло и процветало. Моря бороздились испанскими кораблями. Войска

испанские появлялись всюду и одерживали победы. Испания в литературе, науке,

во всех делах являлась передовой нацией Европы.

Между Испанией и нами - вы уже читали про это - царила вражда. Наши

искатели приключений нападали на испанские владения в Америке и грабили их,

а испанцы ловили наших моряков и жгли их живьем при помощи своей дьявольской

инквизиции. И вот наконец враги стали угрожать нам вторжением. Ссора

разгоралась, и все прочие нации отошли в сторону поглядеть, кто победит. Вы

видали, ка,к дерутся на шпагах в Гокле на Холле. Толпа стоит вокруг и

смотрит. Так было и тут. Все отошли в сторону и глядели на борьбу испанского

великана с маленькой, но крепкой и упорной Англией.

Воюя с Англией, король Филипп объявлял себя посланцем папы и мстителем

за поруганные права римской Церкви. Среди английских дворян было много

католиков. Таков был лорд Говард и другие, и все они храбро и стойко

сражались с испанцами. Но несмотря, однако, на это народ не мог забыть того,

что римский первосвященник был не на стороне англичан, а на стороне их

врагов. Англия боролась и победила под знаменем протестантской веры.

Озлобление против папизма усилилось в царствование Марии, которая

хотела насильственными и жестокими мерами навязать своим подданным

ненавистную им религию.

А затем нашей свободе стала угрожать другая великая католическая

держава Европы. Чем больше возрастало могущество Франции, тем сильнее

становилось недоверие народа к папистам в Англии. Это разделение народа на

две религиозные партии достигло своей высшей степени в эпоху, мной

описываемую. Людовик XIV только что отменил Нантский эдикт, обнаружив тем

самым свою нетерпимость к протестантской вере, столь любезной английскому

народу.

Узкий английский протестантизм был не столько религиозным чувством,

сколько патриотическим отпором дерзким ханжам, которые посягали на нашу

независимость и свободу.

Итак, англичане-католики не пользовались у нас популярностью, причем их

не любили не за то, что они понимали иначе догматы о пресушествлении; их

подозревали в симпатиях к императору и французскому королю.

Теперь, после наших военных успехов и побед, мы обеспечили свою

национальную независимость и свободу, и религиозное озлобление исчезло, а

тогда жертвами этого озлобления становились большие, выдающиеся люди.

В дни моего детства недоброжелательство к католикам обострилось в силу

совершенно особенных причин. Дело, видите ли, в том заключалось, что

католиков стали бояться. Пока католики составляли находящуюся не у дел

партию, на них можно было не обращать внимания. Но вот к концу царствования

Карла II стало ясно, что английский трон переходит окончательно в руки

католической религии. Папизм становился придворной религией, принадлежность

к нему облегчала жизненную карьеру.

Пока католики были беззащитны, их обижали, права их попирались. Теперь

они шли к власти. А что, если они начнут мстить? Что, если они станут

платить тою же монетой своим обидчикам?

Повсюду царили тревога и беспокойство. Беспокоилась английская Церковь,

для которой единоверный король так же не нужен, как для здания фундамент,

беспокоилось дворянство, набившее себе доверху сундуки золотом, отнятым у

монастырей, беспокоился народ, отождествлявший католичество с доносами,

пытками и мучительными казнями. Все сразу встревожились.

И положение было действительно не из хороших. Надобно было готовиться к

самому худшему. Король при жизни был очень плохим протестантом, а когда

умирал, обнаружилось, что он никогда не исповедовал искренно протестантскую

религию. Сыновей законных у него не было, и наследником Карла оказывался его

младший брат, герцог Йорский. Про него все знали, что он крайний и узкий

папист. Что касается супруги герцога, Марии Моденской, то она было такая же

ханжа, как и ее супруг. Если бы у этой четы появились дети, то они, конечно,

воспитали бы их в католической религии. В этом решительно никто не

сомневался.

И что же выходило из всего этого? То, что английский трон становился

достоянием католической династии.

Мать моя представляла собой епископальную Церковь, отец - независимую

секту, но как для одной, так и для другого эта католическая династия была

ненавистна.

Упомянул я вам о всех этих событиях потому, что они близко

соприкасаются с моей жизнью. Из дальнейшего моего рассказа вы увидите, что в

стране шло сильное брожение. Даже я, простой деревенский мальчик, был

захвачен этим водоворотом, и события исторического характера положили

неизгладимый отпечаток на всю мою жизнь. Если бы я не указал вам на

последовательность, в которой совершались события, вы не могли бы понять,

почему моя жизнь сложилась так, и не иначе.

Король Иаков II вошел на трон при гробовом молчании очень большого

количества своих подданых. Мои родители принадлежали к числу тех англичан,

которым хотелось видеть на троне протестанта.

Как я уже вам сказал, в детстве я не знал развлечений. Несколько раз

мне пришлось быть на ярмарке. Иногда же в наше селение заезжал какой-нибудь

фокусник или владелец редкостей. В таких случаях мать совала мне украдкой от

отца один-два пенни, сэкономленные ею на хозяйстве, и провожала незаметно

для строгого родителя до двери.

Развлечения эти были, однако, чрезвычайно редки и поэтому производили

на меня сильнейшее впечатление. Уже будучи в шестнадцатилетнем возрасте я

мог пересчитать по пальцам развлечения, на которых мне пришлось побывать.

Помню я силача Виллиама Харкера, который поднимал на себе саврасую кобылу

фермера Алькотта. Затем к нам приезжал карлик Тобби Ладсон. Этот карлик был

так мал, что мог влезть в большой кувшин. Этих двух я помню очень хорошо.

Они поразили мое детское воображение. Потом приезжал кукольный театр и

настоящие актеры, представлявшие "Очарованный остров". Голландец Мейнгер

Мюнстрер понравился мне тем, что умел плясать на туго натянутом канате,

играя в то же время на струнном инструменте. И играл он чудесно. Но всего

более мне понравилась пьеса, которую представляли в театре на Портстдаунской

ярмарке. Пьеса эта называлась "Правдивая старая история о купеческой дочери

из Бристоля Магдалине и об ее возлюбленном Антонио". В пьесе этой

представлялось, как Магдалина и Антонио были выброшены на Берберийские

берега. По морю плавают сирены и поют Магдалине о предстоящих ей и Антонио

опасностях. О том же предупреждают ее и другие сирены, прячущиеся за

скалами. Эта маленькая пьеса доставила мне огромное удовольствие. Такого

удовольствия мне никогда не пришлось впоследствии испытывать, хотя я и бывал

на знаменитых комедиях Конгрева и Драйдена, которые исполнялись Кайпастаном,

Беттертоном и другими королевскими актерами.

Я помню, как-то раз в Чичестере я заплатил целый пенни за то только,

чтобы поглядеть на башмак с левой ноги младшей сестры жены Пентефрия (той

самой, которая обольщала прекрасного Иосифа). Но башмак этот оказался

совершенно не интересным. Это был самый обыкновенный старый башмак. По

величине он как раз подходил к башмакам, которые красовались на ногах

содержательницы балагана. Мне стало грустно, и я догадался, что понапрасну

отдал деньги обменщице.

Были и другие зрелища, за которые не нужно было платить, но они были не

менее интересны, чем платные. Время от времени меня отпускали по праздничным

дням - в Портстмут. Ходил я туда пешком, а иногда отец седлал своего

иноходца и вез меня, посадив перед собой. Я ходил с ним по улицам города,

оглядываясь кругом и дивясь невиданным еще мною предметам. Я глядел на

городские стены и рвы около поля, на ворота, около которых стояли часовые.

Мне нравилась бесконечно длинная Высокая улица. Вдоль нее тянулись

правительственные здания и слышался треск барабанов и гуденье военных труб.

Эти звуки заставляли сильнее биться мое маленькое сердце.

В Портсмуте, между прочим, стоял дом, в котором погиб от кинжала убийцы

губернатор города герцог Букингем. Был еще губернаторский дом, и я даже,

помню, видел раз самого губернатора, который подъезжал к своему жилищу; это

был краснолицый сердитый человек с носом, какой и подобает иметь

губернатору. Грудь у него сияла золотом.

- Какой он красивый, батюшка! - воскликнул я, обращаясь к отцу.

Отец рассмеялся и нахлобучил шляпу на самые глаза.

- Лицо сэра Ральфа Лингарда я вижу в первый раз, - сказал он, - во

время битвы при Престоне я видел только его спину. Да, сын мой, он распустил

теперь хвост, как павлин, но если бы он только увидал старого Нолля - О! Что

бы с ним тогда сделалось! Он встал бы на четвереньки со страха.

Да, мой отец всегда был верен самому себе. Круглоголовый фанатик

просыпался, в нем всякий раз, когда он слышал звяканье оружия или видел

желтый солдатский мундир.

В Портсмуте было на что поглядеть, кроме солдат и губернатора. Здесь

находилась первая во всем королевстве, после Чатама, верфь, в которой то и

дело спускались на воду новые военные корабли. Иногда в Спитгеде появлялась

целая эскадра, и город кишел в таких случаях матросами. Лица у матросов были

темные, как красное дерево, а косы у них были прямые и жесткие и торчали

наподобие кортиков. Я ужасно любил наблюдать матросов: ходили они по городу,

раскачиваясь во все стороны, говорили странным, смешным языком и

рассказывали интересные вещи о своих войнах в Голландии. Иногда без отца я

вмешивался в кучу матросов и бродил с ними до вечера, кочуя из таверны в

таверну.

Однажды какой-то матрос пристал ко мне, чтобы я выпил стакан

канарийского вина. Я выпил. Тогда он заставил меня, вероятно ради шутки,

выпить и другой стакан. В результате я лишился дара слова и отвезен был в

крестьянской телеге домой. С тех пор мне не позволяли ходить в Портсмут

одному. Увидав меня в нетрезвом состоянии, отец рассердился гораздо меньше,

нежели можно было бы ожидать. Он напомнил матери о Ное, который подобно мне

сделался жертвой предательского действия виноградного сока. Кроме того, отец

рассказал случай, имевший место с неким военным священником из полка

Десборо. Этот священник, утомившись жарой и пылью, выпил несколько стаканов

пшеничного пива и начал петь греховные песни и плясать неподобающим для его

сана образом. По мнению отца выходило, что в таких случаях надо винить не

погрешивших невоздержанием лиц, а сатану, ими овладевшего. Дьявол лукав и

соблазняет нарочно самых лучших людей для того, чтобы произвести соблазн в

среде верующих.

Эта гениальная речь, произнесенная отцом в защиту военного священника

из армии Кромвеля, спасла мою спину. Мой отец был последователь премудрости

Соломона, согласно которой воспитание должно быть очень строгим. У него была

здоровая ясеневая палка и сильные руки. Действие этой палки мы испытывали

всякий раз, когда нам приходилось платить за содеянные нами согрешения.

Грамоте меня выучила мать. Я читал азбуку, сидя у нее на коленях. К

чтению я пристрастился очень скоро и с жадностью проглатывал все книги,

которые мне попадались под руку. К науке мой отец питал чисто сектантскую

ненависть. Он простирал свою ненависть так далеко, что не позволял, чтобы у

него в доме находились светские книги. Мне поэтому приходилось доставать

книги у приятелей в селе. У них были небольшие библиотечки, и они снабжали

меня книгами.

Книги эти я прятал от отца самым тщательным образом, таскал их за

пазухой и извлекал на свет Божий только в тех случаях, когда находился в

безопасном месте. Я уходил в поле и читал эти драгоценные сочинения, лежа в

густой траве; ночью я читал при слабом свете ночника, прислушиваясь к

громкому храпу отца и трепеща при мысли, что он проснется.

Таким образом я прочитал "Дона Беллианиса Греческого", "Семь героев",

"Шутки" Тарльтона и многие другие сочинения, наконец я добрался до пьес

Массингера и Шекспира. Стихи Уоллера и Геррика мне тоже очень нравились.

Счастливые минуты доставляли мне эти книги. Я отрешался от мыслей о

предопределении и, лежа в душистом клевере с задранными вверх ногами,

откладывал попечение о свободной воле и внимал тому, как старик Чосер

рассказывает о страданиях терпеливой Гризельды. Я оплакивал судьбу

целомудренной Дездемоны и безвременную кончину ее храброго супруга, по

временам, вдохновленный этой благородной поэзией, я поднимался на ноги и

оглядывался кругом. Передо мной сверкали под солнцем зеленые, тщательно

возделанные равнины. Вдали, далеко за ними, блестело море, а на горизонте

виднелись пурпуровые очертания острова Уайта. И когда я глядел на все это,

мне приходило в голову, что Существо, сотворившее всю эту красоту, Существо,

давшее человеку силу создавать великие мысли и образы, не может быть

достоянием какой-либо одной секты или народа.

Бог должен быть общим, Отцом всех тех маленьких детей, которых он

создал для счастья на этой прекрасной земле.

И когда я думал таким образом, мне становилось грустно, я до сих пор

печалюсь об этом, что ваш прадед, человек глубоко искренний и благородный,

ударился в такое узкое сектантство. Как он мог дойти до мысли, будто Творец

ограничивает Свое милосердие и, спасая одного, девяносто девять человек

губит, не давая постичь им истины?! Да, дети, человек таков, каким его

воспитали. Громадный ростом и широкий в плечах, отец мой понимал жизнь и

религию очень узко. Но великая заслуга его была в том, что он готов был

трудиться, страдать и умереть ради того, что ему казалось истиной.

Дети, вы придерживаетесь более просвещенных взглядов, старайтесь же и

вести жизнь, сообразную с этими более просвещенными воззрениями.

Когда мне исполнилось четырнадцать лет, меня, желтоволосого, загорелого

мальчишку, отправили в небольшую частную школу в Петерсфильд. В этой школе я

пробыл год; один раз в месяц, по субботам, меня брали домой. Книг мне -из

дому дали очень мало. Была у меня латинская грамматика Лилли и книга,

подаренная мне при прощании матушкой. Книга эта называлась "Обозрение всех

религий мира, начиная со дня творения и кончая нашим временем". С этими

двумя книжками я едва ли мог бы выучиться многому, но, к счастью, у моего

учителя мэстера Томаса Чиллингфута была хорошая библиотека, и он с

удовольствием снабжал книгами тех учеников, которые жаждали увеличить свои

познания. Благодаря заботам этого доброго старика я получил не только

некоторое понятие о латинском и греческом языке, но и имел возможность

прочитать многих классиков в хорошем переводе на английский язык. Я узнал

также историю Англии и других стран.

В школе я стал быстро развиваться не только телесно, но и умственно, но

моя школьная карьера скоро окончилась, и знаете чем? Тем, внучки, что меня

позорно из училища выгнали. Я вам должен рассказать, как это случилось.

Петерсфильд считался всегда одной из самых главных твердынь английской

Церкви. Противники Церкви в городе были весьма немногочисленны. Дома

принадлежали все ревностным церковникам, которые не пускали к себе

пресвитериан и независимых. Городской викарий, по имени Пинфольд,

пользовался поэтому в городе большим влиянием и властью. Держал себя

Пинфольд важно и торжественно, противоречий не выносил и воспламенялся

весьма быстро.

Мирным городским жителям викарий сумел внушить к своей особе уважение и

немалый страх. Я точно вчера видел Пинфольда, так хорошо я запомнил его

наружность. Нос у него был крючковатый, напоминающий птичий клюв, живот

толстый, выдающийся вперед, а ноги кривые, согнутые. Глядя на эти ноги, я

жалел их. Бедные ноги! Трудно вам таскать этот груз всяческой учености,

который на вас взвалили.

Ходил викарий, вытянув вперед правую руку, в которой носил палку с

железным наконечником. Этой палкой он стучал по камням. Если викарий

встречал кого-нибудь, он останавливался и ждал, чтобы прохожий снял шапку и

отдал подобающую его высокому званию честь. Сам же на поклоны не находил

нужным отвечать и делал исключение только для богатых прихожан. Если

находился смельчак, не поклонившийся при встрече викарию, он бросался за ним

в погоню, размахивая палкой; догнав дерзкого, он начинал требовать, чтобы

тот снял шапку.

Мы, мальчишки, не любили викария; Завидев его еще издали, мы

улепетывали от него, как цыплята от старого индюка. Наш добрый учитель тоже

недолюбливал его. Бывало, завидит его величественную фигуру и спешит

своротить в переулок.

Этот гордый поп любил узнавать все самые мельчайшие подробности о

людях, живших в его приходе. Узнав, что я сын независимого, он явился к

мистеру Чиллингфуту и начал порицать его за то, что он принял в школу

еретика. Меня удалили бы из школы, если бы Пинфольд не узнал, что моя мать

усердная церковница. Узнав об этом, он смиловался и позволил, чтобы я

остался в школе..

В другом конце города была другая большая школа для приходящих. Между

нами и этой школой господствовала вечная вражда. Никто не знал, когда и по

какому случаю началась эта война, но враждебные отношения не прекращались,

Между питомцами враждующих школ происходили сражения. Воюющие стороны делали

вылазки и устраивали засады. Иногда доходило до чрезвычайно ожесточенных

драк.

Случаи членовредительства, однако, отсутствовали. Большей частью

ограничивались перестрелками, причем зимой оружием служили комки снега, а

летом - земля или еловые шишки. При рукопашных схватках синяки под глазами и

кроаь из носа, но это, конечно, пустяки.

Наши враги превосходили нас числом, но зато мы, пансионеры, были

сплочены и дружны, и потом у нас было место для отступления - наша школа.

Что.касается наших противников, они жили в частных домах, были рассеяны по

всему городу, и сборного пункта у них не было.

Посреди города протекала река, через которую были построены два моста.

Река составляла как бы границу, отделявшую наши владения от неприятельских.

Мальчик, перешедший мост, оказывался во вражеском стане.

В первом же сражении, которое произошло после поступления моего в школу

мэстера Чиллингфута, мне удалось отличиться. Я вступил в единоборство с

самым страшным из наших врагов и нанес ему такой сильный удар, что он

шлепнулся наземь и унесен был нами с поля битвы в качестве военнопленного.

Этот подвиг утвердил за мною славу великого воина, и скоро я стал признанным

вождем наших сил. Даже старшие мне повиновались.

Эта удача страшно разожгла мою гордость, и я стал изо всех сил

стараться доказать товарищам, что они не ошиблись, избрав меня своим

начальником. Каждый день я придумывал хитрые и коварные планы, направленные

к победе над нашими врагами.

Однажды зимой, вечером, нам дали знать, что наши враги, пользуясь

ночной темнотой, хотят сделать на нас набег. Проникнуть на нашу сторону

враги собирались стороной, через дощатый мостик, по которому редко кто

ходил.

Мостик этот находился на выезде из города и состоял из одного широкого

бревна, перекинутого через реку. Сделан был этот мостик для городских

писцов, которые жили на окраине, и благодаря этому мостику путь их на службу

значительно сокращался.

Мы решили спрятаться в кустах ту сторону реки и сделать на врагов

неожиданное нападение в то время, как они станут переходить реку. Но дорогой

я придумал новую хитрость. Такие хитрости, как я читал, употреблялись во

время германских войн. Я сообщил о своих планах товарищам, и они

возликовали. Мы захватили пилу мэстера Чиллингфута и направились к месту

предполагаемого сражения.

Пришли к мостику. Там все было тихо и спокойно. Был холодный темный

вечер, дело шло уже к рождеству. Врагов не было видно. Мы стали шепотом

переговариваться о том, кто совершит смелый подвиг. Никто не решался. Я

тогда с удовольствием взялся за дело сам. Надо уметь сделать то, что

придумано, не правда ли? И кроме того, я был начальник и должен был быть

впереди.

Взяв пилу, я добрался до середины моста и, сев верхом на бревно,

принялся за работу.

Мне нужно было перепилить бревно на столько, чтобы оно могло выдержать

тяжесть только одного человека. Но когда на это бревно заберутся наши враги,

оно подломится под ними, и они полетят вниз в холодную, как лед, воду. Река

в этом месте была неглубокая - всего два фута глубины. Опасности никакой,

стало быть, не было - никто из наших врагов\ утонуть не мог, но зато они

должны были принять холодную ванну и порядком напугаться.

Таков был мой план. Я имел в виду дать хороший урок неприятелю и

отучить его от внезапных нападений. Что же касается меня, то этот подвиг

утверждал бы за мною славу великого вождя.

Войско мое стояло за живой изгородью из кустов, и им командовал мой

лейтенант Рувим Локарби, сын старого Джона Локарби, содержателя "Пшеничного

снопа". Я сидел на бревне и энергично его перепиливал. Наконец бревно было

перепилено почти до конца.

Совесть в порче собственности меня не упрекала. Плотничье ремесло я

знал довольно хорошо и видел, что исправить мост можно не далее как в час

времени.

Чувствуя, что бревно начало уже колебаться и оседать, я перестал пилить

и, выкарабкавшись осторожно на берег, присоединился к товарищам и стал

вместе с ними ждать приближения неприятелей.

Едва я успел спрятаться, как с той стороны реки послышались шаги.

Кто-то по тропинке направлялся к мостику. Мы затаили дыхание, ибо были

уверены, что это неприятельский лазутчик, посланный вперед. Это был,

по-видимому, большой мальчик; он шел медленно и ступал тяжело. К шуму его

шагов присоединялось какое-то звяканье, и мы никак не могли понять, что оно

означает.

А шаги раздавались все громче и громче, и наконец на противоположном

берегу в темноте ночи вырисовалась человеческая фигура. Человек остановился:

вытянул вперед шею, ища мостика, и затем вступил на перепиленное мною

бревно.

Только когда уже незнакомец вошел на мост и двинулся вперед, мы узнали

кто это такой. Произошло поистине ужасное. Человек, которого мы приняли за

передового разведчика неприятельских сил, оказывался не кем иным, как

викарием Пинфольдом. Звяканье, которое мы слышали при его приближении к

мосту, производилось его тростью с железным наконечником.

Пораженные неожиданностью, мы лишились голоса и решительно не имели

времени предупредить Пинфольда о грозящей ему опасности. Мы сидели в кустах

и наблюдали...

Высокомерный викарий шагнул на мостик, затем он сделал другой шаг,

третий... и вдруг раздался треск, и Пинфольд полетел вниз и исчез в

быстротекущей реке. Должно быть, викарий упал на спину, потому что мы

явственно различали его толстый живот, который высовывался из воды. Долго он

барахтался, стараясь встать на ноги. Наконец это ему удалось, и он стал

выбираться, отплевываясь и бранясь, на берег. Бранился викарий очень смешно,

перемешивая самые гнусные ругательства с благочестивыми восклицаниями.

Слушая ректора, мы, несмотря на весь объявший нас ужас, начали хохотать.

В то время, как викарий выбирался на берег, мы выскочили из кустов и

наподобие стаи диких птиц понеслись через поля домой. О происшедшем мы,

разумеется, нашему доброму учителю не сказали ни слова.

Но дело было слишком серьезно, чтобы его можно было потушить. Как раз

перед принятием холодной ванны викарий выпил вместе с городским клерком

бутылку испанского вина. Смесь вина и холодной воды оказалась очень опасной.

Викарий подвергся жестокому припадку подагры и должен был вылежать в постели

целых две недели. Осмотрели перепиленное бревно, начали следствие, и

выяснилось, что в этом деле повинны ученики Чиллингфута. Предполагалось

изгнать из города всю школу, и, чтобы спасти учителя и товарищей, я

признался в том, что сам и задумал и выполнил это.

Чиллингфут находился в полной зависимости от викария, и вследствие

этого обставил мое исключение из школы большой торжественностью. Я должен

был выслушать публичный и очень строгий выговор, и затем меня изгнали.

Чиллингфут, впрочем, смягчил мою судьбу, повидавшись со мной наедине.

Простился он со мною очень сердечно.

Больше мне с моим старым учителем увидеться не пришлось, так как он

спустя несколько лет умер, но, как я слышал, школа существует и до сих пор и

заправляет ею сын Чиллингфута, Виллиам. Школа стала больше и богаче, чем в

прежние времена. Другой сын учителя сделался квакером и уехал в колонию

Пенна, где и был убит, как передавали, дикарями.

Мое исключение очень огорчило матушку, но отец остался очень доволен;

Он так смеялся, слушая мой рассказ про викария, что громовые раскаты его

смеха были слышны по всему селу.

- Ты придумал такую же стратегему, - сказал он мне, - какая была пущена

в ход при Маркет-Драйтоне одним воином,.который боялся Бога и которого

звали полковник Прайд. Он подпилил мост, и благодаря этому капитан и три

солдата из конного полка Лонсфорда утонули. В реку свалилось тогда еще много

лонсфордовских солдат, к великой славе истинной Церкви и к радости

избранного народа.

Злоключению викария радовался не один отец. Многие церковники были в

душе довольны тем, что ему пришлось принять холодную ванну. Своей гордостью

и непомерными претензиями Пинфольд нажил себе много врагов, и его ненавидели

во всем округе.

К этому времени я успел превратиться в коренастого, широкоплечего

малого. Рос я быстро, и так же быстро развивалась моя сила. Шестнадцати лет

я уже таскал на себе мешки с пшеницей и бочки с пивом. Пятнадцатифунтовые

камни я бросал на тридцать шесть футов, то есть на четыре фута дальше, чем

наш силач - кузнец Тед Дуасон. Однажды отец не мог поднять кучу кож, которые

нужно было вытащить на двор. Я сгреб эти кожи, взвалил их себе на плечи и

отнес их, куда было нужно.

Старик отец часто глядел на меня подолгу из-под своих густых, нависших

бровей. Иногда, бывало, сидит на своем кресле, курит трубку и глядит на

меня, а потом покачает головой и скажет:

- Великонек ты становишься, мальчик! Тесно тебе в гнезде. Вот погоди,

вырастут у тебя крылья и полетишь, куда захочешь.

Мне и самому хотелось, чтобы у меня выросли крылья. Спокойная сельская

жизнь начала меня утомлять, и мне хотелось самому Взглянуть на тот великий

Божий мир, о котором я столько слышал и читал. Я не мог глядеть спокойно на

море. Глядя на эти черные волны, я чувствовал, что у меня сердце замирает.

Мне хотелось идти куда-то, далеко-далеко, к славному, хотя и неизвестному

будущему. Английские юноши любят море.

 

 

Глава III

ДРУЗЬЯ МОЕГО ДЕТСТВА

 

Не подумайте, дети, что мое предисловие слишком длинно. Без фундамента

нельзя. Сперва надо фундамент положить, а потом уже можно и дом строить. Что

вам за интерес будет слушать о событиях, если вы не знаете людей, которые в

этих событиях участвовали. Итак, будьте терпеливы, дети. Теперь я вам буду

рассказывать о старых друзьях моего детства. О некоторых из них вы услышите

и потом, так как они принимали деятельное участие в исторических событиях,

но были между ними и такие, которые остались безвестными и умерли, как и

жили, в своих захолустных гнездах. Упомянуть о них я, однако же, должен для

того, чтобы вы знали, какие люди оказывали на меня влияние.

Много на своем веку видел я добрых людей, но кто мог сравниться в

добродетели с нашим сельским плотником Захарией Пальмером? Тело этого

человека было измождено старостью и тяжкими трудами, но в этом теле жила

простая и чистая душа. Прост Захария был не потому, что был невежествен.

Совсем наоборот, человек этот знал многое, читал сочинения Платона, Гоббса и

других мыслителей. Все сокровища человеческой мысли были им изучены.

Книги во времена его детства были гораздо дороже, чем теперь, а

плотникам в то время платили за их работу гораздо дешевле, чем в наши дни.

Но старик Пальмер был холост. У него не было семьи, которую нужно было

содержать, а на платье и пропитание он тратил мало. Все сбережения он тратил

на книги.

Над кроватью у него была прибита полка, а на ней стояла библиотека

избранных сочинений. Книг было не много, но зато все они были хорошие. Такой

нельзя было найти и у помещика или священника.

Пальмер не только купил эти книги, но прочитал их, понял и старался

объяснить их своим ближним.

Обыкновенно в летние вечера этот наш сельский философ, старец

внушительной наружности, с белой как снег бородой, сидел у порога своей

хижины. Старик бывал очень доволен, если молодежь бросала игру в шары и

железный обруч и приходила к нему побеседовать. Мы ложились на зеленую

травку около него и задавали ему разные вопросы. Он отвечал нам и

рассказывал о великих людях старых времен, о словах, которые они говорили, и

о подвигах, которые они совершали.

Любимцами старика были я и сын трактирщика Рувим Локарби. Мы

обыкновенно приходили к старику раньше всех и уходили последними. Любил нас

Захария Пальмер так, как иной отец своих детей не может любить. Он

употреблял все усилия для того, чтобы развить наши неоперившиеся умы, и

объяснял нам все, чего мы не понимали или что нас смущало и волновало. Как и

все вообще не чуждые серьезной мысли молодые люди, мы старались разрешить

проблему мироздания. Наши детские глаза устремлялись в ту бездну, дна

которой не могли рассмотреть величайшие мудрецы.

Смущало нас так же и то, что мы видели вокруг себя. Село было разбито

на секты, которые пылали взаимной враждой и ненавистью. "Что же это за

дерево, если оно приносило такие плоды?" - думалось нам. Говорить на эту

тему с родителями мы боялись и Шли за разрешением сомнений к доброму

Пальмеру, и он нам говорил хорошие и ободряющие речи.

- Все эти препирательства и споры не захватывают сущности, скользя

только по поверхности, - говорил он нам, - что человек, то норов. Каждый

старается объяснить себе религию по-своему, так, чтобы объяснение

соответствовало направлению его ума. Но, однако, в каждом христианском

учении, как бы оно ни было затемнено этими толкованиями, лежит здравая,

общая всем христианским религиям сердцевина. Если бы вы жили во времена

древности, в греко-римском языческом мире, вы поняли бы; какой переворот

совершило христианство в человеческой жизни. Люди спорят и горячатся из-за

того, как надо понимать то или иное слово, но все эти споры имеют временный

характер. Главное значение христианства заключается в том, что оно объясняет

нам божественное значение человека и понуждает его к простому и безгрешному

существованию. Вот что нам дала христианская вера.

Другой раз Захария нам с