МУЖЧИНЫ НА РЫНКЕ ТРУДА
Тартаковская Ирина Наумовна - кандидат социологических наук, научный сотрудник Центра сравнительных исследований трудовых отношений (ИСИТО). Адрес: 443000 Самара, ул. Молодогвардейская 225, д. 38. Телефон: 194–03–32. Электронная почта: [email protected]
Статья написана на основе исследовательского проекта, поддержанного фондом INTAS, грант N 97–20280.
quot;Несостоявшаяся маскулинность" в постсоветском контексте
За последнее пятилетие в отечественных гендерных исследованиях значительно возрос интерес к проблемам маскулинности. Если до этого подавляющее число работ российских авторов, посвященных взаимоотношениям полов и их социальному контексту, фокусировалось преимущественно на "женском вопросе" [1], то конец 1990-х — начало 2000-х годов оказались довольно "урожайными" на тексты о мужчинах [2–7 и др.]. И это симптоматично: дальнейшая концептуализация российских гендерных отношений была бы весьма осложнена, если бы гендерные исследования продолжали оставаться асимметричными.
На Западе возникновение "мужских исследований" (male studies) было в значительной степени политическим проектом, возникшим как реакция на развитие феминистской теории и политического движения и призванным либо распространить феминистский подход на анализ уже собственно мужской идентичности, либо, напротив, выступить с позиций попранных прав мужчин [8; 9, p. 9-12]; в России же на сегодняшний день это чисто академическое предприятие, направленное на изучение относительно новой для отечественной социологической традиции проблематики (что лишний раз подтверждает наблюдение об открытости и известной "всеядности" российского социологического дискурса) [10, p. 18-20].
Возможно, поэтому большинство российских текстов, посвященных изучению маскулинности, пока имеют более или менее общие теоретические рамки, соотносимые с социальным конструктивизмом и теорией гендерной системы [11, 12]. При этом подходе маскулинность рассматривается не как природная/естественная данность, а как социальный конструкт, точнее как проект, связанный со специфической доминантной позицией в сфере гендерных отношений, сквозной для всех уровней социальной стратификации [13]. Этот проект не однозначен и не унифицирован: существует множество типов маскулинности [8, 14]. Тем не менее каждый из этих типов представляет собой своего рода культурно предписанный сценарий, от реализации которого зависит относительная социальная успешность индивида, его самооценка и восприятие его окружающими.
Любой из сценариев маскулинности предполагает определенную завершенность, то есть ощущение личностной состоятельности и относительной успешности, понимаемой как соответствие определенным доминирующим паттернам (объединенным с помощью концепта "гегемонистической маскулинности"). Гегемонистическую маскулинность Р. Коннелл, Т. Керриган и Дж. Ли определяют как способ, с помощью которого особые группы мужчин "приспосабливаются" к позиции власти и благосостояния и который позволяет производить и легитимировать социальные взаимоотношения, порождающие господство данных групп [15, p. 592]. Коннелл подчеркивает, что гегемонистическая маскулинность не является каким-то определенным, фиксированным типом поведения — скорее это стратегия, направленная на достижение доминантной позиции в социуме, подверженная корректировке всякий раз, когда меняются соответствующие социальные условия [14, p. 76, 77]. Он утверждает также, что эта стратегия — не единственная возможная для мужчин: наряду с гегемонистической существуют и подчиненные типы маскулинностей, относительно которых и осуществляется доминирование (выходящее за рамки классового и расового доминирования, а также доминирования мужчин над женщинами). В то же время каждый тип маскулинности, в том числе те, которые в данном социокультурном контексте могут рассматриваться как недоминантные и подчиненные, имеет свои критерии успеха, не отделимые от социальных представлений о маскулинности как таковой. Набор архетипических ролей для мужчин фактически инвариантен для любой культуры: солдат, первопроходец, эксперт, кормилец и повелитель [3, p. 199; 16]. Каждая из этих ролей подразумевает реализацию некого сценария, без чего само понятие "мужественности", мужского гендера оказывается под угрозой — как это было сформулировано в популярном советском стихотворении, "чтоб стать мужчиной — мало им родиться, как стать железом — мало быть рудой"… Поэтому можно сказать, что каждая разновидность маскулинности в процессе своей реализации может "не состояться", не получить завершения.
Тем не менее такие "срывы сценариев" постоянно происходят в любом обществе, что нашло отражение в понятии "несостоявшаяся маскулинность" [17]. Этот термин не имеет четкой дефиниции, но в то же время очень образно передает идею о том, что, во-первых, маскулинность является не только теоретическим понятием из арсенала гендерных исследований, но имеет для каждого мужчины личностное культурное наполнение; во-вторых, что это именно проект, реализация которого связана со значительными усилиями, а нередко оказывается даже невозможной. Для мужчин кризис усугубляется тем, что зачастую означает невозможность реализации личного сценария, или проекта, маскулинности и может заставить их сомневаться даже в своей половой принадлежности.
Советский тип мужественности складывался под сильнейшим влиянием политики гипермаскулинного милитаризованного государства, направленной на то, чтобы мужчина мог самореализоваться в качестве такового лишь "на службе Родине" (под которой понималось безоговорочное и самоотверженное участие в реализации любых государственных проектов) [3, 6, 18]. Главным же и основополагающим свойством "настоящего мужчины" считалась постоянная готовность отдать жизнь за Родину либо за поддерживаемые официальной идеологией ценности — используя выражение Н. Ювал-Дэвис, "высший гражданский долг" [19, p. 93], который только и делал возможным полноценное членство в общности "советский народ". Такое самопожертвование не обязательно должно было произойти в контексте защиты от внешних врагов — "мирная жизнь" по динамике и идеологии максимально приближалась к военным действиям (например, пресловутые "битвы за урожай" имели своих героев и даже жертв, гибнущих при попытке спасения горящей сельхозтехники). Интересно, что этот "смертельный ореол" советской маскулинности оказался очень стойким ее свойством: например, как показала Ж. Чернова, еще в 1960-е годы, когда складывалась так называемая "бардовская культура" позднесоветских романтиков, культовое значение для нее имели имена погибших товарищей-туристов [20]. А на страницах российских газет и в 1990-е годы наиболее положительные мужские персонажи обычно бывают уже погибшими, обреченными или жертвующими собой [21]. В каком-то смысле это наблюдение перекликается с представлениями о "летальных аспектах маскулинности", о которых писал С. Жорар [22].
Е. Здравомыслова и А. Темкина отмечают, что утверждающие маскулинность практики не оставались неизменными на протяжении семи десятилетий существования советского режима [23]. В позднесоветские десятилетия (1970–1980-е годы) эволюция гендерного порядка1 привела к ситуации, которую вышеупомянутые авторы охарактеризовали как дискурсивный "кризис маскулинности", то есть состояние относительной депривации, в результате которой соответствующее поколение мужчин рассматривалось обществом как когорта неудачников по сравнению с нормативными моделями "других". Гегемонная советская маскулинность, реализовавшаяся через служение Родине (государству), оказалась невозможным для реализации нормативом — как в связи со значительной девальвацией соответствующих ценностей, так и из-за реальных социальных изменений. В качестве возможной альтернативы ей могли бы выступить традиционная патриархальная маскулинность "домостроевского типа" либо либеральная "западная маскулинность" независимого собственника/профессионала/кормильца семьи, но обе эти модели были практически недостижимы: первая — из-за отсутствия религиозной и/или идеологической легитимации, да и вообще из-за противоречащего ей опыта советских гендерных отношений; вторая — из-за отсутствия реальных экономических условий для преуспевания семей с одним мужчиной-кормильцем.
Таким образом, уже позднесоветская маскулинность, или, точнее, "дискурс маскулинности" находился в состоянии затяжного "системного кризиса". Произошедшие в 1990-е–2000-е годы перемены значительно углубили этот кризис: многие традиционно "мужские" отрасли производства, такие как оборонная промышленность и станкостроение, пришли в упадок, профессиональное и экономическое положение многих раньше относительно успешных мужчин существенно ухудшилось. Ощущаемый ими стресс описан в статье М. Киблицкой "Раньше мы ходили королями…" [25].
Разумеется, феномен "несостоявшейся маскулинности" даже применительно к нашим респондентам, в той или иной мере затронутым современным российским социально-экономическим кризисом, ни в коем случае не является прямым его порождением. Напротив, возможность "несостоятельности" заложена в само понятие маскулинности, которая предполагает внутреннюю иерархию между "настоящими", состоявшимися мужчинами, и теми, кто не смог соответствовать этому критерию. Как пишет Р. Коннелл, "целлулоидный героизм Джона Уайна или Сильвестра Сталлоне кажется героическим только по сравнению с основной массой мужчин, которые ему не соответствуют. "Оправдание" идеологии базового патриархатного комплекса и полной субординации женщин требует создания базирующейся на гендерных признаках иерархии среди мужчин" [24, p. 110]. В то же время ситуация социально-экономической трансформации, существенно изменившая "правила игры", в том числе и в отношении гендерного порядка, придала борьбе за "маскулинную состоятельность" неповторимые специфические черты.
Разумеется, вышеупомянутый кризис затронул далеко не всех российских мужчин; ряд из них, напротив, получил новое поле возможностей для самореализации и переутверждения собственного маскулинного сценария — прежде всего, в сфере бизнеса и предпринимательства (что ни в коем случае не означает, что это переутверждение было "естественным" и непроблематичным) [26]. В фокусе нашего исследования, однако, оказалась другая, значительно более распространенная категория россиян обоего пола, а именно те, кто в ходе происходящих трансформационных процессов столкнулся с серьезными экономическими, профессиональными и просто личностными трудностями. Если говорить о мужской половине наших респондентов, то значительная их часть может служить иллюстрацией тезиса о "несостоявшейся маскулинности" (failed masculinity) как одном из наиболее распространенных в советском и постсоветском обществах типов мужественности. По мнению С. Ашвин [27], как советская, так и постсоветская версия маскулинности требует для своей реализации определенного набора условий, главными из которых являются профессионализм и состоятельность в качестве кормильца семьи. Во вторую часть этого заключения нужно внести уточнение: быть кормильцем семьи (то есть больше всех в семье зарабатывать) — существенная, но не единственная компонента маскулинной экономической компетентности. В конце концов, не у всех мужчин есть семья, а те, у кого она есть, не всегда ставят ее интересы во главу угла. Кормилец — лишь частный случай или один из аспектов, маркирующих принципиально важную для "успешной мужественности" экономическую состоятельность. Если этот аспект по каким-то причинам неактуален, то на первый план выходит возможность быть компетентным потребителем, что также является важным атрибутом успешной, состоявшейся мужественности. Вообще, устойчивая ориентация на достойный заработок не обязательно говорит о стремлении прежде всего обеспечить семью — это еще и вопрос престижа и самооценки. Бедный мужчина лишен этих важнейших признаков гендерной компетентности и, таким образом, "размаскулинивается" — перед ним встает проблема репрезентации себя самого в повседневных взаимодействиях, прежде всего с собственной семьей, если она у него есть, затем с другими ближайшими родственниками, и не в последнюю очередь с работодателями, непосредственным руководством, а также с коллегами (если он работает). Помимо этого, перед ним встает проблема переосмысления своей идентичности, поскольку, по мнению С. Ашвин, у российских мужчин ограничен набор легитимных социальных ролей [28]. Тем не менее сводить их к дихотомии кормильца/профессионала представляется некоторым упрощением хотя бы потому, что в нашей выборке присутствует немало мужчин, которые фактически не являются ни кормильцами семьи (довольствуясь весьма скромным доходом и никак не пытаясь его повысить), ни профессионалами (поскольку не испытывают к своей работе сколько-нибудь сильной привязанности). Провал "сценария маскулинности" порождает специфический тип поведения как в сфере занятости, так и в приватной жизни: с одной стороны, несостоявшаяся маскулинность становится синонимом жизненного краха, и дальнейшую стратегию поведения мужчин, осознавших себя "ненастоящими мужчинами", можно определить как своего рода "жизнь после жизни" — пассивность, пессимизм, готовность довольствоваться малым, нередко злоупотребление алкоголем. С другой стороны, у той части мужчин-неудачников, которые пытаются еще бороться с обстоятельствами, сохраняя свое достоинство, маскулинный комплекс порождает ряд проблем и дополнительных ограничений, не позволяя им прибегнуть к "недостойным для мужчин" способам выживания, в частности, существенно сокращая спектр приемлемых рабочих мест.
