Подготовительные материалы к первому и последующим томам книги для родителей. 21 страница

- Ну, что скажешь?

- Я не буду так делать, мамочка, честное слово, не буду.

- Вот и умница. Вставай, будем ужинать.

Она потрепала его по уху и ушла. Но вставать было нельзя: в другой комнате стучал сапогами отец. Если встать, он сейчас же начнет про мышей. Тимка поэтому лежал боком и смотрел на шкаф. Но сапоги отца послышались ближе, и он стал на пороге комнаты. Почему-то отцы устроены так, что как только их увидишь, так все останавливается в душе и ждет, что будет дальше. Отец подошел ближе к кровати, взял стул, поставил его против глаз Тимки и сел. Хорошо бы скорее закрыть глаза, но и глаза остановились, не закрываются. Отец улыбается, как-то по-особенному у него выходит: и весело и в то же время зло. И в злые складки складываются у него жесткие, выбритые, румяные щеки. Отец приблизил к Тимке знакомое, сильное, умное лицо:

- Ты, Тимофей, не слушай мать. Если еще где придется, лужа какая или пирог, не обращай внимания: хватай скорее, а то прозеваешь, другой ухватит, правда?

Тимка понял хитрый ход отца, и оттого, что понял, отец стал доступнее и проще. Тимкина душа встрепенулась, звякнула веселыми шестеренками и опять пошла, как бывает, вдруг пойдут остановившиеся часы, как только их возьмет в руки хороший мастер. Тимка искренне улыбнулся голубыми, еще сырыми глазами и ответил отцу шепотом:

- Нет, неправда...

- Эге, да ты умница. Я думал, ты ничего не понимаешь! Значит, чего же? Выходит так, что можно идти чай пить?

Тимка сказал уже более свободно, хотя в голосе еще и царапали какие-то камешки, принесенные слезами:

- А ты не обижаешься? За пироги?

- Сначала обижался, а теперь перестал.

- Мама еще напечет.

- Вот и я так подумал.

- А ты не обижайся.

- Замнем, - сказал отец.

- Замнем, - засмеялся Тимка, схватился с кровати и ринулся к отцовским коленям. Отец хлопнул его по мягким частям и сказал:

- Вот по этим самым местам раньше ремешком гладили в подобных случаях. Но я думаю, что это лишнее.

Тимка глянул вверх на отцовский подбородок и ответил так, как часто говорил отец:

- Абсолютно лишнее!

- Ну, идем ужинать.

В столовой Сережа уже не сидел за книгой, а встретил Тимку намекающим ироническим взглядом. Но Тимка был так доволен жизнью, что не стал протестовать. А как только сели за стол, отец сказал такие слова, которые круто изменили мир и окончательно повернули его к Тимке жизнерадостной и интересной стороной:

- Тимка с Кириком хотели провести во двор какую-то лужицу, а тут дела такие, что к нам и вся река может пожаловать.

- Что ты говоришь?

- Самые плохие сведения! Вчера прибавил ветер, а сегодня метр и двадцать сотых. Наводнение, кажется, будет настоящее.

- А что делать? - спросила мать.

- Уже делается. Сегодня ночью начинают укреплять дамбу.

 

Убегая от реки, посад не спасался от ее шалостей. В самую высокую воду первый домик, стоявший на самом берегу возле моста, не заливался водой, здесь река всегда подпирала один и тот же берег, подбежавший к ней узким отрогом от холмов на горизонте. По этому отрогу давно когда-то и начал строиться посад. Но потом, в течение трех столетий его истории, домишки посада разбросались по склонам отрога и спустились к плавням. Плавни

расходились широко вверх по реке. С этой стороны каждую весну и подходило к посаду половодье. На краю плавней стояли домики, которые плавали каждый год, при самой низкой воде. Они и строились с расчетом на эту неприятность, все стояли на тонких высоких ножках, а жители входили в эти домики по крутым высоким лестничкам. Обитатели этой полосы издавна славились буйными характерами и скромными потребностями, исключая потребность в казенном вине, которую нельзя, во всяком случае, назвать скромной: они поглощали водку в неумеренном количестве, хотя и с умеренной закуской, вызывая удивление более положительных людей:

- И откуда они берут деньги, эту шелудивцы?

Шелудиевка, как называлась эта мокрая полоса, действительно пользовалась весьма ограниченными денежными поступлениями. Народ здесь обитал малоквалифицированный, иногда он перебивался черной работой на лесных складах, на разгрузке барж, а больше бродил по берегу с двумя-тремя удочками или шнырял по реке на древних душегубках...

С расширением завода положение шелудиевцев улучшилось, но и старый быт еще процветал над плавнями.

Железнодорожная насыпь, проходящая от моста, разрезала посад на две части: "Раек" и "Занасыпь". Между Шелудиевкой и насыпью разбросаны многочисленные домики, принадлежащие самому хозяйственному населению посада. Здесь живут возчики, воловики, лавочники, портные, огородники. Домики, принадлежащие им, воздвигнуты по старым чертежам, одобренным жизнью еще при царе Алексее Михайловиче. Стены их сделаны из глины и

кизяка на легком деревянном каркасе, снабжены завалинками и ставнями, но в уровень с веком крыты не соломой, а железом. Вместо древнего глиняного пола, доливки, у них настоящие крашенные полы. Но по той же старинной моде домики окружены вишневыми садами, подсолнухами и стеблями кукурузы, огорожены довольно высокими заборами, а на улицу смотрят добротные ворота, крытые двускатной узенькой железной крышей. В общем, здесь цветущее царство, и названо оно "Райком" с некоторой претензией. В последнее время домики здесь стали строиться пошире, на две-три квартиры. Во многих домиках жили не только хозяева, но и квартиранты - рабочие и служащие завода сельскохозяйственных орудий...

Основное заводское общество размещалось по другую сторону железнодорожной насыпи. Там стояло много кирпичных, двухэтажных и трехэтажных домов, были мостовые и даже тротуары, там был и театр. Но и здесь между основательными сооружениями были разбросаны такие же райские дворики, принадлежащие посадским старожилам.

Высокое железнодорожное полотно, разделявшее посад на две части, разделяло и их весенние судьбы: «Занасыпь» никогда не страдала от воды. Только в двух местах, где сквозь насыпь под чугунными мостиками пробивались улицы, вода могла проникнуть к заводу, но в этих местах нетрудно было преградить ей путь.

"Раек" не имел таких преимуществ. Во время высокого половодья он обращался в Венецию, и с учетом этого подобия многие домики здесь стояли на сваях. Правда, лет двадцать тому назад, при городском голове Кандыбе, имевшем собственный дом на "Райке", была построена земляная дамба. Она великодушно прошла между "Райком" и Шелудиевкой, не лишая шелудиевцев привычных для них весенних ванн. Но после Кандыбы дамба эта ни разу не ремонтировалась, выполняя свои обязанности постольку поскольку...

На следующий день было воскресенье. Как только Тимка позавтракал, он немедленно направился к дамбе. Все люди спешили туда, навигация на уличном потоке была прекращена, лучшие корабли валялись где попало. Пока Тимка дошел до дамбы, рядом с ним уже шагала целая компания: и Митрошка Григорьев, и Кирик, и Петя Губенко, и многие другие. Петя сегодня был веселый. Он подошел к Тимке и спросил:

- Ты куда?

- Туда.

- И я туда.

- А чего ты сегодня не такой?

- Не какой?

- А ты вчера был такой: все думал и думал.

- Да так, - сказал Петя. - С сестрой подрался. - Петя смущенно

улыбнулся. - С Наташей. Из-за тетрадки.

- Какая Наташа?

- А сестра Наташа. Она в девятом классе.

- А-а! Я знаю. Губенко Наташа?

Тимка хорошо знал Губенко Наташу. Она была председателем школьного комитета и часто заходила в их класс, чтобы поругать ребят за грязь или растоптанный мел.

Пользуясь воскресным днем, на дамбе собралось много народу. С неба смотрело приятное апрельское солнце. Дамба была твердая, слежавшаяся, еще не отошедшая от морозов. Впереди, перед дамбой, плавала Шелудиевка; ее обитатели оживленно шныряли между домишками на своих душегубках или карабкались взад и вперед по высоким крутым крылечкам; вода поднялась до высоты полов.

Она не подошла еще и к дамбе и вообще стояла неподвижная, мирная и грязная, подняв на себя весь накопившийся за год прах шелудивеских улиц: навоз, солому, тряпки и бумажки. На свободной полоске у дамбы были уже навалены кучи досок и бревен, с трудом поворачивались длинные подводы - "разводки", суетились плотники. Дамба имела длину больше километра, и везде шла работа, плотники с молотками и лопатами укрепляли столбы и приколачивали к ним кривые шершавые доски. С другой стороны дамбы ползали в рыхлой земле "колымажки", опрокидывая к насыпи свежие кучки земли.

По самой дамбе бродили жители и заводские рабочие. Бычков стоял в новом пиджаке и говорил портному Григорьеву, маленькому тщедушному человечку, у которого вместо усов еще в молодости выросли по три волоска возле углов губ, да так и остались на всю жизнь:

- Смотри, сколько народу нагнали! Да впустую все. Впустую, - решительно буркнул Бычков. - Кто сказал, что будет вода? Кто сказал? Вода бывает как раз через десять лет. Была в семнадцатом, значит, в двадцать седьмом будет. А это так. Во!.. Смотрите, какие мы заботливые. Где хозяин! Чем не хозяин? А на самом деле Спирька это Самохин. Вчера кочегаром был, а сегодня он большевик. И все понимает, и какое наводнение, и какую дамбу нужно. С книжечкой ходит.

Тимка и Петя обошли всю дамбу, два раза спускались к самой воде, бросили палку и смотрели, куда она поплывет. Палка долго стояла неподвижно, а потом еле заметно стала подвигаться вдоль берега.

- А где ваша лодка стоит? - спросил Тимка.

- А там на реке. Там дядя мой на мосту служит.

У этого Петьки вся жизнь наполнена завидными вещами. Вчера матрос, а сегодня дядя на самом мосту.

- А чем он служит?

- А он называется начальник моста.

Петя произнес это без бахвальства, но все равно, зависть кольнула в Тимкином сердце.

- Может, ты еще скажешь, что он большевик?

- Он так и есть - партийный. Так и есть - коммунист.

- Врешь!

Петя улыбнулся:

- А чего я буду врать?

- Ты думаешь, куда ни посмотри, так тебе все коммунисты?

- Чудак ты какой, так он же и есть коммунист.

- А чего вы лодку сюда не пригоните?

- Куда? На дамбу?

- Вот сюда. Здесь и поставить. Шикарно было бы!

- Сюда нельзя поставить. Пройдут еще три дня или четыре дня, и тогда вода через дамбу пойдет.

- Как? Прямо на "Раек"?

- Прямо на эти дома.

- От здорово! А откуда ты знаешь?

- А отец говорил?

- А он почем знает?

- Он все знает. Он говорит: несчастье будет, если не удержат. А то как и зальет. Все зальет.

Петя показал на "Раек" и глянул на Тимку серьезными черными глазами.

Тимка глянул по направлению его руки, и в его воображении встали все эти хаты, сады, дворники, плавающие в воде. В Тимкиных глазах загорелось восхищение.

- Вот красиво! Тогда будем здесь на лодке плавать, правда?

Петя нахмурил брови:

- На лодке можно плавать. Только будет жалко.

- Чего тебе жалко?

- А людей?

Тимка засмеялся:

- О! Людей! Вон же там залито, а люди все целые. И катаются на лодках. А чего жалко? И туда на лодке, и сюда на лодке! А там под мостом аж на самый завод.

- В завод? В завод ни за что не пустят!

- А я попрошу. Я скажу: только на минуточку, посмотрю и назад.

- Воду туда не пустят. Кто тебе пустит воду? Чтобы завод остановился?

Тимка спешно задумался. Остановиться завод не может - это Тимка хорошо понимал, потому что завод в его глазах был наиболее могучим и внушительным явлением. С завода каждый день приходил отец и приносил с собой какой-то особенный, сложный и радостный запах настоящей, большой жизни. И Тимка недолго думал, уступил.

- А чего он остановится? Только под мостами перегородить и все.

 

В этот воскресный день жизнь протекала не только нормально, но даже весело. На дамбе было оживление, гуляли девушки и молодые люди. Колеса на подворках приятно и мирно постукивали втулками. Спиридон Самохин похаживал по дамбе, посматривал на Шулудиевку и солидно и аккуратно записывал в блокнот число привезенных досок и колымажек земли. Деловые люди подходили к нему так же спокойно, они разговаривали, неторопливо поворачивались лицами то в сторону Шелудиевки, то в сторону "Райка". Даже шелудиевцы, обыкновенно народ задорный, подъезжали на своих душегубках к берегу и высказывали желания, не имеющие никакого отношения к угрозе наводнения:

- Эй, желтенькая, иди прокачу на быстрой лодочке! А, да это Катя! Катя,

чего вам на дамбе ножки трудить? Садитесь.

- Опрокинешь.

- Да какой мне расчет опрокидывать? Старый моряк, что вы!

И некоторые девушки, кокетливо подобрав юбки, спускались с насыпи и осторожно, с приличным случаю волнением ступали носком на шаткую душегубку, а потом оглашали криком все плавни и валились в галантные объятия лодочника. С дамбы смотрели на них другие девушки и юноши и кричали:

- Катя, не верь ему, он обманщик, у него лодка с дырками!

- Ночевать будешь на крыше!

...А когда наступил вечер, на дамбе разложили костры, новая смена рабочих так же мирно постукивала топорами и втулками подвод, а возле костров собрались разные люди и негромко разговаривали, вспоминали прошлые годы. В их рассказах прорывался изредка смех, и не было ни одного трагического случая.

К вечеру и мальчикам прибавилось заботы и впечатлений. Вообще, за этот день они набегались, насмотрелись, наговорились, наспорились на целый год. А многие и наголодались. Когда стемнело, пришли матери и разыскивали своих слишком впечатлительных сыновей. Некоторые ласково, с тихим, душевным разговором повели детей обедать или ужинать, а кто и толчком направил бродягу домой, пользуясь для этого естественным удобством мягкого склона дамбы.

А были и такие, что и вовсе не нашли искомого, ходили и спрашивали встречных:

- Не видели Кольки? Ну, что ты скажешь, до чего противный мальчишка!

А Колька в это время, близко познакомившись с хозяином колымажки, сидит на узкой жердине и чмокает на коняку, перебирая в руках веревочные вожжи.

Уйти домой было трудно, события пробегали слишком поспешной чередой: не успеешь открыть глаза на одно, как налетает другое. Не успела перевернуться душегубка с полупьяным парнем, не успел парень выжать из себя грязную воду, как что-то закричали справа, и нужно лететь туда, кое-как рассматривая дорогу возбужденными глазами. А там привезли мешки, а в другом месте распряглась лошадь, а с левой стороны подъехал грузовик, а с правой заиграла гармошка, а в середке запылали фары лакированной машины - прибыл предисполкома. И снова, и снова должны работать уставшие ноги, и снова устремляются вперед жадные глаза, и снова человек должен пыхтеть, преодолевая многочисленные расстояния. А когда пришел вечер, к разнообразным, быстро проносящимся случаям прибавились еще и результаты дня. Главное: вода подошла к самой дамбе. Грязный Митрошка уже бродил в воде и кричал стоящим наверху:

- Уже две доски закрыла! Две доски закрыла!

Верхние слушали, свесившись головами вниз, и млели от зависти к Митрошке, которому судьба послала такое редкое счастье – покладистых родителей, позволивших Митрошке целый день прогулять без ботинок.

Но уже на другой день утром картина изменилась: Митрошка уже не мог бродить под дамбой. В Шелудиевке вода подбиралась к полам, и шелудиевцы не катались на душегубках, а перетаскивали пожитки на чердаки. Как и вчера, приезжал председатель исполкома, повертел головой, забот у него много: вокруг самого города дамба протянулась на десять километром.

Прошел еще день и еще один. Вода прибывала на глазах по полтора метра в сутки. У шелудиевских домишек скрылись окна. Поверхность воды уже не стояла грязной домашней лужицей, исчез куда-то разный мелкий сор. Заметнее стало течение, кое-где появились водовороты, а набегающий ветерок уже подымал обычную рябенькую волну. У самой дамбы вода начинала бить потихоньку частыми мелкими всплесками. Доски были дошиты до самых верхушек вкопанных столбов, досыпана была земля. По высоте дамбы еще оставалось не покрыто водой несколько метров, но скептики косо посматривали на тонкую стенку дамбы: для того, чтобы удержать напор реки, нужно было расширить стенку, по крайней мере, вдвое. 24 апреля уровень воды достиг высоты семнадцатого года. Вечером в этот день завод приостановил работу и объявил мобилизацию всех рабочих сил для борьбы с наводнением. Закрылись школы. На станционные пути были поданы товарные вагоны для потерпевших.

Двадцать пятого числа Минаевы встали чуть свет. Еще вечером отец сказал:

- Вагон хоть и получили, а перебираться пока подождем. Сергей, собери наши лопаты, совки - все, что есть. А ты не шныряй под ногами, сиди дома, нечего тебе по дамбе лазить.

Но глаза Тимки ответили отцу таким страданием, что отец засмеялся и махнул рукой:

- Только там нечего наблюдателем ходить, возьмешь ведро, будешь мешки насыпать.

Тимка немного обиделся на отца за "наблюдателя". Выходило так, как будто он не помогал делать носилки.

Дамба была разделена на три участка. Самый левый поручался заводу, средний - "жителям", а правый, самый опасный, подходящий к главному руслу реки, - полку Красной Армии. Красноармейцы работали уже вчера. Тимка с ребятами бегали туда, но на дамбу пробраться не удалось, кругом стояли часовые с винтовками и не хотели даже разговаривать с гостями. Мальчики долго сидели на заборе и смотрели издали на работу красноармейцев. Работа полка производила впечатление очень важного и сурового действия. Тимка почувствовал это и в фигурах командиров, перетянутых ремнями, и в быстрых экономных движениях военных, и в озабоченном движении грузовиков, и в двух флажках, поставленных на дамбе: один синий, другой зеленый. И отец сказал вечером:

- С правой стороны, хоть и трудно, но там удержат. Легко сказать: полк Красной Армии! Куда там эта река годится!

Услышав эти слова, Тимка даже рот открыл, так это было прекрасно и сильно. Оттого, что против реки выступил полк Красной Армии, вся река представилась Тимке совсем в другом виде. Ему уже не хотелось кататься на лодке, а нужно было так же спокойно и сурово стать против нее, как стали красноармейцы. Духовные глаза Тимки видели теперь реку во всей ее вредной силе, видели страшную мощь ее движения и напора, видели размах берегов, скрывающихся в тумане горизонтов. Тимка захотел тоже бороться с ней и поэтому начал ненавидеть Бычкова.

Вчера, когда он с отцом и Сергеем делал в сарае носилки, подошел Бычков, долго стоял и смотрел на их работу, а потом по своему обыкновению уставился в землю заросшим лицом и сказал:

- Чего это, Василь Иванович, силы тратишь? Слышал я, тебя начальником над рекой назначили. Зачем тебе носилки?

- Не начальником, а помощником начальника участка. А носил все равно нужны.

- Хэ! Носилками реку остановят! Что на носилки положишь?

- Мешок с землей, - ответил Минаев.

- Поздно мешки класть. Надо было зимой дамбу делать. А теперь, конечно, за что попало, за то и хватаешься. И солдат мало пригнали, красноармейцев. Что же там, полк!

Минаев собрался что-то ответить, но в это время в дверях сарая

показался Ленька Бычков и направил на своего отца широкое, скуластое лицо:

- Хоть ты и отец, но сказал чепуху.

- Во! Новый пророк явился! Откуда ты взялся, господи прости?

- А я здесь и был. "Пригнали!" Старый ты человек, а такое говоришь. Они к тебе на помощь пришли, а по-твоему - пригнали!

- Один черт, "на помощь"! Ну, вот их и пригнали, значит, на помощь. Приказали, они и поехали. Что же тут говорить? Солдат - все понятно! А ты еще сопляк отцу замечание делать.

Бычков хмуро и сонно смотрел на сына. Ленька постоял-постоял в дверях, ничего не сказал, хлопнул дверью и ушел со двора. Бычков повернул голову, глядя ему вслед, и долго так стоял и смотрел на калитку, за которой скрылся Ленька. На Минаевых смотрело только его ухо, такое же мохнатое, как и весь Бычков. Минаев прищурился на это ухо и сказал, как будто сыновьям:

- Ходит и болтает. И время даром тратит, и язык. Для чего носилки?

Бычков вдруг обернулся и закивал бородой:

- Тебе моего языка жалко?

- Жалко.

- Моего языка?

- Твоего языка.

Ребята захохотали.

Бычков повел глазом по сараю и молча было отошел, но обернулся:

- Тебе моей жизни не жалко.

Минаев закусил губу и оглушительно забил тяжелым молотком по длинному гвоздю. В два удара вогнал гвоздь в дерево и еще оглушительнее треснул его по шляпке, только лязг пошел по двору. И под этот лязг сказал Бычкову:

- Иди ты болтать в церковь!

Бычков ушел.

Все это вспоминал Тимка по дороге к дамбе. Разговоры эти, сложные, новые, горячие, как-то особенно его волновали. Он поворачивал душу во все стороны и везде встречал большую человеческую тревогу и многого в ней не разбирал.

В его руке слабо постукивало ведро, такие же звуки то там, то сям на улице. В темном еще тумане рассвета по улице белели носилки, поднятые на плечи людей. За улицей над крышами домов и над вениками голых еще деревьев еле заметно начинало розоветь небо. И там, где оно розовело, и в той стороне, где была река и дамба, затаилась чужая, какая-то гнусная тишина, а люди спешили к ней навстречу. Впереди головы людей и поднятые над ними лопаты быстро уходили в остатки ночной темени. Где-то очень далеко лаяли собаки, голос каждой был слышен, он придавал наступающему дню недобрый и несимпатичный вид. Тимка подбежал к отцу и тронул его за рукав. Отец сказал негромко, продолжая шагать:

- Ничего, Тимофей, шагай бодрей!

 

На заводском участке дамбы смены менялись в шесть часов утром и вечером. Двадцать шестого, как только склонилось солнце, Минаев сказал Тимке:

- Пришли ваши сменщики?

- Уже пришли, а я еще немножко.

- Иди со мной. Посмотрим участок.

Тимка отдал ведро Володьке Сороке и побежал за отцом. Они пошли по дамбе. Сегодня день прошел удачно. Ветерок дул на реку, было тепло, работалось весело, сделано было много. Минаев посматривал на Шелудиевку, от которой над водой остались только крыши. Еще утром спасательные лодки сняли с чердаков людей и отвезли в вагоны. Вчера в вагон перебрались и Минаевы. Солнце садилось за Шелудиевкой, и от этого ее крыши казались черными.

Река стояла в уровень с дамбой, как в стакане, налитом до краев.

Внизу и на склоне дамбы копошились люди, а на верху, хорошо утрамбованном и утоптанном, виднелись только отдельные фигуры.

У подошвы дамбы спорили. Ленька Бычков кричал:

- Во-первых, я не житель, а фабзавучник, - значит, рабочий.

Ему отвечал гнусавый, спокойный, чуточку презрительный голос:

- А говоришь, как житель.

- Да что ты, житель, житель. Жителит тоже дни и ночи на дамбе.

- Им так и полагается. Такая у них организация.

- Чего же ты, как житель, как житель...

- А рассуждаешь ты, как житель. Я тебе говорю: иди домой, твоя смена кончилась.

- А я не хочу. Имею я право или не имею?

Минаев бегом спустился с дамбы. Тимка стоял наверху и слушал, замирая от сложности и серьезности обстановки.

- В чем тут дело? - спросил Минаев.

Против скуластого сердитого Леньки стоял молодой токарь Голубев, распорядитель работ в этом отрезке. На вопрос Минаева никто не ответил. Видно, что и Голубев сомневался в своей правоте. Минаев оглянулся: среди носилок, лопат и мешков стояли люди и с любопытством прислушивались к спору.

- Чего вы спорите? Работать бросили...

- Да как же не спорить? - почти со слезами сказал Ленька. - Гонит меня домой. Прямо в шею, пристал и пристал.

- Такой приказ, Ленька.

Ленька отвернул лицо:

- Приказ! Приказ для порядка. А если я хочу еще поработать?

- У него хата в "Райке", он и волнуется, - сказал откуда-то сбоку негромкий ехидный голос. Ленька злобно обернулся и ощетинился всей своей фигурой:

- Пусть она провалится, моя хата! Забери ее себе, дурак!

- И верно, что дурак, - сказал другой голос, басистый и тоже ехидный. - Ленька не из-за хаты работает.

- Ленька, успокойся и иди домой, - спокойно проговорил Минаев.

Ленька размахнулся лопатой и со злостью всадил ее в землю.

- Не пойду! Не имеете права! Если я хочу работать!

- А дисциплины у тебя нет. За такие разговоры я мог бы тебя и совсем прогнать с дамбы, да вот молодой ты...

- Да почему?

- Нельзя. Сейчас твое геройство не нужно. Таких героев тут много... А ты чего задаешься, как будто ты лучше всех!

- Это всегда нужно...

- Нет, не всегда. Сейчас вы все тут герои, готовы работать без отдыха, а вдруг завтра, послезавтра действительно потребуется, а вас нет, вы свалились, и ни к черту. Что тогда будет?

- Не свалюсь, - Ленька упорно держался за лопату.

- Марш домой, я тебе говорю! - вдруг заорал на него Минаев. Тимка на верху дамбы испугался, его ноги дернулись и быстро переступили. Ленька отпрыгнул в сторону и бросил лопату. Потом хмуро двинулся к посаду, но остановился и пробурчал:

- Так бы и говорили с самого начала, а то житель, житель!

Кругом захохотали. Минаев, улыбаясь, взобрался по крутому откосу наверх и оттуда показал Леньке кулак. Тогда Ленька положил руку на затылок, потом взмахнул ею и побрел домой. К Минаеву быстро подошел в шинели, перетянутый поясом, Губенко. Его черная борода была всклокочена а выдавала волнение.

- Василий Иванович, я отказываюсь с ним возиться. Я не могу. Я никогда не работал в сумасшедшем доме.

- Не ходят?

- Во-первых, не ходят, во-вторых, плохо работают. Они всех подведут.

Он промолчал и прибавил:

- Сволочи!

- Ну, идем. А как дамба?

- Да пока ничего, держит. Но только... слабая, очень слабая.

Губенко был такого же роста, как и Минаев. Тимке пришлось следовать за ними бегом.

На "жительском" участке народу было заметно меньше, но Губенко, кажется, ошибся. Народ находился в большом движении. Здесь было много женщин. Они о чем-то тараторили, переругивались и все перебегали, устремляясь к одному месту.

- Чего вы все в куче? - спросил Губенко.

Молодая широкая фигура женщины выпрямилась:

- Мокреет.

Минаев широко шагнул вперед. На крутом склоне дамбы полоса около метра в длину сочилась тонкими струйками, сбегающими вниз. Тимка смотрел на струйки из-под руки отца и ничего не видел в них страшного. Но отец, видно, взволновался:

- Ай-ай-ай! Очень плохо. Да что ж вы мешками залепливаете! Ну, еще два мешка положите, а третий все равно сползет. На чем он будет держаться? Да где ваш народ?

Женщины молчали.

- Бычков где?

- Бычков и вчера не был, - ответил Губенко.

- Бычков хату строит Ракитянскому, - сказала одна из женщин.

- Хату? За насыпью?

- Да нет, в "Райке".

- Тьфу, черт бы вас побрал, идиоты! - рассердился Минаев. – А Захарченко, а Волончук? А этот... Григорьев?

- Волончук приходил, так мокрый совсем. Говорит, с горя выпил. А Захарченко вчера был, а сегодня в город чего-то пошел.

- Так... Ну, хорошо, начинайте снизу...

- Снимите меня отсюда, не могу я за них отвечать... - начал Губенко.

- Чего тебе за них отвечать? Ты кончай эту дыру, а я побегу насчет помощи. Тимка, ступай домой, я попозже приду.

Утром, когда пришла смена, никто уже не думал идти домой отдыхать. Тимка прибежал с Петей и не узнал дамбы. Над ней дебоширило ненастье, скрывая от глаз и Шелудиевку, и реку. Мелкий дождик то затихал, то набрасывался сверху холодными злыми порывами. С реки налетел сильный ветер и рассыпался мокрыми, липкими волнами. По реке ходили валы и пенились гребешками. Почти без передышки у края дамбы всплескивались языки воды, разливались по насыпи и сбегали вниз тонкой, пенисто-ажурной тканью. Люди скользили по откосам, падали, скатывались к подошве.

Тимка, Петя, Володя и другие мальчики не успевали наполнять землей пустые мешки. Земля сделалась жидкой и непослушной. Она прилипала к ведру, к рукам и не хотела высыпаться в мешок. Голубев сказал, чтобы брали землю в сараях соседних дворов, но только что мальчики побежали туда, на неоседланной широкой лошади прискакал мокрый и грязный Минаев и приказал:

- Голубев, бери всех комсомольцев и марш в центр. Там насилу держат!

Молодежь бросилась к центру. Тимка в нерешительности оглянулся. Отец посмотрел на него невидящим взглядом и поскакал дальше. Тимка схватил свое ведро и побежал за комсомольцами. Впереди, разбрасывая ботинками жидкую грязь, бежал Петя. Минаев галопом обогнал их.

Когда Тимка подбежал к центру, комсомольцы все были там. Женщины оторопело отступили. Между людьми топтался Григорьев и стонал. Перед носом Тимки Ленька Бычков с тяжелым мешком обрушился на странно булькающую пучину грязи у самой подошвы и закричал:

- Мешки!!! Скорей мешки!!

Тимка отпрянул в сторону перед волной людей с мешками и упал на первый горбик более сухой земли. Несколько человек упали рядом с ним, другие прыгнули к ним с пустыми мешками. Кто-то вырвал ведро из рук Тимки, и он заработал голыми руками. Справа от него очутился Петя, быстро мелькал совком и зашептал:

- Сейчас... сейчас... конец будет сейчас...

Тимка поднял голову. Далеко вверх расползался склон дамбы, по нему бегали, ползали, скатывались комсомольцы и с силой втискивали в земляное месиво тяжелые мешки с землей. К Тимке стремглав скатился Ленька с черным