Смерть А. И. Чехова и его посмертная жизнь 3 страница

Основным исследованием по этим вопросам является работа известного пушкиниста — покойного Мстислава Александровича Цявловского «Пушкин и «Слово о полку Игореве», впервые напечатанная в журнале «Новый мир» в 1938 году, в майской книжке, вышедшей ко дням празднования 750-летия со времени создания «Слова». В № 5 за 1949 год «Вестника Академии наук СССР» под тем же заглавием вышло значительно дополненное издание этой работы, подготовленное к печати Т. Г. Цявловской, где первая статья М. А. Цявловского передана, однако, с известными сокращениями.

Новое и весьма важное, что мы находим в этой посмертной публикации,— это и есть анализ пушкинского толкования «Слова о полку Игореве». Пользуемся случаем выразить настойчивое пожелание, чтобы эта работа М. А. Цявловского была опубликована наконец полностью.

Непосредственное влияние «Слова» на Пушкина, в частности на молодого Пушкина, не было в поле зрения автора названной выше работы, и это, естественно, определило собою то обстоятельство, что все внимание исследователя было сконцентрировано на эпохе, начиная лишь с конца двадцатых годов девятнадцатого века.

Однако на деле, как мы уже видели, все это было значительно иначе.

Пушкин, конечно, прежде всего отзывался на самую жизнь, и несомненно, что основное влияние на огромный расцвет его творчества имели такие исторические события, как Отечественная война 1812 года и декабрьское восстание 1825 года. Воздействие «Слова о полку Игореве» на юного поэта тем особенно и замечательно, что оно шло в том же самом общенародном, патриотическом направлении, как и события Двенадцатого года. Оттого оно и было столь длительным, столь сильным и органичным.

* * *

Мы уже говорили о том, что «Слово», конечно, было знакомо Пушкину едва ли не с самого детства, что оно вошло в его творческое сознание уже в лицейский период, а позже и в период работы над «Русланом и Людмилой», во время тесного поэтического содружества с Жуковским.

Для большинства поэтов этого времени очень характерно, что глубокая наша старина воспринималась ими обычно в самой тесной связи с живою историей текущего дня, причем «Слово о полку Игореве» всегда играло видную роль. Достаточно сказать, что и Жуковский, задумывая свою поэму о великом князе Киевском — Владимире, записал для себя среди других исторических произведений, с которыми считал необходимым ознакомиться самым внимательнейшим образом, конечно, п «Слово о полку Игореве».

Как мы это уже отметили, «Слово» связывалось непосредственно и с событиями войны Двенадцатого года. Приведем любопытнейшее в этом отношении место из «стихотворного разговора» между Л. Ф. Воейковым и В. А. Жуковским.

Воейков, усиленно склоняя Жуковского на историческую поэму, перечисляет целый ряд возможных героев, начиная с князя Владимира и кончая, что очень характерно, Суворовым, Кутузовым и даже лихим казачьим атаманом Платовым, который

Серым волком рыщет но лесу.

Сизым орлом по поднебесью,

Щукой зоркою по реке плывет...

Мы уже видели, как Жуковский воспользовался этими сравнениями для характеристики Платова.

В своем стихотворном ответе Воейкову, говоря о поэме, над которой собирается работать, Жуковский приводит несколько стихотворных строк из этой поэмы. Киев у него осажден басурманами (как в «Руслане и Людмиле» у Пушкина), богатырь Добрыня мчится на освобождение города (как Руслан у Пушкина), а девица-краса глядит, как скачет Добрыня,

И так в раздумья говорит:

«Оветер, ветер! что ты вьешься?

Ты не от милого несешься,

Ты не принес веселья мне;

Играй с касаткой в вышине,

По поднебесью с облаками,

По синю морю с кораблями,

Стрелу пернатую отвей

От друга радости моей».

 

Приведем подлинный текст соответствующего моста из «Слова»:

«О втьтрть! втьтрило! чему Господине насильно втьеши? Чему мычеши Хиновъскыя стртълкы на своею не трудною крилцю на моея лады вой? Мало ли ти бишетъ горъ подъ облапы втьяти, лелъючи корабли на сишь Морть? Чему Господине мое веселее по ковылiю развтья?»

Совершенно очевидно, что строки эти навеяны «Плачем Ярославны». И разве это, наряду с самим переводом «Слова о полку Игореве», не является тем же ответным вдохновением, трепет которого Пушкин, несомненно знавший эти стихи Жуковского, отметил в своем послании к нему 1818 года?

Все это говорит не только о большом интересе к «Слову» и его воздействии на исторические поэмы, но и о том, как глубоко входило оно в самую жизнь русских писателей.

Чрезвычайно характерно и фабульное совпадение в предполагавшейся поэме Жуковского, и в осуществленной поэме Пушкина. И тут и там пред нами осажденный Киев и витязь, мчащийся на его освобождение. У юного Пушкина,, условно говоря, был не один «учитель», которого он как «ученик» победил, по, кроме Жуковского, не было ни одного, который сам об этом торжественно заявил бы. А Жуковский, как известно, сделал это в записи на своем портрете, подаренном Пушкину в день окончания «Руслана и Людмилы».

В чем же заключалась победа Пушкина? Не в том ли, что он пародировал знаменитых двенадцать «спящих дев» Жуковского? Об этой своей шутливой полемике со старшим товарищем Пушкин писал и сам, обращаясь к Жуковскому:

Поэзии чудесный гений,

Певец таинственных видений,

Любви, мечтаний и чертей,

Могил и рая верный житель,

И музы ветреной моей

Наперсник, пестун и хранитель!

Прости мне, северный Орфей,

Что в повести моей забавной

Теперь вослед тебе лечу

И лиру музы своенравной

Во лжи прелестной обличу.

 

Дело, конечно, не в этой острой шутке, сделанной к тому же, надо думать, с ведома самого Жуковского. И если он в этой своей шалости мог признаться стар- тему товарищу, как своему «наперснику», то рядом с «наперсником» он называет его еще и «пестуном», то есть внимательным воспитателем. Однако «пестун» — еще не значит «учитель».

Строка «Теперь во след тебе лечу» здесь сказана точно к месту, и одновременно она же заставляет опять вспомнить послание к Жуковскому 1816 года:

Вы цель мне кажете в туманах отдаленья.

Лечу к безвестному отважною мечтой,

И, мнится, гений ваш промчался надо мной!

Вспомним, что в конце послания, говоря о злобствующих литературных противниках, Пушкин смело писал:

Что нужды? смело в даль, дорогою прямою,

Ученью руку дав, поддержанный тобою,

Их злобы не страшусь; мне твердый Карамзин,

Мне ты пример.

Таким образом, мы видим, что Пушкин шел «вослед» Жуковскому, не только тематически «обыграв» его спящих дев, но, по примеру его и Карамзина, задумав собственную историческую поэму. Однако же и давать «пример» опять-таки еще не значит стать «учителем». А между тем и Пушкин и Жуковский, конечно, хорошо знали, какой точный смысл вкладывался в слова «учитель» и «ученик».

Можно бы, пожалуй, решить, что это сказано «вообще», то есть что молодой поэт, учась у старшего поэта, наконец превзошел его своим мастерством. В этом будет, конечно, своя правда, но все же слова «учитель» и «ученик» требуют более конкретного значения, более тесного общения ученика и учителя между собою.

Попробуем поискать недостающие нам факты.

Послание Жуковского к Воейкову было напечатано в «Вестнике Европы» в 1814 году. Во второй половине своего послания Жуковский в поэтической форме делится с Воейковым планами относительно задуманной им героической поэмы из времен Владимира. Этого замысла поэт не оставлял до 1816 года, а может быть, даже и несколько позже. Очень вероятно, что при свидании, о котором вспоминает Пушкин в своем послании, шла речь об этих замыслах, восходящих к Карамзину. Пушкин в послании прямо говорит, что примером ему служат оба писателя.

Но вот начиная с 1817 года Пушкин приступает к работе над «Русланом и Людмилой». Весною 1818 года Пушкин пишет стихотворное послание Жуковскому о его немецких переводах и о стихотворном его переводе «Слова о полку Игореве». Конечно, при этом он памятовал и о приведенном нами «ответном» отклике на «Плач Ярославны». Но в этом послании нет даже никакого намека на возможность что-либо позаимствовать у Жуковского. Да и позже, в четвертой песни поэмы, говоря о том, что он «летит вслед» Жуковскому, Пушкин имеет в виду всего лишь свою шаловливую пародию. Стало быть, до той поры никаких далеко идущих, непосредственных указаний со стороны Жуковского все еще не было, невзирая на то что отдельные части поэмы читались и товарищески обсуждались, по мере их написания Пушкиным, на вечерах у Дельвига и у самого Жуковского. Пятая, а главное — и шестая песни писались и были закончены вчерне только в августе 1819 года. По-видимому, лишь непосредственно перед этим Жуковский и передал Пушкину свой проект окончания поэмы, сразу подымавший ее из чисто сказочной атмосферы в подлинно историческую область.

Все в том же послании к Воейкову Жуковский так живописал свою историческую героику:

Я вижу древни чудеса:

Вот наше солнышко-краса

Владимир-князь с богатырями:

Вот Днепр кипит между скалами;

Вот златоверхий Киев-град;

И басурманов тьмы, как пруги,

Вокруг зубчатых степ кипят;

Сверкают шлемы и кольчуги;

От кликов, топота коней.

От стука палиц, свиста пращей

Далеко слышен гул дрожащий;

Вот, дивной облечен броней,

Добрыня богатырь могучий,

И конь его Златокопыт;

Чрез степи и леса дремучи

Не скачет витязь, а летит...

 

Одно дело было — взять у Жуковского образ его спящих дев и таким образом вступить с ним в поэтическую полемику, что, впрочем, также имело свои большой смысл; по совсем другое — принять от него серьезную, плановую композицию произведения. Киев осажден «басурманами», герой поэмы вступает в битву с ними и освобождает от врага стольный «златоверхий» град.

Жуковский эту тему предложил, а Пушкин ее взял и развил с таким блеском, что, сравнив его стихи со своим летучим наброском, Жуковский, конечпо, должен был признать себя, учителя, побежденным.

О чем говорят эти наши предположения? Прежде всего они говорят об истинной писательской дружбе, которая делает вполне возможным и другое наше предположение, ранее нами высказанное,— что и Пушкин, со своей стороны, не оставался пассивным по отношению к работе Жуковского над переводом «Слова». Для окончательной доработки «Слово» и поступило от сильно постаревшего «учителя» к неизмеримо выросшему ученику.

Прежде чем определить, какое же непосредственное отношение имеет все то, что мы только что рассказали, к вопросу о том, как «Слово о полку Игореве» входило в самую жизнь Пушкина, необходимо оговорить, что и в данном случае Пушкин не просто «заимствовал» какую-то счастливую литературную ситуацию, найденную другим прежде него. Историческая тема о нашествиях восточных кочевников висела, что называется, в воздухе, и мы знаем теперь — уже по анализу самого построения даже «Воспоминаний в Царском Селе»,— как, говоря о нашествии французов в 1812 году, Пушкин буквально дышал поэтикой «Слова». Взяв теперь тему, до него уже поэтически начерченную Жуковским, он опять-таки стал осуществлять ее, как мы уже видели, не столько под влиянием Жуковского, сколько непосредственно под влиянием автора «Слова».

Наряду с этим следует вспомнить, что Пушкин умел не только брать, но умел и дарить большие, значительные темы. Стоит хотя бы только указать на переданные молодому Гоголю гениальные замыслы «Ревизора» и «Мертвых душ».

* * *

В начальных главах этой пашей работы мы говорили о влиянии «Слова» непосредственно на творчество Пушкина. Теперь, возвращаясь к той поре, когда Пушкин писал «Руслана и Людмилу», мы в центре внимания должны поставить общую атмосферу, в которой протекали творческие годы молодого поэта. В это время поэма Пушкина неоднократно обсуждалась его товарищами. Жуковский близко знал работу Пушкина. Именно толчок, данный им, заставил Пушкина еще и еще раз обратиться к «Слову». Может быть, это происходило как раз в связи с работой самого Жуковского по переводу памятника.

«Слово о полку Игореве» вошло в основной фонд пушкинских восприятий и размышлений не как нечто случайное, что сыграло свою роль, а потом забылось, исчезло, а как один из существенных элементов сложного творческого мира, развивающегося но своим высоким законам. Раз войдя, оно осталось в этом мире и сопровождало поэта всю жизнь, пока, под конец его бытия, не привлекло даже особого к себе внимания.

Говоря об общем влиянии «Слова» на литературу и, в частности, на поэзию той поры, невольно хочется указать еще па один блик, упавший из древней поэмы на замысел Жуковского, который он передает в своем послании Воейкову. Мы видели, как скачет на освобождение Киева его герой. В это время ему представляются всякие «чудища» — сама природа пугает его:

То тяжкий филина полет,

То врагов раздается рокот.

 

Вороны не раз появляются и в «Слове», но современного читателя может смутить «филин», а между тем именно так перевели первые издатели, а за ними и А. С. Шишков название таинственной зловещей птицы «дива». Пушкин, однако, в поздней своей работе над «Словом» усомнился в этом переводе. Неизвестно, чем заменил бы он «филина», но в переводе Жуковского «Див филин кличет на верьху древа» слово «филин» Пушкин подчеркнул и поставил в скобки. Весьма возможно, что впоследствии он просто выбросил бы его, но им же против той строки поставлено «нотабене» — знак того, что к этому месту Пушкин еще намеревался вернуться.

Таким образом, небольшая подробность, приведенная нами, говорит еще и о том, как по-настоящему внимателен был Пушкин даже к частностям, касающимся «Слова». Впрочем, такие «частности», как «птица див», еще и в наши дни порождают самые горячие исследовательские страсти.

В бурные годы южной ссылки Пушкина, годы его тесного общения с революционною молодежью и соответственного роста собственных политических взглядов, с одной стороны, и с другой — стремительного и могучего оформления самобытного его творческого гения, естественно, исторические интересы и влечения молодого поэта не являлись преобладающими. Мы в своем месте немного остановились на этом вопросе. Но надо сказать, что эти интересы и не угасали. Они лишь, как туго прорастающие семена, лежали на большой глубине. Это и подтверждается позднейшими их всходами.

Несомненно, что периоды созревания различных тем и нахождение связанных с ними художественных форм у разных художников слова протекают весьма различно, но что самый этот процесс есть подлинная реальность, в этом также нет никаких сомнений и для подтверждения этого не требуется никаких «документов». Та реальность, о которой мы здесь говорили, несомненна сама по себе, и можпо добавить, что она должна представлять большой интерес для будущих возможных ее исследователей.

Надо оговорить, что «Слово» вообще не являлось для Пушкина какой-то обособленной темой; оно просто жило в нем, как великое художественное произведение, глубоко созвучное его собственной поэтике. Однако постепенно в нем рос и созревал интерес к тому, чтобы полностью овладеть «Словом» и передать это свое восприятие русскому читателю во всей его полноте. Для этого требовалась огромная работа. Но, как часто бывало у Пушкина, стремительному периоду осуществления какой-либо работы предшествовал длительный процесс внутреннего ее «созревания», о чем мы уже упоминали.

Трудно думать, чтобы при своей многогранной и одновременно целеустремленной впечатлительности Пушкин проехал через степные донские просторы, ни разу не представив себе Игорева похода. И в Тамани — Тмуторокани,— конечно, ему припоминался не так Карамзин, как «безвестный» автор «Слова».

В Михайловском Пушкин — уже не кочующий, а Оседлый поэт. В значительной мере это уже эпоха «Бориса Годунова», эпоха летописей. Возможно, что именно образ Пимена, как раз выросший в этой атмосфере, пробудил у поэта еще более глубокий интерес к самим древним «хартиям», к дальнейшему их изучению. И вместе с тем в образе летописца Пушкин дает, как мы это уже видели, и страстный темперамент поэта.

* * *

К концу двадцатых годов Пушкин набрасывает два плана статей, посвященных развитию древней русской литературы. Оба они представляют для нас большой интерес. После того как им был выработан первый план, вскоре была начата и статья на эту же тему (1830).

«Приступая к изучению нашей словесности,— писал поэт,— мы хотели бы обратиться назад и взглянуть с любопытством и благоговением на ее старинные памятники». Таково начало сохранившейся пушкинской заметки.

Обратим внимание, как просто и легко, как бы мимоходом, дан основной метод пушкинского изучения; дай столь просто и легко, что невнимательный глаз здесь ничего не увидит, кроме обычного «приступа к изложению». Между тем в этом исследовательском «методе» изумительно сочетаются исследовательские приемы ученого с творчески-поэтическим восприятием исследуемого материала.

Пушкин говорит о любопытстве и благоговении по отношению к самим памятникам древности. Но если изучение само по себе требует больших знаний и острого ума, то поэт-исследователь не может не присовокупить к этому еще и творческого любопытства, а также и глубоких патриотических чувств русского человека.

Таков рабочий подход к делу со стороны Пушкина. Он выступает перед нами не только как ученый, но и как творчески заинтересованный человек и гражданин. Как это далеко от всякого формализма и гробокопательства, какие это предъявляет большие, свежие и законные требования к литературоведению вообще!

К сожалению, надо сказать, у нас далеко еще не достаточно осознана та простая и несомненная истина, что при изучении и анализе поэтических произведений человеку, по-настоящему любящему и понимающему поэзию и ее органические законы, открываются более значительные вещи, чем исследователю, лишенному этих качеств. Для Пушкина исследовательская деятельность не была простою работой ума; в нее были вовлечены и чувства, она становилась для него на какое-то время серьезным, определяющим фактом самой его жизни.

В той же статье Пушкин называет и «Слово»: «Но к сожалению — старинной словесности у нас не существует,— пишет он.— За нами темная степь — и на ней возвышается единственный памятник: Песнь о

Полку Игореве». К этому, в более поздней статье (183-1), Пушкин все же добавил, хотя и с оговоркой: «Несколько сказок и песен, беспрестанно поновляемых изустным преданием, сохранили полуизглаженные черты народности...» Вместе с тем он очень высоко ставил летописи.

Теперь мы знаем хорошо, что многое из нашей древней литературы в ту пору просто еще но было известно, чем в значительной мере и определяются слова Пушкина о совершенной одинокости «Слова о полку Игореве» для своего времени. Но Пушкин и здесь увидел главное: близость и родственность народного творчества со «Словом». Вот начало первого плана (1829) предположенной Пушкиным статьи о русской литературе: «Летописи, сказки, песни, пословицы. Послания царские (по-видимому, имеется в виду «Поучение Владимира Мономаха».— И. II.). Песнь о полку, Побоище Мамаево». Второй план (1834) начинается со знаменательной темы: «Язык».

Мы увидим, как широк был круг исследовательских и творческих пушкинских интересов в связи с центральной темой о «Слове», являвшейся, в свою очередь, лишь одним из проявлений самого глубокого интереса Пушкина к истории и судьбам родной страны. Недаром та самая первая заметка о «Слове», которую мы цитировали, начинается следующим общим утверждением: «Уважение к минувшему — вот черта, отличающая образованность от дикости...» Однако же, уважая минувшее, Пушкин, как известно, знал всю важность и всю прелесть и «былин сего времени».

Что касается самой формы пушкинских размышлений в данном наброске статьи о русской литературе, то нельзя не отметить, что стоило только Пушкину подойти к первому своему определению «Песни о полку Игореве», как у него тотчас же рождается, как у художника, образ, и притом тот самый образ, который для него столь близко связан с самым восприятием древней поэмы. Это знакомый нам образ «степи». «За нами темная степь,— пишет Пушкин,—и на ней возвышается единственный памятник...»

Вместе с тем простой архивный термин «памятник», относящийся к рукописи, к древнему русскому произведению, вдруг звучит по-иному па фоне этой темной степи; он как бы зримо вырисовывается для глаза истинным монументальным памятником старины.

Пушкин не написал задуманной им статьи о старой русской литературе: пока он не считал себя готовым к этому труду. Но мысль эта, конечно, его не но- кидала. У Пушкина существовал и план отдельной статьи о русских песнях (1831).

В нем особое внимание он уделял песням историческим. Но его интересовала, конечно, и поэтика песни, и ее лирическое содержание. Так, в плане мы читаем даже образно сжатую часть этой последней темы: «Лестница чувств».

Что же касается собственно поэтики, то там мы находим такое исследовательское задание: «Оригинальность отрицательных сравнений». Здесь имеется в виду отрицательный зачин русских песен, известный Пушкину еще из «Слова»: «Не буря соколы занеся чрезъ поля широкая» (по переводу Жуковского: «Не буря соколов занесла чрез поля широкие!»).

По-видимому, прежде чем приступить к большой статье о древней русской литературе, Пушкин собирался дать ряд отдельных статей о народном творчестве. Об этом свидетельствует перечень статей, намеченных для журнала «Современник» (1836). Там, наряду со статьями «Путешествие Радищева» или «О Пугачеве», мы видим такие, как «Собрание русских песен», «Сказки», «Русские шутки» и даже статья «О пословицах».

Но обычно Пушкин не ограничивался уединенным обдумыванием какой-либо темы или ее обособленной части. Он вместе с тем живо и творчески воспринимал самый материал, порою попутно и воспроизводя его, то есть переходя от исследования каких-либо произведений к созданию собственных творений, теснейшим образом связанных с самою атмосферой общих его исканий данного времени.

Уже в Михайловском Пушкин записывает и сказки, и народные песни. Здесь же он пишет и свои песни о Разине. Если Пугачеву Пушкин воздал историческую и художественную память в прозе, то по отношению к Степану Разину он остался верен своему высказыванию о нем как о «единственном поэтическом лице русской истории».

Вернувшись в Москву, Пушкин вместе с Соболевским собирался издать собрание русских народных песен. Очень живо интересовался он украинскими песнями в беседах с их собирателем М. А. Максимовичем, пристально работавшим и над «Словом». Вспомним также, что в начале тридцатых годов для Пушкина наступила пора создания русских сказок и замечательных «Песен западных славян». Все эти работы органически входят в широкий круг творческих интересов Пушкина, включающий в себя и раздумья о «Слове», не покидающие поэта. Характерно, что, работая над «Сказкой о царе Салтане», Пушкин вовлек в работу над русской сказкой и старого своего «учителя» Жуковского, с которым он в это лето (1831) по-прежнему часто виделся в Царском Селе: Жуковский начал писать «Сказку о царе Берендее».

* * *

Поворот этот в пушкинской поэзии многими был воспринят как исключительно интересное литературное событие.

«И Пушкин окончил свою сказку!..— писал Гоголь Жуковскому.— Боже мой, что-то будет далее? Мне кажется, что теперь воздвигается огромное здание чисто русской поэзии».

Другие, напротив, относились к этому начинанию Пушкина более чем скептически. Но Гоголь оказался прав в своем предчувствии: мы видим, какое огромное место и в слове и в музыке заняли у нас пушкинские народные сказки.

Гоголь оказался прав, но самому Пушкину, может быть, хотелось построить «огромное здание чисто русской поэзии» не только в личном своем творчестве, но и в художественном восприятии всей предыдущей творческой работы народного поэтического гения. Наброски его плана как раз говорят о том, что он хотел донести свое восприятие и до широкого круга читателей.

Создание художественного произведения в стило народной литературы есть для поэта в то же самое время и способ найти наиболее глубокое и проникновенное ее понимание. Это метод художника: чтобы понять народное творчество, надо как бы самому «побывать в нем», ощутить его «изнутри», то есть дать проявиться поэтической народной стихии в пробужденном ею собственном творчество. Так Пушкин и делает: пробует себя в народной песне, пишет свои сказки. Недаром в одном из планов его статьи 1834 года мы находим такую строку: «Народность сказок (пересказать по-своему)...»

Каким вышел бы исследовательский труд Пушкина, мы можем только догадываться, но, несомненно, это была бы работа поэта-исследователя также по созданию «огромного здания чисто русской поэзии». Свое намерение Пушкин не осуществил, но как бы завещал его своим потомкам.

Мы хотели бы сделать этот важный вопрос актуальным вопросом современного литературоведения. Вся эта работа еще впереди.

Пушкин стремился творчески постигнуть самое содержание народности, которое он столь кратким образом выразил в единственной строчке из своего вступления к «Руслану и Людмиле»: «Там русский дух... там Русыо пахнет!» К тем же годам, когда был написан этот сказочный пролог к поэме (1825—1826), относится и небольшая заметка Пушкина о народности в литературе. Там — в прозе — мы и найдем то самое, что Пушкин вложил в свою стихотворную строку, то, что он считал реально существующим «духом» народа. Пушкин писал: «Климат, образ правления, вера дают каждому народу особенную физиономию, которая более или менее отражается в зеркале поэзии. Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу».

В 1832 году Пушкин как бы отыскивает пути к постижению духа славянских языков вообще. Несомненно, он чувствует близость языка древней русской поэмы к другим языкам славянских народов.

Позже, работая над текстом «Слова», Пушкин часто искал родственные звучания в родственных языках.

Надо полагать, что не один М. Л. Максимович вел с Пушкиным беседы о «Слове». Как раз в ту пору в петербургский писательский круг вступила новая крупная величина: молодой Гоголь. В июле и августе 4831 года Гоголь встречался с Жуковским и Пушкиным. Конечно, темы их разговоров были многоразличны, по вряд ли случайно, что в рассказе «Страшная месть», написанном в том же году и вышедшем в свет в следующем году, мы встречаем ряд бесспорных отражений «Слова». Весьма и весьма вероятно, что зародились они в молодой голове Гоголя и попали в его ближайшую повесть — которую, кстати сказать, в первом издании «Вечеров на хуторе близ Диканьки» автор снабдил подзаголовком «Старинная быль» (выражение Пушкина в шестой песне «Руслана и Людмилы»: «Старинны были напевать»),— попали в результате одной из тех бесед о «Слове», на которые Пушкин отнюдь не был скуп.

В литературе нам не встречалось указаний на следы «Слова» в произведениях Гоголя, а это и само по себе весьма любопытно и, кроме того, подтверждает наше предположение о горячей писательской беседе, состоявшейся летом 1831 года в Царском Селе.

Влияние «Слова» возникает в «Страшной мести» как бы внезапно, в главе девятой, где дана битва казаков с ляхами и сцена гибели Данилы. В дальнейшем о «Слове» можно будет вспомнить еще всего лишь два раза.

Сначала совпадения с древней поэмой имеют в «Страшной мести» тематически-общий характер. Так, в «Слове» добром вспоминаются минувшие старые времена. И у Гоголя Данило грустит перед битвой: «...времена лихие приходят. Ох! помню, помню я годы; им, верно, пе воротиться!»

Как в «Слове» даны воспоминания о «старом Владимире», так и Данило вспоминает «старого гетмана Конагаевича», который и сам, в свою очередь, вспоминал «прелшие дела и сечи». Данило стонет: «О, время, время! минувшее время! Куда подевались вы, лета мои?»

Известному месту из «Слова».— о раздорах между князьями, когда они начали «сами на себь крамолу ковати», у Гоголя соответствует: «Порядку нет в Украйне: полковники и есаулы грызутся, как собаки, между собою: нет старшей головы над всеми». И сама битва у Гоголя как «пир» — «...и запировал пир: гуляют мечи, летают пули, ржут и топочут кони». И вспоминается Яртур Всеволод, когда прочитаешь: «...прошумит ли пуля — валится лихой седок с коня; свистнет сабля — катится по земле голова...»

Мы узнаем и самую манеру «Слова» — с этим нагнетанием слова «уже»: «Уже очищается двор, уже начали разбегаться ляхи; уже обдирают казаки с убитых золотые жупаны и богатую сбрую; уже пап Дапило сбирается в погоню...» А вот прямой отголосок образа смерти на поле брани: «...единъ же изрони жемчюжну душу изъ храбра тЬла, чресъ злато ожерелье». Гоголь говорит по-своему, но то же самое: «Вылетела козацкая душа из дворянского тела: посинели уста...»

Дважды повторяется в «Слове» формула воинского поведения на ратном поле. Один раз она сказана Буйтур Всеволодом о своих Курянах: «ищучи себть чти, а Князю славы», а в другой раз от имени самого автора но отношению к Русичам вообще, как они на ночь, в ожидании боя «великая поля чрьлеными щиты прегородиша, ищучи себть чти, а Князю славы».

У Гоголя Катерина, оплакивая погибшего мужа, восклицает, обращаясь к другим погибшим козакам: «Козаки, козаки! где честь и слава ваша? Лежит честь и слава ваша, закрывши очи, на сырой земле».

В главе тринадцатой Катерина рассказывает о своем страшном отце: «У него сердце из железа выковано; ему выковала одна ведьма на пепельном огне». И здесь нам вспоминается совершенно неожиданное место из «Слова», когда великий князь Святослав обращается к Игорю и Всеволоду: «Баю храбрая сердца въ жестоцемъ харалузть скована, а въбуести закалена». Неожиданно — потому, что Святослав говорит это любимым своим «сынсвцам», а у Гоголя дочь говорит про отца, которого ненавидит.