Три нераспечатанных письма 10 страница

После двадцати пяти лет практики для меня настало время измениться. Бетти олицетворяла собой дерзкий вызов, брошенный мне контрпереносом, и именно по этой причине я сразу согласился стать ее терапевтом.

Естественно, нельзя осуждать терапевта за желание отточить свою технику. «Но как насчет прав пациента?» – спрашивал я себя с тяжелым чувством. Разве нет различия между терапевтом, выводящим неблаговидные пятна контрпереноса, и танцором или мастером дзен, стремящимися к совершенству каждый в своей области? Одно дело отрабатывать свой удар слева и совсем другое – тренировать свои навыки на хрупких, страдающих людях.

Все эти мысли приходили мне в голову, но мне удалось прогнать их. Это правда, что Бетти давала мне возможность улучшить свои профессиональные терапевтические навыки. Вдобавок правда и то, что увеличение моего мастерства пойдет на пользу моим будущим пациентам. Помимо этого специалисты, имеющие дело с людьми, всегда тренируются на живых пациентах. Этому просто нет альтернативы. Как могло бы, например, медицинское образование обойтись без клинической практики? И потом, я всегда был убежден, что ответственные терапевты-новички, излучающие энтузиазм и любопытство, часто устанавливают прекрасные терапевтические отношения и достигают такой же эффективности, что и опытные профессионалы.

Исцеляет отношение (relationship. – Прим. ред.), отношение и еще раз отношение – вот мой профессиональный девиз. Я часто говорю это студентам. Я говорю также и о другом – о том, как нужно относиться к пациенту: о безусловном положительном внимании, безоценочном принятии, искренней заинтересованности, эмпатическом понимании. Каким образом я собираюсь исцелить Бетти своим отношением к ней? Насколько искренним, эмпатичным, понимающим я смогу быть? Насколько честным? Что я отвечу, если она спросит, какие чувства я к ней испытываю? У меня была надежда, что в процессе нашей терапии мне удастся измениться вместе с Бетти. В тот момент мне казалось, что социальные связи Бетти столь поверхностны и примитивны, что нам не потребуется глубокий анализ отношений терапевта и пациента.

Я втайне надеялся, что недостатки ее внешности будут каким-то образом компенсированы ее личностными особенностями – жизнерадостностью или живым умом, которые я находил в некоторых полных женщинах. Но это, увы, оказалось не так. Чем лучше я узнавал ее, тем менее интересной она мне казалась.

В течение первых нескольких сеансов Бетти с бесконечными деталями описывала проблемы, с которыми она сталкивалась в работе с клиентами, коллегами и начальством. Она часто, невзирая на мои молчаливые проклятия, разыгрывала некоторые особенно банальные разговоры в лицах; я это всегда ненавидел. Она описывала – опять же с утомительными подробностями – всех привлекательных мужчин на работе и мелочные, жалкие уловки, на которые она пускалась, чтобы перекинуться с ними парой фраз. Она сопротивлялась всем моим усилиям проникнуть глубже.

Дело было даже не в том, что наш предварительный, ничего не значащий «разговор за коктейлем» бесконечно затягивался, но и в мучившем меня опасении, что даже если мы преодолеем этот период, мы останемся на поверхности – что все время, пока мы с Бетти будем встречаться, мы обречены разговаривать о килограммах, диетах, мелких неприятностях на работе и причинах, по которым она не хочет заниматься аэробикой. О боже! Во что я ввязался!

Все мои заметки об этих первых встречах содержат такие фразы, как «Еще одна унылая сессия»; «Сегодня смотрел на часы каждые три минуты»; «Самая утомительная пациентка, какую я когда-либо встречал»; «Почти уснул сегодня – был вынужден сидеть на стуле выпрямившись, чтобы не уснуть»; «Сегодня чуть не упал со стула».

Пока я подбирал для себя твердое, неудобное кресло, мне внезапно пришло в голову, что когда я проходил терапию у Ролло Мэя, он обычно сидел на деревянном стуле с прямой спинкой. Он сказал, что у него болит спина, но я потом общался с ним многие годы и не слышал, чтобы он упоминал о проблемах с позвоночником. Неужели он считал меня…?

Бетти упомянула, что доктор Фабер ей не нравился, потому что во время сеанса часто засыпал. Теперь я знал, почему! Когда я говорил с доктором Фабером по телефону, он, конечно, не сказал об этом, но признался, что Бетти не удалось получить пользу от терапии. Было нетрудно понять, почему он перешел на медикаменты. Мы, психиатры, часто к ним прибегаем, когда не можем ничего добиться с помощью психотерапии.

С чего начать? Как начать? Я пытался найти точку опоры. Было бесполезно начинать с проблемы ее веса. Бетти сразу дала понять: она надеется, что со временем терапия поможет ей всерьез заняться снижением веса, но сейчас она была еще очень далека от этого. «Когда у меня такая депрессия, еда – это единственное, что меня поддерживает».

Но когда я решил сосредоточиться на ее депрессии, она представила мне убедительные аргументы того, что депрессия является адекватной реакцией на ее жизненную ситуацию. Кто бы не почувствовал себя подавленным, будучи заперт на восемнадцать месяцев в маленькой меблированной квартирке в безликом калифорнийском предместье, вдали от своей настоящей жизни – друзей, дома, привычного окружения?

Поэтому я попытался помочь ей разобраться в ее жизненной ситуации, но не слишком в этом преуспел. У нее было множество обескураживающих объяснений. Ей непросто завести друзей, заметила она, как и любой тучной женщине. (В этом меня не нужно было убеждать.) Люди в Калифорнии живут своими замкнутыми компаниями и не принимают чужаков. Ее единственным местом общения была работа, где большинство сотрудников недолюбливали ее как наставника. Кроме того, как все калифорнийцы, они были помешаны на серфинге и прыжках с парашютом. Могу ли я представить ее за этими занятиями? Я отогнал от себя картину, как она медленно опускается под воду вместе с доской для серфинга. Она была права – это занятие не для нее.

«Какие еще у меня возможности?» – спрашивала она. Мир холостяков закрыт для тучных людей. Чтобы доказать это, она описала свидание, на которое она с отчаяния сходила месяц назад – ее единственное свидание за несколько лет. Она ответила на частное объявление в местной газете, The Bay Guardian. Хотя в большинстве объявлений, помещаемых мужчинами, указывается, что ищут «стройную», в одном это определение отсутствовало. Она позвонила и договорилась пообедать с мужчиной по имени Джордж, который попросил ее приколоть к волосам розу и ждать его в баре местного ресторана.

Она рассказала, что его лицо перекосилось при первом же взгляде на нее, но, нужно отдать ему должное, он признал, что действительно Джордж и за обедом вел себя как джентльмен. Хотя Бетти больше никогда не слышала о Джордже, она часто о нем думала. При нескольких подобных попытках в прошлом она так и не дождалась мужчин, которые, вероятно, рассматривали ее издалека и уходили, не поговорив с ней.

Я отчаянно пытался найти способ помочь Бетти. Вероятно, стараясь скрыть свои отрицательные чувства, я слишком усердствовал и допустил ошибку новичка, начав предлагать ей другие варианты. Как насчет «Сьерра-клуба»? Нет, у нее недостаточно сил для пеших походов. Или «Анонимные обжоры», которые могли бы составить какой-то круг общения для нее? Нет, она ненавидела группы. Другие предложения встречали аналогичный прием. Нужно было искать другой путь.

Первым шагом в любом терапевтическом изменении является принятие ответственности. Если человек не чувствует никакой ответственности за свои трудности, то как он может с ними бороться? Именно так было с Бетти: она полностью экстериоризировала проблему. Это была вовсе не ее вина: виноваты перевод по службе, стерильная культура Калифорнии, отсутствие культурных событий, помешанное на здоровом образе жизни окружение, презрительное отношение общества к полным людям. Несмотря на все мои усилия, Бетти отрицала какую-либо свою ответственность за безнадежную жизненную ситуацию.

О да, на уровне рассудка она готова была признать, что если она перестанет есть и похудеет, мир станет относиться к ней по-другому. Но это было бы слишком далеко и долго, а обжорство казалось совсем неподвластным ее воле. Кроме того, она выставила стену других аргументов, снимающих с нее ответственность: генетические факторы (в обеих ветвях ее семьи встречались очень полные люди) и новые исследования, демонстрирующие физиологические нарушения в организме тучных людей, начиная с замедленного метаболизма и заканчивая нынешним весом, заложенным программой и почти не поддающимся коррекции. Ну уж нет, это не сработает. В перспективе мне надо было помочь ей взять ответственность, по крайней мере, за свой внешний вид – но в тот момент не видел, с какой стороны подойти, чтобы добиться этого. Я должен был начать с чего-то более непосредственного. Я знал, с чего.

Самым ценным практическим средством психотерапевта является сосредоточение на процессе. Подумайте о процессе как о противоположности содержания. В разговоре содержание состоит из смысла употребляемых слов и существа обсуждаемых вопросов; а процесс показывает, как именно это содержание выражается, и особенно что этот способ выражения говорит об отношениях между участниками разговора.

Мне как раз и следовало уйти от содержания, например, перестать пытаться найти для Бетти упрощенные решения и сосредоточиться на процессе – на том, как мы относимся друг к другу. У наших отношений была одна яркая черта – скука. И именно здесь контрперенос все усложнял: мне необходимо было разобраться, насколько скука была моей проблемой, насколько мне было бы скучно с любой полной женщиной.

Поэтому я двигался вперед осторожно, слишком осторожно. Меня сдерживали мои отрицательные чувства. Я слишком боялся проявить свою антипатию. Я бы никогда не стал так медлить с пациентом, который бы мне больше нравился. Мне приходилось пришпоривать себя, чтобы двигаться дальше. Если я собирался помочь Бетти, мне необходимо было разобраться в своих чувствах, довериться им и что-то с ними сделать.

Правда заключалась в том, что она была невероятно скучной женщиной, и мне требовалось каким-то приемлемым способом дать ей это понять. Она могла отрицать ответственность за все остальное – за отсутствие друзей, трудную одинокую жизнь, существование в убогом пригороде, – но я не собирался позволить ей уйти от ответственности за то, что она вызывала у меня скуку.

Я не решался произнести слово «скучная» — слишком расплывчатое и слишком обидное. Мне нужно было быть точным и конструктивным. Я спросил себя, что именно было скучным в Бетти, и выявил две очевидные характеристики. Во-первых, она никогда не рассказывала о себе ничего личного. Во-вторых, это ее тупое хихиканье, вымученная веселость, нежелание быть достаточно серьезной.

Было трудно помочь ей осознать эти свойства, не ранив ее. Я выбрал такую стратегию: моя основная посылка будет состоять в том, что я хочу приблизиться к ней, но ее поведение мешает мне. Я думал, что в этом контексте она вряд ли станет обижаться на критику в адрес своего поведения. Она может быть только благодарна мне за желание узнать ее поближе. Я решил начать с ее нежелания раскрыться и к концу одной исключительно сонной сессии сделал решительный шаг.

– Бетти, позже я объясню, почему я прошу вас об этом, но мне бы хотелось, чтобы вы сегодня попробовали кое-что новое. Могли бы вы оценить в баллах от одного до десяти, насколько вы были откровенны в течение нашего сегодняшнего сеанса? Представьте, что десять – это самое откровенное признание, на которое вы только способны, а один – это та степень самораскрытия, которую вы позволили бы, например, разговаривая с незнакомцем в очереди в кинотеатре.

Я допустил ошибку. Несколько минут мне пришлось слушать объяснения Бетти, почему она не ходит в кино одна. Она представляла себе, как люди жалеют ее за то, что у нее нет друзей. Бетти ощущала их опасения, что она может потеснить их, если сядет рядом. Она видела на их лицах напряженное любопытство, когда они наблюдали за тем, как она опускается в слишком узкое для нее кресло. Когда Бетти стала отклоняться еще дальше, описывая кресла самолетов и лица пассажиров, бледнеющие от страха в тот момент, когда она идет по проходу в поисках своего места, я перебил ее, повторив свою просьбу и определив «один» как случайный разговор на работе.

Бетти ответила, что поставила бы себе «десять». Я был изумлен (я ожидал два или три балла) и сказал ей об этом. Она защищала свою оценку на том основании, что говорила мне вещи, которые никогда никому не рассказывала: например, что однажды украла в аптеке журнал или что боялась ходить одна в ресторан или в кино.

Мы повторили тот же самый сценарий несколько раз. Бетти настаивала на том, что подвергает себя огромному риску, но я говорил ей:

– Бетти, вы ставите себе десять баллов, но я не чувствую, что это верно. Я не ощущаю, что со мной вы идете на риск по-настоящему.

– Я никогда никому не рассказывала об этом. Например, доктору Фаберу не говорила.

– Что вы чувствуете, рассказывая мне об этом?

– Я чувствую себя хорошо.

– Вы можете использовать какие-нибудь еще слова, кроме «хорошо»? Рассказывая об этих вещах впервые, вы должны чувствовать страх или облегчение!

– Я чувствую себя нормально, рассказывая вам об этом. Я знаю, что вы слушаете профессионально. Все в порядке. Все нормально. Я не знаю, что вы от меня хотите.

– Почему вы так уверены в том, что я слушаю профессионально? У вас нет в этом сомнений? – Осторожней, осторожней, я не мог обещать ей большей откровенности, чем был готов позволить себе. Она не справилась бы с выражением моих негативных чувств. Бетти отметала все сомнения и в доказательство рассказала о том, что доктор Фабер засыпал в ее присутствии, а я выгляжу гораздо более заинтересованным.

Что я хотел от нее? С ее точки зрения, она была очень откровенна. Я должен был точно сформулировать, что меня не устраивало. Что в ее признаниях оставляло меня равнодушным? Мне пришло в голову, что она все время признавалась в чем-то, случившемся в другое время и в другом месте. Бетти была неспособна или не хотела раскрыться в настоящий момент, в котором присутствовали мы оба. Отсюда ее уклончивые ответы «хорошо» и «нормально», которые появлялись каждый раз, когда я спрашивал о ее чувствах здесь и сейчас.

Это было первым важным открытием, которое я сделал в отношении Бетти: она была совершенно отделена от других и могла вынести эту изоляцию лишь благодаря мифу о том, что ее подлинная личная жизнь протекает где-то еще. В первый раз я начал подозревать, что для Бетти не существует «здесь».

Еще одно соображение: если со мной она была более откровенна, чем с другими, то какими же были ее близкие отношения? Бетти ответила, что у нее репутация хорошего собеседника. У нас с ней, сказала она, один и тот же бизнес: она была всеобщим психотерапевтом. Она добавила, что у нее много друзей, но никто из них не знает ее. Ее фирменным знаком было то, что она умеет слушать и что она забавная. Эта мысль была ей ненавистна, но она точно соответствовала стереотипу жизнерадостной толстухи.

Это непосредственно вело к пониманию другой причины, по которой Бетти казалась мне такой скучной: она играла передо мной свою роль – в наших разговорах она никогда не была самой собой, она все время притворялась и показывала фальшивое веселье.

– Мне очень интересно то, что вы сказали о своей веселости, точнее, о притворной веселости. Мне кажется, вы расстроены, вы заставляете себя быть веселой со мной.

– Хм-м, интересная теория, доктор Ватсон.

– Вы делаете это с нашей первой встречи. Вы рассказываете мне о жизни, полной отчаяния, но делаете это так задорно, как будто притворяетесь, что мы приятно проводим время.

– Да, я такая.

– Но если вы будете продолжать веселить меня, я не смогу разглядеть ваши истинные страдания.

– Это лучше, чем захлебнуться в них.

– Но вы пришли сюда за помощью. Зачем вам понадобилось меня развлекать?

Бетти вспыхнула. Казалось, мой напор поколебал ее, и она отступила, погрузившись в глубину своего огромного тела. Вытерев пот со лба крошечным носовым платочком, она на время остановилась.

– Подозреваемый отказывается от дачи показаний против самого себя.

– Бетти, сегодня я буду настойчив. Что произошло бы, если бы вы прекратили попытки развлечь меня?

– Я не вижу ничего плохого в том, чтобы немного пошутить. Зачем относиться ко всему так… так… Я не знаю – вы все время так серьезны. Кроме того, такая уж я есть, именно такая. Я не уверена, что понимаю, о чем вы говорите. Что вы понимаете под моими попытками развлечь вас?

– Бетти, это важно, это самое важное из всего, что мы до сих пор обсуждали. Но вы правы. Прежде всего вы должны точно знать, что я имею в виду. Вы согласитесь, если на следующих сессиях я буду перебивать вас всякий раз, как вы начнете развлекать меня, и говорить вам об этом?

Бетти согласилась – едва ли она могла мне отказать; таким образом, я получил в свое распоряжение мощное орудие, дающее мне новую степень свободы. Я добился разрешения перебивать ее всякий раз (конечно, напоминая ей о нашем новом соглашении), когда она хихикала, говорила с идиотским акцентом, пыталась рассмешить меня или карикатурно исказить события.

Через три или четыре сессии «забавное» поведение Бетти исчезло, и она впервые заговорила о своей жизни с подобающей серьезностью. Она осознала, что старалась быть занятной, чтобы удержать интерес других. Я объяснил, что в этом кабинете действует обратный закон: чем больше она пытается развлечь меня, тем менее она мне интересна и тем больше от меня отдаляется.

Но Бетти сказала, что не умеет вести себя по-другому: я просил ее отбросить весь свой социальный репертуар. Раскрыться? Что она покажет, если раскроется? Внутри нее ничего нет. Пустота. (По мере продвижения терапии слово «пустой» появлялось все чаще и чаще. Психологическая «пустота» является общим понятием в терапии всех пищевых расстройств.)

Тут я оказал ей максимальную поддержку, которая была возможна в этот момент. Вот теперь, подчеркнул я, она действительно идет на риск. Теперь она дошла до восьми или девяти баллов по шкале самораскрытия. Чувствует ли она различие? Бетти сразу все поняла. Она сказала, что чувствует такой страх, как будто выпрыгнула из самолета без парашюта.

Теперь мне было уже не так скучно. Я не так часто смотрел на часы и иногда во время встречи с Бетти проверил время не для того, чтобы подсчитать, сколько минут осталось продержаться, а чтобы прикинуть, хватит ли у меня времени обсудить еще одну тему.

Не было больше и необходимости отгонять мешающие мне мысли о ее внешности. Вместо того чтобы обращать внимание на ее тело, я смотрел ей в глаза. Теперь я с удивлением заметил в себе первые ростки эмпатии. Когда Бетти рассказала о своем посещении вестерн-бара, где два реднека подкрались к ней сзади и дразнили ее, мыча, как коровы, это привело меня в ярость, и я сказал ей об этом.

Новые чувства к Бетти заставили меня вспомнить мою первоначальную реакцию на нее и устыдиться. Мне стало не по себе, когда я подумал о других полных женщинах, к которым отнесся нетерпимо.

Все эти изменения означали, что мы делаем успехи. Мы столкнулись с одиночеством Бетти и ее потребностью в близости. Я надеялся показать, что другой человек может узнать ее по-настоящему и не утратить интереса к ней.

Теперь Бетти определенно была увлечена терапией. В промежутках между сессиями она размышляла о наших беседах, вела со мной долгие воображаемые разговоры в течение недели, с нетерпением ожидала наших встреч и чувствовала досаду и разочарование, когда из-за командировок вынуждена была пропускать терапию.

Но в то же время она, несомненно, стала более несчастной и сообщала об увеличившейся печали и тревоге. Я ухватился за возможность разобраться с этим обстоятельством. Терапия начинается по-настоящему только тогда, когда пациент начинает проявлять свои симптомы в отношениях с терапевтом, и исследование этих симптомов открывает путь к основным проблемам.

Ее тревога была вызвана страхом оказаться слишком зависимой от терапии и слишком привязанной к ней. Наши встречи превратились в самую важную вещь в ее жизни. Она не знала, что с ней случится, если она перестанет получать свою еженедельную «дозу». Мне казалось, что она все еще сопротивляется близости, беспокоясь больше не обо мне, а о «дозе», и я постепенно стал обращать ее внимание на это.

– Бетти, что опасного, если вы позволите, чтобы я что-то для вас значил?

– Не знаю. Меня пугает, что я слишком сильно нуждаюсь в вас. Я не уверена, что вы будете со мной рядом. Не забывайте о том, что через год я уеду из Калифорнии.

– Год – это достаточно долго. Так вы теперь избегаете меня, потому что я не смогу быть с вами всегда?

– Я знаю, что это не имеет смысла. Но я поступаю точно так же и с Калифорнией. Я люблю Нью-Йорк и не хочу любить Калифорнию. Я боюсь, что если найду здесь друзей и привяжусь к ним, мне не захочется уезжать. А еще я начинаю думать: «Что зря беспокоиться? Я здесь так ненадолго. Кому нужны временные дружбы?»

– Проблема такой установки в том, что вам остается жить без людей вокруг. Может быть, это одна из причин вашего чувства внутренней пустоты. Так или иначе, любые отношения рано или поздно заканчиваются. Не существует пожизненной гарантии. Это похоже на отказ любоваться восходом солнца из-за того, что вы ненавидите закат.

– В вашем изложении это звучит глупо, но так оно и есть. Когда я встречаю кого-то, кто мне нравится, то начинаю думать о том, как тяжело будет с ним расставаться.

Я знал, что это важная проблема и что мы к ней еще вернемся. Отто Ранк сформулировал эту жизненную позицию замечательной фразой: «Отказ пользоваться кредитом жизни с целью избежать расплаты смертью».

Теперь Бетти погрузилась в депрессию, которая была непродолжительной и имела любопытный парадоксальный повод. Близость и искренность наших взаимоотношений вернули ее к жизни; но, вместо того чтобы наслаждаться этим новым чувством, она расстроилась, когда поняла, что вся ее прежняя жизнь была лишена интимности.

Я вспомнил другую пациентку, которую лечил год назад, – исключительно добросовестного и ответственного сорокачетырехлетнего врача. Однажды вечером, в пылу семейной ссоры, она непривычно много выпила, потеряла самоконтроль, стала швырять в стену посуду и почти попала в своего мужа лимонным тортом. Когда я встретился с ней через два дня, она выглядела виноватой и расстроенной. Пытаясь ее утешить, я сказал, что потеря самоконтроля – это еще не катастрофа. Но она перебила меня и сказала, что я ошибаюсь: она не чувствует вины, наоборот, ее охватило сожаление, что она ждала сорок четыре года, прежде чем плюнуть на самоконтроль и проявить свои подлинные чувства.

Несмотря на ее 115 килограмм, мы с Бетти редко касались темы питания и веса. Она часто рассказывала о грандиозных (и неизменно безрезультатных) сражениях, которые вели с ней мама и друзья, пытавшиеся помочь ей взять под контроль свое питание. Я хотел избежать этой роли, вместо этого я надеялся, что если я помогу Бетти убрать препятствия, она сама возьмет на себя заботу о своем теле.

Обратившись к ее одиночеству, я уже устранил основные препятствия: депрессия Бетти снизилась, и, установив социальные контакты, она уже не нуждалась в пище как единственном источнике удовлетворения. Но она не могла принять решения сесть на диету, пока однажды не натолкнулась на необычное объяснение того, почему она всегда считала похудение опасным. Это произошло так.

Бетти уже несколько месяцев проходила курс терапии, и я решил, что ее улучшение пойдет быстрее, если наряду с индивидуальной терапией она начнет работать в терапевтической группе. Во-первых, я был уверен, что полезно создать окружение, которое поддержит ее в трудный период предстоящей диеты. Кроме того, терапевтическая группа даст Бетти возможность исследовать те межличностные проблемы, которые обнаружились в нашей терапии, – скрытность, потребность развлекать, чувство, что ей нечего дать другим. Хотя Бетти была испугана и вначале сопротивлялась моему предложению, она отважно согласилась и вошла в терапевтическую группу, возглавляемую двумя психиатрами-стажерами.

Одна из ее первых групповых встреч оказалась очень необычной: на ней Карлос, также один из моих пациентов, проходивший индивидуальную терапию (см. «Если бы насилие было разрешено…»), сообщил группе о том, что смертельно болен раком. Отец Бетти умер от рака, когда ей было двенадцать лет, и с тех пор болезнь приводила ее в ужас. В колледже она сначала выбрала подготовительную медицинскую программу, но потом бросила из-за страха столкнуться с раковыми больными.

В последующие несколько недель контакт с Карлосом вызвал у Бетти такую тревогу, что мне пришлось провести с ней несколько внеочередных сеансов и с трудом удалось убедить ее остаться в группе. У нее появились соматические симптомы: головная боль (ее отец умер от рака мозга), боли в спине, одышка, ее беспокоили навязчивые мысли о том, что у нее тоже может быть рак. Поскольку Бетти боялась посещать докторов (стыдясь своего тела, она редко проходила физическое обследование и ни разу не проходила гинекологическое обследование), было трудно убедить ее, что она здорова.

Ужасающая худоба Карлоса напомнила Бетти о том, как за двенадцать месяцев ее отец из очень полного человека превратился в скелет, обтянутый кожей. Хотя Бетти и признавала свои опасения неразумными, она поняла, что после смерти отца стала верить, что потеря веса сделает ее более подверженной раку.

Столь же сильные предубеждения были у нее относительно облысения. Когда она впервые пришла в группу, Карлос (который потерял волосы в результате химиотерапии) носил парик, но в тот день, когда он рассказал группе о своем раке, он пришел на собрание абсолютно лысым. Бетти испугалась, к ней вернулись воспоминания об отце, который был налысо выбрит перед операцией на мозге. Она вспомнила также, как ей было страшно, когда во время предыдущих строгих диет у нее начинали выпадать волосы.

Эти бессознательные предрассудки существенно усложняли ее проблемы с весом. Еда не только представляла собой ее единственное удовлетворение и не только заглушала ее ощущение пустоты, а худоба не только вызывала болезненные воспоминания об отце. Бетти также бессознательно верила в то, что потеря веса приведет к ее собственной смерти.

Постепенно острая тревога Бетти улеглась. Раньше она никогда открыто не говорила об этих проблемах. Возможно, свою роль сыграл внезапный катарсис; возможно, ей было полезно осознать магическую природу своего мышления; а быть может, некоторые из ее пугающих мыслей просто потеряли свою остроту при их обсуждении при свете дня, в спокойной, рациональной манере.

В это время особенно большую помощь оказал Карлос. Родители Бетти до самого конца отрицали серьезность болезни ее отца. Такое отрицание разрушительно действует на тех, кто остается жить. Бетти оказалась не готова к смерти отца и была лишена возможности проститься с ним. Но Карлос демонстрировал совершенно иное отношение к собственной участи: он был мужественным, разумным и откровенным в своих чувствах относительно болезни и приближения смерти. Кроме того, он был особенно добр к Бетти – возможно, потому что знал, что она моя пациентка, возможно, потому что она пришла как раз тогда, когда он был в великодушном настроении («у каждого есть сердце»), а может быть, просто потому, что был неравнодушен к полным женщинам (что я, признаю это с сожалением, рассматривал тогда как еще одно доказательство его извращенности).

Вероятно, Бетти почувствовала, что препятствия к снижению веса успешно устранены, потому что дала ясно понять: пора начинать главную кампанию. Я был потрясен размахом и сложностью предварительных приготовлений.

В первую очередь она записалась на программу лечения пищевых расстройств в клинике, где я работал, и прошла обследование согласно их трудоемкому протоколу, который включал комплексный медицинский осмотр и батарею психологических тестов. Затем она очистила свою квартиру от еды – от всех банок, пакетов и бутылок. Она составила план альтернативных занятий, заметив, что отказ от обедов и ужинов нарушает ход социальной жизни. К моему удивлению, она записалась в сквэр-данс группу (у этой леди есть выдержка, подумал я) и в лигу игроков в боулинг – когда она была маленькой, отец часто брал ее с собой в кегельбан, объяснила она. Она купила подержанный велотренажер и установила его перед телевизором. Затем она сказала «прощай!» своим старым друзьям – картофельным чипсам Granny Goose Hawaiian, печенью с шоколадной крошкой Mrs. Fields и (самое сложное) пончикам с медовой глазурью.

Была также проведена серьезная внутренняя подготовка, которую Бетти затруднялась описать иначе, чем «принятие внутреннего решения» и ожидание подходящего момента, чтобы сесть на диету. Мое нетерпение росло, и я развлекал себя образом огромного японского борца сумо, который расхаживает по ковру, становится в позу и выкрикивает что-то воинственное, готовясь к схватке.

Наконец свершилось! Она выбрала жидкую диету Optifast, полностью отказалась от твердой пищи, каждое утро по сорок минут занималась на велотренажере, каждый день проходила пешком по пять километров и раз в неделю занималась боулингом и танцами. Ее жировая оболочка начала постепенно рассасываться. Она начала сбрасывать вес. Тяжелые складки висящей плоти просто растворялись и исчезали. Скоро килограммы потекли с нее ручьем – полкило, килограмм, иногда два кило в неделю.

Каждый сеанс Бетти начинала с рапорта об успехах: сброшено пять кило, затем девять, одиннадцать, четырнадцать. Она похудела до ста девяти килограмм, затем до ста четырех и ста. Это казалось поразительно легким и быстрым. Я восхищался ею и каждую неделю хвалил ее за успехи. Но в эти первые недели я также слышал жестокий внутренний голос, который нашептывал: «Господи Боже, если она так быстро худеет, то сколько же еды она поглощала до этого!»