До смерти — четыре шага.

Мы пели тогда эту песню, вряд ли отдавая себе отчет в том обстоятельстве, что, собственно, слова ее имеют к нам самое непосредственное отношение.

Горький, жестокий "быт" войны!..

Были и горькие утраты, боевые и небоевые потери. Из молодых, прилетевших с Бабаевым пилотов, почти никого в эскадрилье не осталось: кто погиб в воздушном бою, а кто был ранен и отправлен в госпиталь.

Погиб капитан Рыбалко.

Пал в бою лейтенант Терентий Платанов.

Все суживался и суживался круг людей мыса Херсонеса.

Приехал к нам как-то Ермаченков:

— Чем не доволен, Авдеев?

— Если все перечислять, товарищ генерал, пальцев не хватит.

— А ты загни пока первый, указательный.

— Аэродром бы надо расширить, Василий Васильевич. Самолетов скопилось много, летают днем и ночью, а выбрать при взлете и при посадке наиболее уцелевшую прямую, чтобы не угодить колесом в воронку, стало почти невозможным. Отсюда и повышенная аварийность.

— И все? Что ж, расширим за счет очистки камней с южной стороны.

— А удлинить никак нельзя?

— Давай потолкуем, — предложил Ермаченков. — Можно было бы в сторону тридцать пятой батареи, но там капониры бомбардировщиков и штурмовиков. Пришлось бы убрать клуб у Губрия и часть капониров. А к морю, сам видишь, удлинять некуда.

— Там до моря еще метров триста будет, товарищ генерал. Одни камни.

— Садись в машину, посмотрим... Подъехали к маяку и пошли осматривать северо-западную границу летного поля.

— Ты прав, Михаил Васильевич. Можно удлинить метров на двести. Уберем эти камни...

В это время зашли на посадку "яки". Вернулась с задания и группа Кости Алексеева. Все шесть, как и вылетали. Сбоку приятно смотреть на красивую посадку. Вдруг Василий Васильевич вытянулся, глаза его расширились.

— Самолет без летчика садится.

Я глянул на номер машины, рассмеялся.

— Это, товарищ генерал, "король" воздуха. Он небольшого роста, потому и не видно.

— Любопытно. Покажешь его мне. На стоянке я представил генералу лейтенанта Макеева.

— Король воздуха? — спросил генерал. Макеев покраснел от смущения. — Силен. Что-то припоминаю. В Тагайлы не был? Был? Так я же тебя там видел сержантом. Теперь уже не забуду...

Как это не покажется странным, но в воздухе мы чувствовали себя сравнительно в большей безопасности, чем на земле. Остаться в живых при сложившемся тогда соотношении сил мы не надеялись, но в небе можно было по крайней мере подороже продать свою жизнь, а здесь, внизу, мы зависели от тысяч случайностей. Да и согласитесь, глупо летчику погибать на аэродроме, когда там, в вышине, он мог дать бой. Там он был боец. Здесь - вынужденный наблюдатель.

Как-то нам никак не давали подняться. Волна за волной шли вражеские бомбардировщики. Вот появились восемь "юнкерсов". С высоты 700-800 метров они положили серию бомб вдоль аэродрома. Смотрим - одна катится по земле прямо к нашему капониру.

— Ложись!

"Ну вот и конец", - подумалось тогда. Ждем взрыва минуту, две, три...

Поднимаем головы.

Темное тело фугаски лежит от нас метрах в пятнадцати. Замечаем, что стабилизатор сломан.

То ли что-то не сработало в этой махине, то ли работал в бомбе механизм замедленного действия — не знаю, только сразу она не взорвалась. Срочно прицепили ее тросом к трактору, оттянули к обрыву и сбросили в море.

Но вряд ли кто из нас назвал бы тогда эти минуты приятными.

Нет, гораздо свободнее, увереннее мы чувствовали себя в кабине самолета, на высоте. Там ты знал — что делать и как поступать.

— Эх, парняга, — выдохнул батареец, наблюдавший за самолетом. Погибнешь ведь... А мы тут смотрим и ничем помочь не можем...

Летчики отлично взаимодействовали с зенитчиками, если уж приходилось уходить от превосходящих сил противника, они старались заманить гитлеровцев под огонь наземных батарей.

Когда же разгорался воздушный бой, зенитчики выскакивали из укрытий. Подбадривали своих друзей. Понимали, что их не слышат, но иначе не могли.

И вот они видят, что подбитому самолету не сесть,

Некуда. На гору, усыпанную камнями? На кусты?

Летчик круто повернул машину и приземлил ее на нейтральную землю, между позициями немцев и нашими окопами. Рассыпаясь, самолет полз к нам.

Пилот выскочил и побежал, короткими рывками, укрываясь за каждую расщелину, камень. Вот теперь надо помогать? Пушки и пулеметы!.. Все! Огонь!.. Ливень огня обрушился на фашистские окопы...

Еще несколько метров... и он - у своих.

Солдатам казалось, что отбита у смерти их собственная жизнь. Летчика чуть не задушили в объятиях.

Самолет отправили на ремонт, летчика — в свою часть. Запомнили только номер самолета. Двадцать один.

А через несколько дней в небе опять появился двадцать первый. Вот отчаянный парень!

У села Бельбек на участке обороны было относительно спокойно. Только издалека доносились раскаты грома: дальнобойная артиллерия вела обстрел Севастопольской бухты. Гитлеровцы хотели сорвать разгрузку кораблей, привезших пополнение и боеприпасы.

Тогда в небе появились два штурмовика, под номером 21 и 23. Заговорили вражеские зенитки и пулеметы. Летчики набрали высоту. Потом с пикирования стали бомбить по краю кустарника Языковой балки.

Послышался сильный взрыв. Артиллерия противника замолчала.

На последнем заходе у ведущего появился черный дым. Не повезло летчику. Горящий самолет над территорией противника — это страшно. Но самолет развернулся на юг и на снижении пошел в нашем направлении, оставляя черный шлейф. Вот-вот вспыхнет огнем.

Все затаили дыхание. Вдруг над окопами немцев взметнулся столб пыли от севшего самолета. Не успела еще она развеяться, как летчик уже выпрыгнул, отстегнул; парашют, перемахнул через колючую проволоку и упал. Все ахнули.

И вот тут-то и началось самое страшное — охота за человеком.

Прижимаясь к земле, пилот пополз в нашу сторону. Полз умело - по-пластунски. Так, как не всякий пехотинец сумеет.

Одного только не знал он, что полз по заминированному полю. Но, может, это и к лучшему. Бывает, на войне повезет...

Чтобы прикрыть его отступление, был открыт огонь из пулеметов и винтовок, а второй самолет все кружил над окопами противника. Поливал их свинцом. Не давал немцам поднять головы. Выручал друга. Вокруг него вздыбливалась земля, все теснее прижимались к нему слева и справа фонтанчики пуль.

Немцы открыли огонь из минометов. Словно угадал мысли солдат, тот в небе. Один заход, второй... замолчали минометы.

Но что это?.. Двадцать третий задымил и пошел в тыл противника.

А его друг в это время весь в крови добрался до своих. Взобрался на бруствер. Санитар перевязал раненого. Это оказался тот же "знакомый".

— Как зовут-то, чтобы запомнить?..

— Талалаев.

— А дружок твой?

— Лобанов.

Ночью бойцы подкрались к самолету, набросили на него трос и, уже со своих позиций, трактором потянули его на нашу сторону.

Фашисты всполошились, открыли беспорядочный огонь.

Но было уже поздно. Самолет, скрежеща, переваливал нашу линию окопов: правда он больше никуда не годился.

Михаил Талалаев дополнил то, что все мы уже знали:

— Разгромив дальнобойную артиллерию, мы сделали заход, чтобы возвращаться на базу. Я почувствовал прямое попадание, мгновенно среагировал — повернул машину в сторону наших позиций, пытаясь перетянуть линию фронта. По радио передал на КП: "Задание выполнил, а Лобанову: "Подбит мотор". Лобанов ответил:

"Прикрываю".

Мотор давал перебои. Горячее масло жгло лицо и руки. Вскоре мотор смолк. Наступила тишина. Приземлился на передние окопы фашистов. Используя панику немцев, которые попрятались, ожидая взрыва, выскочил из кабины.

Я видел, как Женя Лобанов зорко следил за мной, громил врагов своими очередями. Я слышал, как пулемету с нашей стороны прикрывали меня. Значит, можно попытаться... И вот — я здесь.

О судьбе Лобанова я узнал из донесения разведчиков полковника Губрия.

Женя снизился на бреющий и расстреливав фашистов, охотившихся за безоружным командиром. Когда Талалаев был вне опасности, Лобанов решил возвратиться на свой аэродром. Но увидев, что по нашему переднему краю бьют немецкие минометы, перенес огонь по огневым точкам противника. В это время он и был подбит.

Приземлился Лобанов за второй линией окопов противника, ближе к кустарнику. Выскочив из самолета, он пытался скрыться, но его окружили. Он залег в воронку от бомбы и отстреливался до наступления темноты.

Разведчики нашли тело Лобанова прострелянное несколькими очередями. Вокруг воронки валялась горка гильз.

Обжитый аэродром Куликово поле, перепаханный бомбами и снарядами, стал совершенно не пригодным для взлета и посадки. Частые налеты авиации и круглосуточный артиллерийский обстрел вынудили нас перебросить уцелевшие самолеты, летчиков и техников на Херсонесский маяк. Часть людей попала и в мою эскадрилью.

Летчики поселили в своем блиндаже старшего лейтенанта Ивана Силина. Друзья звали его за невозмутимо спокойный характер Иваном Тишайшим. Бывают люди чем-то приметные. Их знает весь полк, вся бригада или дивизия. До войны Силина - замечательного спортсмена - знала вся Евпатория, знал его и Севастополь. А, возможно, и весь Черноморский флот. Но летал он не блестяще, хотя сразу зарекомендовал себя решительным, храбрым летчиком.

Больше всего Силин обрадовался Бабаеву.

— Если бы не вы, товарищ капитан, не быть бы мне летчиком, — сразу начал вспоминать он свою курсантскую жизнь в Ейском училище. — Помните: "На сотом медведь вылетает"...

Разве ж забудет учитель такого бестолкового ученика. Долго его вывозили на У-2, пока самостоятельно полетел. Неистовость, с которой он трудно, но наверняка, шел по пути в небо: "Умру, но стану летчиком!".

Сам горячий Бабаев решил набраться терпения. А когда дело дошло до боевой машины, тут совсем ничего не получалось. Другого давно бы отчислили, а его нет.

Девяносто девять раз провез своего подопечного с собой, а потом в сердцах бросил:

-На сотом медведь вылетает, а вы? - Ну коли медведь, то и я, - ответил Силин.

Посадил его Бабаев на старенький, видавший виды, ко еще грозный И-16, — разобьет, так чтобы не жалко было, — и выпустил в первый самостоятельный — на боевом. На разбеге Силин не замечал флажков, ограничителей взлетной полосы на травяном покрове, и машину постепенно развернуло так, что взлетел он с трудом, почти против старта. А когда садился, посбивал все флажки, облегчающие курсантам выдерживать направление посадки у "Т" и разогнал перепуганную стартовую команду. Зарулил Силин. Улыбка до ушей от счастья, и спрашивает Бабаева:

— Как, товарищ командир?

— Молодец! — похвалил Бабаев.

За такую посадку от полетов отстраняют, а он ему:

— Ну-ка, слетай еще разок, профиль посадки посмотрю.

Слетал Силин "еще разок" не лучше первого и снова просится в небо. Понравилось...

Долго вспоминали они, встретившись, жизнь в Ейском училище. Пока Силин не уснул на полуслове.

В землянке техников появился техник-лейтенант Миша Заболотнов. Раньше на его машине летал с Херсонесского аэродрома младший лейтенант Яков Иванов. После первого тарана Заболотнов и техник звена Иванько еще выправляли лопасти винта. А когда при втором таране Иванов погиб, Заболотнов попал на другой аэродром. Сейчас он снова на Херсонесе. И Иванько тут. И Петро Бурлаков.

Заболотнов вздохнул.

— Где теперь Кириченко? — спросил кто-то.

— Вы не слышали? Сидите тут в своих норах и не знаете. Погиб Кириченко, совсем недавно. На своем аэродроме погиб. Садился при обстреле, угодил в воронку, скапотировал, подбежали к нему, отвязали ремни, а он выпал из кабины и говорит: "Что это у меня, ребята, Руки и ноги, как ватные, не шевелятся?". А сам улыбается. А потом мучился, ох, как же он мучился. Позвонок поломал. Просил пристрелить. Да разве поднимется у кого рука...

Тихо стало в землянке. Трещала махорка в цигарках. Чадил фитиль.

— Жаль, — протянул Рекуха. — Такие люди гибнут. В это время дали воздушную тревогу. Мне позвонили с КП: "Немедленно вылететь всем на отражение налета".

— По самолетам!

Я побежал наверх, перескакивая через две ступеньки. За мной выкатился из блиндажа батько Ныч. Мы бросились к капониру.

"Юнкерсы" были уже над маяком. Один шел прямо на блиндаж. Мы не спускали с него глаз. Первая, бомба отделилась от самолета над КП полка.

Сбросил!

— Наша, — крикнул Ныч. — Падай в воронку. Он кинулся на меня сзади, навалился под нарастающий вой бомбы всей своей тяжестью.

Свист самой бомбы и вой сирены на ее стабилизаторе были настолько близкими и противными, что каждый из нас невольно втянул голову в плечи и подумал: "Все". В этот миг сирена оборвалась, заколыхалась под нами земля. Сильным взрывом оглушило обоих, дохнуло горячим газом, подбросило вверх и присыпало каменистой землей.

Выбрались, вскочили на колени. Говорим и друг друга не слышим. И вокруг все тихо. Видно, что летят самолеты, рвутся бомбы, а в ушах — страшный звон, кажется весь этот гул далеко-далеко. Ощупали мы друг друга, засмеялись.

Опомнившись, глянули в сторону блиндажа и оцепенели: перекрытие при входе в землянку было разворочено.

Убило Ивана Силина. Только один вылет успел сделать он сегодня с Херсонесского маяка!

Первым подбежал к нему Бабаев. Упал на колени, осторожно поднял Силину голову.

— Ваня...

И заплакал. Сколько видел Бабаев смертей, сколько раз самому заглядывала она в глаза — ни разу не проронил он ни единой слезинки. А тут не сдержался.

Летчики стояли полукольцом, сняв шлемы.

— Прощай, Силин, — сказал я. И совсем тихо добавил. - По самолетам...

Севастопольская арифметика

У нас не хватало ни машин, ни людей, но мы старались действовать по принципу, завещанному нам Нахимовым: "В случае встречи с неприятелем, превышающим нас в силах, я атакую его, будучи совершенно уверен, что каждый из нас сделает свое дело".

Сквозь сплошной грохот рвущихся бомб и рев моторов дико выли сирены на пикирующих бомбардировщиках. Перед уходом в блиндаж Бабаев насчитал на подходе к Херсонесскому маяку до тридцати Ю-87 и столько же "мессершмитов". Земля в блиндаже ходила ходуном, с потолка сквозь щели между бетонными плитами сыпался мелкий песок. Летчики сидели на нарах, нещадно дымили. В углу на столе адъютанта подрагивало пламя коптилки.

Стараюсь уловить, что делается там, наверху. Бомбежка вроде несколько стихает: стали слышны жидкие залпы изувеченной бомбами плавучей батареи "Не тронь меня". Батько Ныч, дымя трубкой, плечом подпирал дверной косяк, как-то сразу, вдруг, наступила тишина. Значит, "Юнкерсы" улетели.

— Приготовиться к вылету. Всем.

А "всех" — то осталось — шестеро: три боевые пары Авдеев-Катров, Бабаев-Акулов, Макеев-Протасов. И еще — на правах заместителя командира эскадрильи "безлошадный" капитан Сапрыкин. Адъютант позвонил инженеру: "яки" при налете не пострадали. Значит, на задание пойдут все.

— Идем на сопровождение штурмовиков!.. В район Балаклавы.

Ребята засуетились — пока молчат дальнобойные орудия, нужно успеть к самолетам.

-Посмотрю обстановку, — сказал Ныч. Мы пошли к выходу.

От густой пыли и дыма померкло клонившееся к морю солнце. Когда ветер отогнал пыль за Казачью бухту, Ныч увидел возле летного поля изуродованный трактор и отброшенный в сторону каток. "Пропал Падалкин", — подумал с сожалением комиссар. А краснофлотцы аэродромной команды уже засыпали щебенкой воронки. Поперечная полоса на крутой обрыв берега, кажется, особо не пострадала.

Из блиндажа один за другим стремительно выскакивали летчики.

Быстрее всех достиг своего самолета Бабаев. Остальных застал в пути очередной "сеанс" дальнобойной батареи. Снаряды разрывались не все, некоторые со свистом проходили над головой. Таким обычно не кланялись: они ложились с большим перелетом на другой стороне мыса, в камнях. Немцы думали, что там - наши подземные ангары.

— Ну, Иван Константинович, с твоего благословения, — сказал я. — Командуй тут.

— Счастливо, - пожелал Ныч. Подбежал Марченко.

-Куда?

— Где тебя черт носит? Срочно. На старт! Вместе все трое побежали к маленькому капониру гаражу, влезли в эмку. Марченко рванул с места и, виляя между воронками, помчался на старт. Наперерез пыхтел трактор. Подъехали ближе. На сиденье был все тот же Вася Падалкин с орденом Красной Звезды на груди. — Притормози, - сказал Ныч и, высунувшись из рамы ветрового стекла, крикнул трактористу. - Что случилось?

Падалкин остановил трактор, сбросил обороты двигателя.

— Бомба в трактор попала, товарищ комиссар, - пояснил Падалкин.-Пришлось за другим сбегать.

— А ты ж где был?

— В катке прятался. Я завсегда так при бомбежках. На этот раз швырнуло, синяков малость досталось, а так ничего...

На старте руководитель полетов и команда были уже в сборе. Ныч выбрался из эмки, поинтересовался, как руководитель полетов будет выпускать самолеты. И пока они говорили, Марченко поставил свою эмку в один ряд с санитарной машиной и полуторкой с хоботом-стартером, крикнул стоявшему у стартера водителю в армейской форме.

— Эй, старина! Привет!...

Метрах в пятидесяти вздыбилась земля, сверкнуло огнем. Марченко крикнул: "Ложись!" - упал оглушенный на землю. Следующий снаряд разорвется где-то точно через сорок секунд. Марченко поднялся на руках, сплюнул скрипевший на зубах песок.

— С тобой, старина, скорей в домовыну попадешь, чем домой, - сказал он водителю стартера. - Вставай, успеем по цигарке скрутить - сейчас прикурить даст.

Водитель стартера не шелохнулся. Марченко тронул его за плечо.

— Слышь? Развалился, будто на своей печи.

Но тот не отозвался. И тогда Марченко увидел за его ухом тоненькую струйку крови...

Я был уже в кабине. На плоскости стоял техник - Петр Петрович Бурлаков. Ныч подбежал, прокричал, что взлетать придется перед стоянками под обрыв.

Я первым ушел на взлет — рванул на всех газах из Капонира и с ходу, не задерживаясь на старте, начал разбег. Оглянулся — к старту уже спешно рулил Катров.

С напряжением ожидая, когда машина оторвется от земли, я не заметил невесть откуда появившихся "мессершмитов". Самолет наконец убрал над самым обрывом шасси, и тут я увидел протянувшиеся к нему дымовые трассы и два пикирующих "мессершмита". Машина резко перевернулась через крыло и провалилась за обрыв морского берега. Все произошло так неожиданно и быстро, что многие, как мне рассказали потом, не успели даже среагировать или не поняли, что случилось. Решили, что меня сбили. Я же пошел на этот маневр, чтобы обмануть преследователей.

Рывок - и самолет резко идет в высоту.

Пока "мессершмиты" развернулись, Катров тоже взлетел и был уже рядом со мной. Теперь прикрытие аэродрома обеспечено. Одна за другой поднялись в воздух пары Бабаева и Макеева. "Мессершмиты" держались в стороне. Мы не сомневались, что они вызвали по радио бомбардировщиков. Так и есть - "Юнкерсы" не заставили себя ждать, но до их прихода Губрий успел выпустить эскадрилью штурмовиков. За ними поднялись остатки И-16.

Сопровождать штурмовики до цели нам помешали "мессеры". Над балаклавской долиной их оказалось более тридцати штук. Чтобы отвлечь внимание противника от штурмовиков, пришлось вступить в неравный бой. Сразу же закрутилась карусель. "Илы" прижались к земле и под прикрытием "ишачков" ушли на передний край.

Мы попробовали втянуть "мессеров" в бой на вертикалях, но их было во много раз больше, и они не приняли такого боя. Борис Бабаев удачно пристроился к одному "мессершмиту", открыл огонь. Гитлеровец загорелся, начал падать. Но и Бабаев, как мы узнали потом, тут же почувствовал запах гари в своей кабине и увидел выбивавшееся из-под приборной доски пламя.

Он дал едва уловимое для атакующего скольжение на крыло, оглянулся. Стрелявший по нему "мессершмит" тоже горел и неуклюже зарывался носом, а сзади сверху от самолета Акулова еще тянулись к нему огненные нити. "мессершмит" будто висел на них, на этих тоненьких светящихся нитях, и, как только они оборвались, рухнул вниз.

А в кабине уже нечем было дышать. Бабаев сдвинул назад фонарь - пламя тягой метнулось вверх, лизнуло лицо. Фонарь пришлось закрыть. Пламя снова спряталось под приборную доску.

Припекало ноги, ежились от близкого огня полы реглана, жарились в кожаных перчатках руки. А из боя выходить нельзя - очень невыгодное положение, чтобы стремительно уйти вниз или выброситься на парашюте. Нужно как-то предупредить Акулова, пусть пристроится к паре командира эскадрильи или "короля" воздуха. Одного сразу собьют. Но как предупредить: радиопередатчик уже не работал. Кабина наполнилась дымом - через стекла ничего не видно. Пламя ударило в лицо. Пришлось снова сдвинуть назад фонарь. От сильной тяги воздуха огонь метнулся вверх, охватил Бабаева. Ремни сиденья были заранее отстегнуты. Бабаев сделал горку, толкнул ручку от себя.

Его выкинуло из пылающей кабины, бедром ударило! о стабилизатор. "Надо бы резче отдать ручку, - подумал он. — Только бы не прогорел парашют". Но раскрывать его не спешил - вокруг бешено носились десятки самолетов, где свои, где чужие, сразу не разобрать. Дернул за кольцо, когда земля была уже близко.

Приземлился Бабаев неудачно. Нога запуталась в стропе, и, когда он коснулся земли совхозных огородов, купол парашюта потянуло ветром, стропа подсекла ногу и летчик упал лицом вниз, выбил передние зубы и рассек верхнюю губу. Обожженными руками освободился он от парашюта, с трудом поднялся на ноги, недалеко увидел свой самолет, вернее, догорающие груды обломков. Несколько западней виднелись рядом еще два костра - сбитые им и Акуловым "мессершмиты".

В той же стороне приземлялся парашютист. К нему бежали с разных сторон люди. Бабаев тоже хотел бежать, но не смог. С трудом отошел от раздуваемого ветром купола в сторону. Посмотрел вверх - чего доброго взбредет какому-нибудь фашисту добивать его на земле, лежачего, как осенью прошлого года под Перекопом Любимова.

А небо осатанело ревело десятками моторов, лаяло пулеметными очередями, рычало пушками. Где же командир эскадрильи? Вон, левей. И Катров с ним, оттягивают бой к зенитной батарее.

— Товарищ капитан, горите! Вы горите, товарищ капитан, - женский голос вернул Бабаева к действительности. Обернувшись он увидел фельдшера Веру и санитарную машину. "Как вы сюда попали?" — хотел спросить он, не подумав, что не успел далеко уйти от аэродрома. Вера и выскочивший из кабины молоденький водитель-моряк помогли ему снять парашютные ремни и дымящийся реглан с выгоревшими на съежившихся полах дырами. Он стянул с головы шлемофон, обнажив взмокшие, запекшиеся кровью светлые волосы.

Вера быстро перевязала капитану голову и принялась колдовать над его лицом, чем-то смазывала ожоги, а он непокорно задирая голову, следил за воздушным боем, что-то выкрикивал, давал советы, которые никто, кроме фельдшерицы и водителя, не мог слышать.

Из карусели вывалился один подбитый "мессершмит" и потянул жиденький хвост дыма в сторону Балаклавы. Тут же большая часть "мессеров", одновременно пикируя, вышла из боя и стала уходить на большой скорости к линии фронта. Бабаев посмотрел туда. Ясно в чем дело: от передовой под прикрытием звена И-16 на бреющем возвращались домой "илы".

— Держись, ребята! — крикнул Бабаев. - Товарищ капитан, в машину, -требовательно сказала Вера.- Быстренько.

— Одну минутку, доктор. Одну минутку, - бормотал летчик, не отрывая взгляд от самолетов. - Да что же это, что делается! Они не видят, доктор.

И ребята, будто услышав его голос, выдвинулись вперед и пошли навстречу врагу. Истребители встретились в лобовую на очень малой высоте. Два "мессершмита", не выходя из пике, ударились о землю и взорвались.

-Так их. Молодцы,- шептал Бабаев, — молодцы.

Верткие И-16 проскочили сквозь строй в шесть раз превосходящего противника и оказались выше его, в более выгодной позиции. Но преимущество это было коротким, "мессершмиты" набирают высоту быстрее.

— Поехали, товарищ капитан,- настаивала Вера. Он порывисто шагнул к машине и от боли в бедре замер. Еще раз глянул, как дерутся И-16, Один весь в огне шел на посадку, другой падал, видимо, убило летчика, а третий еще держался. А где же "яки"? Бабаев напряженно оглядывал небо. Вот они! Нашим удалось оттянуть бой к 35-й батарее. Борис без труда отыскал три "яка" и отдельно два. Сосчитал "мессершмитов" – одиннадцать. Командир атакует одного снизу. За ним разворачивается с набором высоты Катров. Выше Катрова идет сбоку "мессершмит". А Катров плавно описывает дугу - не видит.

— Сашка-а! - заорал Бабаев.

"Мессершмит" проскочил, а самолет Катрова будто придержали за хвост - из мотора - пар. От самолета отделился комочек.

— Жив Сашка,- обрадовался Бабаев.

Командир прекратил атаку, стал прикрывать Катрова, а тот падает и падает. Наверное решил затяжным. Когда до земли осталось совсем ничего, Бабаев отвернулся. За спиной вскрикнула Вера...

В укреплениях 35-й батареи было совсем безопасно. Ни бомбы, ни снаряды не могли пробить массивных перекрытий. Под их защиту и поместили Бабаева в комнату, где в полумраке лежали подготовленные к эвакуации раненые летчики.

— Боря! - услышал он голос замкомэска Алексеева, - Ну что там? Что с тобой?

— Не спрашивай... не могу, сейчас,- Бабаев тяжело дыша,- отвернулся. — Катров разбился, - выдавил он через силу.

— Саша!?

-Парашют не раскрылся.

Алексеев больше ничего не спрашивал. Раненые перешептывались между собой, говорили о Катрове — его знали на Херсонесе все. Я зашел к Бабаеву вечером.

— Почему у него парашют не раскрылся? — спросил он.

— Вытяжной тросик перебило пулей. Помолчали.

Похоронили Катрова в одном ряду с Мининым, Платоновым и Рыбалко.

— Штурмовики вернулись? — спросил Бабаев.

— Все сели... И один и-шестнадцатый.

— Ну? — удивился Борис.- Как же он выкрутился? Не знаешь кто?

— Не слыхал.

— Говорят, Коля Сиков, - вставил Акулов. Заговорили о старшем лейтенанте Сикове — лучшем воздушном разведчике в Севастополе, и о его женитьбе с "благословения" командующего на красавице журналистке из Севастопольского радио, об их свадьбе на огненном аэродроме Херсонеса. Жизнь везде есть жизнь. Это тут же подтвердил и Бабаев.

— Если ночью нас не отправят, Миша,- сказал он,- пусть кто-нибудь принесет мои вещички. А то и переодеться не во что.

— Ладно,- я горько улыбнулся. - Нашел, о чем беспокоиться. А тебе, Костя, что-нибудь нужно? Нет? Ну, ребята, выздоравливайте.

Батько просил: поклонитесь за нас Большой земле. Увидите Гриба или еще кого из наших — привет им.

На всякий случай расцеловались - кто знает, удастся ли свидеться.

 

 

Выручай земля!..

 

А потом был бой, в котором я до сих пор не могу объяснить себе - как мы выжили. Во всяком случае, сто шансов из ста были за то, чтобы мы свернули тогда себе голову.

Когда меня спрашивают - "Какой бой был у вас самым тяжелым" — я в мельчайших подробностях вспоминаю все это...

В эскадрилью приехал генерал Ермаченков. Снял фуражку, вытер скомканным платком пот.

— У вас тут хоть дышать можно, с моря продувает. А в городе все горит - пыль, дым и жара - сдохнуть можно. Водичка есть?

Ему дали напиться;

— Раненых увезли ночью на подводной лодке в Сочи. А теперь потолковать надо. Сколько у тебя летчиков осталось? — спросил он меня, хотя без доклада знал, все знал отлично.

— Вот все перед вами, товарищ генерал. Командир звена гвардии лейтенант Яков Макеев...

— "Король" воздуха?

— "Король" воздуха.

— Ты смотри...- Ермаченков смотрел на Макеева с нескрываемым любопытством, — маленький, а поди ж ты, ни одному асу немецкому не уступает.

Яша густо покраснел.

— Его ведомый — гвардии лейтенант Протасов. Командующий снова прервал.

— Иван Иванович?

— Я, товарищ генерал, - отозвался Протасов.

— Я же тебя сержантом помню.

— Мой ведомый гвардии лейтенант Афанасий Акулов,- представил я Петю.- И я.

— Небогато! — Ермаченков задумался.- Не густо.- Он потер кулаком свой круглый подбородок и, как бы подводя итог разговору, сказал. — Завтра подброшу тебе целую эскадрилью на "яках", в полном составе.

На другой день в условленное время я вылетел со своими ребятами встречать пополнение. Отбились от круживших над Херсонесом "мессершмитов" и ушли на траверзу Балаклавы. "Яков" с Большой земли оказалось в строю не восемь, как сказал по телефону Василий Васильевич, а семь. Потом на земле выяснилось, что одного успели утопить два Me-109 - охотники. С трудом удалось избежать потерь новичков и при посадке на нашем перепаханном снарядами и бомбами "аэродроме".

Командующий прислал, как и обещал, эскадрилью на новеньких самолетах во главе с командиром-майором и комиссаром — капитаном.

Меня немного смутило, что командир был старше по воинскому званию и с академическим образованием. Но тут своя академия, херсонесская. Майор стал моим заместителем. А как быть с новым комиссаром, я не знал. Предложил выход он сам:

— Я прибыл сюда воевать и это главное,- сказал капитан.- Кем назначите меня для пользы дела, тем и буду: командиром звена, рядовым летчиком — мне все равно...

— Придется побыть день-другой без портфеля...

Командир и комиссар понравились. Хорошие парни - молодые, рвутся в бой. В глубине души мне вдруг стало жалко их всех: как они с такого аэродрома, в таких адских условиях будут воевать? Привыкать здесь некогда - завтра в бой.

Все, что можно было рассказать новичкам о работе истребителей на Херсонесском аэродроме, о задачах и особенностях воздушной войны под Севастополем, мы рассказали. Посоветовал пока посмотреть, как это делается практически.

Мы вылетели на рассвете до бомбежки и артналета и показали, как нужно разгонять "мессершмиты", чтобы не мешать взлету штурмовиков. Потом снова поднялись четверкой после бомбежки и после артналета. И взлет, и воздушный бой, и посадка выполнялись нами привычно: со стороны все это казалось необычайно просто. На третий вылет взяли с собой командира и комиссара. И они справились, хотя нам пришлось не столько вести бой, сколько оберегать их.

Среди дня выпала небольшая передышка. Пообедали. В блиндаж вбежал побывавший на КП группы Ныч и звонко, прямо с порога, потрясая бумажкой:

— Товарищи! Телеграмма Верховного Главнокомандования защитникам Севастополя. Все вскочили: где, что?

— Слушайте,- сказал Ныч и начал читать.

"Вице-адмиралу тов. Октябрьскому.

Генерал-майору тов. Петрову.

...Самоотверженная борьба севастопольцев служит примером героизма для всей Красной Армии и советского народа..."

Неожиданно майор повернулся ко мне.

-Товарищ капитан, разрешите, нам самостоятельный вылет, - попросил он.- Я сам поведу эскадрилью на сопровождение штурмовиков.

-А почему не со мной? - удивился было я. Но все сразу понял: после чтения телеграммы нетрудно было догадаться, что у каждого на душе.

Но, пожалуй, наш совет будет им не лишним.

--Хорошо! Только учтите, что неразрывность пары и взаимная выручка в бою, если на первый раз и не принесут вам победы, то спасут от многих неожиданностей. И еще — не гонитесь за количеством сбитых истребителей.

На всякий случаи я все же послал с новой эскадрильей Макеева и Протасова и велел им держаться сзади эскадрилья метров на пятьсот и настолько же выше, чтобы сковывать в случае чего прорвавшихся "мессеров".

Сам же я взлетел парой вслед за штурмовикам и, набирая высоту, наблюдал за боевым порядком новичков. Майор был ведущий всей группы. Его заместителем - комиссар. Строй был боевой, но седьмой оказывался как бы лишним. То туда, то сюда ткнется.

"Пропадет сержант", подумал я тогда. Догнал его, показал: иди, мол, ведущим. Сержант кивнул головой, понял. Я и Акулов завяли места двух ведомых - появилось в строю третье полноценное звено. Давно не приходилось летать мне ведомым. Тут обязанностей — смотри в оба, да еще бы запасные глаза не мешало иметь на затылке. Осмотрелся. Опасности вроде бы близко нет. Все на своих местах. Глянул вниз-вздыбленная от множества взрывов, вся в дыму Бельбекская долина. Штурмовики начали свою работу. Значит — жди гостей.

И как-то сразу появилась небольшая группа "мессеров". Майор дал команду по радио и повел всю группу в лобовую атаку. Карусель закрутилась.

Пока штурмовикам ничего не угрожало, я не вмешивался в управление боем. Но вот показалась другая группа Me-109 - шесть штук. Их отсекает от "илов" пара Макеева. Она ведет бой в бешеном темпе. Немцы, с которыми кружилась в карусели группа майора, стали оттягивать бой на свою сторону. Тогда я дал сержанту команду поменяться местами, разогнал карусель, но оторваться от этой группы "мессершмитов" не удалось. Немецкие истребители прибывали небольшими группами и со всех сторон "облепляли" девятку "яков". У комиссара сбили ведомого. Бросаюсь на выручку майору. Потом вдвоем с Акуловым спасаем сержанта. А в это время сбили майора и ведомого его звена. Второй ведомый майора пристроился к комиссару.

Я вызвал комиссара по радио и приказал ему немедленно пикированием выйти со своими ведомыми из боя догнать штурмовики и прикрыть их на посадке.

Немного погодя, тоже самое приказал сделать Акулову и сержанту. Сам решил прикрыть их отход.

Вот здесь мне и досталось. Против меня шло сразу сорок самолетов противника.

Выполнение задачи и спасение было в одной - сбить их с толку сложными и стремительными маневрами, запутать, ошеломить.

Я не помню, что я выделывал тогда в самых фантастических каскадах фигур - пикировал, выходил в лобовые атаки, проваливался вниз.

Скоро немцы поняли, что "скопом" ничего не добьешься в такой свалке — только перебьешь своих. Часть "мессеров" отвалилась и пошла вдогонку за "илами". Другая - решила взять меня в клещи.

Мне казалось тогда, что от адского каскада фигур, в которые я бросал самолет, он разлетится вдребезги. Не раз помянул я потом добрым словом наших конструкторов: машина выдержала все, не подвела, спасла мне жизнь.

Во время этой сумасшедшей карусели я и не заметил, как оказался над Севастополем. С тревогой смотрю на стрелки приборов — хватило бы бензина!

"Илы" ушли.

Теперь — моя очередь: глупо становиться мишенью, когда задание выполнено и победа одержана. Но как уходить? Разъяренные гитлеровцы не отстанут: если не в воздухе, так при посадке меня непременно собьют. Я вспомнил тогда Чкалова: пролетел же тот под речным мостом. В этом — единственная возможность уйти.

Преследовавшие меня "мессеры" взмыли вверх. Вероятно, их летчики ошалело старались понять, что делает этот русский самоубийца?

Спасай, родная земля!

Я свалил свой самолет ниже севастопольских крыш и повел его в каких-то метрах над искореженным асфальтом. Преследовать такую машину, не рискуя врезаться в землю, невозможно, но улица не бесконечна: гитлеровцы ждали либо взрыва, либо моего появления. И я, действительно, появился над домами, чтобы через секунды снова провалиться вниз. Опять "мессеры" вынуждены были отвернуть от земли.

Вижу обалделые лица людей на улицах. Узнаю: вот - Большая Морская. Вновь делаю ложное движение: выравниваю машину в нескольких метрах от мостовой, несусь между скелетами зданий вдоль улицы. Проводов нет. Только бы не зацепиться консолями за столбы или уцелевшие стволы деревьев. Инстинктивно чувствую, что сверху настигают "сто девятые", сворачиваю в прогалину между разрушенными домами, выскакиваю на другую улицу и снова — на Большую Морскую. Потом — улица Фрунзе. Развернулся за Приморским бульваром, обогнул Константиновский равелин, взмыл вверх и над морем — домой.

Сесть удалось с ходу. У капонира инженер Макеев спросил:

— Как, товарищ капитан, двигатель? На задание выпускать можно?

— Чудесный мотор, инженер. Спасибо. Штурмовики все сели?

— Что с этими танками сделается? Но у нас беда — от новой эскадрильи всего трое осталось: комиссар и два сержанта. Одного тут, на виду, над аэродромом свалили...

А на следующий день не стало ни комиссара, ни его ведомых.

 

 

Раскаленное небо

 

Но чтобы понять все происходящее далее, нужно вернуться к некоторым более ранним событиям.

Дело в том, что еще задолго до этой заварухи, настроение мое было испорчено накрепко и, казалось, бесповоротно. Виной всему был таинственный "зет" — немецкий ас с черной латинской буквой "зет" на грязно-рыжем закамуфлированном фюзеляже истребителя.

"Зет" появлялся ежедневно. Всегда с истребителями охранения и прикрытия. Обычно он выбирал себе жертву, и редкая его атака была безуспешной. Не раз и не два я пытался преследовать гитлеровца, и всякий раз неудачно: заметив атакующий самолет, "мессеры" неизменно принимали удар на себя, чего бы это ни стоило, и давали возможность "зету" уйти.

Было ясно, что "зет" незаурядный летчик. Вероятно, кто-то из ближайшего окружения Рихтгофена, если не сам Рихтгофен.

Мы знали, что наш противник — 8-й авиационный корпус, которым командовал известный фашистский ас. Любимец Гитлера, летчик с огромным фронтовым опытом генерал фон Рихтгофен. Под его командованием удостаивались служить лишь опытнейшие и наиболее показавшие себя в бою летчики.

Фон Манштейн свидетельствует: "8-й авиационный корпус, которым располагало командование для поддержки операций сухопутных войск, имел в своем составе также большие силы зенитной артиллерии. Он был самым мощным соединением военно-воздушных сил, обладающим большой ударной мощью. Его командир барон фон Рихтгофен, можно с уверенностью сказать, был лучшим из авиационных командиров во второй мировой войне. Он не только предъявлял очень большие требования к подчиненным ему соединениям, но и лично наблюдал за их каждой важной операцией в воздухе".

Проклятый "зет" лишил нас сна и покоя. Он словно издевался над нами. Сотни раз перебирал я в голове варианты различных атак. Сверху и снизу. Из облаков и со стороны солнца.

Но, как известно, самые хитроумные теоретические положения рушатся на практике.

"Зет" был не из тех, кого можно было заманить в ловушку, испугать лобовой атакой, заставить нервничать.

Это был достойный противник.

Здесь было над чем поломать голову.

А началось все так.

Было это вечером. Солнце садилось. Черные бесконечно длинные тени на Херсонесе делали аэродром трудно просматриваемым со стороны позиций противника и его дальнобойная артиллерия умолкала. Наступало благодатное время для работы нашей бомбардировочной и штурмовой авиации.

Первыми поднялись в воздух истребители первой эскадрильи. Через три-четыре минуты появилась дюжина "мессершмитов". Внизу в это время взлетали штурмовики майора Губрия.

Восьмерка "яков" встретила "мессеров" над морем. Наши быстрые, неожиданные атаки, точно рассчитанные маневры втянули немецких летчиков в бой и им стало не до штурмовиков. И тут откуда-то с большой высоты, в стороне от дерущихся, коршуном устремился к земле никем до этого не замеченный еще один Me-109. Он поджег взлетавший штурмовик и ушел на малой высоте в море. Я и Данилко попытались перехватить его на выходе из пике, но нас опередила вывалившаяся из боя четверка "мессершмитов" и прикрыла своего охотника, на фюзеляже которого мы отчетливо рассмотрели черную букву "зет".

В эскадрилье, все, что происходило днем, по старой традиции обсуждалось за ужином. На этот раз предмет том разговора был "зет". Говорили пока как о случае. Капитан Алексеев сидел молча, задумавшись

— Что зажурывся, козаче? — спросил его батько Ныч.

— Да так, — отозвался Алексеев нехотя. Потом тронул меня за рукав, сказал: — Знаешь, этот "зет" украл мой фокус. Действовал точно так, как я отучал "мессеров" прочесывать наш аэродром...

На рассвете седьмого июня четыре капитана — Данилин, Алексеев, Катров и я сопровождали штурмовики в район Балаклавы. Только отошли в море, чтобы незамеченными подойти к позициям 30-го немецкого корпуса, как на наших глазах вся подкова линии фронта обозначилась со стороны противника вспышкой. Черные султаны взрывов поднялись на наших позициях. Артиллерийская канонада нарастала. Такой еще не было за всю оборону города. Над северным сектором фронта и над Севастополем большими стаями плыли гитлеровские бомбардировщики. В небе пестрели белые дымки от взрывов зенитных снарядов. Особенно сильная бомбардировка была у Камышлы и у Мекензиевых гор.

В начале июня сотни немецких самолетов обрушились на Севастополь. За шесть дней гитлеровцы сбросили на город 50 тысяч фугасных и зажигательных бомб. Тысячи и тысячи снарядов рвали камень, бетон, железо. Время от времени в адский рев, стоящий над Севастополем вливался мощный, рвущий барабанные перепонки гром - это вступила в дело гигантская осадная пушка "Дора", сделанная когда-то для того, чтобы крушить мощные укрепления линии Мажино, а теперь доставленная специально под Севастополь. Ствол ее имел в длину около 30 метров, а лафет достигал высоты трехэтажного дома. "Потребовалось около 60 железнодорожных составов, — рассказывал впоследствии фон Манштейн, — чтобы по специально проложенным путям доставить это чудовище на огневую позицию".

И вот вся эта огненная мощь обрушилась на Севастополь, чтобы раздавить, смять его последних защитников.

А город стоял...

"Ильюшины" развернулись к берегу чуть дальше Балаклавы. Теперь им не нужно было искать цель. Она открыта. Штурмовики сбросили бомбы на артиллерийские батареи и начали их обстреливать. Появились десять Me-109. Мы связали их боем и не допустили к штурмовикам. Один все же оторвался от общей свалки, попытался атаковать Ил-2, но его вовремя заметил Алексеев и сбил. Второго Me-109 сбил я. И еще один горящий гитлеровец упал в горы, а кто поджег его, не заметили. Остальные "мессершмиты" вышли из боя.

На обратном маршруте мы снова наблюдали артиллерийскую канонаду и непрерывную бомбежку наших позиций, укреплений, портов и города. И никакого переднего края и самого Севастополя не было уже видно. Все скрылось в густой белесо-желтой пыли и в дыму.

Несколько часов вокруг гудело, выло и грохотало. Отразить массированные, волна за волной налеты авиации на Севастополь не было никакой возможности- не хватало ни истребителей, ни зенитных орудий. Потом огонь ослаб, и немцы двинули в наступление танки и пехоту.

Таких боев еще не видывала история.

Яростно, молча дрались люди за каждый дом, камень, улицу.

И снова — "зет". Прикрывая посадку "илов", "якам" пришлось отгонять от Херсонесского маяка "мессеров". "Зет" снова, как и в первый раз, свалился с большой высоты и сбил И-16 на выравнивании при посадке. После атаки удрал под надежной охраной.

Вечером мы говорили, главным образом, о третьем штурме, о тактике летчиков эскадрильи в воздушных боях с во много раз численно превосходящим противником, об организации взлета и посадки при усилившейся артиллерийской и авиационной бомбардировке аэродрома. Разговор о "зет" шел особый. Летчиков интересовал не сам факт его появления, а его прием.

— Говорят, клин клином вышибают, - задумчиво протянул Константин Алексеев.

Это было как приглашение к разговору. Но его не продолжили — все уставились на Костю: начал, мол, так договаривай.

-Я его своим старым способом подловлю...

Но подловить "зета" Алексееву не удалось. Во второй день его сбили. В паре с Катровым он вел затяжной бой с шестеркой "мессершмитов", пытавшейся прорваться к нашим штурмовикам. Тут главное было не сбивать, а сковывать инициативу противника. А Катров не выдержал — погнался за оказавшимся впереди него "мессером". Немцы этого только и ждали. Пара Me-109 устремилась в атаку на Костю. Алексеев попытался их отсечь, но его зажали с разных сторон две других машины и подожгли. Это спасло Катрова, а Костя Алексеев с обожженной и раненой ногой лежал теперь в лазарете 35-й батареи и дожидался вместе с другими ранеными эвакуации.

— Жаль, глупо получилось, — горевал Алексеев. — В эскадрилье так мало осталось летчиков — и на тебе.

— Глядишь, еще бы нескольких сшибли, — сочувственно сказала медсестра.

За год войны вряд ли у какого истребителя был такой счет, как у Алексеева. Сбил он к тому времени одиннадцать вражеских самолетов лично и шесть в паре с другими летчиками. В черноморской авиации он был первым.

Мне проклятый "зет" тоже не давался.

Ермаченков мне сочувствовал:

— Сегодня не догнал, завтра догонишь. Заберись еще выше, тысяч на пять. И увидишь его раньше, чем он тебя. Может это сам фон Рихтгофен балуется. Понял? А теперь отойдем, потолковать надо.

— Что ты скажешь, Авдеев, если я подброшу тебе с Кавказа стреляных ребят?

— Скажу, Василий Васильевич, что никакого пополнения присылать не нужно. Напрасные жертвы. Целой эскадрильи вместе с командованием хватило всего на два дня.

— Если я тебя правильно понял, ты предлагаешь воевать остатками до последнего самолета.

— Не знаю, товарищ генерал, вам виднее.

— М-да, — Ермаченков потер кулаком свой подбородок. — Задачу ты мне задал. Но без истребительной авиации... Нет. Можно б, конечно, по всем частям собрать самых опытных, тех, кто в Одессе или под Перекопом воевали и выписались после ранений из госпиталей, но это долгая песня. Придется вызвать сюда эскадрилью капитана Нихамина. Он подлечился, отдохнул. На Херсонесе бывал — привыкать ему не придется. А то скучает в Анапе.

В три часа ночи меня растолкал дежурный телефонист.

— Вас к телефону. Командующий.

У меня оборвалось все внутри. Зачем в такую рань?

— Гвардии капитан Авдеев у телефона. Здравствуйте, товарищ генерал.

— У тебя коньяк есть? — спросил Ермаченков.

— Какой коньяк? — недоуменно пролепетал я. Сначала даже подумал, что это Губрий разыгрывает.

— Коньяк, который пьют! - Нет, это голос генерала. — Ну пять, три звездочки? А водка? И даже шампанского нет? Какой же ты герой после этого, -рассмеялся Василий Васильевич. Меня бросило в жар. — От всей души поздравляю тебя с высоким званием Героя Советского Союза! Только сейчас сообщили из Москвы, что час назад подписан Указ... Тебе и Алексееву присвоено звание Героев Советского Союза.

Трубка заглохла и я понял, что командующего на проводе уже нет. А когда поднял глаза, увидел при свете коптилки выжидающе улыбающегося батьку Ныча...

Говорят, что если везет, то подряд.

На другой день мне удалось встретиться с "зетом".

Уже наступал вечер.

Идя от Севастополя, я неожиданно увидел над нашим аэродромом ненавистный рыжий фюзеляж.

Я молил всех богов, чтобы не отказал мотор и оружие, не упала скорость, ничего не случилось.

Дело здесь не в личных качествах и свойствах: "зет" стал моим кошмаром, моей навязчивой идеей, символом всего, что я люто ненавидел.

Только бы не упустить, не спугнуть раньше времени! — Стремительно набираю высоту и также стремительно иду на сближение.

До сих пор я не знаю, что сыграло здесь решающую роль: то ли "зет" сплоховал, то ли моя атака оказалась действительно мгновенной, только в скрещении нитей прицела я, наконец, не без доли злорадства, увидел "своего" "рыжего".

Залп. Второй. Третий.

Самолет проносит мимо.

Оглядываюсь: "зет", оставляя за собой шлейф дыма, стремительно уходит к своим.

Разворачиваю машину. Но поздно: навстречу мне ринулась стая "мессеров". Здесь стало уже не до "зета"...

До сих пор я не знаю — сбил я его или нет. И был ли это сам генерал фон Рихтгофен или кто-либо из его приближенных.

Только "зет" больше не появлялся. Напрасно мы искали в небе его грязно-рыжую машину.

 

 

Братство по оружию

 

Киплинг написал когда-то песню о солдатах, идущих, бесконечной пустыней, когда "только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог, и отдыха нет на войне..."

Любая пустыня показалась бы раем по сравнению с огненным адом Севастополя...

Горючее почти на исходе, я пытаюсь зайти на посадку — не могу; смерч огня бушует над аэродромом. Кажется, те же самые "мессеры" висели здесь и сегодня утром, и вчера, и позавчера.

И те же столбы дыма и земли, поднимаемые тяжелыми фугасками.

Та же пляска огня и металла.

Интересно, как бы рассказал о таком Киплинг...

— Сергей, что ты думаешь делать после войны?

— Ты хочешь сказать, что другие будут делать?

— А ты что — сам себя к смерти приговорил?

— Причем тут приговорил... Простая военная арифметика. И немножечко соображения. Видишь ли, мы с тобой старые "херсонесцы". Сколько таких осталось? Раз, два и обчелся. Бежать отсюда, насколько я соображаю, ни ты, ни я не собираемся. Значит — каждый день в бой... А арифметика тут простая, — он кивнул на небо. — Видишь эту карусель...

Над Севастополем крутилась "воздушная карусель": три наших "ястребка", словно заговоренные от пуль и снарядов, мотали нервы двум десяткам фашистских истребителей.

-У них, сволочей, превосходство... И никуда от этого не уйдешь. Сегодня повезет, завтра повезет... Но не может же везти бесконечно.

Словно в подтверждение его слов от дерущейся группы с грохотом, оставляя сизый, все более чернеющий след, отвалил "мессер". И, как будто в догонку за ним, пошел советский самолет.

Издали казалось, что он преследует гитлеровца. Но вот по фюзеляжу его побежали желтые языки пламени. На секунду-другую он повис, завалив нос, а потом стремительно ушел в последнее свое пике.

— Так рано или поздно должно случиться, — второй летчик помолчал.- Бояться этого глупо. Я, например, не боюсь. На войне может сложиться такая необходимость, когда нужно сознательно умереть... Только продать свою жизнь, конечно, нужно подороже. Иначе такая гибель - преступление и перед своей совестью и теми солдатами и матросами, которые дерутся на земле. Ведь каждый сбитый "мессер" или "юнкерс" — им облегчение. А у них там — ад... Сам видел...

— Никто не говорит, что нужно дураком пропадать... Но все же я завидую, Сережа, тем, кто доживет...

— А я, думаешь, не завидую... А что делать?! Ладно, расфилософствовались мы тут с тобой, - Сергей взглянул на часы,- а через двадцать минут стартуем... Да еще после таких похоронных разговоров...

— Какие же это похоронные разговоры... Так, поговорили "за жисть"... А там, наверху, мы еще посмотрим кто кого... Я, кстати, ни сегодня, ни завтра умирать не собираюсь...

— Да и мне что-то не хочется...

Может быть, тогда, в тот вечер, когда я оказался случайным свидетелем этого разговора, я впервые отчетливо представил себе, что и у меня, видимо, тот же путь, и мне не вечно будет "везти" и, может, случится так, что скоро не придется увидеть ни этого в ярких звездах неба, ни тронутой далеким заревом пожара темной глади Казачьей бухты, ни аквамариновой Голубой бухты, окольцованной белой галечной отмелью.

Что же делать! - решилось тогда как-то само собой в глубине души. — Не ты первый, не ты и последний...

Оглядывая сейчас давно минувшее, и вспоминая, какими мы тогда были, я ни в разговоре тех летчиков, ни в собственных мыслях, даже присматриваясь самым придирчивым образом, не нахожу ни грана внутренней или внешней рисовки.

Да, так оно все и было. И трагичней, и проще, и драматичней, и спокойней одновременно.

Наверное, человек может привыкнуть ко всему. Иначе как объяснишь, что севастопольский ад стал для нас нормальным бытом. И мы не представляли себе иного существования, и не мыслили себя в иных условиях, и не считали чем-либо из ряда вон выходящим бой с многократно превосходящим тебя противником.

А как можно было поступить иначе? Дать немцам безраздельно господствовать в небе? Оставить свои части или корабли без прикрытия? Подвести друзей? Стать равнодушным к судьбе Севастополя?

Нет, ни один из нас не был способен даже в мыслях на что-либо подобное, а Севастополь... Боль, гордость, судьба наша — мы были его частью, его дыханием, его камнями.

Мы могли сгореть, не вернуться с задания, но изменить Севастополю!.. Само предположение такое показалось бы тогда даже не то что оскорбительным, а попросту ненормальным, несусветным, невообразимым.

Наверное, для тех, кто пережил блокаду Ленинграда, таким сокровенно святым был город на Неве, для сталинградцев — страшные в развалинах своих волжские откосы, для оборонявших Одессу — ее судьбы и все, что связано с ней.

Севастополь был все. И все было в Севастополе.

Во всяком случае, так мы чувствовали и так жили.

Нелегко нам было: гитлеровцы имели трех- и пятикратное превосходство в истребителях и подавляющее - в бомбардировщиках. К концу обороны это превосходство все время возрастало.

К началу боев за Севастополь в главной базе находилось только 76 исправных самолетов.

"Значит, нужно было драться так, чтобы у фашистов двоилось, а еще лучше троилось в глазах",- шутили летчики.

Много крови стояло за этой шуткой.

Крови, самоотречения, беспрерывно продолжающегося во времени подвижничества.

Аэродром Херсонесский маяк был крепостью.

Наиболее надежным укрытием здесь считался "Дворец культуры" авиаполка - сооружение, имевшее около 12 метров в длину, 6-в ширину, углубленное на 3 метра под землею и с большой наземной насыпью-перекрытием, возвышающимся над поверхностью юго-западной части аэродрома. Управление авиачасти с командного пункта 6-го гвардейского авиаполка, 92-й дивизион зенитной артиллерии, взвод пулеметных установок М-Ц и несколько приспособленных авиационных пулеметов составляли собственное зенитное прикрытие аэродрома-крепости. Минометы, станковые и ручные пулеметы, связки гранат, бутылки с горючей жидкостью, минные поля, проволочные препятствия предназначались для отражения морского и воздушного десантов. Плавучая батарея в бухте Казачьей также сыграла большую роль в защите аэродрома.

Да, он действительно был крепостью. Только осажденной крепостью.

Лишь за 24 июня по Херсонесскому аэродрому было выпущено 1230 артиллерийских снарядов и сброшено до 200 крупнокалиберных бомб.

Мощность огневых налетов гитлеровцев выражалась от 400 до 900 снарядов в сутки, шквалами по 140- 170 снарядов в самые сжатые сроки. Начало ночных налетов и неизбежная при этом световая активность или появление пыли на аэродроме при начале выруливания днем неизменно вызывали шквальный артиллерийский огонь.

Немцы думали, что на Херсонесском маяке имеется подземный аэродром и потому били по нему нередко 8-дюймовыми бронебойными или бетонобойными снарядами.

В общем - скучать не приходилось!

Мы были неотделимы друг от друга — морской бомбардировочный авиаполк, истребительный авиаполк, преобразованный в ходе боев в 6-й гвардейский авиаполк, штурмовой авиаполк и бомбардировочная авиагруппа.

Одно крылатое братство, и в бою мы с одинаковым напряженным вниманием следили и за атакой друга истребителя, и за отчаянной штурмовкой "илов".

Бок о бок с нами, истребителями, дрались летчики бомбардировочной, штурмовой и разведывательной авиации под командованием И. И. Морковкина, И. А. Токарева, И. Е. Корзунова, А. А. Губрия, И. В. Нехаева.

И к какому бы роду авиации мы ни принадлежали — это в бою, собственно, не имело значения: мы твердо знали, что можем положиться на идущего рядом, как на самого себя.

Взаимодействие различных типов самолетов было уже отработано до того совершенства, когда мастерство неминуемо включает в себя и известную долю приобретенного в боях автоматизма.

Мы долго обсуждали тогда две атаки.

22 ноября воздушная разведка донесла, что на аэродроме находится около 40 самолетов противника. Было решено нанести удар силами штурмовой и бомбардировочной авиации на рассвете следующего дня.

Пять Ил-2, четыре Пе-2, шесть Як-1 и четыре И-16 легли на боевой курс. Значительная часть пути пролегала над морем.

Подходя к береговой черте, бомбардировщики резко увеличили скорость и вышли вперед, штурмовики, не теряя их из виду, перешли на бреющий полет.

Первыми на цель вышли бомбардировщики.

Раздались взрывы бомб, и через одну - две минуты пошли в атаку штурмовики.

Удар был настолько неожиданным, что зенитная артиллерия противника лишь на отходе смогла открыть беспорядочный огонь по авиагруппе.

А 2 января 1942 года два звена Пе-2 под командованием Корзунова и Пешкова произвели новый бомбоудар.

Звено Корзунова на боевом курсе было атаковано тремя "мессершмитами". Основной удар фашисты направили против ведущего, решив, очевидно, сбить сначала его, а потом и ведомых.

Но им это не удалось. Ведомые защитили командира. Один Me-109 рухнул на землю, другие были вынуждены отвернуть.

Бомбардировщики, удачно сбросив "груз", возвращались домой. Но на машине старшего лейтенанта Мордина после сбрасывания бомб не закрылись люки. Самолет резко сбавил скорость.

Воспользовавшись этим, два гитлеровца немедленно атаковали его.

На помощь другу рванулись звено Корзунова, майор Пешков и капитан Кондрашин.

Загорелся первый "мессершмит". Задымил второй.

Солдатская взаимовыручка — великая сила, ей все по плечу: за вылет наша шестерка уничтожила четыре Ю-88 на аэродроме и два Me-109 в воздушном бою. И сама вернулась без потерь.

Как-то услышал я на аэродроме песню "Марш пикировщиков". Сложили ее, как мне рассказывали, летчики Плохой и Бондаренко.

В шуме ветра рокочут моторы.

Дан приказ — вылетать поскорей!

И ушла в голубые просторы

Эскадрилья отважных друзей...

Ветер, спутник полетов орлиных,

Флаг победы над морем развей!

Бьются смело за счастье народа

Эскадрилья отважных друзей...

Мне подумалось тогда: что же под такими словами подпишется и наш брат-истребитель, и ребята с "илов".

Даже как-то не подходило к тому, как мы воевали, холодное слово "взаимодействие".

Дружба, скрепленная кровью... — так сказать вернее...

Как мы работали?

Прикрытие базы и города осуществлялось непрерывным патрулированием в течение всего светлого времени 2-3 звеньями истребителей. Был на земле и резерв примерно в таком же составе. Он находился в боевой готовности № 1. Такой способ обороны базы требовал большого числа машин, а их, как я уже говорил, не было.

Истребители летали днем в составе звена в заранее установленных зонах на высотах от 3500 до 7000 метров. В ночное время мы несли дежурство на земле и периодически, когда возникала угроза со стороны противника, в воздух поднимались один - два истребителя.

В дальнейшем, с улучшением работы постов ВНОС и с прибытием новейших скоростных истребителей, дневное прикрытие базы осуществлялось дежурством истребителей на земле.

Когда появились установки "редут", почти полностью исключающие возможность внезапного налета авиации противника, такой метод работы истребителей вполне себя оправдал.

В этот период прикрытие базы патрулированием истребителей в воздухе производилось только тогда, когда в базу приходили корабли или транспорты.

В воздух одновременно поднимались одна - две пары самолетов, которые патрулировали не в зонах, а непосредственно над базой.

Им ставилась задача — не допустить самолеты противника к цели, помешать прицельному бомбометанию.

Скоростные истребители, находясь в готовности на аэродроме, вылетали по вызову к КП ПВО.

Радиоустановки почти на каждом самолете обеспечивали надежное управление истребителям в воздухе и наведение их на самолеты противника.

Истребителям было предоставлено право уничтожать врага во всех зонах ПВО. Во время атаки самолетов противника нашими истребителями в зоне огня зенитчики были обязаны временно прекращать огонь или переносить его на другую цель.

В период третьего наступления на Севастополь действия наших истребителей так же, как и других видов авиации, базирующихся на аэродромах ГБ, были скованы.

Постоянного прикрытия базы истребителями уже не производилось: это влекло за собой большой расход средств истребительной авиации, а противник всегда мог создать преимущество в силах.

Для отражения налетов на город или войска на линии фронта в воздух периодически поднимались группы наших истребителей в составе до 15 машин.

В эти группы входили все типы наших истребителей как маневренные, так и скоростные. Взлет с аэродрома и набор высоты происходили под прикрытием одной - двух пар истребителей И-153. Вылет таких групп производился по нескольку раз в день, воздушные бои в большинстве случаев проходили успешно.

6 июня 1942 года при отражении налета противника на базу Севастополь произошел ожесточенней воздушный бой. В этом бою наши истребители сбили три Ю-88 и подбили шесть Ю-88. Истребители потерь не имели.

8 июня 1942 года в воздушных боях было сбито три Ю-88, один Ю-87, один Хе-111 и четыре Me-109, повреждено одиннадцать Ю-88 и два Me-109. Наша группа потеряла три истребителя Як-1. Воздушные бои продолжались от 30 минут до часу и более.

Были у нас и иные задачи. Например, сопровождение и прикрытие транспортов.

Теперь лишь можно сказать, что каждый день летчиков был тогда подвигом.

А в то время мы называли это работой.

...12 ноября летчик 32-го истребительного авиаполка младший лейтенант Яков Иванов на истребителе МиГ-3, таранит Хе-111. 17 ноября он сбивает еще два самолета, причем один До-215, снова тараном. В этом бою Иванов погиб. Ему посмертно присваивается звание Героя Советского Союза. В тот же день 12 ноября летчик капитан Н. Т. Хрусталёв повторил подвиг Гастелло — врезался на горящей машине в скопление вражеской техники в Бельбекской долине.

О подвиге Иванова нужно рассказать здесь особо...

Яков Иванов дежурил у самолета, когда красная ракета, внезапно взвившаяся в серое небо, известила о вылете. Нужно было отразить налет вражеских самолетов на базу. Не прошло и двух минут, как истребитель оказался в воздухе.

Иванов шел прямо на базу. Скоро в воздухе послышались частые разрывы зенитных снарядов. Фашистские самолеты подходили к городу. Густая облачность, мешала летчику разглядеть врага. Ориентируясь по дымкам разрывов зениток, Иванов обнаружил скоро группу приближавшихся немецких бомбардировщиков.

Они