Джимми Картер, права человека и конец разрядки

Многие, причем не только одни консерваторы, привыкли думать, что президент Джимми Картер промучился четыре года, пытаясь противостоять Советскому Союзу, находящемуся в зените могущества, но ослабляя при этом Соединенные Штаты. По большей части критические выпады в адрес внешней политики администрации Картера вполне оправданны: она была противоречивой и излишне идеалистичной, а ее реализацией занимались деятели, постоянно спорившие между собой. А под занавес этого президентства рост советской мощи спровоцировал кризис в политике холодной войны, к которому американцы оказались неподготовленными.

Вместе с тем конец 1970-х был отмечен целенаправленной переориентацией американской стратегии на конфронтацию с СССР. Разумеется, внешняя и оборонная политика Картера никогда не была столь изощренной, как у Никсона прежде, или столь идейной, как у Рейгана потом. Но она явно свидетельствовала об отказе от продолжения политического курса на разрядку, который вполне устраивал Советский Союз, и о выборе иной линии, основанной на идеологических расхождениях по поводу прав человека, которая Советы совсем не устраивала. Картеру было чуждо представление реалистов о том, что нельзя смешивать все разногласия между сверхдержавами в одну кучу, -- об этом свидетельствует его упорная борьба за ратификацию ОСВ-2 перед лицом растущего негодования Советов и недовольства собственного Сената. Но он все же сумел, пусть даже неумышленно, заполнить пустоту между двумя крайностями -- Realpolitik Никсона и идеологическим «крестовым походом» Рейгана. Подход Картера, пришедший на смену разрядке, красноречиво говорил о том, что США способны уделять внимание и таким проблемам, которые выходят за рамки непосредственного баланса сил.

К началу открытия избирательного сезона 1975 года Советы обоснованно могли быть довольны собственным положением в мире -- их могущество сравнялось с американским и продолжало расти. Впрочем, это самодовольство не предполагало появления фигуры типа Джимми Картера. Этот политик не только был истово предан борьбе за права человека, но и твердо намеревался навязать свою озабоченность Советскому Союзу. Не отличаясь искушенностью в международных делах, он вступил в должность, намереваясь добиваться сокращения вооружений и повсеместного соблюдения прав человека. Для предыдущих республиканских администраций Никсона и Форда подобная комбинация ориентиров показалась бы невероятной. Картер никогда до конца не понимал, что морализаторство по поводу одного вопроса может затормозить прогресс в решении другого; он был убежден в том, что, бичуя СССР за нарушения прав человека, одновременно можно обеспечивать прогресс в ратификации ОСВ-2[1]. Разумеется, свой вклад в это дело внесла и вражда между главными творцами внешней политики Картера, а именно государственным секретарем Сайрусом Вэнсом и советником по вопросам национальной безопасности Збигневом Бжезинским. Но именно сам Картер сделал права человека краеугольным камнем своей внешней политики -- несмотря даже на то, что это вынудило Советы практически заморозить переговоры о контроле над вооружениями[2].

Говорить о том, что внешнеполитические инициативы Картера «раздражали» Советы, -- значит недооценивать реальное положение дел. Еще до своего избрания президентом губернатор Джорджии вызывал беспокойство у советских функционеров. Валентин Фалин, советский посол в Бонне, позже ставший заместителем министра иностранных дел, еще в декабре 1976 года предупреждал Москву о том, что Картер будет настоящей напастью, а его администрация возродит «дух холодной войны»[3]. Как только Картер обосновался в Белом доме, Советы немедленно почувствовали, что его упорная приверженность правозащитной проблематике не просто беспокоит, но возмущает их. Громыко, в мемуарах которого этот американский президент предстает полным невеждой в международных делах, обвиняет Картера в стремлении «подорвать разрядку в Европе» и желании проводить политику, которую разработал, но не сумел реализовать Киссинджер:

«За одним абсурдом следовал другой, за ним -- третий и так далее. Вашингтон заявил о намерении строить советско-американские отношения на основе так называемой “увязки”, то есть установления взаимозависимости между развитием этих отношений и выполнением Советским Союзом условий, неправомерно выдвигаемых США в вопросах, которые входят во внутреннюю компетенцию нашего государства или касаются отношений СССР с третьими странами. В рамках такого подхода в США развернули бесчестную пропагандистскую кампанию вокруг вопроса о “правах человека”, которые якобы нарушаются в СССР и других социалистических странах… В провокационной кампании в связи с вопросом о “правах человека” непосредственное участие принял и лично Картер. В его выступлениях с назойливостью коммерческой рекламы звучала эта тема. Картер считал чуть ли не своим долгом поговорить о ней почти на каждой встрече с советскими представителями. Это ощущал и я в беседах с Картером»[4].

Разумеется, Картеру здесь приписывается излишнее глубокомыслие; как отмечал один из исследователей его президентства, его курс было бы уместнее увязывать не с эрой Киссинджера, но, скорее, с элементарным здравым смыслом. Ибо Советскому Союзу следовало понимать, что американской публике, раздраженной поведением Советов в третьем мире, невозможно будет «продать» соглашения по контролю над вооружениями. «Для Картера такое увязывание отнюдь не было целенаправленной “политикой”; то была реальность, с которой СССР следовало бы считаться»[5].

На деле, хотя Картер и вел кампанию под лозунгом прав человека -- в той мере, в какой на выборах 1976 года вообще затрагивались вопросы внешней политики, -- Советский Союз сам приложил руку к тому, чтобы заставить нового президента действовать энергичнее. Гонения на диссидентов, усилившиеся зимой 1976 года, еще до вступления Картера в должность, оказались, по словам помощника Картера, вызовом новой администрации, на который нельзя было не отреагировать. Иначе говоря, «несмотря на впечатление, будто президент в связи с правами человека с самого начала намеревался указать русским “на соломинку в глазу”, на деле это оказалось вынужденной мерой»[6]. Со своей стороны, советские лидеры, по словам Анатолия Добрынина, были убеждены:

«Картер одним из основных направлений своей внешней политики сделал преднамеренное вмешательство во внутренние дела нашей страны, подрыв и изменение режима в СССР, равно как и в странах Восточной Европы».

Кремль реагировал на это с «растущей настороженностью и озабоченностью»[7]. Уже не впервые Советы оказались не в состоянии предвидеть последствия собственных действий.

С момента подписания Хельсинкского акта прошло совсем немного времени; естественно, в Москве крепло ощущение того, что Советский Союз умышленно втягивают в историю с правами человека, а западные страны координируют между собой атаку на этом направлении. Враждебные организации типа радио «Свобода», западных СМИ, правозащитных групп представали частью того же заговора. Менее чем через два месяца после инаугурации Картера московское радио порицало «ястребов», которые использовали вопрос о правах человека для того, чтобы «превратить некоторых вашингтонских политиков в пешки в руках тех кругов Соединенных Штатов, которые абсолютно не приемлют мирные отношения между народами»[8]. В течение двух лет после Хельсинки Советский Союз сменил благодушное отношение к «правам человека» как еще одному дипломатическому изыску на более зловещий взгляд, усматривающий в данной теме (наряду со «свободным обменом информацией» и прочими «хельсинкскими штучками») еще одно оружие, предназначенное для расшатывания доминирования СССР в Восточной Европе.

До некоторой степени советское беспокойство было вполне оправданным. Если поначалу Картер ввязался в конфронтацию с Кремлем потому, что не осознавал того ужаса, который хельсинкские декларации вселяли в советских руководителей, то потом он упрямо отказывался «сдать назад», несмотря на очевидное раздражение Москвы. Хорошей иллюстрацией здесь служит решение американского президента пригласить в Белый дом Иоанна Павла II, папу-поляка. Этот акт, предложенный Бжезинским и одобренный Картером, явно был адресован Красной площади, а не Южной лужайке. Президент даже открыл встречу по-польски: он хотел показать Кремлю, что не только его обитатели интересуются Восточной Европой. (Причем это не было похоже на дешевый рекламный трюк; пойдя на такой шаг, Картер лишился поддержки враждебно относящихся к католикам южан, а также удостоился частной, но весьма едкой отповеди со стороны евангелистского проповедника Орэла Робертса[9].)

Тот факт, что Картер лично был неприятен Кремлю, не вызывает никаких сомнений. Вопрос заключается в том, оказывала ли его внешняя политика какое-либо позитивное влияние на положение Америки в ситуации холодной войны. В годы его президентства Советы буквально впали в неистовство: его разговоры о правах человека приводили советских руководителей в ярость, которая делалась совершенно беспредельной, ибо ее игнорировали. Впрочем, ради справедливости к Картеру необходимо констатировать, что все наступательные инициативы СССР, начатые после 1977 года, задумывались и планировались гораздо раньше. Большинство советских оборонных программ, а также военно-политических авантюр в третьем мире, с которыми Картеру приходилось иметь дело, начинались до него. Бесцеремонность же Советов объяснялась не тем, что они видели в Картере неотесанного деревенщину, а тем, что в годы Никсона и Форда они, злоупотребляя стремлением США к контролю над вооружениями, привыкли делать все, что вздумается. Ведь предыдущие республиканские администрации практически не уделяли правам человека никакого внимания.

«Почему вы придаете такое значение формулировкам? -- спрашивал Киссинджер советского министра иностранных дел Громыко. -- Как мне кажется, что бы ни вошло в заключительный акт, Советский Союз невозможно заставить делать то, чего он не желает делать»[10].

Картера можно упрекать за многое, но к формированию у Советов убеждения в том, что их агрессивные замыслы не встретят противодействия США, он не имел никакого отношения.

Тем не менее трудно спорить с тем, что непосредственными следствиями проводимой Картером правозащитной политики стали охлаждение отношений с СССР и блокирование переговоров по ОСВ-2. Для критиков разрядки, разумеется, последнее обстоятельство представлялось благом; в определенном смысле именно так и было, даже если сам Картер и не помышлял о подобном результате. Бесспорным фактом остается то, что, когда дело касалось советского экспансионизма и советских оборонных программ, четкие различия между добрыми и дурными намерениями, между прогрессом или тупиком в деле ограничения стратегических вооружений переставали существовать. Министр обороны Гарольд Браун заявлял Конгрессу в 1979 году: «…когда мы производим оружие, они тоже производят оружие, а когда мы прекращаем его производить, они все равно продолжают делать это»[11]. Сам по себе договор ОСВ-2 не был опасным -- Советский Союз и не думал о том, чтобы победить Соединенные Штаты в ядерной войне, опираясь на преимущество в боеголовках. Но лишение Москвы возможности отслеживать наращивание военного потенциала американцев, а также прояснение того, что отношение конгрессменов к поведению Советов нельзя игнорировать в ходе переговоров по вооружениям, сами по себе были полезными.

Логика хельсинкского процесса и возросшая «идейность» американской стороны начали повышать издержки внешней политики и осложняли усилия СССР по поддержанию контроля над его империей. Кремль потратил немало времени и средств, оберегая советских граждан от западного влияния, а также стараясь уйти от пристального внимания Белого дома и прочих участников хельсинкского процесса к гражданским свободам в СССР. Последовательная и постоянная публичность, на которую позже сетовал Добрынин, комментируя нападки со стороны Картера, еще более затрудняла усилия советских властей[12]. То была особо горькая пилюля, поскольку Брежнев поначалу поддержал рекомендации Громыко о подписании Хельсинкского акта. Причем советский лидер не только желал увенчать себя лаврами человека, подписавшего столь важный документ, но и не видел никакой опасности в «трех корзинах». Но он, как отмечает Добрынин, ошибался:

«Пришлось опубликовать текст принятых в Хельсинки документов в советской прессе, и они были взяты на вооружение диссидентами… Этого явно недооценили Брежнев и его сподвижники»[13].

Давление на Советский Союз по таким вопросам, как свободное выражение взглядов и мнений, свободный обмен идеями и информацией, свобода совести, не просто препятствовало развитию экономических связей или делало СССР изгоем; оно оказывалось более насущной угрозой, чем гонка вооружений. Конквест следующим образом описывает остроту дилеммы, вставшей перед советскими руководителями после Хельсинки:

«Хотя они были вполне в состоянии подавить голоса протеста в самом СССР, арестовывать диссидентов тысячами, как рекомендовало КГБ, им было не по плечу. Точно так же на глазах мирового сообщества оказывались невозможными и масштабные репрессии против собственного населения… После Хельсинки они обнаружили, что имеют дело с диссидентским движением, которое нельзя подавить, но можно только сдерживать. Ничего подобного в Советском Союзе прежде не было. Причем коммунистическая идея к этому моменту до того исчерпалась, что эта маленькая проблема уже начинала расшатывать систему»[14].

Речь не идет о том, что издержки, обусловленные подъемом диссидентского движения, недооценивались. В 1970-е годы СССР приходилось тратить силы на войну с людьми типа Александра Солженицына, который в одиночку вовлек КГБ в несколько операций на территории шести стран[15]. Как писал позже один из чекистов-перебежчиков, ни одно проявление инакомыслия не было тривиальным:

«…усилия и ресурсы, которые использовались для выслеживания автора анонимного обращения или антисоветской карикатуры, порой обходились дороже, чем расследование убийства на Западе»[16].

Громыко однажды намекнул на то, до какой степени Советы озабочены раскрепощением информационного обмена: он заявил о том, что, если Запад начнет спутниковое телевещание на русском языке, это будет расценено как враждебный акт, а СССР начнет сбивать такие спутники[17].

Терпение Москвы истощилось довольно скоро. После прихода в Белый дом Рейган подхватил поднятую Картером тему нарушений прав человека в СССР. В ответ советские власти разгромили еще остававшиеся к тому времени правозащитные организации (последняя такая группа объявила о самороспуске в 1982 году), начали глушить западные радиостанции, заморозили эмиграцию и даже на две трети сократили число телефонных линий на Запад[18]. Советский лидер Юрий Андропов подчеркивал эффективность этой кампании в 1983 году, напутствуя советскую делегацию, которая отправлялась на европейскую конференцию в Стокгольм. Андропов увещевал советских представителей быть твердыми:

«Если мы будем сильны, нас будут уважать и никто не вспомнит о правах человека. Если же мы проявим слабость, все рухнет»[19].

5 6Инстинкт политического самосохранения требовал от Брежнева удаления сталинистов из руководства страны. Брежнев сделал это умело. Под предлогом слабой работы спецслужб, не сумевших предотвратить бегство дочери Сталина Светланы Аллилуевой на Запад, был снят со своего поста председатель КГБ Семичастный. Затем возглавляющего могущественную московскую городскую организацию КПСС Егорычева перевели на дипломатическую работу — назначили послом в Данию. А в сентябре 1967 г. от обязанностей секретаря ЦК был освобожден и Шелепин. Его назначили на малоприметную должность главы профсоюзов СССР.
Отныне Брежнев мог чувствовать себя вполне уверенно: выбывших из руководства деятелей заменили люди, которых он близко знал и которым всецело доверял.
Неопределенность настроений в правящей верхушке объективно вытекала из противоречивых ожиданий всего советского общества. Большинство советских людей верило, что развитие Советского Союза происходило до сих пор беспрецедентно успешно, и мечтало, чтобы эти успехи преумножились. Но одновременно практически все понимали, что платой за эти достижения была предельная мобилизация всех сил, беспрекословное подчинение отдельных личностей воле государства, безропотная готовность к тяжким лишениям.
Можно смело сказать, что в период между 1965—1985 гг. сама коммунистическая партия радикально изменила свой характер. Ее численность достигла 19 млн человек. Теперь в нее входило более половины граждан, имевших среднее образование. Членство в партии перестало походить на участие в революционной организации.
Однако взять курс на новый мобилизационный рывок было невозможно без ясной, четко сформулированной, понятной и одобряемой большинством высокой цели, значимость которой могла бы оправдать жертвенные усилия. Попытка Хрущева объявить такой целью непосредственное построение коммунизма в отдельно взятой стране оказалась лишенной общественного доверия: тем самым партийное руководство завело в тупик всю советскую идеологию. Полвека непрерывных усилий дискредитировали самую суть мобилизационного проекта. Начало брежневского правления как раз и было отмечено поиском такой стратегии, которая позволила бы ослабить гнет неимоверных усилий. Основная идея, на которой фактически сошлись новые руководители страны, была проста: без сверхнапряжений развиваться на уже сформировавшейся основе, ничего принципиально не меняя. Стабильность становится главным лозунгом государственного курса, а идеологическое оформление эта политика находит в «концепции развитого социализма», разработка которой и открывает этап собственно брежневского правления

6 8процесс, прямо противоположный десталинизации и означающий «реабилитацию Сталина и сталинизма, возврат к основным положениям его внутренней и внешней политики.