Дарья Тарасова
Откровение Иоанна Богослова
Автопробег "Лиссабон-Париж" начинается рёвом
иерихонской
трубы.
Железные кони подняты на дыбы,
Механик Фуко лиловую семечку сплёвывет с губы.
Газетчики вьются, свистят на тысяче языков,
Толкаешь в толпе незнакомца — кто ты таков —
здесь полно аристократов и простаков.
Кого я вижу в них? Пятиглавую Тиамат?
Пахнет горячим железом. Восхитительный аромат.
***
Юноши, стройные, нервные и кудрявые, как один,
Дамы с глазами жизелей, русалок, мавок, вилис, ундин,
Автомобили: рено, де дион, фиат —
В этом сезоне в моде “Звезда Полынь”, сумасшедший запах,
Горький, как хина, душный, как опиат.
***
Солнце, белый прожектор, горит. От земли парит,
Что придаёт картине дымчатый колорит.
Немцы, все в белом, морщатся, сквозь их тарабарщину: sonne, sonne.
Русская княжна, высокая, статная, в лётном комбинезоне,
И её спутница, с бисерными кистями, очами лани во все стороны поводя,
Укрываются под тентом, как от дождя.
Шофёры пахнут горячей кожей,
механики нервничают, заводя.
***
Четыре автомобиля
открывают исход.
Все повторяют их имена как заклинания.
О, их зовут:
Белоснежный "Рено",
Алый рычащий "Пежо",
Громадный, чёрный "Де дион бутон"
И перламутровый "Бенц".
Колыбельная для брата
Погляди, старик, наступает осень: вот снежноягодник, вот крушина.
Ледяная ночь, и лиловые сосны её дружина.
Белый туман наползает клочьями, как невычесанная псина.
Утром выходишь: думаешь — холодно. Но — красиво.
Розовый дым поднимается из котелен,
Каждое дерево иггдрасиль, каждый день потерян.
С брюха сизого облака поутру свисают чёрные перья.
Духи поднялись в лес, и в низинах темно от пенья.
Странные существа выползают наружу, невидимы-невредимы.
В подземелье течёт река, редкая птица долетает до середины.
Комель каждой берёзы гонит вверх её сок. К сентябрю каждый лист, как губка, пропитан ядом
(и поэтому кажется, что все ушедшие где-то рядом).
К осени в ней начинается паводок. В каждой луже немного её воды.
Потому снаружи
так холодно. Каждой осенью время Стикса
наступает внезапно: но что не вспомнится, то простится.
Как тебе дышится там, по ту сторону памяти: неужели тем же гнильём и прелью,
Тем же кристальным утренним холодом, не чета апрелю,
Той же узкоколейкой, где двести лет ни поезда, ни дрезины,
Тем же нездешним воздухом, что поднимается из низины?
Те, кто живёт в тумане, берут своё: не ка́таньем, так терпеньем.
Лес полон тленьем и умираньем,
но — пеньем, пеньем.
Синие люди
1.
если выйти на край пустыни,
где режет ноги сухая, как нож, трава,
сесть на белого одногорбого иноходца,
исполненного очей,
и скакать семь горячих дней
и семь полулунных ночей,
шаг верблюда станет тяжёл, как у щенной суки,
и хорошо, если на седьмые сутки
удастся отряхнуть песок с рукава.
2.
народ покрывала обитает в самом сердце её, где сухо и голо,
и по ночам завыванье ветра как вой скопца;
мальчики туарегов не различают пола,
женщины туарегов не закрывают себе лица.
полотнище, всухую крашенное индиго,
осыпается на кожу, как бабочка, сжатая в кулаке
кто-то сильной рукой снимает с плеча поклажу, говорит: иди-ка,
дитя моё,
налегке
3.
у чёрной женщины на длинной шее ни ключика, ни монисто.
жёсткие пальцы знают цену поводьям, ниткам и медякам;
эбонитовый мальчик, трепетный, как рояль
под рукой умелого пианиста,
разливает воду по бурдюкам.
наливает и мне, но в такую скорлупку, что чуть приникни —
вся вода не заполнит выеденного яйца.
седая старуха сердито спрашивает, почему я при них не
закрываю платком лица.
в пустыне времени нет; скажем, три дня в пути не потеря
для лёгкой ноги и впалого живота;
в пустыне ценится сила, музыка и умение идти по ней не потея,
но прежде всего — вода.
4.
от близости соляного прииска слюденеет нёбо, белеет небо,
приобретая странный оттенок, раскалённый и ледяной,
так, что впрок не идёт ломоть отдающего пеплом хлеба,
плохо размоченного слюной.
караван снимается с якоря только на третьи сутки
кораблём песка, неподвластным парусу и веслам,
и трясётся неведомой грамотой в его подседельной сумке
наизнанку вывернутый ислам.
акварельки с венецианского пленэра
вот это город
тронешь — отплывёт
повсюду: что не патина, то плесень
зелёной ставней хлопает сквозняк,
заглохший в лабиринте узких улиц
в бессмысленной, но радостной охоте
за собственным мочалочным хвостом.
несёт как в прачешной.
с балкона до балкона
протянута сигнальная верёвка,
наглядно оттеняя смысл посланья
косноязычьем нижнего белья
новембер чарли
шепчет чей-то лифчик
***
(когда в пролив заходит белый лайнер,
то непонятно, что во что заходит)
***
на площади по щиколотку моря.
над площадью зажравшиеся чайки.
полгорода свистит.
Именины сердца
Это я,
в угловом кафетерии,
с серебряной ложкой во рту,
на намоленном месте,
прижимая к сердцу пластинку рамоунз,
ожидаю студента
с факультета востоковедения,
чтобы вернуть пластинку
и сборник плохих переводов хайку,
переписанный от руки.
всё, что есть между нами общего:
мама нас не любила.
всё, что есть между нами общего:
двойное стекло в деревянной раме
эрл грей в антикварной чашке
и лимонные пирожные, которые мы
одинаково катаем под языком.
и пластинка рамоунз
как пилюля от одиночества
ужасная правда состоит в том, что мне нравится быть собой,
не слишком красивой,
не понимающей хайку,
но читающей Чеслава Милоша
исключительно для собственного удовольствия.
