Дарвин во владениях Платона

 

В своей книге «По ту сторону чувства свободы и достоинства» бихевиорист Беррес Скиннер замечает, что, если физики и математики уже давно и далеко ушли от гипотез Аристотеля и Пифагора, науки о поведении вплоть до настоящего столетия по-прежнему имели дело с моделями, основанными на представлениях об изолированности человека от мира животных, восходящих к Аристотелю и его современникам. Томас Кун считает, что вопрос о существовании каких бы то ни было парадигм в социальных науках остается открытым. Может показаться, что между этими двумя утверждениями существует противоречие, но фактически оба теоретика правы.

Психология, по-видимому, находится сейчас в состоянии, характерном для периода, предшествующего принятию парадигмы, который Кун называет младенчеством науки. В рамках психологии множатся различные конкурирующие между собой школы, каждая из них занимается исследованием психики, но ни одна не разделяет взглядов других на то, что есть психика. До сих пор неясно, достигнуто ли в психологии согласие относительно основ этой науки, а это лишнее свидетельство, что она находится еще в донаучной фазе своей истории. Ноам Хомский предложил лингвистам парадигму, которая, по мнению философа и лингвиста Джона Сирла, удовлетворяет концепции научных революций Куна. И все же продолжает оставаться неясным, принимают ли лингвисты модель Хомского в целом или они сходятся во мнениях лишь в отношении фундаментальных положений, заложенных в основу этой модели. Однако, хотя и сейчас в различных областях, относящихся к социальным наукам, существуют разногласия, Скиннер прав, утверждая, что вплоть до настоящего столетия эти разногласия относительно особенностей природы человека оставались в рамках древних представлений о человеке как существе, изолированном от животных.

Аристотель развил свою модель в трактате «О душе», в котором он анализирует понятие души и проводит различие между человеком с его «рациональной (разумной) душой» и животными, имеющими лишь «животные души». При этом природа человека двойственна: она включает в себя и животную, и разумную души, отделенные друг от друга. Человек целеустремлен, тогда как поведение других животных автоматически определяется их природой. Такое разделение впервые было проведено и популяризировано Платоном в мифе о душе, включенном в его сочинение «Федр», эту модель полностью принимали и другие философы. Затем, однако, это разделение различными путями проникло и вплелось в религиозные, философские и научные традиции западной культуры. В сущности, резкое различие, проводимое между человеком и животными, представляет собой мифологическую проекцию того обстоятельства, что первые цивилизации Европы и Двуречья развились в областях, где не обитали наши человекообразные сородичи. Это разделение человека и животных – метафизика западной культуры.

Но поскольку науки о поведении, подобно точным наукам, таким, как физика и математика, ведут свою родословную от древнегреческой цивилизации, то не будет ошибкой назвать представление об изолированности человека от животных платоновским. И хотя это представление является парадигмой скорее для религии и философии, чем для науки, платоновская модель наложила глубокий отпечаток и на науки о поведении. Как и полагается парадигме, эта модель обусловила подход, методологию и предмет исследований, характер интерпретации данных и даже дробление наук о поведении на различные дисциплины.

Здесь мы имеем дело со следствием из исходной платоновской дихотомии между человеком и животными, суть которого в подсознательном ожидании, что если человек обладает языком, то животные должны быть безгласны. В рамках парадигмы, зиждящейся на представлении об «автономном человеке», дихотомия между характером общения у человека и у животных становится объяснением такой автономии. Вспомним формулировку Симпсона: «Подобно тому как прямохождение является ключевой особенностью при изучении анатомической природы человека, а использование орудий – при рассмотрении материальной культуры, язык – основная черта при изучении его духовной и нематериальной культуры». Развивая это направление мысли, Ноам Хомский предположил, что синтаксис определяется некоторыми структурами мозга, иными словами, человек – животное «синтаксическое». Более того, именно владение синтаксисом определяет автономию человека и развитие его «духовной и нематериальной культуры». В объяснении, которое Беллуджи и Броновский дают свойству «реконституция», можно усмотреть аналогичные попытки определить автономность человека в терминах некоторых элементарных лингвистически-познавательных процессов.

Современная тенденция объяснять автономию человека развитием языка восходит к Декарту. Он был первым, кто сказал, что использование языка – это свойство, которое в корне отличает человека от других животных. Язык – это увеличительное стекло, позволяющее человеку проникнуть в мир идей и концепций; при этом концепции, по Декарту, – нечто врожденное, а языки произвольны. Хомский, по сути дела, выворачивает наизнанку представления Декарта, доказывая, что врожденным является синтаксис и именно он определяет развитие мышления. Как бы то ни было, до начала нашего столетия обсуждения проблем языка и мышления проходили в рамках картезианской эпистемологической парадигмы, которая сама по себе – часть древнегреческой парадигмы автономного человека.

Обсуждать гуманитарные науки, используя представление о парадигмах, трудно, поскольку в гуманитарных науках в отличие от точных потребности в моделях вполне удовлетворялись философскими парадигмами, в рамках которых и развивались эти науки. Разумеется, существует взаимосвязь между философскими парадигмами и парадигмами точных наук, однако предмет исследования в точных науках лежит несколько в стороне от более общих проблем философии, так что здесь трудно сравнивать историю науки с историей всей прочей интеллектуальной жизни общества. Однако в случае наук о поведении области интересов науки и философии в основном совпадают: и здесь и там речь идет о месте человека в природе. И именно этим совпадением объясняется то, что науки о поведении столь долго оставались верны философской парадигме, восходящей к мировоззрениям древних греков.

Когда я беседовал с Роджером Футсом в Оклахоме, он сравнил эффект, произведенный Уошо, с тем, что, по его мнению, можно было бы назвать «религиозной травмой»; это то самое чувство беззащитности и неуверенности, которое охватило людей, когда они предстали перед фактом, что не они центр Вселенной. Первый удар по религиозному мировоззрению Европы нанес Коперник, показав, что Земля не находится в центре Вселенной. Коперник был астрономом, но в Европе XVI века все науки, которые могли иметь какое-то отношение к представлению о месте человека во Вселенной, даже такие, как картография, находились в шорах парадигмы, согласно которой человек – это всемогущий бог на Земле.

Астрономические открытия, в частности и те, которые были сделаны Коперником, должны улучшать соответствие между теоретическими расчетами и наблюдениями реальных небесных тел. Коперник просто пытался уточнить птолемеевское представление о Вселенной, в центре которой находится Земля. Историк Герберт Баттерфилд пишет, что Коперник был поглощен идеей круговых орбит и сфер. Его эстетическое чувство оскорбляли эксцентрические орбиты Птолемея, и он обнаружил, что, расположив орбиты планет вокруг Солнца, можно правдоподобно объяснить особенности их видимого движения по небосводу. Более того, это нововведение одновременно решало множество практических проблем, например связанных с несовершенством птолемеевского календаря. Коперник задержал публикацию своих открытий, опасаясь быть обвиненным в ереси за свои теоретические убеждения. С открытием Коперника напряженность между направлением внутреннего развития астрономии и терпимостью общества стала критической. Его открытие знаменовало собой отделение астрономической парадигмы от парадигмы философско-религиозной. Развитие астрономии достигло того уровня, когда она уже больше не могла принимать мифическую концепцию физического места человека во Вселенной, и этот вызов, породивший сомнение в целостности западной парадигмы, произвел в Европе всеобщее потрясение. При соприкосновении реальности с мифическими интеллектуально-религиозными традициями Запада оказалось, что эти традиции уязвимы. В результате было демифологизировано представление о месте Земли во Вселенной, и парадигма, трактующая человека как всемогущего бога на Земле, была переориентирована таким образом, что основной акцент отныне переместился на вопросы о месте человека на Земле.

Ясно, что, чем дальше наука от вопросов о месте, занимаемом человеком в природе, и чем строже методология науки, тем раньше происходит ее демифологизация. Соответственно, чем более субъективна наука и чем более расплывчата ее методология, тем дольше она остается под властью философской и религиозной парадигмы о месте человека в природе. Если, согласно западному мировоззрению, человек – это единственное целеустремленное существо на Земле, а разум есть высшее проявление целенаправленности (по Аристотелю, рассудок – высшая сущность человека), то наука в свою очередь – это высшее проявление разума, а эмпирический метод (практическая проверка гипотез) – основа науки. Понимаемая в таком смысле наука, будучи порождением исключительно западного мировоззрения, может безжалостно сужать круг реальных явлений, которые остаются в компетенции дисциплин, использующих платоновскую парадигму. Путь «от Коперника до Уошо» отмечен последовательными этапами демифологизации мира, последовательным сужением круга реальных явлений, которые могут быть объяснены западной моделью автономного человека и последовательно сменявшими друг друга религиозными «травмами». Науки о поведении дольше всего оставались под властью этой парадигмы отчасти потому, что в этом случае граница между наукой и философией наиболее расплывчата. Науки о поведении имеют дело с вопросами, составляющими самую сердцевину западной парадигмы, и, будучи поэтому тесно связанными с основными представлениями о месте человека в природе, они в наибольшей мере ощущали на себе всю тяжесть парадигмы. До нынешнего столетия в науках о поведении не было эмпирических данных, которые оказались бы достаточно мощными для того, чтобы преодолеть эту тяжесть. Ныне реакция на поведение Уошо показывает, что процесс демифологизации угрожает последней линии обороны существующей парадигмы: представлению о том, что налицо коренные различия между поведением человека и животных. Тень Уошо угрожает ядру той самой парадигмы, которая дала начало науке в целом.

Ирония, заложенная в этом процессе, очень глубока, поскольку центральное положение западной парадигмы, давшей человеку моральное право проводить эксперименты над окружающим его миром, привело к такому развитию науки, которое в конечном счете опровергает само это положение. Мира, где допустимо развитие науки, в рамках которой человек возвышается над всей природой и, следовательно, получает право использовать природу, как он пожелает, – такого мира больше не должно существовать. Развитие науки со времен Коперника показало, что идеи, на которых основывалось представление о подобном мире, оказались иллюзией. Мировоззрение, вырабатывавшееся в неведении относительно связи биологии и поведения человека с природой, оказалось не в состоянии вместить в себя данные об этих связях. Пользуясь терминологией Дарвина, можно сказать, что это мировоззрение обнаружило недостаточную приспособленность к миру, который оно должно было объяснять.

 

Существуют и другие аспекты представления о месте человека в природе, позволяющие понять, почему эта парадигма оказалась такой долговечной и обладала такой властью над науками о поведении. Например, этические представления, согласно которым мир – это не более чем сырье, самой природой предназначенное для использования человеком, очень удобны и выгодны. Они позволили создать общество, основанное на потреблении, а не на общении. Парадигма автономного человека может быть отброшена, но лишь с риском для всей современной цивилизации: наше представление о природе и языке человека – это не просто сухие идеи, почерпнутые из учебников, это оправдание производимого нами разграбления богатств планеты.

Науки о поведении развиваются также в рамках ограничений, налагаемых политическими аспектами модели автономного человека. Американские и английские законы основаны на восходящем к древним грекам представлении о человеке как о разумном животном, полностью несущем ответственность за свои действия. Предложить модель поведения, согласно которой человек не является полностью автономным, значит подвергнуть себя риску быть обвиненным в пропаганде тоталитаризма. Физикам и математикам лучше: политические следствия из их парадигм не подвергают этих ученых риску навлечь на себя гнев властей и сограждан.

Долговечность подобных этических воззрений можно объяснить тем фактом, что они принесли успех и процветание цивилизованным народам. Парадигма автономного человека призвана оправдать и увековечить такой образ действий. Но тот факт, что это мировоззрение противоречит научной реальности, показывает, что мы рубим сук, на котором сидим. Научная демифологизация мировоззрения является предвестником его падения. Грядет время, когда политические и экономические противоречия, которыми чревата эта парадигма, выйдут на поверхность и повергнут западный мир в кризис, выход из которого будет вопросом жизни и смерти. Когда события потребуют, чтобы человек Запада отбросил свои представления о природе и выработал новый способ существования в этом мире, тогда возникнет новая парадигма для обоснования нового стиля поведения.

 

Теперь можно рассмотреть долговечность западной парадигмы в более практическом плане, в плане ее связи с повседневной деятельностью ученого. Науки о поведении изучают, как ведут себя различные живые существа. Специалист по поведению – тоже живое существо, он живет в обществе, исповедует его этику, пользуется всеми его благами и соответствующим образом ведет себя. Такой ученый, естественно, должен быть полностью порабощен моделью автономного человека и в своей работе охотно будет развивать ту самую дихотомию, на которой основаны его наука и его образ жизни. Это неудивительно; неудивительно и то, что та же дихотомия препятствовала столь долгое время проведению исследований общения у других видов животных.

Как уже подчеркивалось выше, Томас Кун считает, что парадигмы влияют на разные стороны жизни науки: они определяют области интересов, наиболее важные проблемы и даже методы научного исследования. Влияние платоновской парадигмы на науки о поведении ярче всего проявляется в принципах, которыми руководствуются при отнесении конкретных исследований к различным дисциплинам (характер подразделения на дисциплины дает хорошее представление о миропонимании, характерном для науки в данный момент). В этом проявляется обусловленное парадигмой жесткое разделение областей компетенции различных наук.

При изучении поведения человека лингвисты изучают язык, социологи и антропологи – коллективное поведение, психологи – индивидуальное и коллективное поведения. С другой стороны, изучением всех аспектов поведения животных до самого последнего времени занимались только натуралисты. В отличие от исследователей поведения человека натуралисты традиционно не относили изучение тела и разума животных или их индивидуального и коллективного поведения к различным дисциплинам. Более того, чтобы сопоставить общественное поведение человека и групповое поведение животных или человеческое общение и коммуникацию животных приходится преодолевать междисциплинарные барьеры. Осилив такие барьеры, мы покидаем мир, где ученый представляется себе вершителем судеб, и оказываемся в мире, где ученый воспринимает себя таким же творением природы, как и объекты своих исследований. Парадигма автономного человека крайне затрудняла и неправильно ориентировала изучение поведения человека и животных.

В результате обсуждение вопроса о том, могут ли шимпанзе использовать язык, долгое время задерживалось, поскольку лингвисты, определяя область интересов своей науки, заранее считали, что владеть языком может только человек. Лингвисты не должны были касаться вопроса о том, способны ли шимпанзе владеть языком, уже потому, что такой вопрос выходил за рамки их науки, основанной на предположении, будто язык – это достояние исключительно человека. В этом случае, как легко видеть, работа в рамках парадигмы напоминает ситуацию, описанную в книге «Уловка-22». Таким образом, любое сравнение коммуникации у животных и человеческого общения сталкивалось с огромными трудностями, а эти трудности использовались в качестве аргумента в пользу существования пропасти между поведением человека и животных. Мы изучали животных, заранее исходя из того, что языком они не владеют, и что общение между ними служит для реализации целей самой природы, тогда как при изучении человека мы считаем, что язык является орудием реализации наших собственных целей. Такие принципиально несопоставимые исследования были призваны увековечить ту самую концепцию, на которой они основывались. Подход к изучению общения у человека и животных был в конечном счете направлен на то, чтобы дать объяснение якобы существующим различиям, и в результате человек оказывался отличным от животных просто потому, что мы рассматривали его поведение под соответствующе выбранным углом зрения. И так продолжалось до двадцатого века.

Кун утверждает, что научная парадигма не отбрасывается до тех пор, пока не появится и не начнет овладевать умами нового поколения исследователей другая парадигма, пришедшая на смену старой. Науки о поведении развивались в рамках парадигмы, на которой не только основывается модель научного мышления, но которая, кроме того, служит выражением и оправданием всей традиционной линии поведения западной цивилизации в мире. Смена парадигмы потребует заново осмыслить не только научное мировоззрение ученых, занимающихся науками о поведении, но и весь стиль поведения как ученых, так и любых других представителей западной цивилизации.

Наука занимает видное место в западной цивилизации, а можно ожидать, что парадигма, идущая на смену современной парадигме Запада, появится именно в рамках науки. Наука, с одной стороны, вовлечена в процесс безудержного роста потребительских аппетитов Запада, с другой стороны, все более ставит под угрозу центральные положения этой парадигмы о природе человека и животных, служащие оправданием таких аппетитов. Поскольку наука представляет собой наиболее совершенное воплощение платоновской парадигмы, то из всех порождений цивилизации она наилучшим образом приспособлена для выявления аномалий в отношениях между реальностью и существующей моделью.

Выше мы отмечали, что точные науки более других созрели для выявления аномалий. Однако, пока в рамках точных моделей постепенно возникали целостные концептуальные миры, науки о поведении прозябали, основываясь на шаманском представлении о человеке как об особом, одаренном разумом существе, которому подвластна вся остальная природа. Но по мере того, как человек классифицировал животных и растения в своих владениях, стало обнаруживаться, что существуют черты, общие для различных видов. В этих общих чертах ученые усмотрели свидетельство того, что виды не создавались порознь, а возникли от общих предков в ходе эволюции. Поскольку человек – двуногое и безволосое существо – столь разительно отличается от собак, кошек или растений, легко можно было утвердиться в мысли, что правила, справедливые в отношении всей природы, не применимы к человеку, что он – существо исключительное. Так продолжалось до тех пор, пока европейцы не побывали в тропиках и не открыли для себя существование многочисленных и разнообразных приматов, самые крупные из которых были очень похожи на человека. Великие географические открытия XVI и XVII веков обнаружили не только сокровища других континентов, но и существование такого многообразия животных, растений и народов, объяснить которое не в силах была философская мысль Европы, созвучная относительно бедной флоре и фауне севера. Открытия эти в конечном счете оказались роковыми для нашего представления о собственном месте в мире. Лишь спустя два столетия возникли новые направления философской мысли, которые приняли во внимание существование этих недавно открытых сородичей человека.

По иронии судьбы именно в 1860 году, в момент, когда Европа и Америка вступали в столетие небывалого в западной истории развития промышленности и эксплуатации природных ресурсов, европейская культура породила и вскормила концепцию, которая, достигнув к настоящему времени полного развития, грозит доказать, что этот бурный и расточительный прогресс был связан с неверным представлением о природе человека. Европа долгое время игнорировала эволюционные прозрения Ламарка и некоторых других эволюционистов. Первое издание «Происхождения видов» Чарлза Дарвина было раскуплено в день его появления на прилавках магазинов. Озарение, приведшее к созданию теории естественного отбора, посетило Дарвина на Галапагосских островах. Первые заметки на эту тему были сделаны Дарвином в записной книжке 1837 года, уже по возвращении из путешествия на «Бигле». В 1859 году Дарвин опубликовал «Происхождение видов», а в 1871 году, то есть тридцать с лишним лет спустя после того, как он понял значение сходных черт у ископаемых животных из Южной Америки и представителей современной фауны Галапагоса, он опубликовал «Происхождение человека». Новая концепция угрожала всей платоновской модели природы человека. Дарвин создал основу парадигмы, в рамках которой и физиология, и поведение человека неразрывно связаны со всей остальной природой, а не отделены от нее непроходимой пропастью. Это была модель природы и человека, находящаяся в соответствии с новым миром, открытым для себя европейцами, но не с тем, существование которого изначально предполагалось европейской философией. Дарвиновская парадигма медленно завоевывала мир науки. И хотя уже в 1371 году наукой было принято положение о тесной взаимосвязи между физиологией человека и других приматов, до 1974 года вопрос о возможной родственной близости между поведением человека и человекообразных обезьян оставался открытым. Поведение казалось последним оплотом платоновской парадигмы, но теперь в эту цитадель победоносно вступают Дарвин и Уошо. Рассмотрим подробнее, каким образом поведение Уошо, представляющее собой глубокую аномалию для платоновского мировоззрения, на котором основано представление об автономном человеке, прекрасно согласуется с дарвиновским и почему дарвиновское мировоззрение не совпадает с той точкой зрения на мир, на которой основана современная западная цивилизация.

Неясно, полностью ли сознавал Дарвин все величие дела, которое он начал, как сознавал это Эйнштейн. Надо сказать, что многие выдающиеся дарвинисты придерживаются платоновского воззрения на феномен Уошо: вместо того чтобы сосредоточить внимание на сходстве между использованием языка Уошо и человеческой речью, критики, как это делает крупный неодарвинист Феодосий Добржанский, преувеличивают и раздувают различия. То, что дарвинисты могут придерживаться явно антидарвинистских взглядов на феномен Уошо, неудивительно, поскольку эволюционные воззрения на человека еще не настолько развиты, чтобы была очевидной их полная несовместимость с платоновскими трактовками.

Идея цели является центральной в концепции разумного человека, то есть человека, действия которого в конечном счете определяются его целями. Платон считал, что человеческая душа тройственна: рациональная часть души соперничает с чувственной, которая стремится сформировать поведение в соответствии с высшей идеальной эмоцией. Ясно, что если действия человека являются средством достижения его целей, то цели должны определять некоторое идеальное поведение. Сходным образом Платон видит в языке инструмент мышления: цель языка – правильно выразить истинную мысль[20]. В соответствии с таким представлением люди, общество и Вселенная в целом движутся по направлению к некоторой цели; пользуясь философским термином, можно сказать, что Вселенная Платона телеологична.

Если перефразировать эту модель с использованием понятия перемещаемости, то становится ясно, что целью рационального человека является передача управления поведением от «чувственного» мира животного мозга овеществляющему «перемещающему» мозгу, где все упорядочено и закреплено на своих местах. Для Платона, рассказывает нам философ Уильям Баррет, мучительным было зрелище беспрестанных перемен, и «он страстно желал во что бы то ни стало найти в вечности прибежище от превратностей и бедствий текущего времени». Для рационального человека ведущим стимулом к поведению является не непосредственно воспринимаемый им в данный момент окружающий мир; цель его – непрестанно и повседневно стремиться к достижению и постижению абсолютных истин перемещенного мира. Он имеет дело не с происходящим, но с грядущим.

В противоположность этому цель дарвиновской Вселенной не в создании высших существ, подобных человеку; к их возникновению приводит борьба за существование. Дарвиновская Вселенная не телеологична, а экзистенциальна; ее целью является не достижение совершенной истины перемещенного мира, но непрерывное и повседневное стремление выжить. Кун, обсуждая дарвиновскую теорию, пишет, что основное сопротивление Дарвину в рамках науки было направлено главным образом не против идеи происхождения человека от человекообразных обезьян. Для современников Дарвина основная трудность состояла в восприятии его концепции природы эволюционного процесса.

 

«Все хорошо известные додарвиновские эволюционные теории, – пишет Кун, – а именно теории Ламарка, Чемберса, Спенсера и немецких натурфилософов, представили эволюцию как целенаправленный процесс. „Идея“ о человеке и о современной флоре и фауне должна была присутствовать с момента сотворения жизни, возможно в мыслях бога. Эта идея (или план) обеспечивала направление и руководящую силу всему эволюционному процессу. Каждая новая стадия эволюционного развития была более совершенной реализацией плана, который существовал с самого начала»[21].

 

Вместо этого Дарвин предложил концепцию эволюции как процесса, отражающего необходимость выживания. (Куновская концепция научных революций по сути своей дарвинистична, поскольку он считает, что целью парадигм в процессе развития науки является выживание, а не достижение некой совершенной истины.) «Убежденность в том, – продолжает Кун, – что естественный отбор, проистекающий от простой конкурентной борьбы между организмами за выживание, смог создать человека вместе с высокоразвитыми животными и растениями, была наиболее трудным и беспокойным аспектом теории Дарвина. Что могли означать понятия „эволюция“, „развитие“ и „прогресс“ при отсутствии определенной цели?»[22]

Ключ к понятию «рациональный человек» лежит в представлении, согласно которому за поведение животных ответственны природные факторы, тогда как цели человека составляют часть некоего высшего плана. Если тот же процесс, который приводит к возникновению низших тварей, ответствен и за возникновение разума и языка, то что тогда делать с «абсолютными истинами», познание которых является целью разума? В дарвиновской Вселенной перемещенный мир был порождением природы, но не наоборот, как склонны были считать его современники.

Дарвин бесповоротно изменил само понятие истины. Если мир являет собой отражение минувших испытаний, а не воплощение некоего изначально существующего предначертания, то что остается непреходящим? С крушением концепции целенаправленной Вселенной серьезной угрозе подверглась картезианская эпистемологическая парадигма, в рамках которой стали появляться аномалии. Как уже говорилось, эта парадигма основывается на представлении, что информация, воспринимаемая органами чувств разных людей любого возраста, одинакова, а различными являются лишь интерпретации, возникающие в мозгу. Понятие фиксированного мира в эволюционирующей Вселенной представляется вопиющим и неразрешимым противоречием, и Кун отмечает, что картезианская парадигма становится объектом все усиливающейся критики по мере того, как все более утонченными становятся исследования физиологии восприятия у человека. В платоновском мире истины базируются на застывших формах; истины дарвиновской Вселенной основываются на гераклитовском представлении о мире, в котором единственное, что неизменно, – это изменения. Платоновский мир ориентирован на перемещаемый мир рассудка; движущим стимулом существования дарвиновского мира является самовоспроизведение.

Кун считает, что картезианская парадигма отражает физическую природу динамики Ньютона. Любая новая эпистемологическая парадигма, вмещающая в себя объяснение дарвиновской Вселенной, будет отражать природу в представлениях теории относительности Эйнштейна.

Отрицая мысль, будто природа преследует некую изначально существующую цель, Дарвин не только подрывает глубоко укоренившуюся и повсеместно разделявшуюся философами веру в «развитие» и «прогресс», но и, как я уже говорил раньше, создает фундамент для сомнения в этичности системы современных экономических связей с природой, основанной на таких понятиях. Если человеку как существу разумному присущи определенные этические воззрения, то ему следовало бы распространить права, которыми он считает себя наделенным, и на других живых существ. До появления дарвиновской теории человек мог утверждать, что, поскольку лишь он наделен разумом, то есть способностью организовывать свое поведение качественно отличным от животных образом, это не только дает ему право, но и обязывает преобразовывать и эксплуатировать окружающий его мир в соответствии с гуманистическими (свойственными человеку) принципами. Но, с другой стороны, если разум является результатом действия естественного отбора, то тогда в соответствии с эволюционной доктриной можно ожидать, что действие отбора на других существ способно привести к выработке адаптивной стратегии, аналогичной разуму. И если появятся данные о существовании разума у других живых существ, то мы должны будем пересмотреть наши права по отношению к этим существам. Любые данные такого рода выдвигают на первый план вопрос о характере коренных различий между разумным мозгом и мозгом животных, поскольку весь образ жизни в цивилизованном обществе основан на убежденности в существовании таких различий.

Дарвиновский и платоновский миры в действительности в корне несовместимы. Если мы начнем исследовать образ жизни, отражающий этические представления в рамках парадигмы, согласно которой человек неразрывно связан с природой, то мы обнаружим необходимость полного отхода от монотеизма Запада и возвращения к анимистическим воззрениям. Может быть, следует отказаться от мира, где все магическое связано исключительно с человеком, и обрести мир, где магическое свойственно и человеку, и всем другим существам. Когда в сферу научного изучения попадают первобытные народы, сам факт существования которых служит иллюстрацией эволюции, то наука неожиданно начинает проявлять особый интерес к метафизике и этическим представлениям этих первобытных народов.

Этические аспекты дарвиновской парадигмы стали очевидны лишь в самое последнее время. Распространение дарвинизма в науках о поведении происходило медленно отчасти в результате того, что сами ученые (и это совершенно естественно) были склонны рассматривать себя в качестве наиболее ярких примеров «автономного человека». Они охотно признавали физическое сходство с другими животными и даже существование некоторых общих черт поведения, но сразу начинали нервничать, когда пристальное внимание дарвинистов привлекало познавательное поведение. В результате даже великие эволюционисты нередко бессознательно цепляются за такие платоновские концепции, как двойственность рассудка и тела. Например, Конрад Лоренц, удостоенный Нобелевской премии за его пионерские работы по этологии – науке, восходящей непосредственно к Дарвину, – по-прежнему придерживается в высшей степени платоновских воззрений на природу человека. Он суммировал собственно человеческие особенности поведения человека следующим образом: 1) разум и способность, к прозрениям; 2) этика, или сознательная ответственность; 3) культура; 4) речь – непременное условие возникновения и преемственности культуры; 5) самосознание и 6) металюбознательность, то есть «активное диалектическое созидание и анализ окружающего». Перечень Лоренца – это просто перевод западной метафизики на язык науки.

Тем не менее в последние годы дарвинизм начал проникать и в науки о поведении. Феномен Уошо знаменует собой проникновение дарвиновских воззрений на территорию наук о поведении, всегда бывших владениями Платона. Свидетельством этого является то, что некоторые специалисты по поведению предвидели достижения Уошо. В Рино я обнаружил, что используемая этологами методология постепенно приходит в соответствие с дарвиновскими воззрениями. В научных революциях, как и в культурных, такие изменения в наибольшей степени бросаются в глаза представителям молодого поколения.

В этой главе я рассмотрел две основные парадигмы – одной из них Уошо угрожает, справедливость же другой отстаивает. Различие между этими парадигмами может быть кратко суммировано следующим образом: в рамках дарвинизма поведение человека и животных рассматривается в неразрывной связи, тогда как в рамках традиционной западной метафизики их разделяет пропасть. Не случайно близкие понятия фигурируют в названии симпозиума Общества по изучению поведения животных, на котором обсуждались достижения Уошо: «Коммуникации животных и язык человека: качественные различия или эволюционная преемственность».

На этом симпозиуме появилась возможность наблюдать процесс научной революции в действии. Само Общество по изучению поведения животных представляло собой иллюстрацию медленного проникновения дарвиновской парадигмы в науки о поведении, а также первой успешной попытки установить двустороннюю коммуникацию с другим видом животных.

Я пытался показать, что феномен Уошо хорошо вписывается в структуру научной революции и в то же самое время возвещает о наступлении революции значительно более общего характера, затрагивающей события, далеко выходящие за рамки какой бы то ни было конкретной научной дисциплины. Постараемся теперь восстановить некоторые из событий, к которым теория Дарвина привела через сто лет после своего возникновения, – событий, происшедших в 1972 году на симпозиуме, организованном Обществом по изучению поведения животных. Этот симпозиум был посвящен Уошо.