Мысль извлечь его оттуда казалась безнадежной, и мы со всех ног взбежали вверх по горной тропе, благополучно пробравшись через огонь турок. Не переводя дыхания, мы добрались до вершины. Там мы нашли расстроенного Вуда и индусов и сказали им, что все кончено. Отряд поспешил обратно к оставленным верблюдам. Люди сирхан уже карабкались на них. Мы последовали их примеру и с возможной быстротой пустились прочь. Турки все еще не прекращали трескотни в долине. Все деревни проснулись, и по равнине начали блистать огни.
Мы обогнали толпу крестьян, возвращавшихся из Дераа, причем люди сирхан ограбили их догола. Жертвы бросились бежать при лунном свете, испуская пронзительные вопли. Их услышали вначале в Ремте, а затем отчаянные крики всполошили все окрестности. На многие мили вокруг обитатели поселений с оружием взобрались на крыши и стреляли залпами в нас.
Мы покинули преступных людей сирхан, которым мешала их добыча, и помчались дальше в угрюмом молчании, держась вместе и стараясь сохранить порядок. Мои обученные люди показывали чудеса, помогая упавшим или пересаживая к себе тех, чьи верблюды уже не могли скакать галопом. Почва все еще была глинистая, а комья пашен преодолевались даже с большим трудом, чем прежде. Но позади нас бушевала тревога, пришпорившая нас и наших верблюдов, гнавшая искать приюта в горах.
Наконец мы въехали в горы. Дорога улучшилась, однако мы все еще погоняли наших обессиленных животных, ибо рассвет был слишком близок. Постепенно шум за нами затих и последние из отставших присоединились к отряду.
Когда мы спускались к железной дороге, наступил день. Вуд, Али и старшины развлекались, срезая во многих местах телеграфные провода.
Прошлой ночью мы пересекали железнодорожное полотно, чтобы взорвать мост у Тель-эль-Шехаба и тем самым отрезать Палестину от Дамаска, в действительности же после всех наших мук и риска мы лишь перерезали телеграфные провода на Медину. Орудия Алленби, все еще потрясавшие воздух, были свидетелями нашей горькой неудачи.
Серый рассвет предвещал нудный моросящий дождь. Он начал накрапывать-с безнадежностью, казалось насмехаясь над тем, как мы, спотыкаясь, брели к Абу-Саване. К заходу солнца отряд добрался до воды. Оставшиеся здесь люди с любопытством расспрашивали о подробностях наших злоключений.
Мы были дураками, все в равной степени дураками, и наша ярость осталась бесцельной. Ахмед и Авад опять подрались, юный Мустафа отказался варить рис, Фаррадж и Дауд отколотили его, Али избил двоих из своих слуг, – никто из нас ни о чем не заботился.
Наш разум омрачала неудача, а тела изнемогали от напряженного перехода почти в сто миль по скверной дороге при скверных условиях, от восхода до захода солнца, без отдыха и пищи.
Погоня за поездом
Но мы не могли вернуться с пустыми руками. У нас был еще запасной мешок с тридцатью фунтами гремучего студня, и Али Ибн эль-Гуссейн, который слышал о наших деяниях под Мааном и был таким же арабом, как всякий араб, сказал:
– Взорвем поезд!
Его слова встретили всеобщее сочувствие. Все взглянули на меня – но я не мог разделять их надежд.
Взрыв поездов является точной наукой, когда он совершается обдуманно, достаточными силами, с применением пулеметов. Если же производить его наспех, он может оказаться опасным. На сей раз помеха заключалась в том, что из артиллеристов в нашем распоряжении были только индусы, которых почти обессилили холод и голод.
Если мы морили голодом арабов, в этом не было никакой жестокости. Они не умирали от недельного поста и сражались, как всегда, даже на пустой желудок. Если же дела принимали совсем дурной оборот, оставались верблюды, которых можно было убить и съесть. Но индусы, хотя и мусульмане, из принципа отвергали верблюжье мясо. Я объяснил соратникам все эти диетические тонкости. Али немедленно заявил, что нам следует взорвать поезд, предоставив ему и арабам сделать все нужное, чтобы расправиться с турками без поддержки пулемета. Так как тут, где нас менее всего ждали, нам легко мог попасться продовольственный состав, охраняемый лишь железнодорожной гражданской охраной либо небольшим конвоем из резервистов, я согласился рискнуть.
На заре мы, оставшиеся, числом около шестидесяти, повернули обратно к железной дороге. Я повел их к Минифиру, извилистая вершина которого являлась превосходным наблюдательным пунктом, отличным пастбищем для верблюдов и в то же время прекрасным путем для отступления.
С наступлением сумерек мы спустились вниз, чтобы подложить мину. Подземный сток для воды на сто семьдесят втором километре казался наиболее пригодным для нее местом. Пока мы стояли там, раздался гул, и в спустившемся мраке и тумане внезапно из-за северного поворота показался поезд – в каких-нибудь двухстах ярдах от нас. Мы бросились под длинную арку; поезд прогрохотал над самыми головами. Когда путь вновь очистился, мы приступили к установке снаряда. Дул пронзительный холодный ветер, относивший потоки дождя в долину.
Мы заложили взрывчатое вещество у вершины арки, глубже, чем обыкновенно, чтобы патрули, проходя над ним, не почувствовали под ногами его студенистую мягкость. Из-за глины работа отняла времени больше, чем обычно, и, прежде чем мы кончили, почти рассвело.
Угрюмый и промокший, я поджидал под сквозной аркой наступления дня. Я обошел всю изрытую площадь и потратил полчаса, чтобы сгладить следы, забросав их листьями и сухой травой.
Опять послышался гул. Какой-то поезд шел с севера. Взрыватель находился у долговязого раба Фейсала – Гамуда, но, прежде чем тот добрался до меня, поезд с небольшим составом закрытых товарных вагонов промчался мимо. Ливень и туманное утро скрыли его от глаз нашего часового. Когда он заметил состав, было уже слишком поздно.
Новая неудача усугубила нашу печаль. Али заявил, что из этой поездки не выйдет никакого толка. Дабы рассеять впечатление от его слов, я объявил, что необходимо выслать караульные посты – один к развалинам на север, второй к каменной вехе на южной вершине.
Остальные, не имея завтрака, должны были притвориться, что не голодны. Все охотно проделали это, и в течение некоторого времени мы весело сидели под дождем, позади бруствера из наших верблюдов, прижавшись друг к другу, чтобы согреться. Когда дождь переставал, что случалось часто, нас пронизывал холодный стонущий ветер. Вскоре наши промокшие рубашки сделались липкими. Нам нечего было есть, нечего делать и негде присесть, кроме мокрых утесов, мокрой травы и глины.
Однако эта скверная погода беспрестанно напоминала мне, что она задерживает наступление Алленби на Иерусалим и лишает его возможной победы.
Ожидание тягостно даже в самых лучших обстоятельствах. В тот день оно было нестерпимо. Наконец около полудня, когда на минуту совершенно прояснилось, караульные с южной вершины начали дико размахивать своими плащами в знак того, что идет поезд. В одно мгновение мы заняли наши позиции.
Я не слышал шума приближающегося поезда. Мне донесли, что он идет очень медленно и имеет состав огромной длины. Чем длиннее он был, тем богаче была бы наша добыча. Наши аппетиты разгорелись. Затем пошел слух, что поезд остановился и опять двинулся вперед.
Наконец примерно через час я услышал тяжелое дыхание поезда. Паровоз, очевидно, был с каким-то дефектом (все паровозы с дровяным отоплением никуда не годились). Я притаился за своим кустом, пока поезд медленно тащился мимо южного поворота железной дороги и вдоль насыпи над моей головой, к водостоку. Первые десять вагонов были площадками, переполненными солдатами.
Однако колебаться было поздно. Поэтому, когда паровоз очутился прямо надо мной, я нажал ручку взрывателя. Взрыва не последовало. Я четыре раза повернул ее. Опять не последовало никакого взрыва. Мне стало ясно, что взрыватель испортился. Я стоял на коленях на неприкрытой насыпи, а в пятидесяти ярдах мимо медленно тащился турецкий поезд, полный солдат. Куст, ранее казавшийся мне высотою в фут, съежился, став меньше фигового листка, и мне начало казаться, что я являюсь самым заметным предметом на фоне ландшафта.
За мной на двести ярдов простиралась долина по направлению к прикрытию, где ждали мои арабы, удивляясь, что я не даю о себе знать. Но я не мог броситься к ним, так как турки, заметив меня, соскочили бы с поезда и прикончили нас.
Итак, я неподвижно сидел, пока мимо не протащились восемнадцать открытых товарных вагонов, три закрытых и три классных офицерских. Паровоз пыхтел все медленнее и медленнее, и каждую минуту я думал, что он остановится. Наконец площадка тормозного вагона неторопливо скрылась из виду. Когда поезд прошел, я вскочил на ноги, схватил злополучный взрыватель и, как кролик, умчался на гору в безопасное место.
Мифлех чуть не плакал, думая, что я намеренно пропустил поезд невредимым. Когда люди сирхан узнали истинную причину, они сказали в один голос:
– Нам во всем сопутствует неудача.
С определенной точки зрения их слова были справедливы, но, так как они говорили пророческим тоном, я саркастически припомнил их отвагу на мосту неделю тому назад.
Немедленно поднялся оглушительный гам. Люди племени сирхан яростно нападали на меня, а бени-сахр защищали.
Когда мы помирились, прежнее уныние было наполовину позабыто. Подоспевший Али благородно поддерживал меня, хотя несчастный парень посинел от холода и дрожал в приступе лихорадки. Он возвестил, что их предок, великий пророк, наделил шерифов способностью ясновидения и благодаря ей он знает, что счастье улыбнется нам. Этим он утешил арабов.
Мы вернулись к бодрствованию возле взрывателя, но больше ничего не случилось. Вечер начался под общий ропот. Поезда все не было.
Было слишком сыро, чтобы разжечь костер и сварить что-нибудь. Единственно возможной пищей являлись верблюды. Но, поскольку сырое мясо не соблазняло никого, наши животные пережили этот день.
Али лег на живот. Такое положение уменьшало боль от голода, и он пытался одолеть сном свою лихорадку. Хазен, слуга Али, прикрыл его своим плащом. Я спустился с горы, чтобы привести взрыватель в порядок, а затем наедине провести ночь возле поющих телеграфных проводов.
От мучительного холода я не мог заснуть. В течение всей ночи мимо не проехал ни единый поезд. Сырой рассвет казался даже безобразнее, чем обычно.
Когда железную дорогу осматривал утренний патруль, я вскарабкался наверх к главному отряду. Утро понемногу прояснялось. Али проснулся значительно освеженный, и его новое настроение ободрило нас. Один из рабов – Гамуд – принес несколько ветвей, которые он всю ночь держал под одеждой у своего тела. Они были почти сухие. Мы отрезали немного гремучего студня и при помощи его жаркого пламени развели костер. Люди сахр поспешно убили чесоточного верблюда, сохранившегося лучше других из наших верховых животных, и изрубили его на куски лопатами для рытья окопов.
Как раз в эту минуту караульный с севера крикнул о появлении поезда. Мы бросили костер и, не переводя дыхания, взапуски пробежали шестьсот ярдов по склону горы к нашей старой позиции.
Из-за поворота с пронзительным свистом показался поезд с великолепным составом из двух паровозов и двенадцати пассажирских вагонов, несущийся с огромной скоростью.
Я привел в действие взрыватель под первым паровозом. Взрыв получился ужасный. Почва черным дождем обдала мне лицо, и я беспомощно завертелся волчком. Придя в себя, я заковылял к верхней долине, откуда арабы уже стреляли по переполненным вагонам.
Враг открыл ответную стрельбу, и я очутился меж двух огней. Али заметил, как я упал, и, решив, что я тяжело ранен, выбежал приблизительно с двадцатью людьми из его слуг и бени-сахр для оказания мне помощи.
Весь состав поезда сошел с рельсов. Наклонившиеся вагоны взгромоздились друг на друга, образуя вдоль пути зигзаги. Один из них был салон-вагон, разукрашенный флагами. В нем находился Мехмед Джемаль-паша, командующий Восьмым корпусом турецкой армии, спешивший в Иерусалим, чтобы защитить его от Алленби.
Мы видели, что у нас были незначительные шансы использовать крушение, так как в поезде находилось около четырехсот человек. Уцелевшие быстро оправились от потрясения и засели под прикрытием, осыпая нас градом пуль.
Мифлех и Адуб присоединились к нам на горе и осведомились о Фахаде. Один араб из племени сирхан рассказал, как тот, пока я лежал, оглушенный, возле взрывателя, руководил первым натиском и был убит. Они показали его пояс и винтовку как доказательство, что он умер и что они пытались спасти его.
Адуб, не произнося ни слова, выпрыгнул из оврага и ринулся вниз. Мы затаили дыхание, следя за ним, – пока чуть не задохнулись от волнения. Но турки, казалось, не заметили его. Спустя минуту он уже тащил тело Фахада по левой насыпи.
Мифлех побежал за своей кобылой, сел на нее верхом и, пришпорив, пустил ее вниз. Вместе с Адубом они подняли тело на седло и вернулись обратно Пуля пронзила лицо Фахада, выбив четыре зуба и поранив язык. Он упал без сознания, но пришел в себя как раз перед тем, как Адуб подъехал к нему, и, ослепленный кровью, пытался уползти. Уцепившись за седло, он смог сохранять на нем равновесие. Его пересадили на первого попавшегося верблюда и не медленно увезли прочь.
Турки, видя нас такими смирными, перешли в наступление вверх по склону горы. Мы подпустили их до половины дороги и осыпали градом залпов, около двадцати человек убив и прогнав остальных. Земля вокруг поезда была усеяна трупами.
Но турки сражались на глазах своего корпусного командира и начали неустрашимо окружать горные вершины, чтобы напасть на нас с фланга.
Нас осталось уже около сорока человек. Очевидно, что при таком соотношении сил устоять против натиска врага было невозможно. Тогда, отдельными группами, мы взбежали на вершину горы. Там все вскочили на первых попавшихся верблюдов и в течение часа мчались изо всех сил на восток, в пустыню.
Выбравшись на безопасное место, мы рассортировали наших животных. Один из арабов, несмотря на общее смятение, привез с собой, привязав к седельной подпруге, огромную заднюю ногу верблюда, убитого как раз перед прибытием поезда. Ради нее мы сделали привал в пяти милях дальше в вади Дулейл, возле бесплодного фигового дерева.
Я купил еще одного чесоточного верблюда на мясо, раздал награды, вознаградил родственников убитых и распределил денежные призы. На следующий день мы вступили в Азрак, встреченные горячими приветствиями и похваляясь – да простит нам Бог! – что оказались победителями.
Эмир друзов из Салхада прибыл туда как раз перед нами и рассказал нам, чем закончилась история с алжирским вождем Абд эль-Кадером.
Улизнув от нас, последний поехал прямо к деревне друзов Салхад и, выкинув арабский флаг, вступил в нее с триумфом, окруженный своими семью верховыми слугами, ехавшими легким галопом и стрелявшими в воздух. Все в деревне изумились, а турецкий губернатор во всеуслышание объявил, что подобная суматоха наносит ему оскорбление. Его ввели к Абд эль-Кадеру, который, важно сидя на диване, произнес напыщенную речь, объявив, что шериф при его посредстве принимает правление над Джебель-Друзом и что все существующие должностные лица утверждаются в назначениях.
На следующее утро он двинулся на вторичный объезд области. Обиженный губернатор опять выразил недовольство. Эмир Абд эль-Кадер вытащил свой оправленный в золото мекканский меч и поклялся, что отсечет им голову Джемаль-паше. Друзы запротестовали, заявляя с клятвами, что в их доме не должны произноситься подобные вещи, тем более перед его превосходительством губернатором.
Абд эль-Кадер назвал их сыновьями распутниц, сукиными сынами, рогоносцами и своднями, швыряя им в лицо оскорбления перед всеми. Друзы рассвирепели. Абд эль-Кадер яростно выбежал из дома и вскочил в седло, крикнув, что стоит ему топнуть ногой, и все племена Джебель-Друза встанут на его сторону.
Со своими семью слугами он бросился по дороге к станции Дераа и вступил в нее так же, как и в Салхад. Турки, знавшие его старческое безумие, не тронули его. Они не поверили даже его рассказу о том, что Али и я этой ночью пытаемся взорвать Ярмукский мост. Однако, когда мы это сделали, турки отнеслись к Абд эль-Кадеру серьезнее и отослали его под охраной в Дамаск, где Джемаль сделал того мишенью для своих острот.
Я возвращаюсь в свет
Погода стала ужасной: беспрерывно шел снег и бушевали бури. Было ясно, что в Азраке в течение ближайших месяцев нам нечем заниматься, кроме проповедей и пропаганды. Когда это вызывалось необходимостью, я принимал посильное участие в вербовке прозелитов, но все время при этом отдавал себе отчет в том, что мое положение чужестранца не вяжется с проповедью национальной свободы.
Мне приходилось, кроме того, убеждать самого себя, что британское правительство полностью выполнит свои обещания. В особенности мне приходилось трудно, когда я уставал или заболевал.
Я уже успел привыкнуть к тупым бедуинам, которые навязчиво приветствовали меня, называя Иа Оренсом, и без всяких церемоний выкладывали свои нужды. И сейчас меня бесили льстивые горожане Азрака, пресмыкающиеся и умоляющие, чтобы я их принял, величающие меня князем, беем, владыкой и освободителем.
Итак, я с яростью покинул их, решив поехать на юг и поглядеть, нельзя ли что-нибудь предпринять во время холодов возле Мертвого моря, которое неприятель охранял как барьер, отделяющий нас от Палестины.
Оставшиеся у меня деньги я отдал шерифу Али и поручил его заботам индусов. Мы дружески распростились друг с другом. Али отдал мне половину своего гардероба: рубашки, головные повязки, туники, пояса. Взамен я дал ему половину моего, и мы поцеловались, как библейские Давид с Ионафаном Ошибка! Недопустимый объект гиперссылки.. Затем с одним только Рахейлом я устремился на юг на двух лучших верблюдах.
Мы покинули Азрак вечером. У вади Батама нас окутала густая ночь. Дорога ухудшилась. Вся равнина была сырая, и наши бедные верблюды скользили, по очереди падая, и каждый раз мы падали с ними. К полуночи мы пересекли Гадаф. Трясина казалась слишком ужасной для дальнейшей езды.
Мы заснули там, где остановились, прямо в грязи. На рассвете мы встали, перепачканные ею, и весело улыбнулись друг другу. Дул пронзительный ветер, и почва начала подсыхать. Мы быстро приближались к белым вершинам гор Тлайтухват.
Поздно ночью, когда догорали последние костры у палаток, мы миновали Баир. Проехав дальше, мы увидели, что звезды отражаются, как в зеркале, в глубине долины, и смогли напоить наших верблюдов из лужи, оставшейся от вечернего дождя. Мы дали им передохнуть с полчаса. Ночные переходы были тягостны как для людей, так и для животных. Днем верблюды видели неровности пути и обходили их, всадник же мог раскачивать свое тело в такт с их шагом. Но ночью все окутывал мрак, и передвижение сопровождалось мучительными толчками.
У меня был тяжелый приступ лихорадки, вызвавший во мне злость. Я не обращал внимания на просьбы Рахейла об отдыхе. В течение долгих месяцев юноша приводил всех нас в бешенство, хвастаясь своей неистощимой силой и насмехаясь над нашей слабостью. На этот раз я решил без всякого снисхождения вымотать из него все силы. К рассвету он плакал от жалости к самому себе, горько, но беззвучно, чтобы я не услышал.
Рассвет в Джефере наступал незаметно, проникая через туман. Перед полуднем мы достигли лагеря Ауды и остановились, чтобы обменяться приветствиями и съесть несколько фиников из Джофы. Ауда не мог снабдить нас свежими верблюдами.
Мы опять сели в седло, чтобы рано ночью пересечь железную дорогу. Рахейл уже не протестовал.
Миновала ночь. Когда начало рассветать, я уловил впереди вход в ущелье Рамм. Обессилев, я забыл обо всем и заснул в седле. Вскоре Рахейл разбудил меня толчком, крикнув, что мы потеряли направление и движемся к турецким линиям у Аба-эль-Лиссана. Он был прав, и нам пришлось проделать длинный обратный путь, чтобы невредимо добраться до Батры.
Этот случай разрядил напряженность между нами, и мы, болтая, двинулись дальше. Там под тамариском мы проспали самый жаркий час дня. Акабы мы достигли в полночь и проспали вне лагеря до завтрака, после которого я отправился к Джойсу.
Вскоре пришел настоятельный приказ, чтобы я немедленно вылетел в Палестину. Капитан Кройль полетел со мной в Суэц. Оттуда я отправился в главную квартиру Алленби за Газой. Его победы были так велики Ошибка! Недопустимый объект гиперссылки., что я мог ограничиться кратким сообщением о постигшем нас неуспехе при попытке взорвать Ярмукский мост, скрыв злосчастные подробности неудачи.
Когда я еще находился у него, пришло сообщение от генерала Четвуда о падении Иерусалима. Алленби готовился вступить в него с официальным церемониалом, который изобрело католическое воображение сэра Марка Сайкса.
Алленби был достаточно снисходителен, и, хотя я и не сделал ничего, что способствовало победе, он разрешил генералу Клейтону взять меня с собой на день в качестве штабного офицера. Офицеры его личного штаба переодели меня в свое запасное платье, и я стал похож на майора британской армии. В мундире я и участвовал в церемонии возле ворот Яффы, которая явилась для меня самым торжественным моментом войны.
Стыдясь триумфа – который являлся не столько триумфом, сколько данью со стороны Алленби господствующему в этой стране духу, – мы вернулись в главную квартиру.
Настал подходящий момент спросить у командующего, что он собирается делать. Алленби заявил, что войска устали и он останется в бездействии до середины февраля, когда двинется к Иерихону. Между тем множество шаланд перевозили по Мертвому морю провиант для неприятеля, и генерал попросил меня наметить ближайшей задачей борьбу с этими перевозками. Легче всего этого удалось бы достичь в случае занятия Тафиле, пункта, прикрывающего с юга все еще занятый турками район Мертвого моря.
Я, надеясь улучшить его план, возразил, что, если бы турок беспрестанно тревожили, мы могли бы присоединиться к нему у северного края Мертвого моря. Если Алленби обеспечит Фейсалу в Иерихоне ежедневное получение пятидесяти тонн припасов – провианта и боевого снаряжения, – то мы покинем Акабу и перенесем нашу главную квартиру в Иорданскую долину.
Алленби и генералу Доуни эта мысль понравилась, и мы пришли к соглашению. Арабы должны были как можно быстрее добраться до Мертвого моря, к середине февраля перерезать подвоз провианта к Иерихону и прибыть к Иордану до истечения марта.
По возвращении в Акабу мои личные дела поглотили остающиеся свободные дни. Так как шедшие обо мне слухи постепенно все увеличивали мое значение, то я был вынужден позаботиться о формировании отряда телохранителей. При нашей первой поездке по стране из Рабега и Янбу турки только интересовались мной, но затем они серьезно встревожились, считая англичан направляющей и движущей силой арабского восстания, почти так же, как и мы утешали себя, приписывая силу турок германскому влиянию.
Однако турки повторяли это свое утверждение достаточно часто, чтобы уверовать в него, и начали предлагать награду в сто фунтов за каждого британского офицера, живого или мертвого. С течением времени они не только увеличили общую цифру, но и, в моем случае, сделали специальную прибавку. После захвата Акабы моя цена стала изрядной. Когда же мы взорвали поезд Джемаля-паши, турки поместили меня и Али во главе списка, оценив каждого из нас: живого – в двадцать тысяч фунтов, а мертвого – в десять тысяч.
Разумеется, предложение являлось пустой декларацией, и было сомнительно, чтобы они заплатили деньги, но некоторые предосторожности были необходимы. С этой целью я увеличил свой отряд, включив в него таких людей, свирепость и беззаконность которых мешали им устроиться где-либо в ином месте.
Как-то днем, когда я спокойно читал в палатке Маршалла в Акабе (когда я прибывал в лагерь, я всегда останавливался у майора Маршалла), туда вошел, беззвучно ступая по песку, какой-то аджейль, небольшого роста, худой и мрачный, но на редкость пышно одетый. На его плече висела богатейшая седельная сумка, какой я никогда не видывал.
Почтительно поздоровавшись со мной, юноша бросил седельную сумку на мой ковер, сказав: «Твоя», – и так же внезапно исчез, как и появился. На следующий день он вернулся с таким же великолепным седлом для верблюда.
На третий день он пришел с пустыми руками в бедной рубашке и бросился ниц передо мной, говоря, что хотел бы вступить в мой отряд. Без его шелковых одежд у него был странный вид. Его безволосое лицо, изрытое оспой, могло принадлежать человеку любого возраста. Меж тем у него было гибкое тело юноши и в облике его читалась какая-то юношеская беспечность.
Его длинные черные волосы были тщательно заплетены в три блестящие пряди вдоль каждой щеки. Усталые глаза были полузакрыты. Чувственный влажный рот был открыт и придавал лицу игривое, почти циничное выражение. Я спросил его имя, он назвался Абдуллой по прозванию эль-Нахаби, или Вор, – прозвище, которое, по его словам, он унаследовал от своего почтенного отца. Его приключения не приносили ему большой выгоды. Он родился в Борейде и в молодости за безбожие много претерпел от властей. Когда он был уже подростком, неудача в доме одной замужней женщины заставила его бежать из своего родного города и поступить на службу к Ибн Сауду, эмиру Неджда Ошибка! Недопустимый объект гиперссылки..
И на этой службе богохульство привело его к плетям и тюрьме. Вследствие этого он бежал в Кувейт, где опять влюбился. По освобождении Абдулла перебрался в Хейль и поступил в свиту эмира Ибн Рашида Ошибка! Недопустимый объект гиперссылки.. К несчастью, здесь он до такой степени возненавидел своего начальника, что публично избил его хлыстом. Тот ответил ему тем же, и после краткого пребывания в тюрьме Абдулла опять оказался один на свете.
В это время строилась железная дорога в Хиджазе; в поисках счастья он пришел сюда на работу, но подрядчик однажды уменьшил ему жалованье за то, что он спал днем. Он ответил тем, что уменьшил подрядчика на голову. В это дело вмешалось турецкое правительство, и тюрьма в Медине показалась ему очень суровой. Через окно он бежал в Мекку и, благодаря своей испытанной честности и умению объезжать верблюдов, был назначен доставлять почту из Мекки в Джидду. На этой профессии он остепенился, отказавшись от своих юношеских проделок, перевел в Мекку мать и отца и открыл лавку, где они работали с капиталом, полученным им в виде комиссионных от торговцев и воров.
Это был идеальный слуга, и я немедленно нанял его. У меня на службе он только один раз попробовал одиночное заключение. Это произошло в Главном штабе Алленби, когда заведующий политической частью армии сообщил по телефону, что какой-то вооруженный, дикого вида человек, которого нашли сидящим у двери главнокомандующего, был без сопротивления привезен на гауптвахту. Там он заявил, что является одним из моих слуг.
Он подвергал испытанию желающих поступить ко мне на службу, и, благодаря ему и другому моему командиру, Зааги, вокруг меня образовалась кучка мастеров своего дела. Британцы в Акабе называли их головорезами, но они резали головы только по моему приказу.
Я платил моим людям по шесть фунтов в месяц. Столько же обычно платили в армии человеку с верблюдом, но я сам снабжал их животными. Таким образом, получаемые от меня деньги являлись чистым доходом, что делало их службу завидной.
Люди гордились тем, что состоят в моей охране. За полчаса они могли приготовиться к шестинедельному походу. Выполняя мою прихоть, они безостановочно шли ночью и днем. Не жаловаться на усталость стало вопросом их чести. Сражались же они как дьяволы.
Борьба за Тафиле
Мы ожидали в Гувейре известия об открытии наших действий против Тафиле, группы деревень, господствующих над южным побережьем Мертвого моря. Мы замышляли напасть на них одновременно с запада, юга и востока, начав с востока атакой на Джурф, ближайшую станцию Хиджазской железной дороги. Руководство этой атакой было поручено шерифу Насиру-счастливчику. Он захватил с собой Нури Сайда, начальника штаба Джафара, во главе отряда вооруженных людей, одно орудие и несколько пулеметов. Они выступили из Джефера и через три дня добрались до цели.
Джурф являлся сильной станцией из трех каменных строений, окруженных окопами. Позади вокзала находился низкий вал, на котором турки разместили два пулемета и одно горное орудие. За валом лежал высокий, острый горный кряж – последние отроги гор, отделяющих Джефер от Баира.
Этот кряж являлся слабым местом обороны, ибо турки были слишком немногочисленны, чтобы одновременно защищать и его, и холм, и станцию.
Однажды ночью Насир занял всю вершину горы, не вызвав среди турок тревоги, и перерезал железнодорожное полотно ниже и выше станции. Спустя несколько минут, когда совсем рассвело, Нури Сайд подтащил орудие к ребру горного кряжа и тремя удачными выстрелами заставил замолчать турецкую пушку.
Насир пришел в большое возбуждение. Люди бени-сахр взобрались на своих верблюдов с клятвами, что немедленно бросятся в атаку. Нури считал ее безумием, пока в турецких окопах все еще действовали пулеметы. Но его слова не возымели на бедуинов никакого действия. В отчаянии он открыл трескучий огонь из орудия и всех пулеметов, а люди бени-сахр с быстротой молнии обогнули подножие главного кряжа и стремительно взобрались на холм. Когда турки увидели несущуюся на них орду верблюдов, они побросали винтовки и спаслись бегством в вокзал. Лишь два араба были ранены.
Нури побежал вниз с холма. Турецкое орудие не было повреждено. Он повернул его кругом и разрядил, прицелившись в билетную кассу. Толпа людей бенисахр завыла от восторга при виде разлетевшихся камней и балок. Они опять вскочили на верблюдов и ворвались на станцию, как раз когда враг сдался. Нам досталось в плен почти двести турок, включая семь офицеров.
