Через несколько дней после того, как Арико возвратилась в свой дом, расположенный в северной части столицы, к ней явился ее сын Ёримори. Она сердечно встретила его.
— Не помешал твоим молитвам, мама?
— Не имеет значения. Что нового?
— Я посылал по делу Мунэкиё. Он вернулся двое суток назад с парнем, которого задержал на дороге.
— Вот как? И кто же этот парень, которого Мунэкиё привез с собой?
— Сын Ёситомо, Ёритомо, которому недавно исполнилось четырнадцать лет.
— Сын Ёситомо? Это действительно новость. Ты говоришь, ему четырнадцать? Совсем дитя! О чем они думали, посылая ребенка воевать! Он еще слишком мал, чтобы понимать происходящее. Бедное дитя! Где он сейчас?
— Мы ожидаем из Рокухары указаний относительно его судьбы. Пока он находится на попечении Мунэкиё.
— Как Киёмори собирается решить судьбу ребенка?
— Об этом мы должны узнать сегодня.
Разговор был исчерпан, и Ёримори собрался уходить. Однако Арико задержала его.
— Погоди немного, — льстиво попросила она, — я приготовила твое любимое блюдо. Я так мало вижу тебя в последнее время. Останься и пообедай со мной.
Как только Арико послала служанку с соответствующими указаниями на кухню, объявили о приходе Мунэкиё. Слуга доложил, что он пришел поговорить со своим господином. Арико ответила за сына, чтобы Мунэкиё подождал.
Мать и сын с удовольствием предались скромной трапезе, а когда ее закончили, Ёримори позвал своего воина.
— Мунэкиё, что-нибудь пришло из Рокухары?
— Прибыл гонец.
— Есть указания насчет Ёритомо?
— Приказано казнить его тринадцатого февраля.
— Гм-м…
Лицо Ёримори съежилось. При мысли о новой казни, вызывавшей у него отвращение, он почувствовал, как внутри него нарастает гнев. После подавления мятежа Ёримори видел слишком много отсеченных голов. Он знал, что ежедневно на берегу реки собираются сотни людей, чтобы провожать лодки со ссыльными. Пока над столицей еще не развеялся дым сражения, подобные вещи не особенно тревожили Ёримори, но с восстановлением мира и началом цветения сливовых деревьев в саду в нем все запротестовало против жестокой расправы с тем, кто был еще только мальчишкой.
Лицо присутствовавшей при разговоре Арико тоже омрачилось. Для нее, ревностной почитательницы учения Будды, милосердие было первейшим долгом и добродетелью верующего.
Впечатление, произведенное на господина и госпожу вестью о предстоящей казни Ёритомо, побудило Мунэкиё высказать его сокровенную мысль. Он обратился к Ёримори:
— Ему только четырнадцать. Кажется, это был бы возраст вашего брата, если бы он остался живым.
— Да, если бы он был жив.
— Он очень похож на вашего брата. Я почти поверил в то, что они братья.
— Мунэкиё, — перебила его Арико с живостью в голосе, — расскажи мне подробнее об этом мальчике.
Воин поведал о нем все, что знал.
Арико, растроганная сходством мальчика с ее покойным сыном, укрепилась в решимости спасти Ёритомо. В эту ночь сновидения женщины были связаны с рассказом Мунэкиё. Арико обуревало желание увидеть Ёритомо.
На следующий день Арико, прихватив с собой веточку сливового дерева с лепестками розового цвета, проследовала через двор у дома своего сына в скромное жилище Мунэкиё. Она приказала слуге позвать Мунэкиё и, когда он вышел, протянула ему цветоносную ветку:
— Поставь ее в вазу, и пусть бедное дитя любуется ею.
Воин принял сливовую ветку с глубоким поклоном, его глаза увлажнились.
— И, Мунэкиё…
Арико понизила голос до шепота. Мунэкиё, прослушав ее слова, кивнул в знак согласия и затем вернулся в дом. С одной стороны жилище окружал высокий забор из бамбука. Дверь в дом была закрыта, ставни захлопнуты. Но имелось маленькое отверстие, через которое охранник мог следить за поведением пленника.
Мунэкиё вошел в комнату, где содержался в заключении Ёритомо, оставив Арико ожидать снаружи у отверстия.
Ёритомо неподвижно сидел за столиком для письма, как статуя из сандалового дерева. Когда он повернулся к вошедшему, его глаза расширились от удивления при виде цветущей ветки сливы. Хотя Мунэкиё регулярно приходил утром и вечером, Ёритомо не знал, что слива уже зацвела.
— Как она прекрасна! — восхитился он.
— Да, в самом деле, — откликнулся Мунэкиё. — Еще недавно было так много снега. Слива зацвела поздно в этом году.
— Я не хочу, чтобы мне напоминали о снеге.
— Простите. Поставить ветку в воду?
— Позволь мне сделать это самому. Спасибо.
Ёритомо склонился над веткой, которую Мунэкиё положил на столик. На нем лежала также раскрытая книга. Взгляд Мунэкиё переместился на ветку сливы, которую Ёритомо внимательно осматривал. Этот ребенок опасен для Хэйкэ, размышлял Мунэкиё. Но в то же время мальчик все больше и больше привлекал его симпатии. В Ёритомо он видел прирожденного воина, породу людей, которая довольно быстро истреблялась впустую.
— Что вы сегодня делали? Писали стихи?
— Нет, читал.
— Что именно?
— Я читал сборник стихов, который ты мне одолжил, и старую хронику.
— Что же вам больше понравилось?
— Меня не особенно увлекают стихи.
— Вы предпочитаете военные хроники — рассказы о героях и битвах?
Ёритомо посмотрел на него долгим испытующим взглядом, за которым не было потаенных мыслей, однако Мунэкиё пережил неловкое ощущение, будто мальчик читал его мысли. Он быстро отвел взгляд от подростка. Мунэкиё посмотрел в сторону узкого отверстия в стене, через которое Арико, вероятно, наблюдала их беседу. Он почувствовал, как учащенно бьется его сердце в ожидании ответа мальчика.
Ёритомо в куртке и штанах розовато-лилового цвета, переходившего у лодыжек в фиолетовый, сидел, скрестив ноги, на подушке, и глядел перед собой. После продолжительной паузы он ответил:
— Сутры. Больше всего я люблю книги о Будде. Если они у тебя есть, я хотел бы их почитать.
— Кажется, у меня есть несколько штук. Но что увлекает вас в таких скучных книгах?
— Чем-то они для меня притягательны. Должно быть, потому, что моя мать, уже покойная, часто брала меня с собой во время паломничества к известным храмам. Однажды я посетил монаха Хонэна и слышал его толкования священных книг.
— Вот как…
— Да, я думал, что, повзрослев, стану скорее монахом, чем воином, но сейчас…
Мальчик потупил взор. Ясно, что он был знаком с кодексом воина, который гласил, что в плену воинов может рассчитывать только на смерть от рук врагов.
Никогда еще через мост Годзё не громыхало столько карет, как этой весной, — в Рокухару направлялись многочисленные толпы людей, бесчисленные повозки и верховые. Поместье превратилось теперь в настоящий рай для слепней и оводов, беспрерывно жужжавших у ворот.
Киёмори начал уставать от бесконечного потока посетителей. Положение при дворе обязывало его проявлять учтивость к титулованным особам, с другими же — перебежчиками и различными искателями протекции — он обращался без церемоний.
— Это уж слишком! — взорвался как-то Киёмори.
Он нетерпеливо стянул придворную одежду и пошел проводить время в семейном кругу.
— Токико, до чего же большое семейство нам удалось создать! А если бы мне пришлось коротать остаток жизни лишь в компании престарелой супруги и чаши с сакэ? Это было бы слишком мрачно на фоне цветения сливовых деревьев! — Киёмори редко напивался до такой степени, но сегодня вечером он набрался прилично, рассчитывая забыться во сне. — Токико, сыграй мне что-нибудь!
— Я? Не смешно ли от меня это требовать!
— Женщина, тебе чуждо чувство прекрасного! Сыграй мне что-нибудь на кото или лютне.
— Разве не вы говорили, что презираете подражательство аристократам?
— Все зависит от времени и обстоятельств. Музыка должна услаждать слух. Это действительно чудо! Принеси мне лютню, и я сыграю для своей старой жены и детей.
Токико принесла лютню, которую несколько лет назад Киёмори подарил советник Синдзэй. Глава дома начал настраивать ее, когда появился слуга, докладывая запинающимся голосом:
— Мой господин, благородный Ёримори желает переговорить с вами. Он ждет, когда вы найдете время для встречи с ним.
Киёмори нахмурился:
— Ёримори? Чего он хочет? Зови его сюда!
Слуга вышел, но сейчас же вернулся обратно:
— Он просит вас встретиться наедине.
— Дурная привычка… Я страшно не люблю всю эту скрытность…
Киёмори осторожно отложил лютню в сторону.
— Ладно. Я скоро приду, — сказал он слуге и вышел из комнаты с ироничной усмешкой.
…Гладкая поверхность реки за открытым окном дальней комнаты дома отражала свет единственного светильника.
— Ёримори, когда ты вернешься домой, постарайся отговорить от этого нашу добрую мать. Лучше ей не вмешиваться в такие серьезные дела. Понимаешь? Женщины неизменно стояли за всеми правительственными кризисами и войнами.
— Но…
— Да? Почему ты смотришь на меня таким образом? Ты разочарован?
— Я понимаю.
— Разумеется, понимаешь. Все обстоит так, как надо.
— Но позволь мне сказать!
— Разве я запрещаю?
— Ты обрушил на меня поток речей, не дав мне вымолвить и слова. Я пришел только для того, чтобы передать тебе пожелание матери. А ты…
— А я просто говорю, что никакие доводы не заставят меня пощадить Ёритомо. Больше ничего я не хочу говорить.
— Итак, ты непоколебим во мнении, что мать вмешивается не в свое дело и ей лучше заниматься воспитанием внуков или ухаживанием за цветами в молельне. Это я должен сказать матери?
— Да, и слово в слово. Может, это и жестоко, но что еще я могу сказать, когда она, Хэйкэ, просит помиловать Гэндзи.
— Не пойму, что тебя возмущает. Разве ты не простил военачальника Наритику по просьбе Сигэмори?
— Это было сделано в знак благодарности за его доброту к Сигэмори в то время, когда мой сын начал службу при дворе. Какую услугу оказал сын Ёситомо тебе или матери?
— Никакую. Но она верный последователь Будды и просит тебя о милосердии к ребенку.
— Милосердие? Ты не говорил ей, что мне чуждо подобное чувство?
— Нет, не говорил.
— И глупо поступил! Скажи матери еще одну вещь — Киёмори трудно быть добрым. Пощадив Ёритомо, я подвергну наш род бесчисленным опасностям. Неужели нам нужны новые конфликты?
— Я высказал все и не хочу больше поднимать этот вопрос снова.
— Лучше не приходи ко мне в другой раз с таким нелепым поручением.
Поздним вечером Ёримори отправился домой с тяжелым сердцем. Его ожидала мать с ответом от Киёмори.
— Бесполезно. Он отказался меня слушать. Киёмори в дурном настроении, он словно имеет зуб на ребенка. Он не стесняется в выражениях.
— Причина этого я?
— Кажется, он предубежден и против меня.
— Боюсь, это один из его недостатков.
— Так или иначе, он не должен быть таким грубым.
— Он не обнаружил каких-либо признаков смягчения своего отношения к Ёритомо?
— Лучше не поднимать больше перед ним этого вопроса. Ты только возбудишь и еще больше рассердишь его.
До 13 февраля оставалось несколько дней. Мунэкиё еще не сообщил Ёритомо, что его ожидает. Он ежедневно встречался с подростком. Его привязанность к Ёритомо и жалость к нему соответственно усиливались.
Юноша, редко высказывавший какие-либо пожелания, однажды попросил стражника позвать Мунэкиё. Тот вскоре пришел.
— Мунэкиё, принеси мне сотню маленьких дощечек кипариса и ножик.
— Дощечки и ножик? Что вы собираетесь с ними делать?
— Только что я считал дни. Уже прошел сорок девятый день с тех пор, как умер мой отец. Я хочу вырезать ихай [[2]] для него и предложить какому-нибудь храму, чтобы там молились за упокой его души.
— Выполнить ваше пожелание не в моих силах, — произнес Мунэкиё, глубоко растроганный просьбой мальчика. — Заключенному не положено иметь нож. Боюсь, вам придется ограничиться чтением молитв.
Тем не менее Мунэкиё принес на следующее утро сто дощечек кипариса и кисточку. Ёритомо теперь занимался каждый день тем, что писал на них посмертные буддистские имена отца.
Когда Арико узнала об этом от Мунэкиё, она почувствовала острую жалость к подростку и еще больше укрепилась в стремлении спасти Ёритомо. Женщина была убеждена, что добродетель вознаграждается, а Хэйкэ ничего не потеряют от акта милосердия. Этого требовала, по ее мнению, и душа Тадамори. Убедив себя в своей правоте, Арико отправилась в поместье Рокухара. Когда Киёмори узнал о прибытии мачехи, то стиснул челюсти в преддверии неприятного разговора.
Вскоре пришла служанка с сообщением, что ее госпожа хотела бы встретиться с ним в молельне.
Киёмори вновь оказался в гнетущей атмосфере и поприветствовал мачеху с сумрачным видом.
— Киёмори, во имя милосердия, выслушайте мою речь.
— О Ёритомо, сыне Ёситомо, не так ли? — откликнулся он.
— Да, прошлой ночью…
— Ёримори уже рассказывал мне об этом, но…
— Милосердие возможно?
— Невозможно. Это настолько серьезный вопрос, что я просил бы вас не вмешиваться.
Киёмори был возбужден. Фактически первый раз он возразил Арико. Когда же он увидел, как она пытается незаметно смахнуть слезу, его сердце дрогнуло. Киёмори отвел свой взгляд в смущении.
Мачеха глубоко вздохнула.
— Если это должно случиться, когда вашего отца нет в живых…
Арико так долго задерживала завершение фразы, что вывела из терпения Киёмори. Он холодно парировал:
— Вы, как всегда, несправедливы ко мне.
— Если бы ваш отец был жив, сомневаюсь, что вы бы разговаривали со мной в таком тоне. Киёмори, когда я думаю о вашем будущем, я могу испытывать только горечь.
— Повторяю, вы несправедливы ко мне. Разве я не почитал вас как свою собственную мать? Когда я давал вам повод печалиться? Я только просил вас воздержаться от вмешательства в это дело.
— И вы все еще не хотите выслушать меня?
— Подумайте сами! Предоставление свободы таким людям, как военачальник Наритика, ничего не меняет. С сыном воина, таким, как Ёритомо, поступают по-другому.
— Разве вы не сын воина?
— Тем больше оснований покончить с ним. И вот почему. Детеныш леопарда не изменит своей природы. Сегодня его холишь и ласкаешь, а завтра он выпустит свои когти и клыки.
— Он скорбит по своему покойному отцу и желает стать монахом — бедное дитя!
— Не будем говорить об этом больше. Ступайте в женские покои. Лучше позаботьтесь о вашей внучке.
— Вы, разумеется, любите своих детей?
— Люблю до безумия.
— Ёритомо — сын Ёситомо. Помните, после смерти жизнь не прекращается. Вы не боитесь той жизни?
— Опять ваши буддистские проповеди!
— Хорошо, я все сказала, — завершила разговор Арико, повернувшись спиной к Киёмори и лицом к алтарю с ихай своего мужа и что-то пробормотав себе под нос.
В тот же день Арико отбыла из поместья Рокухара в сторону Долины карликовых сосен, недалеко от которой жил Сигэмори. Она осталась там до вечера, чтобы поговорить с ним.
В отличие от отца Сигэмори всегда ладил с мачехой, которая обожала его с детства.
— Сигэмори, ты попробуешь переубедить отца?
Сигэмори с готовностью согласился помочь бабушке. Следующим вечером он тайком посетил Мунэкиё, попросив поговорить с Ёритомо.
Парнишка сидел за столиком для письма. В комнате совершенно не чувствовалось тепла — не было даже маленького светильника. Только лунные лучи, проникавшие в комнату через небольшое оконце, позволяли что-то видеть. Отложив кисточку для написания иероглифов, Ёритомо взглянул на посетителя, остановившегося в дверном проеме.
Сигэмори показалось, что на лице мальчика отразилось беспокойство. Он подошел к подростку и ласково спросил:
— Что ты делаешь, Ёритомо?
— Это ихай для моего отца.
— Ты скучаешь по нему?
— Нет.
— Должно быть, ты мечтаешь отомстить за него?
— Нет.
— Даже этого не хочешь?
— Нет.
— Почему?
— Когда я занимаюсь своим делом, меня ничего не беспокоит.
— Значит, ты готовишься к смерти, чтобы встретиться со своим отцом? Говорят, в потустороннем мире мы можем встретиться со своими близкими.
— Умирать я не хочу. Меня пугают мысли о смерти.
— Но разве ты не участвовал в сражении?
— Я был тогда с отцом и братьями и так волновался, что мысли о смерти у меня не возникали.
— Тебе снятся сны?
— Какого рода сны?
— Я имел в виду, видишь ли ты во сне отца и братьев?
Ёритомо покачал головой:
— Нет, никогда.
В его глазах блеснули слезы и покатились по щекам. Потом он потупил взор.
Неожиданно Сигэмори почувствовал себя глубоко растроганным. Придя к отцу, он стал ходатайствовать с большой страстью и тщательно выстроенными аргументами, чтобы Киёмори уважил желание Арико. Но это только разозлило отца.
— Ты не больше чем мальчишка! Как смеешь ты говорить со мной об этом — да еще с таким глубокомысленным видом! Ты еще слишком молод, чтобы впадать в религиозные фантазии! Достаточно болтовни твоей бабушки о буддизме, карме и прочих премудростях — ни одна из них не разрешила современных проблем! Подумай сам о разложении духовенства в монастырях Нары! Разве эти бродяги с горы Хиэй более святые, чем нищие не улицах? Мы — создания из плоти и крови, живем в мире, где люди, как звери, пожирают друг друга! Мы не щадим себе подобных. Имеет значение лишь одно — победители мы или проигравшие. Если ты собираешься посредничать таким образом — мямлить о милосердии или добрых делах, проливать слезы по пустякам, — тогда отправляйся в какой-нибудь храм или к своей бабушке! Я не позволю тебе приходить ко мне с такими мелочами, когда проблемы куда более серьезные занимают мое внимание.
Хотя Сигэмори излагал свои доводы спокойно, Киёмори отвечал ему гневным, непримиримым тоном. Под влиянием эмоций заявили о себе привычки его беспризорной молодости, он говорил с сыном непристойным языком, которому научился у негодяев и проходимцев на рынке. Временами, однако, высмеивая «слезы попусту», Киёмори едва мог удержаться от собственных слез.
Вопрос о судьбе Ёритомо перестал быть политическим вопросом, он превратился в семейный конфликт, в котором против Киёмори ополчились мачеха, единокровный брат и даже собственный сын. Киёмори столкнулся с тем, что его обвиняют, хотя и не слишком явно, в крайней жестокости и бессердечии.
Глава 27.
Часовня на холме
Третьего января было ужасно холодно. Вокруг не было заметно ни огонька. Кромешная тьма заполняла унылые, гулкие постройки монастыря, расползалась по лабиринту открытых галерей с обледеневшими полами. Ночная сырость проникала сквозь ставни и даже стены часовни Каннон на территории монастыря Киёмидзу.
— Тише, тише, мой сладкий… Когда ты в руках у мамы, тебе не о чем беспокоиться. Ты так громко плачешь от холода? Или от чего-нибудь другого?
У основания деревянной стойки близ алтаря, где были постелены соломенные тюфяки, спали под тонким покрывалом прижавшиеся друг к другу двое детей.
Токива укрыла в складках своего платья семимесячного плачущего младенца и шептала сквозь слезы:
— Мои груди высохли, а ты плачешь от голода… Куда пропала Ёмоги?.. Скоро она должна вернуться. Успокойся, успокойся, малыш, у меня сердце разрывается от отчаяния.
Молодая мать в тревоге мерила шагами пол часовни, опасаясь, что плач младенца может разбудить спящих сыновей. Как и сутки назад, в этот вечер Усивака снова начал жалобно плакать. Груди Токивы выделяли капли молока, которые едва были способны смочить губы младенца.
Токива, присутствовавшая в монастыре каждый месяц в священные дни Каннон и хорошо известная монахам храма Киёмидзу, укрылась там с детьми и слугами, когда в столице начались боевые действия. Однако распространились слухи, что Киёмори послал воинов, чтобы схватить ее. Напуганные слуги за исключением служанки-няни Ёмоги покинули Токиву. И монахи отказывались иметь с ней дело, несмотря на то что жалели ее. Однако молодой новообращенный монах по имени Коган, увидев страдания Токивы, проникся к ней искренним сочувствием. Он предложил ей укрыться в часовне Каннон, которую верующие посещали довольно редко. Там в последние дни она и скрывалась. Коган тайком принес ей соломенный тюфяк и другие постельные принадлежности, а также доставлял еду, хотя и в таком количестве, которое едва хватало на поддержание жизни в ней и детях.
Впервые в жизни Токива страдала от почти полного равнодушия людей. Во время обеспеченной жизни при дворе, где она была наложницей госпожи Симэко, Токива, чья красота вызывала зависть и пересуды столичных дам, знала только счастье. Ёситомо дал ей любовь и все необходимое для безоблачной радости. Токива не знала никакого другого мужчины, кроме него. Она не знала других забот, кроме служения своей госпоже и ухода за детьми, родившимися от Ёситомо. И вдруг ее бросили как отверженную на милость жестокого мира злобы и мести.
Усивака был беспокойным ребенком с рождения и своим постоянным плачем приводил мать в отчаяние. В дни охоты за мятежниками, когда Токива искала спасения за пределами столицы, у нее пропало молоко. Она была вынуждена кормить младенца пищей, которую тот не принимал. Усивака явно был болен. Мать неистово молилась, чтобы святая Каннон пощадил ее ребенка. Эта благочестивая Токива мало напоминала прежнюю счастливую мать. Обезумевшая от горя и испытаний, постоянного страха попасть в руки преследователей, она мучилась поисками способов сохранения жизни детям. Этому были подчинены все ее помыслы и желания. Растрепанная, с отсутствующим взглядом, она ходила при неверном свете единственного светильника по часовне, качая и убаюкивая младенца. Легкий скрип двери заставил Токиву вздрогнуть.
— Это ты, Ёмоги? — спросила она.
— Да, Ёмоги. Я попросила доброго монаха Когана приготовить отвар из размельченного аррорута. Вот он.
— О, замечательно! Давай мне его поскорей. Он так изголодался, что скоро будет не способен даже плакать.
— Глядите, с какой жадностью он принялся за отвар.
— Он пьет отвар без передышки! Подумать только!
При виде голодного ребенка из глаз Токивы вновь потекли слезы. Почему, почему, думала она, молоко из ее грудей не течет столь же обильно, как слезы? Почему вся ее плоть и кровь не обратятся в молоко?
— Госпожа Токива! Он прекратил плакать наконец, не так ли?
Ёмоги забыла сказать госпоже, что с ней пришел и молодой монах.
— О, добрый господин, в этот поздний час я доставила вам столько беспокойства.
— Со мной все в порядке, но случилось кое-что действительно неприятное.
— Что на этот раз?
— Уверен, что вы знаете, в чем дело. В храме распространяется так много сплетен, вам небезопасно оставаться здесь.
— Но что я буду делать, если оставлю это место?
В ответ Коган сообщил: монахи услышали плач младенца и теперь знают, что Токива скрывается в часовне. Говорят, завтра сюда придут воины Киёмори с обыском и Когана обвинят в укрывательстве беглецов.
— Позвольте мне вести одного из ребят, — предложил монах, — Ёмоги возьмет за руку другого, а вы, госпожа, понесете Усиваку.
Перед рассветом они уже шли по холмистой местности у храма Киёмидзу.
До реки их сопровождал Коган. Там беглецов ожидало небольшое судно, отплывавшее в Эгути, расположенное в устье реки Ёдо. Когда Токива, дети и служанка благополучно взошли на борт судна, монах покинул их.
Две девы веселья, ехавшие домой в Эгути, угостили старших детей Токивы сладостями и умилялись:
— Какие чудные дети! И куда вы едете так рано?
— Сердечно благодарю вас. Мы едем к родственникам в Мимату, недалеко отсюда, — ответила Токива.
— Значит, вы нас скоро покинете? Вы едете в гости?
— Нет…
— Тогда, должно быть, ваш дом, как у наших родителей, сгорел во время сражения в прошлом месяце. Мы приехали к ним из Эгути в гости, а теперь возвращаемся назад. Больше всех страдают от войны ни в чем не повинные люди, правда? Какой ужас должны были испытать эти малютки!
— М-ба-а, — произнес Имавака, недовольный тем, что незнакомая женщина поглаживает его по голове. — Мама, гляди! Отовака уже кушает свой колобок! Я тоже хочу есть!
— Прежде чем начнешь есть, поблагодари тетю.
Дети очень понравились девам веселья. Они вынули из бамбуковых корзин и передали малышам еще несколько сладостей. Одна из них даже предложила Токиве кусок шелковой ткани, чтобы завернуть в него младенца.
— Прощайте! — помахали руками женщины детям Токивы, когда она сходила на берег в Мимате.
Дядя Токивы, Томидзо, торговал быками, которых сам и выращивал.
— О Небо, это ты, Токива? — воскликнула ее тетя в изумлении, однако не проявила никакого желания впустить племянницу в дом. — Я, должно быть, покажусь черствой, но ты знаешь, что тебя разыскивают воины Киёмори. Обещано крупное денежное вознаграждение тому, кто передаст тебя в Рокухару. Тебе лучше удалиться, пока дядя спит. Он не из тех, кто даст тебе уйти восвояси, если узнает, что ты здесь была. Не пренебрегай моим советом, — сказала она, тесня Токиву подальше от двери дома.
Теперь Токива могла припомнить лишь одного родственника, к которому могла обратиться с просьбой об укрытии. Но он жил в провинции Ямато. Она пустилась туда в путь, побираясь где могла, ради своих детей, ночуя у порогов в храмы, скитаясь днем и ночью, как бродяжка. Незнакомые люди настороженно оглядывали ее, но жалели детей. Те, кто узнавал в ней беглянку, из жалости не доносили властям.
Родственник, к которому пришла Токива, был монахом. Он укрыл ее в небольшом храме, при котором состоял. В начале февраля, когда Усивака выздоровел, в доме монаха неожиданно появился дядя Токивы, приехавший на старой скрипящей повозке. Он толковал с монахом до поздней ночи, а наутро сказал племяннице:
— Тебе нельзя больше скрываться здесь. Подумай как следует и возвращайся в столицу. Они могут повесить или распять твою мать.
— Но почему?
— Почему? Разве не ясно? Ты скрылась с детьми Ёситомо, поэтому они возьмут взамен твою мать и бросят ее для начала в тюрьму поместья Рокухара.
— Как — мою мать?
— А кого же еще? Это всем известно. Всюду судачат о том, что ты забыла свою мать ради детей, прижитых с Ёситомо!
Немигающие глаза Томидзо, глаза ненасытного животного, выкатились еще больше, когда Токива зарыдала. Долгое время ее помыслы были заняты только детьми, сейчас она сама плакала как ребенок, жалея свою мать.
Томидзо саркастически ухмыльнулся.
— Ну хватит, — сказал он, и в это время ему в голову пришла другая мысль. — Впрочем, тебе следовало бы поплакать и о судьбе другого человека — твоего Ёситомо. Ты полагаешь, что он скрылся на востоке и скоро вернется. Однако его уже нет в живых. Он погиб третьего января, тебе известно об этом?
Токива недоверчиво смотрела на дядю. Ее губы словно покрылись воском и застыли в неподвижности.
— Это правда. Ты сама сможешь убедиться в этом, когда приедешь в столицу. Его голова уже семь дней висит на дереве близ Восточной тюрьмы. В Киото нет человека, который бы не видел ее.
Мучительный стон вырвался из груди Токивы.
— Токива!
— Но Ёситомо…
— Очнись, Токива! Что с тобой? Возьми себя в руки. Не гляди на меня так, будто ты сошла с ума. Я к этому не причастен, понимаешь? Война во всем виновата. И разве Ёситомо не приложил усилия к развязыванию этого безумия? Теперь забудь о прошлом.
Токива больше ничего не слышала. Казалось, она помешалась от горя и могла утонуть в своих собственных слезах. Лишь младенец, покоившийся на груди, вернул ее к реальности, потому что бурное выражение ею своего горя напугало малыша, и он начал жалобно хныкать.
На следующий день Томидзо путем уговоров и обмана заманил Токиву с детьми в свою ветхую телегу, разлучив их с безутешно плакавшей служанкой Ёмоги. Плотоядно облизываясь при мысли об ожидаемой награде, Томидзо усердно погонял своего быка, спеша поскорее прибыть в столицу.
Когда наконец они приехали в дом, где жила мать Токивы, то нашли его совершенно пустым. Из него почти все вывезли.
— Ладно, мы можем переночевать здесь, — сказал Томидзо, выгружая из телеги Токиву и детей. Он внес в дом постельные принадлежности, кухонную утварь и другой скарб. — Так не пойдет — вы часто плачете. Должно быть, голодны. Я схожу поищу еды.
Закупив кое-что на рынке, Томидзо занялся приготовлением пищи, а затем стал кормить Токиву с детьми с таким видом, будто он имеет дело с навязанной ему семьей нищих.
— Давайте, давайте. Поскорее заканчивайте еду и ложитесь спать, — торопил он своих подопечных, бросая злые взгляды на Имаваку и Отоваку. Вскоре Томидзо отправился к одному из родственников в столице.
Теперь Токиве было совершенно ясно, что замыслил ее алчный дядя. Она поняла, что тот решил выдать ее Киёмори и получить за это вознаграждение. Однако не оставалось иного выхода, кроме как смириться с ситуацией. Она не могла подвергать опасности жизнь своей матери. Бегство с тремя беспомощными детьми представлялось невозможным. В отчаянии ей не раз приходило на ум покончить с собой и детьми, но останавливало от этого рокового шага памятное письмо Ёситомо.
«Для чего много говорить о горечи поражения? Я даже не могу увидеть тебя на прощанье, потому что уже нахожусь в пути. Куда? Сам не знаю. Когда-нибудь я обязательно вернусь. Скрывайся, если необходимо, в лесу, в горах, где угодно. Умоляю тебя, позаботься о благополучии наших любимых детей. Хотя нас разделяют многие горы и реки, помни, я бесконечно люблю тебя. Я верю, что, как бы ни было тяжело, ты не станешь лишать себя жизни, поддавшись отчаянию».
