Забудьте свои имена...
По обе стороны баррикад
18 июля 1936 года. Мы разыграли бой — один против, троих. По всем канонам учебной программы такого не полагалось. Но наш командир любил эксперименты.
«Один» — это я. Они меня, конечно, «сбили», хотя и не сразу. Особенно досаждал Матюнин. Я почти возненавидел его в ту минуту, когда он повис у меня на хвосте и шел как привязанный, какие бы пилотажные номера я ни выкидывал. На мгновение даже представил его лицо: с сердито прищуренными глазами и закушенной нижней губой — таким он обычно бывал на футбольном поле, когда его обходил нападающий.
Самолеты приземлились, срулили с посадочной полосы и понеслись на стоянку, уже больше похожие, наверное, на торпедные катера: задрав высоко носы и отбрасывая винтами воздух, они оставляли за собой зеленые волны стелющейся травы.
Мы спрыгнули на землю, поправили гимнастерки и зашагали к тому месту, где в окружении нескольких командиров глыбасто возвышалась мощная фигура комбрига. Поодаль, за самолетами, стараясь не маячить на глазах у начальства, поджидали нас друзья, чтобы вместе идти в городок.
— Так... Ну что ж, неплохо. Действовали слаженно и напористо. — Комбриг Король сделал два шага вдоль нашей коротенькой шеренги. — Но этого еще недостаточно. Надо искать... Надо пробовать и привыкать вести бои с превосходящими силами врага.
Комбриг, подробно разобрав наш бой, наконец, сказал улыбнувшись:
— Свободны.
Только теперь мы по-настоящему почувствовали, как устали.
Трудовая неделя окончена. Завтра — выходной день, и я увижу Олю. Увижу ее широко распахнутые глаза, лицо, обрамленное неброской прической, протяну ей букетик цветов без названия и скажу: «Это — с аэродрома». Она воз мет их, поднесет к лицу, чтобы скрыть смущение. Славная...
— Женька! Ты чего это витаешь в облаках? — голос Ерохина возвращает меня к действительности.
— Летчик — где же ему еще витать? — заступается за меня Мирошниченко.
Мы идем по аэродромному полю, планшеты с картам опущены на длинных ремешках и при каждом шаге бьют по икрам — особый авиационный шик. Сдернуты шлемы, ветерок приятно ласкает голову. Все залито солнцем, земля пахнет вчерашним дождем, свежестью травы.
— Нет, ребята, вы посмотрите на него, — не унимается Ерохин, — размечтался.
— Да будет тебе! — пытаюсь остановить его.
Но все уже навострили уши, и особенно, конечно, Виктор Матюнин. Не подай Ерохин голос, Виктор, возможно, так и продолжал бы вышагивать, оторвавшись от всех. Такая у него привычка. Даже если они идут только вдвоем с Мирошниченко — утром ли в эскадрилью, в столовую ли, в Дом Красной Армии — на полкорпуса впереди обязательно кряжистая, чуть сутуловатая фигура Матюнина.
Вот они-то и выкручивали только что в небе с меня пот: Ерохин — мой закадычный друг, а Матюнин с Мирошниченко — тоже неразлучная пара.
В эскадрилье шутят, что если иных связал случай, то нас с Ерохиным — не иначе как сам черт. Мы с ним и фигурами схожи, и лицами, говорят, похожи, и увлечение одно — акробатика. Так что нас в шутку еще называют «два брата-акробата». Даже костюмы гражданские для выходных дней у нас одинаковые.
А Виктор с Николаем... Никогда не сказал бы, что такие могут подружиться. Матюнин — анекдотчик и заядлый футболист. Мирошниченко в отличие от друга строен, красив, деликатен до застенчивости. Когда Виктор первый срывается в хохот от своих простецких грубоватых шуток и рассказанных историй, Николай морщится, словно у него приступ зубной боли. И хотя их водой не разольешь, по характеру, они совершенно разные и нередко спорят друг с другом.
Матюнину так и неймется что-нибудь затеять. Он и сейчас, предвкушая удовольствие, подстрекает Ерохина.
— Давай, профессор, рассказывай!
Профессором Ерохина прозвали не зря: в авиацию его призвали с институтской скамьи, да, кроме того, Леня постоянно носит с собой в планшете или в руке книги. Чаще всего по математике. Он где можно и даже где нельзя решает свои задачки. Однажды так увлекся, читая на ходу, что чуть не налетел возле штаба на комбрига Короля. Батя молча взял у него из рук книгу, снисходительно повертел ее в руках, молча же вернул. После этой встречи стал Ерохин читать летчикам бригады лекции по высшей математике.
— Давай, профессор! — Матюнин нетерпелив.
— Ну вот, — начинает Ерохин. — Поехали мы с Женькой в город. Сначала я поднял его культурный уровень в центральном кинотеатре, потом вывел в парк. Смотрю: блондиночка стоит...
— Ну-ну, — торопит Матюнин. — Что дальше?
— Дальше — вот! — Ерохин театральным жестом указывает на меня. — Был человек — и нету.
— Трагический случай, — тоном врача заключает Осипенко. — Я-то знаю...
— Во-во! — отзывается Матюнин. — Сказывается твой почин...
Слава богу, внимание перешло на другую историю. Не так давно в нашем военном городке появилась летчица. Всеобщее обозрение состоялось в столовой. Все неприкрыто поглядывали на фею в гимнастерке, галифе и сапогах, один я сразу и запросто подошел.
— Здравствуй! — обрадовалась она. — А я смотрю: хоть бы знакомое лицо. Знаешь, пока ребята привыкнут, чувствуешь себя белой вороной.
За то время, что прошло после Качинской авиашколы, где мы вместе учились, Полина стала иной. Вид теперь боевой, уверенный, этакая девушка-гусар. Даже подстрижена под мальчишку.
— А начинала свой путь в небо издалека — надев белый фартучек с маленькой голубой эмблемкой нашей училищной столовой. Кажется, не была она тогда такой рослой, крепкой и решительной, хотя, конечно, такой и была — только заслонялось все это для нас чем-то другим. Платьем, что ли, в цветочках, бантиком на груди? А скорее всего — той скромной манерой держать себя, когда человек еще присматривается на новом месте.
Потом Полина заболела небом. В ней проснулась настойчивость, да такая, что она извела ею начальство от Качи до Москвы, пока не разрешили ей стать курсантом авиашколы...
— Ну, я пойду, — сказала она тогда, резко встала, красиво надела пилотку и уверенным командирским шагом направилась к выходу.
Меня обступили: кто такая? Откуда? Где познакомились? Незамужем?.. Один только Саша Осипенко не расспрашивал. Саша — человек дела.
Вообще Саша — личность! Смуглявый, стройный, галифе с шиком. А главное — летает Саша, как дьявол, и стреляет без промаха. Мы постоянно встречаемся в учебных боях, и, честно сказать, мне частенько от него достается.
Когда бригада улетала в Москву на первомайский парад, Сашу подвела ангина, он остался в части. А вернулись — и пожалуйте на свадьбу! Первый во всем, Саша тут не изменил себе — стал первым «клятвоотступником» нарушил холостяцкий уговор не жениться. Так нашего полку стало убывать...
Что ж, оптимизм свойственен молодости. Но в то время, когда мы шутили, в мире происходили события далеко не шуточные...
* * *
Выйдя из отеля, Квартеро направился в комендатуру. Сегодня надо бы улететь. Сколько можно торчать в этом раскаленном солнцем городке! Ему и забот-то всех было, что перелететь на своем самолете Гибралтарский пролив, оказаться здесь, на севере Африки, и вручить пакет коменданту Ларачи. Пакет с тяжелыми сургучными печатями вручен, но вот уже четыре дня Квартеро не дают выбраться отсюда.
До этого он никогда не был в колонии. Отхватила-таки Испания кусочек Африки. Маленький кусочек большой страны Марокко. И есть теперь испанское Марокко...
Нет, он не завидует тем, кто служит здесь. Жара, унылый пейзаж, эта кажущаяся постоянная нехватка воздуха отчужденность марокканцев...
А сейчас вообще что-то непонятное происходит в городе. Все административные здания сегодня заняли испанские солдаты из Иностранного легиона. В машинах проносятся патрули.
Квартеро лениво шагал раскаленной улицей. В комендатуре было суматошно, Комендант, хмуро глянув на него, бросил:
— Сегодня не полетите. Все! — отрезал. — Завтра зайдите.
Знакомый портье в отеле, полненький, живой, лысеющий, встретил на этот раз обеспокоенным взглядом, протянул листочек. Поверху крупными буквами было написано: «Воззвание». Интересно, что же там такое. Так, «...армия решила вновь восстановить порядок в Испании...генерал Франко взял на себя руководство движением в испанском Марокко». Ну ясно — здесь крупные воинские силы.
— Говорят, — портье наклонился к нему через стойку, — генерал прилетел сегодня, переодетый арабом, с Канарских островов. Радио передавало сигнал: «Над всей Испанией безоблачное небо». Я сам слышал, а что это сигнал к мятежу, мне сказал знакомый офицер из Иностранного легиона. В метрополии — свои центры восстания. От нас сейчас туда готовятся корабли с войсками.
— Понятно, — ответил Квартеро, присвистнув.
Вчера вечером, в половине десятого, когда на середине киносеанса по обыкновению сделали получасовой перерыв, он, как и все, вышел перекурить и чего-нибудь поесть. Направился в сторону почтамта, там было крохотное кафе, где можно выпить прохладного вина и подкрепиться хорошим куском мяса.
Несколько столиков вынесли на улицу — здесь не так было душно. Хотя, скорее, это только кажется. Густой теплый воздух обволакивал, будто стоячая вода. Низкорослые пальмы широко и недвижно раскинули свои ветви, похожие на вееры.
Слева послышался рокот автомобиля. Квартеро отхлебнул из стакана, задержав холодное вино во рту, и. безразлично повернул голову на звук. Грузовик ослепил фарами, пронесся мимо, и в кузове его можно было различить солдат-испанцев.
Чего это они на ночь глядя? — спросил сосед по столику, пожилой, с иссушенным лицом человек, жадно куривший между глотками кофе.
Квартеро пожал плечами и ничего не ответил.
Грузовик проехал еще немного и остановился у почтамта. Квартеро вновь посмотрел туда лишь после того, как там начался какой-то шум. Солдаты стояли неорганизованной группой, офицер кричал на них, угрожающе размахивая руками.
Пахло происшествием, и туда уже потянулись зеваки. Квартеро глянул на часы — до продолжения сеанса оставалось пятнадцать минут — и тоже пошел, подгоняемый любопытством.
— Занять здание! — несколько раз прокричал офицер. Солдаты мешкали, на их лицах отразились растерянность и страх.
— Не нравится мне это, — услышал рядом Квартеро и узнал в говорившем соседа по столику.
— Тут что-то не так, — обеспокоенно отозвались позади.
Зарокотал и нервно засигналил второй грузовик. Он пробился через уже немалую толпу и остановился рядом с первой машиной. Из кабины выскочил молоденький лейтенант, скомандовал. Солдат — а на этот раз приехали марокканцы в своих зеленых тюрбанах — будто сдуло командой на землю. Но следующая команда их также обескуражила.
Лейтенант нервничает, выхватывает пистолет.
— Приказы выполняются! — кричит он тоненьким голосом. — За невыполнение — я стреляю!
Никто этому не верил — ни солдаты, ни в толпе. Но офицерик совсем потерял самообладание. Он неестественно, конвульсивно выбросил руку вперед — и треснул выстрел.
На несколько секунд стало удивительно тихо.
— А-а-а! — взвился над зелеными тюрбанами крик озлобления, и блеснул огонь ответного выстрела.
Началась беспорядочная стрельба. Толпа отшатнулась. Квартеро встал за пальму, чувствуя щекой мохнатый ствол.
Появилась третья машина. Выстрелы, автомобильная сирена, крики, ругань — и вдруг все разом оборвалось.
— Расходись! — бросился начальник третьего грузовика к толпе, которая вновь нахлынула, словно океанская волна.
— Много жертв? — спросил Квартеро, когда капитан оказался рядом.
Форма военного летчика подействовала, и капитан сказал, остывая:
— Два офицера, трое солдат.
— А что все это означает?
— Узнаете... — отмахнулся капитан и тут же побежал от него, вновь срываясь на крик: — Куда? Тут тебе что — коррида?!
Теперь, после слов портье и прочитанного воззвания генерала Франко, Квартеро понял: это были первые минуты и первые жертвы фашистского путча.
* * *
20 августа 1936 года. Мы слушаем политинформацию. Стоим вольным строем, позади мерными тяжелыми шагами расхаживает наш батя — командир бригады Король. Смотрит в землю, обдумывая что-то непростое.
Политинформацию проводит начальник политотдела.
—...И вот в 1931 году долгая борьба против монархии завершилась. Короля Испании изгнали. Была установлена буржуазная республика. В 1936 году наметились серьезные предпосылки для более глубоких прогрессивных перемен. Вот тут-то темные силы и всполошились. Реакция подняла военный мятеж, а мировая буржуазия поспешила ей на помощь.
Мы будто видим ту далекую страну Испанию, о которой до последнего времени мало что знали.
— Наша Родина, — продолжал начальник политотдела, — первая подняла свод голос в защиту Испанской республики. Только за шесть дней августа, например, советские рабочие собрали свыше двенадцати миллионов рублей в помощь испанским борцам за свободу...
— А почему на наши рапорты не отвечают? — не выдерживает кто-то в задних рядах.
Командир бригады выходит слева, все поворачивают головы на его густой баритон.
— На рапорты ответят...
Над строем слышится вздох облегчения, но у бати привычка говорить медленно и он еще не выдохнул всю фразу:
— Ответят, когда придет время. А мы-то обрадовались!
— Рапорты — это хорошо. Все хотят помочь республиканцам, но все ли смогут?
Низкие ноты его голоса, кажется, повисли в воздухе, звучат долго, как звук басовой струны.
— Все смогут? — еще раз строго-допытливо спрашивает комбриг, и нам немножко не по себе. Действительно, рвемся, как мальчишки, а вчера два воздушных боя так оценили на разборе — стыд и срам.
— Вот только, пожалуй, тридцать четвертая эскадрилья еще более-менее, — смягчается комбриг. — Там люди с головой.
О, это совсем другое дело. Тридцать четвертая — наша. Своей похвалой комбриг как бы признал то, за что в свое время разносил в пух и прах. Особенно доставалось командиру нашего отряда Гордиенко. В отряд пришло больше половины молодых летчиков, только что окончивших летные школы. Андрей Васильевич работал с ними по своей программе — ускоренной. Ему стали подражать остальные командиры отрядов и эскадрилий.
Высокий, сутуловатый, с хрипотцой в голосе, Гордиенко наставлял коллег по обучению:
— Обстановка диктует иные темпы.
В других эскадрильях с академической размеренностью «проходили классы». Гордиенко весь курс сжал до предела, не жалел ни себя, ни других. Зажег молодежь своей сверхзадачей, а опытные летчики с азартом поддержали его.
Новички в бригаде еще отрабатывали слетанность в группе, а у Гордиенко молодые пилоты уже выполняли иммельманы, бочки, петли. А тот все поторапливал: работать в воздухе энергичнее, создавать перегрузки, фигуры выполнять стремительнее! Затеяли отработку хитрого маневра: от преследования уходить переворотом на спину, и затем энергичной полупетлей заходить в хвост атаковавшему самолету.
Потом наступил срок проверки молодых. Комбриг занимался этим лично. Вначале заслушал доклады командиров. Гордиенко докладывал последним, а отряд наш на экзамен вышел первым. И получалось так не случайно.
— Как у вас с программой? — спросил комбриг у Гордиенко.
— Программу перевыполнили.
— Перевыполнили?.. Гм... А что это может означать?
— Звенья слетаны. Кроме того, молодые летчики выполняют различные фигуры как в одиночку, так и в составе звена...
— Что?! — густые брови комбрига взлетели вверх. — Я думал, что это «старики» тренируются, а оказывается — юнцы! Да далеко ли до беды! Ведь зеленые еще!
Командир отряда побледнел, но сказал глухо, подчеркнуто медленно и твердо:
— Я исходил из возможностей, они существовали. Я был уверен и теперь уверен — поэтому и докладываю.
— Ну-ну, поглядим, — угрожающе заключил комбриг.
Казалось, что у него палилась кровью не только шея, но и побагровел широкий высоко стриженный затылок.
Наблюдал полеты он молча, рассерженно и потом тоже ничего не сказал. Так молча и ушел. Только с тех пор относиться к Гордиенко стал с заметной, особой уважительностью. И вскоре Андрея Васильевича перевели от нас с повышением...
Мы рвались в Испанию и учились в небе и на земле яростно. Даже в воскресенье просили разрешения летать. Так что Олю я не вижу уже целых полмесяца. В прошлую встречу она спросила:
— Почему друзья зовут тебя Женькой?
— Имя у меня незвучное.
— Очень звучное: Же-ня.
— Вообще-то я и не Женя, а... Емельян. Мать взяла, наверное, из церковного календаря. Потом сама же стала звать Женей, так и пошло. А на самом деле я всего лишь Емельян...
— Емельян — мне нравится, — возражает Оля. — Пугачев был Емельян. И Ярославский... Хорошее имя, серьезное.
И заключила, будто сделала для меня открытие:
— Вот видишь!
Посмотреть бы ей в глаза... Но что поделаешь. Теперь, когда все мы встревожены судьбой республиканской Испании, когда по вечерам жадно перечитываем и обсуждаем сводки, судьба той далекой страны стала для каждого из нас на первое место, а все остальное — и город, так властно звавший нас раньше по выходным, и мысли об отпусках, и манящие прежде живописные берега Тетерева... Все это стало вчерашним днем.
* * *
Квартеро стоял у ангара и, затягиваясь дымом сигареты, наблюдал за тем, что делается внутри. Там заканчивали собирать новенький «юнкерс «. Их везут из Германии под видом металлического лома, а под видом туристов и коммерсантов добираются сюда первые немецкие летчики и инструкторы. Квартеро уже видел их на занятиях по повой технике.
Он курил, мрачно обдумывая, что же произошло в стране. Когда фашисты подняли мятеж, основная часть вооруженных сил оказалась в их руках. Из стосорокапятитысячной армии — сто тысяч. Он и не знал, что его ожидает в Испании. Прилетел — в городе новая власть.
Квартеро глубоко затянулся и продолжал свою думу. Да, мятежники набирают силу. И все же половина Испании продолжает оставаться республиканской. Было время, казалось, что мятеж задавят, сметут. Но вметались Гитлер и Муссолини... Вон как в последние дни повалили к ним итальянские «фиаты», немецкие «юнкерсы» и «хейнкели». И летчики из Германии.
А его от полетов отстранили. Мол, будет создаваться спецгруппа, и он кандидат. Но тут другое. Что он маленький, не понимает, что ли. Просто помнили его симпатии к республиканскому строю. Ладно... Будем зарабатывать доверие. Спасибо, выручает характер. Друзья недаром шутят: «Квартеро, твою бы степенность быкам — тореадоры не оставляли бы вдов».
Он, пожалуй, впервые с уважением подумал о своем характере — флегматичность, которая раньше не раз его подводила, помогает теперь держаться, скрывать, что думаешь и чувствуешь.
Вчера вызвал майор: «Будете работать на «юнкерсе», Я специально держал вас для такой машины... «
Прохвост! Держал потому, что боялся оставить на истребителе, А тут не один, тут обеспечен надзор.
— Эй! — позвали его. — Получайте свой тяжеловоз.
Квартеро вошел в плотный и жаркий воздух ангара. Из-под черного брюха «перса» вынырнул маленький, юркий техник Матео.
— Внушительное сооружение, ничего не скажешь, — хлопнул ладонью по фюзеляжу. — Вместимость — будь здоров! Как вываливать начнет, — не позавидуешь тем, кто внизу.
Не понять было только, как сам он относится к такой способности «юнкерса» забрасывать республиканцев бомбами. Квартеро чувствовал, что за этой бесстрастностью и неопределенностью голоса Матео кроется желание выведать у него, Квартеро, его собственное отношение ко всему этому,
К ангару подходили майор и еще один незнакомый,
— Полетите вторым пилотом, а вот он — первым.
Значит, так и есть... Квартеро оглядел своего нового командира. Высок, сухощав, держится как в строю, вытягивает позвоночник — типичная манера вышколенного строевика. Гражданская куртка ничего не говорила о звании, поэтому Квартеро спросил, как у равного:
— Знакомы с машиной?
Новичку вопрос, а скорее тон, не понравился. Он ответил сухо, с сильным акцентом.
— Прикажите выкатить...
Вчера вечером Квартеро включил приемник. Выступал генерал Сунига: «Мы хотим создать новую Испанию. Германия показывает нам пример. Мы не только восхищаемся Адольфом Гитлером, мы уважаем его... «
Так в открытую славить Гитлера!.. Но ведь всем известно, что произошло в Германии и какой «пример» показывает гитлеровский фашизм.
Жена слушала тоже. Но если Квартеро застыл в отрешенной позе у приемника, то Пакита нервно ходила по комнате, крепко прижимая к груди сынишку, словно его хотели отнять.
— Что творится с нашей Испанией? Чего они хотят? Зачем все это? — горячечно спрашивала она. — Говорят о свободе, а кругом кровь, убийства. Как же так?.. На улице поймали человека, кто-то в нем признал коммуниста. Сбежались наши лавочники, рвали его на куски...
— Не делись ни с кем такими словами, — предупредил Квартеро. — А еще лучше — уезжай к матери. Завтра же.
— О господи! — в глазах Пакиты ужас и мольба.
* * *
11 октября 1936 года. Раннее утро. За кораблем остается белый пенный след. Мы с тоской смотрим на него и дальше, туда, где он пропадает. Там — Родина.
Грустно...
Нет, грусть не такая, когда хочется повернуть назад. Это — как прощаешься с матерью.
Мы все стоим на палубе, но будто каждый наедине с собой.
Вспоминаю тот день, с которого, собственно, и начался путь. Вернее, тогда тоже было утро. Раннее утро воскресного дня. Разбудил меня стук в дверь. Стучали не так, как при тревоге, а тихонько, боясь разбудить соседей.
— Вам приказано срочно явиться, — объясняет помощник дежурного.
Горсть воды — в лицо, несколько скользящих движений бритвы по щекам и подбородку, форма будто сама взлетела с вешалки и оказалась на мне. А в голове роятся догадки. Что бы это означало? По службе, кажется, все нормально... И явиться, оказывается, надо не в штаб, а в Дом Красной Армии.
— Сюда, — показывает помдеж.
Стучу. Немного растерялся: в такой ранний час все начальство в сборе. И несколько незнакомых. В центре за столом — начальник политуправления Киевского военного округа армейский комиссар второго ранга А.П. Амелин.
Докладываю о прибытии.
— Ваше желание помочь Испанской республике нами учтено. Вы готовы?
— Так точно!
Несколько вопросов: как летаю, в чем чувствую слабость...
— Летчик отличный, — басит комбриг Король.
Так я впервые узнал его мнение о себе.
Сидя на стуле вполоборота и перекинув руку через его спинку, Амелин молча несколько секунд смотрит на меня.
Наконец говорит, предупреждая:
— Борьба предстоит трудная. И, видимо, долгая...
— Я готов.
— Ладно... Двадцать минут на сборы. И — строжайшая тайна.
На улице столкнулся с запыхавшимися Матюниным и Мирошниченко.
— Чего вызывали?
— Срочная командировка.
Бегом домой. Разбудил соседей — техника Сашу Сиренко и его жену. Протянул Наде ключ.
— Уезжаю ненадолго, пусть побудет у тебя. Ерохину пришлось громыхнуть основательно. Наконец он открыл дверь, тараща заспанные глаза.
— Леня, ни о чем не спрашивай. Скажешь Оле... Скажешь ей...
Зачем я к нему пришел! Не надо было.
— Скажешь, что я ее люблю.
— Привет, я ваша тетя, — пожимает плечами Ерохин. — Продекламируешь сам.
Срываюсь по лестнице вниз, оставляя его в недоумении. Представляю, как бурчит: «Совсем свихнулись. Ссорятся, а логом ищут посредников. Вы себе ссорьтесь, да хоть в воскресенье не будите. А то жизнь проживешь и не выспишься».
Часа через три мощные чернолаковые ЗИСы домчали нас, «испанцев», до Киева. В боковой комнате железнодорожного вокзала мы, летчики-истребители, ожидали московский поезд. Проводить нас прибыл командующий войсками Киевского военного округа командарм 1 ранга Иона Эммануилович Якир. Его умное красивое лицо всегда выражало озабоченность, когда наставлял нас на боевую жизнь, и озарялось весельем, когда хотел развеять нашу скованность шуткой.
— С немцами там придется тоже столкнуться. Я когда-то учился у них в академии Генштаба, присматривался, на что горазды. Теперь вам присматриваться...
Вижу его не первый раз. Бывал у нас, расхваливал за инициативу в проведении дней боевого содружества. В такие дни наши отправлялись в городок к кавалеристам пли те приезжали к нам. Конники показывали свою удаль, выделывали всякие чудеса на полном скаку, рубили лозу и чучела, предлагали попробовать нам. Мы же демонстрировали свое мастерство в воздухе, поднимали в небо и их, а однажды, помню, с разрешения командира спросили: «Может, есть желающие прыгнуть с парашютом?» Они смешались, но, удара по престижу не допустили. Один из лейтенантов подошел к парашютам:
— Покажите, как управляться с этой штуковиной, Инструктор по парашютной подготовке проинструктировал, помог надеть парашют, еще раз напомнил, как следует действовать в воздухе.
— Шпоры-то сними, — спохватились. Он помедлил. Шпоры — это не только шенкеля давать коню, это и особое достоинство кавалериста. Так не разыгрывают ли?..
Внимательно посмотрел на летчиков.
— Можно зацепиться за что-нибудь, — сказал я и одобряюще улыбнулся ему: — Сам понимаешь, лучше без приключений.
Ах, как царственно проделывал он этот ритуал — снимал шпоры! Подумаешь — парашют...
И так же нарочито спокойно взбирался в кабину. И так же потом, после прыжка, не торопясь, отстегнул лямки и снял шлем.
А ведь еще не все из наших решались прыгать. Пример кавалериста был им немым укором...
Не знаю, почему вспомнился мне сейчас этот кавалерист. Но тогда невольно подумалось, что он тоже рвется в Испанию. Может, встретимся там...
Из Москвы путь наш лежал в Симферополь. Жилье определили на окраине, в городке пограничников. Над воротами висел для конспирации свежий яркий лозунг: «Боевой привет старым чекистам!»
— Ничего себе старые чекисты, — Матюнин хохотнул, оглядев нашу молодую ватагу.
— В каждом предложении, — начал по обыкновению возражать Мирошниченко, — есть главные члены предложения и второстепенные. Главное тут что? Привет! Какой привет? Боевой!..
На другой день дали увольнение. С Виктором и Николаем навестили мою сестру Веру. Она охнула, засуетилась, накрывая на стол. Присели.
— Каким ветром к нам? — вопрос задала с улыбкой, но выдавали глаза, встревоженные и затаенно пытливые. Что-то сердце ее чуяло.
— На соревнования едем в Севастополь, — соврал Николай, но слишком невозмутимо.
Сестра потухла, молча налила в рюмки, подняла свою, дрогнувшим голосом спросила:
— Воевать едете, да?
Наверное, сердце ее совместило все сразу — и то, что в Испании война, и что страна наша активно выражает поддержку республике, и что, наконец, мы — военные...
— Воевать, — с иронической интонацией подтвердил Матюнин. — Я на ринге буду воевать, а вот он — на ковре для акробатов.
И по обыкновению коротко засмеялся.
А Вера поставила рюмку на стол и... заплакала.
... Тянется след от корабля и тает вдали. Все смотрят на него, словно завороженные. И там, куда он уходит, растворяясь, там, на горизонте, появляются три точки. Они разрастаются, и вскоре становится очевидным: катера. Стремительно несутся к нам. А наше тяжелое судно, груженное лесоматериалами, под которыми скрыты ящики с разобранными самолетами, запчастями и емкости с бензином, сбавляет ход.
— По местам! — скомандовал Рычагов.
Это означало, что мы должны исчезнуть. Сам он остался на палубе.
Рычагов — командир нашей эскадрильи, созданной из летчиков разных частей. За эти несколько дней, что все мы вместе, он нам успел понравиться. Невысокий плотный крепыш, крутогрудый, с ясными глазами. Он молод, и потому, видно, нарочито огрубляет голос — для солидности.
Катера подошли. Матросы с нашего судна сбросили трап. На палубу поднялись военные, впереди комдив.
Наш комэск смахнул набок светлую короткую челочку, подошел, немножко неловкий в своем гражданском облачении, и вытянулся смирно.
Они о чем-то поговорили, Рычагов дал нам знак рукой, чтобы подошли.
— Как настроение, товарищи?
Ответили все сразу, каждый по-своему, но, в сущности, одинаково: настроение что надо!
— Мы не могли пожаловать к вам на пристани. Осторожность не помешает. Лучше так... Вот дали вашему командиру последние наставления... Если кто заболел или по каким-нибудь другим причинам не может ехать, скажите. Всякое ведь случается. После этого рубежа дороги назад уже не будет. Подумайте.
Сами отвернулись, облокотились на леера, разглядывают море, хотя чего там в нем разглядывать? Просто не мешают нам принять окончательное решение. Ведь мы — добровольцы.
— Да нет, — торопимся нарушить неловкую паузу, — все нормально, на здоровье не жалуемся!
— С этого момента, товарищи, начинается ваша заграничная боевая работа. Сейчас вам выдадут деньги, получите оружие — всякое может приключиться. Не исключено, что стычка с фашистами произойдет еще в море...
Разглядываем незнакомые банкноты, подвешиваем к брючным ремням пистолеты.
— В добрый путь! — комдив каждому жмет руку. — Все... Забудьте свои имена. Но ни на миг не забывайте, что вы — советские летчики, советские люди, интернационалисты.
Рычагов проводил его. Комдив вскинул руку в прощальном приветствии.
— Счастливо, товарищи! Счастливо, капитан Пабло Паланкар! — улыбнулся Рычагову,
Катера загудели моторами и понеслись прочь. Долгим взглядом провожали их бойцы-интернационалисты. Среди них был и серб Алихнович. Так было записано в моем документе.
* * *
Отто Крамер, первый пилот «юнкерса», любил откровенные беседы, во время которых говорил преимущественно он сам. Испанский язык Отто немного знал и раньше, а здесь и вовсе наловчился.
Готовились к вылету. Техники осматривали моторы, оружейники подвешивали бомбы, заряжали пулеметы. Отто, сидя неподалеку под переносным полотняным навесом, читал немецкую газету, изредка бросая взгляд на работающих.
— Квартеро! — позвал он. — Хорошие новости. Квартеро возился в кабине. Он спрыгнул на землю и подошел к навесу.
— Немцы и итальянцы будут серьезно помогать генералу Франко. Португалия тоже с нами. Остальные правительства в Европе рассуждают: пусть горит, лишь бы не у нас. Одна красная Россия, конечно, за испанских коммунистов, но она далеко.
Отто перевернул страницу газеты.
— Вам нечего беспокоиться, Квартеро. Если фюрер взялся за это дело... У него жесткая хватка. Когда Муссолини в девятнадцатом году создал первую в мире фашистскую организацию, разве это был настоящий фашизм? Но идею он дал, конечно, отличную. «Фашио ди комбатиментом»... фашио — пучок, связка! — Отто с удовольствием произносил эти слова. — Союз против мирового большевизма. Но только фюрер вдохнул настоящую жизнь в идею фашизма. Я вам говорю, потому что знаю: у него стальной напор. Вы еще не то увидите...
Отто многозначительно поднял палец вверх. Достал сигарету, чиркнул зажигалкой.
— А вот интересные подробности об испанских большевиках: «Народные милиционеры получают талоны с надписью: «На одну девушку», Такой талон стоит от одной до двух песет и является официальным разрешением... «Ну, ясно?
Он засмеялся.
— Да, — отозвался Квартеро, чтобы не молчать, — у них там бог знает что творится.
— Германия очень довольна развитием событий в Испании, — продолжал Отто. — Что вы скажете насчет заголовка: «Совсем как у нас»? Приятное совпадение... Послушайте: «Гораздо более жестоко, чем у нас, уничтожены и вырваны с корнем марксистские партии вплоть до самых мелких своих ячеек. За каждым домом, за каждой квартирой, за каждым учреждением ведется постоянное наблюдение и надзор. Принцип современного национализма «противник не существует или же он уничтожается» проводится до конца. Совсем так же, как у нас... «
Квартеро глянул на небо. Полет состоится. В эту пору года дождей, как правило, не бывает.
Отто сложил газету, не спеша, с удовольствием затянулся несколько раз.
От самолета к самолету сновала машина — это майор проверял готовность. Окинул взглядом и их «юнкерс «, но Квартеро сразу почувствовал, что подъехал он не за этим.
— Сегодня поведете вы, — обернулся к Квартеро и произнес с фальшивой будничностью в голосе. — Вторым пилотом сядет вот он.
Вышедший вместе с ним из легкового автомобиля незнакомый летчик чуть наклонил голову и назвал себя:
— Хименес.
Отто даже бровью не повел, не проявил интереса. Стало быть, знал.
Когда занимали места, штурман Эрнандес вопросительно глянул в лицо первому пилоту.
— «Как договаривались», — незаметно кивнул Квартеро.
Впереди было около получаса монотонного полета, Квартеро несколько расслабился. Его крупные руки спокойно лежали на штурвале. Думал об Отто. Очень образованный, интеллигентный. А бывают минуты — что-то нечеловеческое в лице. Когда бомбы летят на Мадрид и Отто, чуть покачивая машину, старается лучше разглядеть следы бомбежки, глаза его загораются наслаждением сумасшедшего.
Город беззащитен. В последнее время вообще не попадается ни одного республиканского истребителя. «Наши «хейнкели», — объяснял Отто, — всех их перемололи». Еще и пошутил: «Вот теперь действительно над всей Испанией безоблачное небо».
Показались отдаленные контуры мадридской окраины. Армада стала разворачиваться, чтобы выйти по центру города. Квартеро подался телом вперед, всматриваясь в четкую геометрию планировки города. Он видел, как от первых «юнкерсов» оторвались черные капли бомб. По сторонам повисли редкие дымки зенитных разрывов.
Второй пилот все чаще бросал на него взгляд.
И тут Квартеро увидел то, что искал. Да, там сейчас, пожалуй, никого нет. Увидел, наверное, и Эрнандес, потому что попросил подправить курс. Затем самолет вздрогнул и подскочил вверх — бомбы оставили его чрево...
Едва приземлились, техник Матео передал им приказание: всем экипажем явиться к командиру.
Тон майора был решительным:
— Вы отклонились и бомбили парк. Как вас понимать?
— Там я заметил батарею. Чем бросать бомбы просто на дома или куда попало, мы решили подавить военный объект.
Майор недоверчиво перевел взгляд на Хименеса. Второй пилот угодливо подался всем телом вперед и, часто заморгав глазами, подтвердил:
— Да, очень сильная батарея, господин майор.
Самая длинная ночь
Ночь темная, зловещая. Все притаилось — ни звука, ни огня. Эта ночь может быть последней...
Франкистские радиостанции объявили, что завтра войска каудильо будут маршировать по мадридским улицам.
Город будто вымер. За закрытыми ставнями, за плотными шторами, в удушливо давящих кубах квартир — оцепенение.
Война идет на юге и на севере страны, но здесь, в центре, — сердце, здесь Мадрид. Здесь самый решающий участок борьбы. Сломать оборону республиканцев, ворваться в город, возвестить о победе — для франкистов дело необычайной важности. И сделать это необходимо до 7 ноября.
Ведь взятие города в день русской революции, которую коммунисты всего мира признали открытием повой эры, своим знаменем и примером, было бы таким мощным «двойным» ударом!
Разработан даже ритуал. Генерал Мола — его войска осаждают Мадрид — будет на белом коне, одиннадцать оркестров воспоют славу победителям, на центральной улице девицы из вспомогательной службы угостят солдат кофе и булочками. Назначено место торжественного парада.
Вчера вечером радиостанции Лиссабона ж Рима поспешили сообщить: «Мадрид в агонии», «Передовые части освободителей — в городе... «
Такую картину нарисовал нам Саша, наш переводчик, только что вернувшийся из Мадрида. Мы, конечно, не представляли всех подробностей, но главное знали. Знали, что прошедший день и эта ночь — пик событий для республиканской Испании за все время гражданской войны. Пик, за которым может сразу последовать пропасть...
Саша волнуется.
— Через Мадрид весь день текли толпы беженцев. Что творилось! Говорят, правительство тоже неожиданно уехало. Сейчас единственная организующая сила в городе — коммунисты.
Слушаем его с мрачным настроением.
— Мадрид не отдадут, — уверенно говорит Рычагов. — Мы ведь сами видели, когда были в Альбасете: там формируются интернациональные бригады. Они скажут свое слово. — Обвел всех спокойным взглядом. — А мы должны сказать свое. Сегодня неплохо поработали.
— Если бы вы знали, какая слава идет о вас, даже несмотря на всю кутерьму.
— Слава нам ни к чему, — останавливает Сашу Рычагов. Не любит Пабло Паланкар, когда его перебивают. В любом случае его речь — это речь командира. Но Саша еще не привык, не знает характера капитана Пабло, да и человек он сугубо гражданский. Хотя к военным кое-какое отношение все же имеет: его отец — русский царский полковник, эмигрировавший во Францию. Саша приехал сюда из этой страны, очень просился свести его с советскими людьми. Гордится не понятой его отцом Россией и тем, что может теперь послужить ей. Он владеет французским, испанским, естественно, русским, и просто незаменим.
— Слава ни к чему, — повторяет Рычагов. — Надо побольше сбивать. Сбивать и сбивать! С рассветом для нас тоже, может быть, начнется «наш последний и решительный бой», А в бой надо идти не издерганным, — неожиданно заключает он, — поэтому спать! Спать!
Единственный приказ, который нам не выполнить. В эту ночь нам вряд ли уснуть. Но все же приказ есть приказ — расходимся.
В комнате мы живем втроем — Матюнин, Мирошниченко и я.
— Вот негодяи! — неразговорчивый Николай Мирошниченко добавляет этими словами столько настроения.
Действительно, во всей ситуации есть что-то особенно несносное для нас, глубоко оскорбительное.
— И какой день выбрали, а! — негодующе говорит Виктор. — Видишь, чего захотели, — именно седьмого ноября. Ну погодите, мы еще сведем с вами счеты!
Ложимся, не разбирая постелей и не раздеваясь. Время от времени один из нас обронит слово, второй закурит, третий встанет, подойдет к окну и надолго застынет там, вглядываясь в чернильную темноту ночи.
В голове у каждого рой мыслей. И каждому припоминается все, с самого начала...
Был вечер. Наше судно подходило к испанскому берегу, Солнце уже скрылось за горизонт, и в сумерках ярко полыхало пламя: порт бомбили, горели склады.
Неширокая полоса воды отделяла нас тогда от материка,
Здесь уже шел бой, а нам нужно было еще добраться от порта Картахена до городка Мурсия, собрать разобранные самолеты, облетать их и опробовать оружие.
Мурсия по сравнению с пылающей Картахеной показалась нам тихим райским местечком. Она будто дремала в тени деревьев, но нередкие руины и выщербленные мостовые напоминали нам, что мы все-таки на войне.
Жители провожали автомашины со странными большими ящиками любопытствующими взглядами. Внимательно всматривались в наши явно не испанские лица.
За городом быстро разрасталось новое необычное поселение. Обозначались сборные площадки, места для хранения горючего, боеприпасов. Среди нас, добровольцев, слишком мало было авиационных механиков и техников. Положение спасали только их энергия и предприимчивость. Они то и дело проворно сновали между автомашинами с ящиками и тюками, объясняли жестами республиканцам, что надо делать в первую очередь. Работа шла полным ходом. Испанцы были необычайно возбуждены. Мы то и дело ловили их восхищенные взгляды на новеньких, словно обсыхающих на солнце самолетах и благодарные — на себе.
Мы все очень торопились. Но и в этой буче выделялся Пуртов, Этого обычно молчаливого и чуточку флегматичного парня сейчас было не узнать: он буквально носился по аэродрому, стараясь всюду успеть.
Однажды вечером, когда автобусы доставили нас в городские старые казармы, где мы поселились, нам было приказано собраться в большой комнате и ждать.
Вошли трое. Двоих из них мы сразу узнали. В комбинезоне, с непокрытой головой, с черным пышным вьющимся чубом, крупный, неторопливый — генерал Дуглас. Иначе — Яков Владимирович Смушкевич, ставший здесь советником начальника ВВС Испанской республики. Другой, плотный, среднего роста, с веселыми глазами — полковник Гулио, он же заместитель Смушкевича по истребительной авиации — Пумпур. Имя третьего генерала мы узнали после того, как его представил нам Дуглас:
— Начальник республиканской авиации товарищ Игнасио Идальго де Сиснерос.
Худощавый, с впалыми щеками, с усиками над чуть вздернутой губой, испанец снял берет, поправил рукой седоватые волосы. Начал говорить:
— Я рад познакомиться с советскими летчиками. Мы вас очень ждали, товарищи.
Замолчал, дожидаясь, когда переведут,
— Страна Советов протянула нам руку помощи в самое трудное для нас время. Очень трудное! Честно скажу, друзья. На днях я вынужден был отдать приказ, который в устах командующего ВВС звучит парадоксально. Я сказал: «Поднять в воздух истребитель». Потому что у нас оставался всего один боеспособный самолет. Франко получает щедрую помощь от Гитлера и Муссолини, к мятежникам сплошным потоком идут новейшие самолеты. Положение для нас складывалось трагическим образом.
Сиснерос закурил, сделал несколько глубоких затяжек, в то же время пристально разглядывая нас.
— Мы пытались купить что-нибудь за границей, США за золото получили около двадцати машин гражданского типа, Они уже были отправлены сюда, но когда американское правительство узнало об этой покупке, оно велело военным кораблям догнать транспорт с нашим грузом и возвратить. Во Франции — та же история. Всего несколько самолетов успели переправить, а вооружение к ним правительство задержало... Только родина Октябрьской революции без промедления откликнулась на наш зов о помощи.
Мы невольно расправили плечи: ведь ответственность за судьбу нашей страны ложится и на каждого из нас, — продолжал Сиснерос. — Мне трудно передать мое волнение, ведь помощь прибыла. И я хочу сделать официальное признание: и русская техника, и русские летчики превосходят все мои самые оптимистические ожидания.
Он понизил голос — было заметно, как этот человек растроган, — и заключил:
— Я благодарю вашу страну и вас, друзья!
Через несколько дней нашего полку прибыло. Мы тогда уже облетывали машины, и вдруг показался неизвестной марки самолет. В воздухе было двое наших, хотели атаковать, но «чужак» всем своим поведением выказывал миролюбие. Зашел на посадку, пробежался по полю, подрулил поближе к самому людному месту. Здесь как раз собрались незанятые на полетах, чтобы послушать Антона Ковалевского. Он и еще несколько летчиков прибыли в Испанию раньше нас, добирались сухопутным путем через несколько границ. Здесь вошли в состав 1-й Интернациональной эскадрильи, уже успели побывать в боях. Достались им старые республиканские самолеты, иные из них еще летали в первую мировую войну, но что было делать? Ковалевский умудрился — другого слова тут не подберешь — сбить троих фашистов.
Разговор наш оборвался, конечно, все теперь смотрели, что это за таратайка, как успел окрестить прибывший самолет Матюнин. На крыло вышел летчик.
— Внушительный организм, — с уважением сказа, Виктор Матюнин.
— Гедес! — обрадованно позвал Ковалевский.
— Капитан Казимир! — с удивлением откликнулся тот.
Они сошлись — оба рослые, крепкие, — пожали рук: захлопали друг друга по плечам, как давние друзья-забияки. Тут мы узнали, что Антон к тому ж умеет сносно говорить по-французски,
— Доброволец, коммунист, — объяснил нам капитан Казимир, когда отвел француза к Рычагову и вернулся. — У него предписание проверить, как наши летают.
Гедес пробыл день, наблюдая за полетами, иногда восхищенно покачивал головой, когда летчик завершал испытательный облет машины каскадом сложнейших фигур.
Вечером его таратайка с трудом вскарабкалась в небо, но наутро он появился вновь, да еще с другими. Стали нам представляться:
— Дори.
— Костането.
— Анри...
А Гедес с улыбкой объяснил Ковалевскому:
— Я доложил, что советских летчиков нечего инспектировать, надо бы самим идти к ним на выучку. Вот мы и здесь.
Так группа французов влилась в нашу эскадрилью.
Неподалеку распаковали ящик с одеждой. Кожаные куртки, новенькие шлемы заинтересовали иностранцев.
— Ребята, переоблачим гостей! — озорно призвал Матюнин.
Веселая ватага наших парней окружила французов. Через пять минут они были неузнаваемы.
— О, фото! — вспомнив, щелкнул пальцами Дори, и Костането метнулся объяснять кому-то, чтобы принесли его фотоаппарат.
Для оригинального снимка чего-то явно не хватало. Конечно, местного колорита! Подвели упирающегося мула. Дори в летных доспехах важно уселся на него. Фотограф усердно щелкал фотокамерой, а все вокруг весело смеялись, зрелище действительно было забавное.
— Ладно, давайте работать, — недовольно напомнил Пуртов и первым пошел к самолетам.
— За окном — опять ночь. Матюнин прикуривает от догорающей папиросы новую.
— Альто! Стой! — слышится за окном оклик часового. Наверное, смена.
Страшная усталость, но ничего нельзя поделать: сон не придет. Что там сейчас, за три десятка километров, в городе, приковавшем взоры всего мира, — в Мадриде? Как дерутся наши ребята-танкисты, которые прямо с корабля пошли в бой, защищая сердце республики?..
Вскоре пришел и наш черед. Двух республиканских бомбардировщиков «потез» стали догонять истребители — «хейнкели» и «фиаты». Две старые французские калоша против четырнадцати.
Нам немедленно сообщили об этом. И вот двенадцать советских истребителей мигом взвились в небо и пошли наперерез. «Хейнкели» и «фиаты» оставили «потезы». Похоже, фашисты даже обрадовались, что есть добыча поважнее, лихо развернулись и устремились нам навстречу. Мы плотным строем, крылом к крылу пошли в лобовую атаку. Я чувствовал, как нога подрагивает на педали, а спине стало мокро и жарко.
Они не выдержали сближения, рассыпались, тут рассыпались и мы, вцепившись каждый в своего врага. Загрохотали пулеметы. Почему-то я плохо стал видеть. То ли от резких маневров, то ли от нервного напряжения, не пойму, но бой для меня протекал, как в тумане. Единственно, о чем помнил, — не зазеваться, успевать смотреть во все стороны. Заметил: слева удирал, карабкаясь вверх, «хейнкель», а наш — по номеру узнал Рычагова — вцепился в него мертвой хваткой и рубанул очередью. Впереди задымил еще один. Я стрелял, по мне стреляли, увертывался, и от меня увертывались, догонял, ускользал и все опасался просмотреть или оторваться далеко от своих. Как-никак — первый бой... На вираже в поле зрения мелькнуло: падает наш дымящийся И-15. Но кто — по номеру не вижу. Далеко. Почему не прыгает?..
Франкисты выходили из боя, уносясь подальше и кто куда.
В этот бой нас водил Пумпур. Вон его самолет, делает горку — сигнал сбора.
Летим на свой аэродром. А кто-то не вернется. Ни на аэродром, ни в тот уголок России, где его крыльцо, где ждут и не знают пока того, что его уже нет...
После посадки, разгоряченные боем, приходим в себя, подбиваем бабки. Нет Пуртова. Скромного и очень целеустремленного парня. И я с неприятным чувством думаю, что не могу вспомнить его облик. Помню, что было у него мальчишеское и вместе с тем очень серьезное лицо, а вот черты не воскрешаются...
Почему же так получилось? Наверное, вот что: слишком он торопился взять свое. Оторвался, увлекся, никто не подстраховать.
Об этом, наверное, размышлял и генерал Дуглас. Поздно вечером он собрал всех на разбор.
— Пуртова могли не потерять... Надо действовать звеном, а не каждый сам по себе...
На ошибках учатся. Но теперь ошибки слишком дорого стоят.
Командный пункт Дугласа на самом высоком здании Мадрида — небоскреб «Телефоника». Там облюбовали себе место и артиллеристы, оттуда видно на многие километры вокруг, оттуда по телефонным проводам бегут к нам торопливые слова целеуказаний. Их принимают. Затем ползет, шипя, в небо ракета. И вот растревоженным ульем суетится и гудит аэродром, один за другим отчаянно спешат подняться в небо истребители. Пока мы собираемся в группу, на земле успевают выложить белую полотняную стрелу: знак, куда лететь, чтобы встретить врага.
Тогда, завершая разбор первого боя, Смушкевич сказал:
— Мы располагаем сведениями, что у фашистов переполох. Они надеялись встретить слабого противника. То, что появились какие-то новые марки самолетов, их не смущало. Но их здорово потрепали: четыре сбитых против — одного у нас плюс позорное бегство. Фашисты привыкли хозяйничать в небе, вот гонор и взыграл — готовятся взять реванш. Что нам надо помнить? Мы сильнее на вертикалях. Используй свое преимущество — и победа твоя...
На следующий день после первого воздушного боя вновь сигнал тревоги поднял нас в небо, стрела на земле указывала в направлении того же района. Похоже, «хейнкели» и «фиаты» специально поджидали. Они как-то даже охотно развернулись в нашу сторону. Я быстро подсчитал — опять больше чем нас. Сегодня чувствую себя увереннее — побили мы их вчера! Да и каждый поразмыслил над вчерашним, в голове цепко засело: держаться друг друга, подстраховывать, навязывать бой на вертикалях.
И вновь началось... Четыре «хейнкеля» распрощались с небом навеки. Задымил и наш. Вот летчик вываливается из кабины, вот отдаляется от своей машины, за ним тянется бесформенная масса парашюта, наполняется воздухом и... плывет в сторону от летчика. А его живое тело понеслось в бездну, к земле.
Смерть всегда, говорят, нелепа, но такая...
Молчаливо сошлись после боя, присели на землю под деревьями. Погиб замечательный наш товарищ, Ковтун.
Стали вспоминать. Не любил Костя всего стесняющего движения — застегнутых на шее пуговиц, затянутого ремня, галстука переносить не мог. Может, это и подвело его? Может, не застегнул нагрудный карабин, когда сел в кабину, чтобы парашютные ремни не мешали? Скорее всего, так и было.
6 ноября был третий по счету воздушный бой. На сей раз над самим Мадридом в критический для юрода и всей республики день.
... Привычно завопили сирены. Люди шарахнулись с улиц. Тысячи беженцев втиснулись в подъезды, прижались к стенам. С запада наползала армада фашистских бомбардировщиков. «Юнкерсы» шли тяжело, над ними висели истребители.
Город был беззащитен. Вот уже много-много дней он стоял раскрытый, словно приговоренный к расстрелу со связанными руками.
Первые бомбы загрохотали в парке Каса дель Кампо, по краю которого проходила линия обороны. Следующая серия рванула в центре...
И вдруг — на земле это скорее почувствовали, чем поняли, — что-то произошло. К мерному рокоту безнаказанных «юнкерсов», неспешно делающих свою варварскую работу, примешался еще какой-то звук — натянутый, звенящий, торопливый. В массу черных стервятников вонзились новые, неизвестные раньше двукрылые самолетики. Бомбы перестали рваться, а над городом в поднебесье поднялась трескучая пальба пулеметов.
Такого еще никогда не было. Любопытство сильнее предосторожности. Горожане стали выглядывать из окон, выбегать из подъездов на улицы. Осмелев и приободрившись, тысячи людей по всему городу стояли, задрав головы к небу. Еще бы, там такое творилось!
Маленькие, юркие, проворные крылатые машины дерзко и смело набрасывались на ненавистные франкистские самолеты.
Бомбардировщики поспешно исчезли. Но бой продолжался уже между истребителями. Небо, казалось, стонало от надсадного гула моторов. Во все стороны неслись огненные брызги очередей. Самолеты, те и другие, метались вправо и влево, низвергались вдруг вниз или стремительно забирались под самые облака. Вот один, будто натолкнувшись на невидимую преграду, перевернулся на спину и штопором пошел к земле. Вот второй, распустив черный шлейф дыма, резко стал терять высоту. Третий... Шестой...
Это невероятно! Девять фашистов на глазах всего Мадрида получили по заслугам. Девять. А маленькие самолеты — такие великолепные маленькие самолеты! — не потеряли ни одного. Вот они, упруго покачивая крыльями, словно успокаивая себя после потасовки, сходятся в строй и гордо проносятся над городом по кругу, летят, наклонясь, показывая свои республиканские знаки.
— Наши! — шумят улицы. — Ура! Наши! У самолетов передняя часть как бы чуть вздернута. И кто-то восторженно закричал:
— Чатос! Курносые!
— Чатос!.. Чатос! — разносится повсюду, как эхо.
И в этих возгласах — надежда и уверенность. Женщины плакали, молились, благословляли своих спасителей. Мужчины возбужденно закуривали, радостно обсуждая такое небывалое событие.
— Курносенькие!..
— Это советские, — высказывает кто-то догадку. — Я уже видел танки из России...
— Вива Русия!
— Вива!
Саша-переводчик, прибыв на наш аэродром, возбужденно рассказывал нам о том, как реагировал Мадрид, и мы были растроганы, взволнованы этим событием.
Через много лет мы с таким же волнением прочитаем строку Долорес Ибаррури: «Описать этот момент невозможно. Единодушный крик радости, благодарности, облегчения, вырвавшийся из тысяч сердец, поднимается с земли к небу, приветствует и сопровождает появление в небе нашей родины первых советских самолетов, бдительных часовых, преграждающих дорогу врагу.
Это советские самолеты! Наши! Наши!
В один миг далекая страна социализма настолько приблизилась к сердцам наших бойцов, наших женщин, наших мужчин, что кажется, нет больше гор, границ...
Охватившее всех чувство близости с Советской страной, лучшие сыны которой, приняв участие в нашей борьбе, проявили подлинный героизм и пролили на испанской земле свою кровь, во много раз усилило боеспособность и сплоченность республиканских сил»,
О Мадрид тридцать шестого года! Дни и ночи слились в единое время борьбы. Нам, «испанцам», и сейчас слышится могучая поступь республиканских отрядов по брусчатке мостовых... Шаги приближаются, звучат громче. Вот кто-то затянул «Интернационал». Его подхватили, он призывно, словно набат, загремел в гулких, темных коридорах улиц. Идут рабочие Испании. И вот-вот, закончив формирование, подоспеют колонны первых интербригад. И в первых шеренгах — коммунисты.
... Как медленно она тянется, эта самая длинная ночь с 6 на 7 ноября. В нашей казарме слышатся шаги. Они затихают где-то в дальних комнатах первого этажа и вновь оживают на крыльце.
— Альто! — встречает их обеспокоенный окрик.
— Свои, — негромко откликается Рычагов.
Далеко отсюда страна, которую ты называешь с большой буквы Родиной, готовится к иному событию. На Красной площади выстроились войска, радостные и возбужденные, собираются рабочие в заводские колонны. Повсюду — алые флаги, радостные, счастливые лица... Утром в наше общежитие пришел капитан Пражевальский, комиссар эскадрильи.
— Друзья! Поздравляю вас с праздником Великого Октября! -
Слова привычные, но капитан заметно взволнован, его настроение передается нам.
— Вы уже знаете, — продолжает он, — что именно сегодня Франко назначил своим войскам взять Мадрид. Этим он намерен омрачить всемирный праздник революции. Сегодня, может быть, решается самое главное. Мы — коммунисты, мы — полпреды первой в мире страны социализма. И здесь, в Испании, это все — и друзья и враги — должны почувствовать...
Маленький наш митинг закончен. Говорить долго некогда. Идем к самолетам. Уже совсем светло. Замечаю возле кабины своего «чатос» красный бант.
Техник Шаблий аккуратно расправляет его яркие лепестки, говорит мне:
— Сегодня в бой — как красногвардейцы в дни Октября.
Небо кипит
Весь день 7 ноября были в воздухе. Весь день — конвейер одна часть эскадрильи дерется над Мадридом, вторая спешит заправить самолеты бензином, снарядить боекомплектом.
С высоты порой замечали, как по рокадным дорогам шли танки. Наши танки, с нашими смоленскими, харьковскими, минскими ребятами. Танки переползали с одного участка мадридской обороны на другой, чтобы появиться, вмешаться в дело то тут, то там, переломить обстановку, создать видимость большой массированной силы.
Летчики повторяли тактику танкистов, с той лишь разницей, что летчиков еще более вынуждал к этому противник. Франкистская авиация шла нескончаемым потоком. Приходилось круто! Всего три десятка советских пилотов беспрерывно метались из боя в бой. И лишь с приходом сумерек идем окончательно на посадку и, зарулив на стоянки, буквально вываливаемся из кабин.
Рядом с моим пристраивались самолеты Матюнина и Мирошниченко. Виктор тяжело приподнялся над козырьком, с трудом разгибая спину, сказал: «Ух, черт, сковало всего... «Так и стоял он несколько секунд, откинувшись назад, подняв к небу лицо. В голубоватых сумерках оно казалось отлитым из свинца.
— Вылазь! — окликнул он Николая, но тот не пошевельнулся, продолжал сидеть в кабине, склонив к приборной доске отяжелевшую голову.
— Ты что! — обеспокоенно вскрикнул Виктор, — уж не ранен ли?
— Живой я, — почти со стоном откликнулся Николай. Глаза его на худом лице еще глубже впали.
Подошел Артемьев. Сухие побелевшие губы его нервно подрагивали в улыбке. Был он какой-то необычный, издерганный, что ли.
— Ну, Женька! — еще за десяток шагов сказал он. Приблизился, развел руками: — Ну, Женька!
Матюнин посмотрел на него, хотел, по обыкновению ввязаться с какой-нибудь шуткой, но только устало махнул рукой; ладно уж, мол...
— Ну, брат, спасибо! — Артемьев обнял меня. — Я как увидел, что он у меня на хвосте, — все, думаю, амба. Такое ощущение, будто нож в спину, Никуда не деться. Вдруг смотрю — пропороло его очередью, отшвырнуло в сторону а на его место наш выскочил. На борту вижу тридцать второй — твой номер. Ничего не хотелось. Ни говорить, не слушать.
— Ладно, — говорю, — в следующий раз ты меня выручишь.
Усталость валит, с ног. Сейчас бы упасть на землю, провалиться в сон.
Николай тискает меня, благодарит.
Трава — разве это трава? Рыжая, высушенная солнцем, жесткая, как щетина.
Неподалеку вразброс, в одиночку, по двое, по трое приходили в себя летчики: кто сидел, согнувшись, сгоняя на миг сумерки с лица вспышкой папиросы, кто лежал, обессиленно распластавшись.
Появился Саша-переводчик.
— Товарищи! — он всегда с особой интонацией произносил это слово. — Пойдемте, уже пора.
Саша ходил между нами, словно пушкинский Руслан на поле отшумевшей брани.
— Товарищи, вас ведь ждут...
Переводчик наш с виду — совсем юноша. Ему чуть больше двадцати, он по сравнению с нами чистенький и свежий. Саша полон сил, интереса и нескрываемой любви к нам. Его непокрытая русоволосая голова склоняется то над одним, то над другим:
— Устали? Может, попить? Хочешь, массаж устрою?..
В ответ только качают головой: ничего, мол, не надо.
Даже неутомимый Рычагов сдал. Вот он сидит, прислонившись спиной к колесу самолета, отрешенно глядя поверх всего земного.
— Есть новости? — наконец подает кто-то голос.
— Приемник слушал, — отвечает Саша. — Передачу из Бургоса. Там Франко свою столицу учредил... С утра хвалились успехами. В середине дня стали ссылаться на упорное сопротивление. Непонятно, говорят, откуда у коммунистов появились танки и самолеты. А к вечеру совсем скисли...
— Еще не так скиснут...
— Ну пойдемте! Ужин стынет.
Саша чего-то недоговаривал, это было видно по его лицу. В столовой повар Базилио наверняка что-нибудь придумал.
— О! — воспрянул Артемьев. — А я-то думаю: чего для полного счастья не хватает. — Хлопнул ладонью по животу.
— Ладно, пора, — произносит Рычагов и первым тяжело поднимается.
Шли медленно, молча. Еще не стемнело, еще четко белел поодаль замок сбежавшего маркиза, где мы жили. Справа от него длинной густо-темной полосой тянулся сад, днем он ярко желтеет мандаринами и апельсинами. Мы прошли поле, гуськом перешагнули по мостику через небольшую речушку, и вот ноги ощутили гладкую, выстланную крупным песком дорожку, ведущую к белым колоннам парадного подъезда.
Пока мылись, меняли одежду, пропитанную остывшим уже потом, Саша ходил за нами, загадочно поторапливая:
— А повар сегодня в ударе. Базилио утверждает: главное в том, чтобы человек поел вовремя.
В столовой ослепила белизна скатертей и яркость цветов на столах. Да сегодня же и есть праздник, и, судя по всему, тут нас ожидает тот сюрприз, от соблазна раскрыть который удержался Саша.
На стене алело полотнище с белой строчкой: «Да здравствует 19-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции!». Изредка показывалось в дальнем конце комнаты жаркое улыбающееся лицо Базилио. Можно было представить, как постарался шеф-повар. Он успел полюбить всех нас и гордился своей близостью к советским летчикам.
Постепенно исчезала давящая тяжесть усталости, и на душе становилось просто и спокойно, как обычно бывает дома после дальней дороги.
— Как это тебе, Коля, нравится? — спросил Матюнин, склонив голову и сияющими глазами оглядывая стол.
— Люблю цветы, — мечтательно ответил Мирошниченко и смущенно улыбнулся, словно признался в тайной слабости. — Цветы — лучшее украшение...
— Лучшее украшение стола — бутылки, — перебил Виктор и засмеялся громко и бесцеремонно, в предвкушении удовольствия потирая ладони.
— У моего отца был знакомый, на тебя похожий...
— На меня нет похожих, — опять перебил Виктор.
— А этот был похожий, — с мягкой упрямостью продолжал Николай. Ну начинается!
— Смотри, ожили! — с веселым изумлением сказал мне Артемьев, показывая глазами на друзей. — Я-то думал, что на сегодня у них уже не хватит сил заниматься любимым делом.
Рядом Ковалевский, помогая руками, азартно обрисовывал момент боя:
— Я, значит, бац, выскочил за облака и резко свернул, но и они за мной. А один зазевался... Повернулся к нашему столику:
— Матюнин, это ты срезал желторотика?
У франкистов много молодых летчиков — испанцев и немцев, мы уже в третьем бою по летному почерку научились отличать их от бывалых и прозвали желторотиками.
— Пусть не глядит в одну точку, — небрежно ответил Виктор.
В двери появился плотный, словно литой Пумпур, он в черном берете и обычной, совсем не праздничной рубахе. Снял берет и сразу взял власть над залом:
— Товарищи, внимание!
Шум стих, все повернулись.
Входит женщина и следом — генерал Дуглас — Смушкевич. Он приглашающим жестом дотрагивается до ее локтя. Женщина высока и стройна, в длинном черном платье. Волосы гладко зачесаны назад и там взяты в тугой узел. Ей около сорока. Глаза щурятся от света и в то же время внимательно быстро охватывают зал и наши лица.
Несколько секунд она стоит так, встали и мы, она делает легкий поклон и неторопливо идет через зал, здороваясь кивком головы направо и налево.
— Долорес! — шепотом передается от столика к столику.
Раздаются дружные аплодисменты.
О ней мы наслышаны. Дочь горняка, она с молодых лет посвятила себя рабочему движению, выступала в печати под именем Пасионария, что значит — Пламенная. Редактировала коммунистические газеты. В прошлом году избрана кандидатом в члены Исполкома Коминтерна. Секретарь ЦК компартии Испании. Вместе с генеральным секретарем Хосе Диасом — самые популярные личности среди рабочих.
Обо всем этом подробно рассказал нам недавно Михаил Кольцов. А вот и он — сухощавый, в круглых очках с тонкой металлической оправой. Известный всему миру журналист «Правды», основатель «Огонька» и «Крокодила», с нами он держится по-товарищески, запросто, и многие зовут его просто Мишей. Тем более что к авиации он имеет особое отношение, — сам летал, организовывал знаменитые перелеты. Когда прибыли в Испанию, Кольцов сразу же появился у нас, и теперь нередко наведывается. Все уселись, Долорес осталась стоять.
— Дорогие мои! Так много хочется сказать вам сегодня. О вашей замечательной с
