Почему христианские народы вообще и в особенности русский находятся теперь в бедственном положении 3 страница

К (Зачеркнуто: певцу) возчику подъехавшей телеги подошел один из парней, тот высокий, сильный человек с строгим, серьезным лицом, которого я заметил с самого начала. Я не знал, кто он, из какого двора.

-- А этот чей? -- спросил я у остановившегося подле меня Прокофия.

-- Это-то? -- сказал Прокофий, и голос его задрожал. -- Мой это, -- проговорил Прокофий (и) зарыдал, как старая баба.

<И мне стало совестно смотреть на это ужасное зрелище. Если можешь что-нибудь сделать для того, чтобы не было этого ужаса, то делай, а не можешь, то не смотри на это, а иди домой.>

Сын его взглянул на отца, и умное лицо его стало еще серьезнее, и тотчас же отвернулся. И мне стало мучительно тяжело и стыдно, и я повернулся и ушел домой.

[ИЕРОМОНАХ ИЛИОДОР]

* N I (рук. N 1).

Служба обедни. Сомнения.

Беседа с старцами. Сознание недостаточности для себя достаточного для них.

<4 (1)

Сестра или мать. Высшпй свет. Их ужас на революцию. Разговор о Jean об его fredaines. (2)

5 (3)

Является Jean. Он <слушает и понимает> говорит, что думает. Обличает.>

Опять уединение. Дневник.

<Идет в народ.> Мужики живут. Появляется Иван. Его хватают.

(1) Переделано из: 3

(2) [проказах, шалостях.]

(3) Переделано из: 4

Тюрьма, политические, проповедь. Сестра выкупает.

У сестры. Обличает.

К революционерам.

К <сестре> товарищу начальнику.

За границей.

К государю.

Берет на себя.

Казнь с двумя разбойниками.

КТО УБИЙЦЫ? ПАВЕЛ КУДРЯШ

* N I (рук. N 2).

<УБИЙЦЫ> НЕТ ВИНОВАТЫХ

Они все восемеро уже 2-й месяц сидели в тюрьме и ждали суда и решения. Решение могло быть только одно: насильственная смерть -- (удавят за шею веревками). Преступление их состояло в том, что они были уличены в намерении убить взрывом бомбы считавшегося ими очень дурным и вредным человека, называвшегося "великим князем". Сидели они уже 2-й месяц, свидания между собой не допускалось, но допускалось и свидания с родственниками, не допускалось и общение с другими заключенными, но начальники тюрьмы, их помощники, надзиратели, сторожа, часовые солдаты были люди и притом русские люди, не совсем еще, но только временно одуренные, и потому необходимейшие сведения и не только сведения, но выражения чувств передавались и друг от друга между заключенными, а также и из внешнего мира. Известие, полученное 5 октября из верхнего этажа тюрьмы, спущенное на нитке, было особенно важное. На 22, то есть через две недели, был назначен суд надо всеми тут же в Петербурге.

Первый узнал об этом Петр Подборский, считавшийся начальством как административным, так и судейским и тюремным -- главою, руководителем всего дела. И начальство не ошибалось в этом. Если не он, а скорее Аркадий Сенцов был духовным руководителем, сплочавшим всех восьмерых в одну душу, то несомненно то, что руководителем самого дела был Подборский. Как на воле, так и в тюрьме он, не так, как говорится, все, а действительно все свои силы и ума, и знания, и ловкости, и выдержки он употреблял на то дело, которое он раз решил, что нужно делать. Дело это, не общее дело (общее дело состояло в том, чтобы вывести русский народ на определенный и твердый путь свободы), а дело частное, в данное время составлявшее только часть общего дела, когда он был на воле, вне тюрьмы, было в том, чтобы, уничтожив одного из самых вредных членов правительства, нагнать этим страх на это правительство с тем, чтобы добиться от него тех первых уступок, которые нужны были для дальнейшей деятельности. В этом было то дело, которое он вел, будучи на воле, и он вел его с удивительным спокойным, неустанным расчетом, и не удалось оно не по его вине; теперь же ему предстояло другое дело: освобождение себя и товарищей от тюрьмы, и он вел его также вдумчиво, внимательно и упорно, и в те полтора месяца, которые он сидел, достиг в этом деле уже значительного успеха. У него уже установилось посредством подкупленного сторожа общение с друзьями на воле и вырабатывался план их освобождения в то время, как их повезут на суд. Кореспондент его был узник верхнего этажа. У этого узника, тоже политического, были свидания с родными и через них получались сведения.

По особенному стуку в потолок он узнал о том, что надо дожидаться посылки, и тотчас же, открыв форточку, приготовился ловить записку. Записка долго не давалась, отгоняемая ветром, но все-таки [он] успел ухватить ее, хотя не большим с указательными пальцами, но указательным и средним, и осторожно потянул ее к себе. Записка в руке, в форточке, в камере. Он подносит к лампе: "Суд 22. Готовятся. Ждите".

Подборский сел на койку, глубоко вздохнул и стал думать: 22. Казанская -- праздник. И хорошо и дурно, -- думал он.

17 дек.

* N 2 (рук. N 4).

ДЕЙСТВИЕ 1-Е

Действующие лица: Вл. Вас. Разумников, бывший офицер, 30 лет, в летней поддевке и картузе, и П а в е л в элегантном пальто и шляпе.

ЯВЛЕНИЕ 1-е

Александровский сад. На скамейке сидят Разумников и Павел и разговаривают. Мимо ходят гуляющие. Когда проходят близко, Разумников замолкает, но Павел не может удерживаться, говорит.

Разумников. <Всё дело в том, чтобы захватить все капиталистические предприятия: фабрики, заводы.

Павел. А земли? Первое дело земли.>

Разумников. Земли, разумеется, но главное дело согласиться, чтоб всем дружно действовать, а для этого нужно, чтоб народ понимал.

Павел. <Всё это верно сказано>. Истинная правда. Только бы понимал народ, и мужик, и фабричный, <что в нас сила, конец бы богачам, дармоедам, это верно>.

<Только одно: попы. Не понимает ведь народ>. (Проходят гуляющие дама с мужчиной).

Мужчина. Тут совсем недалеко, позвольте я провожу...

Разумников. Для этого нужно толковать (останавливается, пока проходят), образовывать народ, раздавать книги, <прокламации>. Вот вы в своей деревне.

Павел. <Я готов>. <Я теперь понял всё дело> на всё готов, я свет увидал. Только еше одно я хотел спросить: как же теперь с церквами, с попами, <народ держится за них>, у меня родители...

Разумников. А вы как? Верите в их учение?

Павел. Я? (Пожимает плечами.) Я когда и учился закону божию в школе, <сомневался> я понимал, что что-то тут не то; <теперь и вовсе не верю>. А только не могу я всего отвергать. Ну, а как же теперь пророчества, мощи? Как вы скажете?

Разумников. Скажу вам так. Казалось бы, какая тут важность, верить или не верить в мощи, в чудотворные иконы...

Павел. <Да я и не верю>. Доказывают, что чудеса были. Люди видали.

Разумников. Я только одно скажу, что если верить в чудесное, то уже нельзя <вполне> правильно рассуждать о житейских делах.

Павел. О социальных вопросах?

Разумников. Да, да. Так вот, если вы поняли задачу партий и хотите работать с нами...

Павел. Только давайте работу и в деревне и в Москве. Я теперь вижу весь обман, вижу, что над нами сделано. Пора очнуться.

Разумников. Ну, так приходите в пятницу на собранье с Аносовым. Он (1) проведет вас.

** N 3 (рук. N 10).

[На л. 1:]

1) Судящиеся за покушение на жизнь великого князя сидят ли в одиночках, или могут быть вместе некоторые?

2) Могут ли быть сношения между собою?

3) Могут ли быть получаемы сведения извне?

4) Объявляется ли вперед день суда, или только накануне?

И много ли может пройти времени между объявлением о времени суда и судом?

5) Допускаются ли свидания с родными? С какими и как?

6) Могут ли быть сношения с уголовными?

7) Как ведут или везут в суд?

8) В каком помещении суд?

9) Состав и процедура суда.

10) Палач. (2)

-- Зачеркнуто: покажет

-- Слово: палач приписано Н. Н. Гусевым под диктовку Толстого.

На все вопросы желательно иметь ответы: самые подробные, как обыкновенно делается и могут ли быть исключения.

[На л. 2:]

1) При военном суде допускаются ли адвокаты к подсудимому? Как? Где?

2) Описание, если возможно, помещения военного суда.

3) В чем состоит увещание священника о том, чтобы свидетель говорил правду?

4) Палачи кто? Сколько получают?

5) В какой тюрьме в Москве содержатся подлежащие 279 статье? В общей или в одиночной? Дают ли свидания?

6) Как делают бомбы?

ДЕТСКАЯ МУДРОСТЬ

* N 1 (рук. N 1).

1) О религии.

2) О войнах.

3) Об отечестве, государстве.

4) О податях.

5) О пьянстве.

6) О представительстве.

7) О вознаграждении за труд.

8) О тюрьмах.

9) О казнях.

10) О богачах.

11) О наследственности.

12) О печати.

13) Об искусстве.

14) О науке.

15) О суде гражданском.

16) О суде уголовном.

17) О воспитании.

18) О труде.

19) Об охоте.

20) О питании мясом.

21) О городах.

22) О церкви.

23) О мощах.

24) О таинствах.

25) Об уважении древности.

26) Об играх.

27) Об образовании.

28) О власти--насилии.

29) О земле.

30) О науке.

31) Об искусстве.

* N 2 (рук. N 1).

ПЕЧАТЬ

В доме Смирновых. Два гимназиста 5 класса: Юдин и Смирнов, и Соня 15 лет, и В а н я 8 лет.

Входит дворник Матвейс тяжелой ношей за спиной.

Матвей. Куда, барчуки, эту штуку сложить?

Юдин. Что это?

Смирнов. Это газета "Истина" за прошлый год. Папа взял и редакции. (Дворнику.) Да вот сюда сложи. (Дворник кладет в угол.)

Ваня. Вот сколько написано.

Дворник. Да, брат, писали, не гуляли. (Смеются.)

Юдин. И зачем только твой отец выписывает эту гадкую газету?

Смирнов. Как гадкую? Тут всё верно объясняется.

Юдин. Как же верно, когда утверждается, что так и должна быть, когда подати выколачиваются, и всякие незаконности.

Смирнов. Потому что никто не имеет права поступать самовольно. А если поступают, то должны быть наказаны. Этого нигде не будут терпеть.

Ю д и н. Неправда. Мы стоим за народ.

Смирнов. За народ. Жидовские газеты только это говорят.

Юдин. Нет, "Современное слово" не кривит душой.

Дворник. Это какая же -- хорошая? Хорошая или нехорошая -- не знаю, а тяжелая. Ну, скажите же папаше, что принес. (Уходит.)

Смирнов. Хорошо, спасибо. Отец взял за год из-за фельетонов Скрипицына.

Юдин. А дядя говорит, что это пустобрех. Он вчера читал маме, как его Никитин в "Современном слове" отделывает. Все смеялись.

Смирнов. А мы считаем, что Никитин дурак.

Юдин. Ну, это я бы не советовал тебе говорить.

Смирнов. Отчего? Я как думаю, так и буду говорить. Если есть законы, то надо им повиноваться.

Юдин. Зачем? Вот если бы ты читал Никитина, ты бы понял, когда можно и должно повиноваться, когда...

Соня. А я думаю, что об этом не надо рассуждать.

Смирнов. <У каждого свое мнение.> Du moins, des opinions saillit la verite. (По крайней мере из обмена мнений раскрывается истина.)

Соня. Да как же одна газета говорит одно, другая совсем другое. Кто же прав?

Смирнов. Вот видно, что девочка, и рассуждаешь, как женщина. На то у каждого свой ум, ч[тобы] решать.

Ваня. А какая же газета [говорит] правду, а какая неправду?

Смирнов (смеется). В этом-то и дело, чтоб узнать, кто прав.

Ваня. А я думаю, что этого совсем не нужно.

Ю д и н. Чего?

[В а н я.] Да всех газет этих. Каждый сам рассудит.

Юдин. Ну, рассудил.

* N 3 (рук. N 1).

СУД

Маша 10, Гриша 12, Люся 6. (Мать шьет.)

Маша (прижимает к груди картину). Тетя сказала: это тебе, а это Грише.

Гриша. И неправда. Она не говорила: это тебе, а это Грише, а тетя сказала: тебе и Грише. Разумеется, всякому хочется самое лучшее себе. А ты и схватила самое лучшее.

Маша. Нет, она мне дала картину, а тебе книжку.

Гриша. Вот и врешь. Люсе она дала куклу, а нам вместе.

Люся, ты слышала?

Л ю с я. Нет, я не знаю. <Только вы лучше разделите.

Маша (смеется). Вот умно как! Что ж мы разорвем и картину и книжку?>

Г р и ш а. Надо у мамы спросить.

Маша. И спроси. (Идут к матери.)

Гриша. Маша выдумала, что тетя подарила ей картину, а не вместе. Правда, что она сказала: вам вместе.

Маша. Нет, она сказала: это тебе. Ведь правда?

Мать. В чем у вас спор?

* N 4 (рук. N 4).

[ЛЮБИТЕ ОБИЖАЮЩИХ ВАС]

(Маша 10-ти лет и Ваня 8-ми).

М а ш а. Отчего же тебе скучно? Кататься ездил, вечером будет угощение.

Ваня. Как это ты не понимаешь. Веселье совсем не в этом.

М а ш а. А в чем же?

Ваня. Вот если бы ты меня побила, как третьего дня. Вот это было бы мне веселье.

Маша. Зачем ты, Ваня, поминаешь про это? Ведь ты простил меня. Я знаю, что я была виновата. Ты простил, ну что ж поминать.

Ваня. Ах, как ты не понимаешь. Я не хочу тебе поминать, а я только говорю, что не. весело.

Маша. Не понимаю.

Ваня. Чего ж тут понимать. Помнишь, как в прошлое воскресенье дядюшка П. И., как я его люблю...

Маша. Кто ж его не любит. Мама говорит, что он святой. Это и правда.

Ваня. Ты помнишь, прошлое воскресенье он рассказывал историю, как одного человека всо обижали, а он тех-то и любил, которые его обижали. Они его ругают, а он их хвалит. Они его бьют, а он им помогает. Дядя говорил, что если так делать -- самая большая веселость. И я вот третьего дня и стал так делать. И вот, когда ты меня побила, а я тебя стал целовать, и ты заплакала. И мне стало так весело. И с Колей и с няней гак раз сделал, и всегда весело. А раз не удержался с Колей.

М а ш а. Так это от этого?

Ваня. Да. От этого и скучно теперь.

Маша. Некому прощать?

В а н я. Да.

Маша. Так тебе хотелось, чтобы тебя побил кто-нибудь?

Ваня. Даже очень бы хотелось.

Маша. Как ты был дурачок, так и остался.

Ваня. Пускай совсем дурак, а только теперь мне никто ничего не сделает.

Маша. Отчего никто ничего не сделает?

Ваня. Оттого, что мне всё хорошо.

М а ш а. Вот чудак.

НЕ МОГУ МОЛЧАТЬ

** N 1 (рук. N 1).

Беру в руки газету, в заголовке: 7 смертных казней -- 2 там, 4 (1) там, 1 там, 8 смертных приговоров. То же было вчера, то же 3-го дня, то же каждый день, уж месяцы, чуть не годы. И это делается в той России, в которой не было смертной казни, отсутствием которой как гордился я когда-то перед европейцами. И тут неперестающие казни, казни, казни. То же и нынче. Но нынче это что-то ужасное, для меня, по крайней мере, такое, что я не могу не то что молчать, не могу жить, как я жил, в общении с теми ужасными существами, которые делают эти дела. Нынче в газете стоят короткие слова: исполнен в Херсоне смертный приговор через повешение над 20 крестьянами, т. е. 20, двадцать человек из тех самых, трудами которых мы живем, тех самых, которых мы развращаем (2) всеми силами, начиная с яда водки, которой мы спаиваем их, и кончая солдатством, нашими скверными установлениями, называемыми нами законами, и, главное, нашей ужасной ложью той веры, в которую мы не верим, но которою стараемся обманывать их, 20 человек из этих самых людей, тех единственных в России, на простоте, доброте, трудолюбии которых держится русская жизнь, этих людей, мужей, отцов, сыновей, таких же, как они, мы одеваем в саваны, надеваем на них колпаки и под охраной из них же взятых обманутых солдат мы взводим на возвышение под виселицу, надеваем по очереди на них петли, выталкиваем из-под ног скамейки, и они один за другим затягивают своей тяжестью на шее петли, задыхаются, корчатся и, за три минуты полные жизни, данной им богом, застывают в мертвой неподвижности, и доктор ходит и щупает им ноги -- холодны ли они. И это делается не над одним, не нечаянно, не над каким-нибудь извергом, а над двадцатью (3) обманутыми мужиками, кормильцами нашими.

(1) Переделано из: 3

(2) Можно прочесть: развращали

(3) Слово: двацатью написано крупно

А те, кто главные виновники и попустители этих ужасных преступлений всех законов божеских и человеческих-- г-н Столыпин говорит бесчеловечные, глупые, чтоб не сказать отвратительные, спокойные речи, старательно придуманные глупости о Финляндии, и [в] думе господа Гучковы и Милюковы вызывают друг друга на дуэль, и самый глупый и бесчеловечнейший из всех г-н Романов, называемый Николай вторый, смотрит казачью сотню и за что-то благодарит. (1)

Ведь это ужасно. Нельзя и нельзя так жить. Я, по крайней мере, не могу так жить, не могу и не хочу и не буду. Затем и пишу это (2) и буду всеми силами распространять то, что пишу, и в России и вне ее, чтобы или кончились эти ужасные нечеловеческие дела, или кончил бы я и или посадили: меня в каменный мешок, где бы я чувствовал, что не могу ничего сделать, или лучше всего (так хорошо, что я не смею и мечтать о таком счастии) надели бы на меня на 21-го или 21000 первого саван, колпак и так же столкнули с скамейки, чтобы я своей тяжестью затянул на споем старом горле петлю.

(3) Нельзя, нельзя так жить. Ведь все эти творимые ужасы, ведь оправдание их -- это я с своей просторной комнатой, с своим богатым обедом, о своей лошадью. Ведь мне говорят, что всё это делается, между прочим, и для меня, для того, чтобы я мог жить спокойно и со всеми удобствами жизни. Для меня, для обеспечения моей жизни все эти высылки людей из места в место, для меня эти сотни тысяч голодных, блуждающих по России рабочих, для меня эти сотни тысяч несчастных, сидящих, как сельди в бочонке, и мрущих от тифа в недостающих для всех крепостях и тюрьмах. Для меня эти полицейские шпионы, доносы, подкупы, для меня эти убивающие городовые, получающие награды за убийства, для меня закапывание десятков, сотен расстреливаемых. Для меня эти ужасные виселицы и работа трудно добываемых, но теперь уже не так гнушающихся этим делом людей -- палачей.

Не хочу, не могу я пользоваться всем этим. А между [тем] и знаю, не могу не знать, что правда то, что моя спокойная жизнь достаточного человека, моя и моих семейных обеспечена всем этим. Не хочу я этого, не могу переносить больше. Как мне ни больно чувствовать свою связь, связь своей спокойной жизни со всеми этими ужасами лжей, подкупов, насилий, жестокости, убийств, а она есть, несомненно есть; больнее всего мне, непереносимее, это не эти мерзкие, бесчеловечные дела, а то развращение народа, которое, как пожар в сухой соломе, распространяется в народе вследствие того, что все эти мерзкие преступления правительства, превышающие в сотни раз всё то,

(1) Далее написано между строк и зачеркнуто: И делается это всё в России, в той России, в законах которой не было смертной казни.

-- В подлиннике: эту

-- Абзац редактора

что делалось и делается и простыми ворами, грабителями и всеми революционерами вместе, совершаются под видом закона, чего-то нужного, хорошего, необходимого. Ужасно это развращение, поддерживаемое всем блеском внешности: царь, сенат, синод, солдатство, дума, церковь. (1) И развращение это ужасно. В Орле искали палача. Нашелся вольный человек и согласился исполнить дело за 50 р. Во время совершения ужасного дела, уже надев на убиваемого мешок, вольный палач остановился и, подойдя к начальнику, сказал: не могу, прибавьте четвертной билет. Ему прибавили. Он исполнил. Мало этого. Следующая казнь предстояла пятерым. Накануне казни злодею, называемому председателем, доложили, что его спрашивает человек по важному тайному делу. Злодей вышел, неизвестный человек сказан: "С вас, ваше превосходительство, тот жила три четвертных взял, сказывали; слышно, нынче пятерых, я по 15 цел[ковых]--и сделаю, как должно. Прикажите оставить за мной". Не знаю, принято или нет предложение. Нельзя более молчать. Я по крайней [мере] не могу более.

Знаю я, что все люди -- люди, все мы слабы, все мы заблуждаемся и что нельзя одному человеку судить другого. Так я думал, чувствовал и долго боролся с тем чувством негодования и отвращения, которое возбуждали и возбуждают во мне все эти председатели военных судов, Щегловитые, Столыпины и Николаи. Но я не хочу больше бороться с этим чувством. Не хочу, во 1-ых, потому, что дела этих людей дошли теперь до того предела, при котором не осуждение, а обличение людей, довольных своей порочностью, гадостью, окруженных людьми, восхваляющими их за их гадость, необходимо и для них самих и для той толпы людей, которая не разбирая подчиняется общему течению. Не хочу бороться, во 2-ых (откровенно признаюсь в этом), потому, что надеюсь, что мое обличение их вызовет желательное мне извержение меня тем или иным путем из того круга людей, среди которого я живу, или вообще из круга живых людей. Жить так и спокойно смотреть на это для меня стало совершенно невозможно.

Обращаюсь ко всем участникам непрестанно совершающихся под ложным названием закона преступлений, ко всем вам, начиная от взводящих на виселицу и надевающих колпаки и петли на людей-братьев, на женщин, па детей, и до вас, двух главных скрытных палачей, своим попустительством участвующих во всех этих преступлениях: Петру Столыпину и Николаю Романову.

Опомнитесь, одумайтесь. Вспомните, кто вы, и поймите, что вы делаете.

-- Зачеркнуто: и тем гнусным обманом, который выдается народу за религию, за закон бога, которому насильно обучаются все люди.

Ведь вы, прежде чем быть палачами, премьерами, царями" прежде всего люди и братья людей, нынче выглянули на свет божий, завтра вас не будет. (Вам-то, вызвавшим и вызывающим к себе, как палачи, так и вы, особенную ненависть, вам-то особенно надо помнить это.) Неужели вам, выглянувшим на этот один короткий миг на свет божий -- ведь смерть, если вас и не убьют, вот она всегда у всех нас за плечами, -- неужели ваше призвание в жизни может быть только в том, чтобы убивать, мучать людей, самим дрожать от страха убийства и лгать перед собой, перед людьми и перед богом, что вы делаете всё это по обязанности для какой-то выдуманной несуществующей цели, для выдуманной именно для вас, именно для того, чтобы можно было, будучи злодеем, считать себя подвижником выдуманной России. Ведь вы сами знаете, когда не опьянены своей обстановкой, что призвание ваше и всех людей в одном: в том, чтобы прожить этот короткий промежуток данного нам времени в согласии с самим собою, с богом и в любви от людей и к людям. А что же вы? Что же ваша жизнь? Кого вы любите? Кто вас любит? Ваша жена? ваш ребенок? И то едва ли? Да и это не любовь. Так, и сильнее, любят животные. Человеческая любовь -- это любовь к людям и от людей. А вам льстят те, которые в душе презирают вас и вас боятся и ненавидят, и как ненавидят!

Мой приятель живописец пишет картину: смертную казнь, и ему нужно было лицо палача. Он узнал, что в Москве дело это исполняет сторож, дворник в большом сарае. Художник потел на дом к сторожу. Это было на святой. Семейные сидели за чайным столом нарядные, но хозяина не было: он спрятался, увидав незнакомца. Жена сказала, что его нет дома, но ребенок-девочка выдала его.

-- Нет, он на чердаке.

Художник решил дождаться. Когда этот несчастный, развращенный человек решил прийти, он долго выпытывал художника, зачем ему нужен, почему именно он (художник сказал, что он, встретив его, нашел, что лицо его подходит к задуманной им картине), и, испуганно оглядываясь, отказался от всего.

(1) Палач этот тем лучше вас, -- вы, председатели судов, министры и вы, два главные, Столыпин и Романов, -- тем лучше, что он знает свое преступление, в которое он был вовлечен и своей бедностью и невежеством. А вы, вы, чем оправдаетесь вы перед людьми теперешними, ненавидящими и презирающими вас теперь, и перед будущими поколениями, которые навсегда с отвращением будут поминать ваши имена. Еще те разные председатели, прокуроры счастливы тем, что в будущем их забудут, а вас не забудут. Но понимаю, что Можно еще пренебречь мнением людей, но бог, совесть? Неужели в вас нет ее?

-- Абзац редактора.

Палач этот, да и всякий палач (все палачи, сознавая свой грех, боятся людей и прячутся), палач этот много, много лучше вас тем, что он сознает свой грех; вы же верите тем лживым людям, которые из своих личных целей восхваляют вас, но восхваляют только [до] тех пор, пока вы нужны им. Подумайте, подумайте о том, что вы делаете.

Вы говорите, что вы боретесь с революцией, что вы хотите водворить спокойствие, порядок, но ведь если вы не дикие звери, а хоть немного добрые и разумные люди, вы не можете верить тому, что вы говорите. Как! вы водворите спокойствие тем, что разрушите в людях всякие последние остатки христианства и нравственности, совершая--вы, представители власти, руководители, наставники -- все самые величайшие преступления: ложь, предательство, всякого рода мучительства и последнее, вечно противное всякому человеку, не потерявшему последние остатки нравственности -- не убийство, а убийства, бесконечные убийства, одеваемые в какие-то такие лживые одежды, при которых убийства переставали бы быть преступлениями. <Вы> говорите, что это единственное средство погашения революции, успокоения народа. Разве вы можете верить в то, что, не удовлетворяя требованиям, определенным требованиям всего русского народа и сознанным (1) уже большинством людей требованиям самой первобытной справедливости, требованиям уничтожения земельной собственности, не удовлетворяя даже и другим требованиям молодежи, напротив того, раздражая народ и молодежь, вы можете успокоить страну убийствами, тюрьмами, ссылками? Вы не можете не знать, что, поступая так, вы не только не излечиваете болезнь, а только усиливаете ее, загоняя ее внутрь. Ведь это слишком ясно. Этого не могут не видеть дети.

(2) Вы говорите, что революционеры начали, что злодейства революционеров могут быть подавлены только такими же мерами. Но как ни ужасны дела революционеров: все эти бомбы, и Плеве, и Сергей Александрович, и те несчастные, неумышленно убитые революционерами, дела их и по количеству убийств и ио мотивам их едва ли не в сотни раз меньше и числом и, главное, менее нравственно дурны, чем ваши злодейства. В большинстве случаев в делах революционеров есть, хоть и часто ребяческое, необдуманное, желание служения народу и самопожертвование, главное же, есть риск, опасность, оправдывающая в их глазах, глазах увлекающейся молодежи, оправдывающая их злодеяния. Не то у вас: вы, начиная с палачей и до Петра Столыпина и Николая Романова, руководимы только самыми подлыми чувствами: властолюбия, тщеславия, корысти, ненависти, мести.

(1) В подлиннике: сознанного

(2) Абзац редактора.

Сначала я думал про Петра Столыпина, когда имел наивность (1) предлагать ему выступление с проектом освобождения земли от собственности, что он только ограничен и запутан своим положением, думал и про Николая Романова, что он (2) своим рождением, воспитанием, средой доведен до той тупости, которую он проявлял и проявляет в своих поступках, но чем дольше продолжается теперешнее положение, тем больше я убеждаюсь, что эти дна человека, виновники совершающихся злодейств и развращения народа, сознательно делают то, что делают, и что им именно, находящимся в той среде, где они, вследствие своей возможности удовлетворять желаниям окружающих их людей, живут в постоянной атмосфере лести и лжи, что эти два человека больше каких-нибудь других нуждаются в обличении и напоминании.

Да, вы все, от первого палача до последнего из них, Николая II, опомнитесь, подумайте о себе, о своей душе. Поймите, что всё то, что побуждает вас делать (3) то, что вы делаете, один людской, жалкий людской обман, а что истина в вас самих, и том голосе, который хоть изредка, но наверное говорит в вас и зовет вас к одному тому, что нужно человеку в этом мире, к тому, что несовместимо с злобой, местью, причинением страданий, не говорю уже, с казнями, к одной любви, к любви и к любви к людям. Только одно это нужно, только это (4) даст вам благо в этой жизни и в том скоро предстоящем каждому из нас переходе (5) из этой жизни в то состояние, которое мы не знаем.