О научном принципе и перспективах литературоведения

Для существования науки необходимо, чтобы она обладала своим материалом, неприемлемым для других наук, собственным научным принципом и определенным набором методов, последова­тельное применение которых несколькими поколениями ученых об­разует научную традицию. Художественная литература всегда страдала не столько от невнимания к ней, сколько от повышенного внимания к ней других наук, вопрос о необходимости специальной науки для ее изучения продолжает волновать общество. На протяжении всей своей истории литературоведение формировалось в не­легкой борьбе за выработку своего научного принципа, подвергаясь методологическим набегам со стороны других наук — лингвисти­ки, истории, психологии, социологии, религиоведения (богословия), этнографии, мифологии, — также претендующих на исследование литературного текста и предлагающих использование своих науч­ных принципов. Набор литературоведческих школ, которые выра­ботал в нашей стране XX век, можно свести к «дочерним» научным методам соответствующих наук: социологическая и вульгарно-социологическая школа (социология), марксистское литературове­дение (исторический и диалектический материализм К. Маркса), историко-культурная школа (культурология), православная крити­ка, литературоведение, мифологическое литературоведение (исто­рия и теория мифа), психоаналитическое литературоведение (психо­анализ К. Юнга), фрейдистское литературоведение (труды 3. Фрей­да и его последователей), философская критика (философская эстетика), психологическое литературоведение (психология, осо­бенно — детская психология), лингвопоэтика и стилистика (линг­вистика) и т. д. Этот набор, в тех или иных вариациях, складывается в каждый период времени в характерный концептуальный букет⁴.

Одновременно, в каждый из периодов истории науки внутри каждой из парадигм обсуждению подлежали три вопроса:

1) при­надлежит ли литературоведению литературная критика и эссеистика, не признающие необходимость научного принципа для каких-либо исследовательских текстов о литературных произведениях,

2) легитимна ли в литературоведении эклектика, допускающая од­новременное сосуществование нескольких научных принципов,

3) насколько оправданны надежды на морфологическую традицию (А. Н. Веселовский — формальная школа — Московско-Тартуская школа — современная нарратология), которая удовлетворяет выше­указанным требованиям, на протяжении всех этих полутора веков, пытаясь сформировать или уточнить научный принцип литерату­роведения и подвергаясь жесткой критике со стороны всех вышепе­речисленных научных сообществ.

Началом процесса было выделение тринитарной структуры семантики поэтического слова А. А. Потебней и поиск А. Н. Весе-ловским нелингвистических структурных компонентов в художест­венном тексте; они положили начало представлению о «поэтичес­ком языке», который противостоит коммуникативному («естествен­ному» в терминологии Ю. М. Лотмана) и является основным предметом

изучения литературоведа. Тем самым в основу развития ли­тературоведения как научной дисциплины была положена стратегия нахождения отличительных особенностей художественного, в от­личие от всего остального: иного типа письменных текстов, явле­ний быта, культуры и общественно-исторической жизни.

Было установлено, что литературный процесс складывается из четырех основных составляющих: текста («отражающего» или «моделирующего» действительность или, напротив, не имеющего к ней никакого отношения), автора (полностью контролирующего текст или, напротив, не властного над своим созданием), читателя (имеющего главное значение в процессе формирования значения текста или, напротив, руководствующегося кодом, навязываемым текстом) и реальной действительности культурного и литературно­го контекста, иногда называемого «интертекстом» (всевластно кон­тролирующего все три названные составляющие или, напротив, не­зависимого от каких-либо текстов и включающего в себя в виде структурных элементов автора, читателя и текст).

Таковы полюса, крайние точки образующихся теоретических парадигм, которые в чистом виде встречаются достаточно редко, реально существующие литературоведческие доктрины обычно отличаются от «белого» и «черного» цвета, образуя все богатство оттенков. Если сравнить четыре названных элемента с меридиана­ми, а отношение к идеологическому полюсу — с географической широтой, то каждая литературоведческая доктрина имеет свои кон­цептуальные координаты, находясь в определенном отношении к «полюсам», на определенной «широте» и по определенному «меридиану». Перекрещиваясь, эти четыре линии образуют внут­реннее пространство литературоведческой науки, каждое явление которой можно описать как актуальную репрезентацию одного из четырех элементов литературного процесса с одновременным нахождением для себя определенного локуса внутри соответствую­щей научной парадигмы, с одновременной критикой иных вариан­тов выбора «основного» элемента и оппозиционных концепций.

К настоящему моменту в нашем литературоведении сложились два основных подхода к литературному тексту, основанных на представле­нии о возможных внутри- и внетекстовых связях. Им соответствуют:

1. Описание внутренних свойств («устройства») текста при игнорировании, умышленном отсечении или смягчении его внетек­стовых связей (текст, взятый в его единстве и цельности, в его от­дельности от всего остального). Образцом такого рода могут служить работы русских формалистов, а также сравнительно-исторические исследования, опирающиеся на сопоставительный анализ двух или более текстов.

2. Описание внешних связей текста, основанное на актуализа­ции его детерминированности окружающей «средой», понятой как социально-общественная реальность, история, язык, культура, борь­ба классов общества между собой за выживание, биологическая жизнь, читательское отношение к тексту, воссоздающее текст в рам­ках присущих ему «кодов» и представлений, мифология, определя­ющая сознание человека и все виды его деятельности, все тексты, порожденные человечеством в их принципиальной неотграничен-ности друг от друга (интертекст).

Свойство отечественной традиции, в ее отличии от западно­европейской, проявляется в том, что в нашей стране, на протяжении всей истории развития науки, особое внимание уделялось «1», в то время как западноевропейское литературоведение всегда тяго­тело ко «2», и эта ситуация сохраняется и по сей день, несмотря на довольно большое давление неосоциологической доктрины, осо­бенно в первые годы нынешнего века. Наблюдающаяся сегодня тен­денция видеть в художественном тексте отражение или выражение каких-либо внешних по отношению к нему факторов (истории, мифа, эпистем, институций, социально-общественного уклада, гендера, «борьбы полов» и пр.), помнится, около века назад вызвало от­ветную реакцию науки о литературе в виде движения русских «фор­малистов». Они сохранили меру категоричности своих оппонентов, развернув ее в обратную сторону и отказав художественному тек­сту во всех внетекстовых связях, кроме прикосновения руки худож­ника в виде пресловутого «приема».

Начиная с 1930-х годов разрешенным литературоведением поч­ти на полвека стала культурно-историческая школа с социологичес­ким (чаще всего марксистским) уклоном. Теоретическая мысль доз­волялась лишь в строго определенных рамках, из-за чего многие литературоведы, в том числе бывшие «формалисты» (например, В. Шкловский и Б. Эйхенбаум), стали склоняться к литературной работе, переводам, написанию эссе и художественных биографий (или «романов-исследований»). Вторым по значению видом литера­туроведческой работы стало написание комментариев к «полным собраниям сочинений», источниковедение и фактография, «лето­писи» и оформленные в виде научных статей отдельные темы ком­ментариев. Наиболее методологически развитым разделом науки

стала академическая текстология (Б. В. Томашевский, С. А. Рейсер, Д. С. Лихачев и др.), надо признать, что эти отрасли литературове­дения получили в советский период мощное развитие.

Что же касается поэтики и общей теории литературы, то на фоне блестящих достижений зарубежного, особенно французского литературоведения 1960-х годов, наши достижения 1930-1960-х го­дов выглядят скромно: из признанных учителей русские литерату­роведы превратились в скромных учеников. Идеологический конт­роль за гуманитарной наукой нанес тяжелый удар России как стране в свое время передовой в отношении уровня развития филологии. Фактически были уничтожены или запрещены все литературовед­ческие школы, кроме марксистской историко-культурной. Хрущев­ская «оттепель» в 1960-е годы позволила возродиться вновь «мор­фологическому» литературоведению, и то только в относительно свободной Эстонии, в стенах Тартуского университета, усилиями Ю. М. Лотмана, создавшего знаменитую структурно-семиотичес­кую школу, объединявшую в себе, впрочем, лучших ученых всей страны, единственную из отечественных, получивших междуна­родное признание.

Многие черты истории русского литературоведения совпадают с общеевропейским процессом: постоянные колебания между мыс­лью о том, что литературоведение — это обладающая своим мето­дом и научным принципом филологическая дисциплина, и предпо­ложением, что научное литературоведение невозможно (и/или не нужно). Весь набор точек горячего диалога о литературе 1920-х годов сохраняется и сегодня, идет борьба позитивизма (художест­венное произведение — это текст, объяснимый в рамках формаль­ной логики) и антипозитивизма (литература — необъяснимый и, возможно, единственный способ объяснить окружающий мир), нео­социологического подхода к литературе (художественное произве­дение — прямое отражение социального бытия человека) и истори­ко-культурного (литературный текст — относительная культурная и историческая ценность), неомифологизма (литературный текст — записанный или сформированный в тексте миф) и рецептивной поэ­тики (опорная точка в анализе текста — форма и принципы его вос­приятия), сторонников структурного подхода (смысл литературного текста проявлен в его структуре) и литературоведческой эссеистики (строгий системный анализ только разрушает произведение, задача литературоведа — вольное размышление на заданную произведе­нием тему), представление о тексте как «моделирующей структуре» и утверждение, что литературный текст абсурден или имеет бес­конечно увеличивающееся множество равнозначных значений при отсутствии «референции» (деконструктивисты).

Характерной чертой лучших образцов русского литературове­дения, как и всей отечественной гуманитарной науки в целом, было стремление понять литературу не только как общественную функ­цию или вид искусства, но как способ постижения человеком окру­жающего его мира. Деконструктивисты уже осудили это направле­ние мысли как, по их мнению, неоправданное подчинение текста диктату «логоцентризма» (агрессивного навязывания познаваемому объекту субъективной уверенности в существовании в нем некого «центрального смысла»). Немного изменив этот термин и убрав из него негативные эмоции, назовем главным признаком отечествен­ной филологической традиции «логосоцентризм».

Испытывая устойчивый скепсис к слишком большим претензи­ям позитивизма, отечественная филология, даже в пору наибольшей увлеченности логическими моделями (например, в 1920-е годы), постоянно тяготела к пониманию литературного произведения как формы заинтересованного диалога между двумя точками сознания, объединенными общим смыслом их совместного бытия — смыс­лом, без которого ни ригоризм сциентиста, ни анархический пафос дерридианца не имеет никакого значения, превращаясь в дурную бесконечность, «черную дыру», ничем не ограниченную, ничем не оправданную.

В этом смысле особое значение в формировании комплекса особенностей отечественного литературоведения имеют труды М. М. Бахтина. Дело даже не в том, что его идеи на много лет опере­дили искания современных нарратологов, главное в другом: прида­вая глобальное значение диалогу как основе художественной ком­муникации, Бахтин никогда не упускал из виду третий, определяю­щий устойчивость этой коммуникации элемент бытия художествен­ного текста: присутствие в эстетической коммуникации трех неза­висимых друг от друга и необходимых друг другу точек зрения на мир. Бахтин нашел альтернативное решение вопроса о специфике литературы, без чего она, действительно, может предстать эфемер­ным и ни к чему не ведущим цитированием и искажением ранее сказанного: художественная коммуникация имеет тринитарную основу, принципиально отличающуюся от бинарной коммуника­тивной схемы иных языков культуры. Эстетика предстает в таком понимании как метаэтика. Здесь, как нам кажется, заключена глобальная

перспектива для дальнейшего развития литературоведения как гуманитарной науки.

Культура есть средство паспортизации личных точек зрения на мир, коллекционируя все наиболее релевантное и перспективное и оформляя это в виде знаковых систем. Этот фонд памяти состоит из зафиксированных обществом отдельных актов отношения чело­века к окружающему его миру, его основными разделами становят­ся религия, наука и искусство. Они различаются устройством ком­муникационной структуры, связывающей их отдельные элементы. Принципиальные различия свойств коммуникативных взаимодейст­вий в религии, науке и искусстве определяют их функциональные отличия в системе культуры и, соответственно, их роль в жизни человечества, включая образование на их основе общественных ин­ститутов. Отношение к «иному» оказывается основанием бытия человека, стремящегося к безусловному онтологическому оправда­нию. В искусстве предмет внимания облекается в одежды персони­фикации, он становится личностью, обладающей своим неповтори­мым «лицом».

Перспективная бахтинская мысль заключается в том, что эти­ческое включает в себя эстетическое, подобно тому, как двухмерное пространство (плоскость) включается в трехмерное (объем): «для эстетической объективности ценностным центром является целое героя и относящегося к нему события, которому должны быть под­чинены все этические и познавательные ценности; эстетическая объективность объемлет и включает в себя познавательно-этичес­кую»². Эстетическое есть не просто оценка чужой оценки, но оценка смысла и результата этического взаимодействия между «Вторым» и «Третьим», эстетическое начинается с момента чужой оценки прак­тического события, связывающего два персональных видения мира, находящихся в диалоге. Таким образом, художественная коммуни­кация имеет тринитарныи и двухуровневый характер, в отличие от этической, обладающей одноуровневой и бинарной структурой. Взаимодействие между этими, минимум, тремя точками нельзя раз­делить на отдельные этические диалоги. Они выступают как еди­ный полилог, базируясь на нарративе как бытийном свидетельство-вании «первого» о «третьем» за счет внимания к ним обоим «второ­го». В переводе на язык грамматики, это отношение «я» к тому, как «ты», по-своему, видишь «его», при этом каждое из названных лиц может переместиться на любую из оставшихся двух других пози­ций. Из этого можно сделать ряд выводов, которые позволят вывес-ти на новый уровень наши возможности в осмыслении внутреннего устройства художественного текста.

В художественном тексте оказывается возможно описание человека в динамическом единстве кругозора и окружения, вступа­ющих в активное взаимодействие и позитивную реакцию с кругозо­ром и окружением Другого. Текст как персональное или коллектив­ное свидетельство о бытии обладает тем, что Лотман называл «тек­стовым смыслом», а Бахтин «свободным ядром текста»³. В религии я сознательно подчиняю свое заведомо неправильное видение мира «истинному», в науке, напротив, приближаю окружающий мир к себе, в искусстве я оцениваю свое видение с помощью видения другого, который, с иной точки зрения, наблюдает тот же объект, что и я. Искусство, таким образом, это одновременно и метанаука, и метарелигия: оба процесса, описанные в предыдущих пунктах, становятся предметом сочувственного внимания и понимания третьего, описывающего усилия двух, связывающих свои видения мира в диалог.

Здесь вступает в свои права нарратология. Поиск точкой созна­ния своего онтологического места в мире есть нарратив постольку, поскольку свидетельство о своем бытии формируется в авторство. Оно имеет относительное значение в науке, где любая гипотеза, независимо от ее выдающегося значения сегодня, обречена на опро­вержение или изменение завтра. В искусстве авторство имеет абсо­лютное значение, потому что опирается на иную точку зрения, как заведомо несводимую к моей и, одновременно, ценностно равную моей — в умозрении «его» или «третьего». Имперсональному ин­тертексту, лишенному точек сознания и живущему помимо автора за счет бесконечного самоискажения и самоцитирования, который вычитала из Бахтина Юлия Кристева⁴, на самом деле противопос­тавлен тотальный диалогический контекст, который состоит из бес­конечного множества персональных и ответственных точек созна­ния Целого, которые вспыхивают и гаснут, образуя то мерцание смысла, которое мы называем мировой культурой, «это <.. > беско­нечный диалог, где нет ни первого, ни последнего слова», однако, в отли­чие от безличного интертекста, «контекст всегда персоналистичен»⁵.

Лишенный точек сознания Интертекст есть абстракция, заво­дящая в тупик, своего рода теоретический суицид. Предвидя неаде­кватное прочтение своей мысли о тотальном контексте со стороны неомарксистов и гегельянцев, Бахтин заметил, что если «мы превра­тим диалог в один сплошной текст> то есть сотрем разделы голосов

(смены говорящих субъектов), что в пределе возможно (монологи­ческая диалектика Гегеля), то глубинный (бесконечный) смысл исчезнет (мы стукнемся о дно, поставим мертвую точку)»⁶. Эту мертвую точку поставили концепцией «смерти автора» Р. Барт и Ю. Кристева, заставив целое поколение литературоведов больно «стукнуться о дно» в точке, где исчезает и становится невозможен всякий смысл.

Итак, нарративный текст есть выражение определенного ракурса видения мира, данного в глазах и в оценке другого ракурса видения и представленного третьему. Стремление к истине достига­ется здесь не отождествлением с заведомо данным образцом или не добавлением моей информации в «общий котел» науки, но за счет сравнительного анализа и взаимного учета нескольких, минимум трех точек зрения на действительность, где одна из которых дана в рефлексии другой. Многоуровневая коммуникативная система, которую питает онтологическая непреднамеренность человеческо­го бытия, порождает сложную систему взаимодействий точек зре­ния на мир, в которых происходят эволюции и мутации ценностных систем, динамическое взаимодействие пространственных и нрав­ственных позиций. В художественной коммуникации точки зрения на мир не замкнуты в жесткой иерархии «субъект — объект», но за счет привлечения третьей точки, своего рода равновесного начала, могут менять свои позиции, выступая в роли свидетеля-повествова­теля, героя-актора и адресата (реципиента, свидетеля-судьи). «Эти отношения глубоко своеобразны и не могут быть сведены ни к логи­ческим, ни к лингвистическим, ни к психологическим, ни к механи­ческим или каким-либо другим природным отношениям. Это осо­бый тип смысловых отношений, членами которых могут быть толь­ко целые высказывания...»⁷, за каждым из которых стоит персональ­ная пространственно-нравственная позиция, незаместимый и не­повторимый голос точки сознания.

М. М. Бахтин пророчествовал о будущей единой науке, предме­том изучения которой могло бы быть «поле встречи двух сознаний» в атмосфере «абсолютного сочувствия», поиске человеком своих бытийных опор. Условный художественный мир, сопутствующий каждому из таких онтологических свидетельств, оказывается объ­ектом изучения постольку, поскольку он несет информацию о той точке зрения, окружением которой он оказался и свидетельством о бытии которого он является. Тем самым гуманитарные науки (например, литературоведение) становятся своего рода мета-мета-описаниями точки зрения на мир, которая становится научным объ­ектом, включенная в тернарный и двухуровневый полилог художе­ственной коммуникации. Тринитарная эстетическая коммуникация является основным гарантом бытийной устойчивости личности, одновременно предоставляя уникальные возможности единения персональной точки зрения на мир с ее окружением и всеобщим Контекстом. Представляется, что на этом пути наука о литературе может обрести новые теоретические перспективы, окончательно освободившись от обвинений в том, что она ничем не отличается от «критики».

¹ См.: Баршт К. А. Русское литературоведение XX века. В 2-х т, СПб., 1997-1998.

² Бахтин М. М. Автор и герой в эстетической деятельности // Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 15.

³ Бахтин М. М. Проблема текста в лингвистике, филологии и других гума­нитарных науках: Опыт философского анализа II Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. С. 285.

⁴ Кристева Ю. Разрушение поэтики // Французская семиотика: От струк­турализма к постструктурализму. М., 2000. С. 458-483. В то время как Бахтин обос­новывает необходимость «третьего» как условия возникновения эстетической ком­муникации, Кристева доказывает прямо обратное: «Автор не является высшей инс­танцией, способной удостоверить истинность этого дискурсного столкновения <...> Не существует "третьего" лица, объемлющего противостояние двух других...» (там же. С. 469).

⁵ Бахтин М.М.К методологии гуманитарных наук // Бахтин М. М. Эстети­ка словесного творчества. С. 370.

⁶ Там же. С. 364.

⁷ Бахтин М. М. Проблема текста в лингвистике, филологии и других гума­нитарных науках. С. 303.