Когда бушует вьюга за окном

- Сыграем?

Рю с нескрываемым недоверием косится на протянутый ему джойстик: поцарапанный, наспех перемотанный скотчем, с давным-давно выпавшей и безвозвратно утерянной кнопкой. Сколько раз этот джойстик становился невольной «жертвой» гнева Чизуру, потерпевшей поражение в очередной игре-стрелялке, - известно, должно быть, одному лишь Всевышнему.

- Я собирался спать, - тянет задумчиво Санада.

А Чизу в ответ лишь демонстративно отворачивается и делано презрительно хмыкает.

- Никакого с тобой веселья, - бухтит возмущенно, почти раздосадовано.

 

***
Рю расстилает заранее подготовленный гостевой футон, бережно кладет в изголовье подушку, раз за разом встряхивает легкое одеяло. Он рад, что сегодня Чизуру ночует здесь. Рад, что ее родители уехали в город по неотложным делам и временно доверили заботу о единственной дочери соседям. И рад, что Чизу, ни секунды не раздумывая, отказалась от предложенной ей ныне пустующей комнаты Тоору.

За спиной раздается чуть слышное уверенное шарканье босых ног; деревянные половицы тихонько, почти беззвучно и как-то особенно таинственно скрипят под чужими шагами. И Рю невольно улыбается своим мыслям: ведь, казалось бы, какие в чрезмерно вспыльчивой и несдержанной Чизу могут быть тайны? Он знает ее как облупленную. Знает ее, как самого себя, если не лучше. А все некогда имевшиеся «тайны» раскрыты-разгаданы давным-давно уже.

- Чур, я в кровати сплю! – бесцеремонно заявляет Есида и, будто бы в подтверждение своих слов, преспокойно ныряет под одеяло. Как ни в чем не бывало, поудобнее устраивается на чужой постели, ворочается с боку на бок, забавно кряхтит и переворачивает зачем-то подушку.

Вдоволь наглядевшись на все эти хитрые манипуляции, Санада лишь украдкой вздыхает и, приподняв краешек тонкого одеяльца, без особой радости укладывается на жесткий гостевой футон.

- Спокойной ночи, Чизуру.

Беспрестанное копошение, наконец, прекращается, и кровать больше не скрипит натужено, заунывно.

- Споки! – улыбается Чизу.

Утыкается носом в подушку Рю и, зажмурившись, вдыхает полной грудью. Хлопковая наволочка надежно хранит аромат его волос и кожи; тонко, почти неощутимо переплетаются с этим ароматом едва уловимые запахи одеколона и пота. Его подушка пахнет им. Пахнет одуряюще приятно и так волнующе знакомо. И Есида, сама того не понимая, снова и снова набирает полные легкие воздуха: дышит часто и глубоко, но никак не может надышаться…

 

Чуть слышно дребезжат под напором январского ветра стекла в оконных рамах. А там, снаружи, вовсю бушует вьюга: воет-стонет протяжно и жалобно, засыпает-заметает колючим снегом крыши домов, зловеще гудит в трубах. От окна веет холодом, пронизывающим насквозь, заставляющим ежиться под одеялом, поджимать озябшие ноги, просто-напросто не умещающиеся на футоне, и кутаться теплее в летнее, почти не греющее одеяло. Рю замерзает. Замерзает и дрожит мелкою, частою дрожью, бессильно стучит зубами. Замерзает и понимает, что ничего с этим не может поделать.

- Холодно, - говорит не то ей, не то самому себе он. И невольно напрягается внутренне: должно быть, Чизу уже давным-давно спит и видит десятый сон.

Есида и правда подозрительно долго молчит. Лишь дышит спокойно и размеренно, умиротворенно. А он уже просто не может заснуть: затаив дыхание, скользит взглядом вдоль ее руки, покоящейся поверх одеяла. Руки тонкой, но удивительно сильной. Руки с остро выдающимся локотком, с изящною кистью и маленькими гибкими пальчиками - словно кукольными, будто бы прорезанными умелым мастером. Рю с замиранием сердца ловит каждый выдох и вдох – каждое едва заметное движение хрупких девичьих плеч.

- Я подвинусь, - слышится тихо и неуверенно, почти смущенно, - ложись.

 

***
Матрас ощутимо прогибается под весом двух тел - с едва слышным скрипом сжимаются внутри него тугие пружины. А Чизу чувствует, как сердце в груди заходится в бешеном ритме, как покрываются липким потом ладони, как горят алым щеки. И ощущает лопатками чужое сбивчивое дыхание и точно такое же, как у нее, учащенное сердцебиение.

Чересчур узкая и тесная кровать. Слишком мало места для них двоих в одной постели…

- Чизуру, - горячий шепот обжигает шею, - все в порядке?

Рю чувствует, как ее трясет: просто не может не чувствовать, когда она лежит так близко, почти вплотную. И не отодвинуться, не отстраниться ни на сантиметр. Не только потому, что подобной возможности просто-напросто нет (еще чуть-чуть - и Санада непременно скатится кубарем на пол), но и потому, что ему совершенно не хочется отодвигаться. И Рю лежит неподвижно, затаив дыхание, боясь даже шелохнуться. Кончики ее волос изредка вскользь касаются его губ, приятно щекочут подбородок, назойливо липнут к щекам. До смешного волнующе…

В какой-то момент Чизу не выдерживает и поворачивается к нему лицом. Улыбается дрожащими уголками губ, сверкает широко открытыми глазами: в темноте они блестят влажно и мутно, словно от недавно пролитых слез.

Обоюдное молчание тянется невыносимо долго: медленно, сонно проходит за секундой секунда. И внезапно, словно по мановению волшебной палочки, стихает привычное завывание январской вьюги за окном, вдруг становятся беззвучными биения встревоженных сердец и кажется, что сам воздух в комнате застыл, стал тяжелым и плотным… А в ушах одуряюще звенит тишина. Тишина густая и вязкая, словно патока, в которой они оба безнадежно увязли.

- Папаша выглядит таким счастливым сегодня, - с неподдельным теплом в голосе произносит Есида.

Рю видит, как расширяются зрачки в ее глазах; как губы снова растягиваются в улыбке, как залегают в их уголках крошечные, чуть приметные ямочки.

- Он любит, когда ты приходишь, - отвечает он спокойно и тихо, - с тех пор, как… мать умерла и уехал Тоору, он нечасто улыбается.

Чизуру поджимает под себя замерзшие ноги и неосознанно упирается острыми коленками Рю в живот. Но тот и не думает отодвигаться: ему приятна и эта, казалось бы, ничего не значащая, странная близость.

- Ты… Ты часто думаешь о ней, Рю? – сбивчивый шепот эхом слетает с пересохших девичьих губ.

Санада невольно напрягается внутренне; сжимает зубы до скрипа, до тупой боли; с силой впивается ногтями в ладони. И где-то там, глубоко внутри, в самой душе, бьется-трепещет, рвется на волю то самое, старательно подавленное и растоптанное некогда чувство: остывшее, давно забытое, но по неосторожности растревоженное сейчас… Чувство невосполнимой утраты.

- Бывает, - голос у Рю заметно дрожит. И это не ускользает от слуха Чизу.

Повинуясь секундному порыву, она неосознанно рушит их давным-давно сложившуюся традицию, некий лишь им двоим понятный «ритуал»:

- Пожалеть тебя?

Из ее уст эти слова звучат совсем иначе: гораздо мягче и тише, с почти неслышным, загадочным придыханием. Неожиданно для самого себя, Рю украдкой кивает – и не успевает опомниться, как Есида прижимает его к себе. Прижимает надежно и крепко, гладит по взъерошенным волосам, чуть касаясь, ласково и в то же время донельзя осторожно. Утешает, успокаивает…

А Рю уже просто не может думать ни о чем другом, кроме ее невероятно быстрого, бешеного сердцебиения, раздающегося у самого уха. Не может не чувствовать мягкость и тепло ее часто вздымающейся груди, к которой он оказался прижат щекой. И никак не решается собраться с силами, чтобы, наплевав на все, обнять ее в ответ. Притянуть к себе и сжать в тесных объятиях: жадно и нетерпеливо, так до безобразия по-собственнически.

- Ты же знаешь, - нашептывает ему Чизу, - я всегда буду рядом...

Так крошечная, едва тлеющая искра, по неосторожности упавшая в сухую траву, разгорается с новой, невиданной ранее силой. Полыхает ярко и жарко, поднимаясь все выше и выше безудержным, смертоносным пламенем. Так неумолимо рушатся с тщательностью выстроенные границы, летят ко всем чертям никому не нужные, бесполезные деланое равнодушие и показное спокойствие…

- Я люблю тебя, Чизуру.

Рю отчетливо слышит, как пропускает удар – а затем бьется с удвоенной быстротой ее сердце. Ощущает, как дрожат от напряжения ее тонкие пальчики, намертво вцепившиеся в ворот его футболки…

- Я тоже… - шепчет Есида горячечно, сбивчиво, словно в бреду, - я тоже люблю тебя, Рю…

 

***
Не выдержав напора ледяного ветра, с оглушительным грохотом распахивается настежь окно – звучно звенят чудом уцелевшие стекла в заснеженных рамах. А в комнату тут же врывается сумасшедшим, неуправляемым вихрем январская вьюга: путается в полупрозрачных занавесках, присыпает мелкими снежинками подоконник и пол, наполняет всю спальню студеным, морозным воздухом.

Но Рю сейчас не может видеть ничего, кроме приоткрытых в беззвучном вздохе, манящих губ напротив его собственных. Не может слышать ничего, кроме неглубоких частых вздохов, вырывающихся из его же пересохшего от волнения горла. И не может чувствовать ничего, кроме непреодолимого, всепоглощающего влечения, неумолимо разгорающегося внутри. Влечения, затмевающего все мысли и чувства, овладевающего разумом и сердцем, подчиняющего себе тело и душу.

И пальцы, внезапно ставшие негнущимися, задубевшими, лишенными всякой гибкости, с силой сжимают хрупкие плечи, а губы, теплые и сухие, - жадно прижимаются к губам.

Глаза – в глаза, дыханием – к дыханию. Единственно верно, единственно возможно…

Рю чувствует, как Чизу расслабляется и обмякает, крепко-накрепко зажатая в его объятиях; ощущает, как постепенно приоткрываются, делаются мягкими и податливыми ее губы. И не может поверить своему счастью, когда она нерешительно, осторожно обнимает его за шею дрожащими ручками. Обнимает и доверчиво, почти по-детски жмется к груди.

 

В воздухе, чуть приметно серебрясь и изредка поблескивая, кружатся в затейливом танце легкие снежинки. Снежинки оседают крошечными резными звездочками на ресницах. Снежинки путаются в непослушных, взлохмаченных ветром волосах. Снежинки тают на губах, согретые и растопленные горячим дыханием…

Чизуру спит спокойно и крепко, уютно устроившись макушкой на чужом плече. Тихонько посапывает и еле слышно вздыхает во сне. А Рю еще не подозревает о том, что до самого утра так и не сможет заснуть. Не догадывается, что будет неотрывно смотреть на нее, спящую, и ловить с замиранием сердца каждый ее выдох и вдох, каждый удар ее сердца.

Но сейчас… Он легко накрывает ее ладонь своей и осторожно переплетает пальцы. Как можно более ласково и бережно, чтобы не разбудить. И губы, дрогнув, сами растягиваются в такой редкой, искренне счастливой улыбке…

«Вместе. Отныне и навсегда».

А там, снаружи, по-прежнему вовсю бушует вьюга: все так же воет-стонет протяжно и жалобно, все так же засыпает-заметает снегами крыши домов.