Итак, возрастные степени — это стадии жизненного цикла, но не всякие, а только особо выделяемые и символизируемые данной культурой, так что их достижение обеспечивает индивиду определенный социальный ранг и идентичность.
Возрастные классы — это возрастные слои населения, но тоже не всякие, а только занимающие особое место в системе возрастной стратификации данного общества и соответственно выделяемые и символизируемые культурой.
Возрастные группы — это организации, основанные на общности хронологического и/или условного возраста своих членов, имеющие специфическую структуру, функции и знаковые средства и соответственно воспринимаемые и символизируемые культурой.
III. Возрастной символизм культуры, т.е. система представлений и образов, в которых общество воспринимает, осмысливает и легитимизирует жизненный путь индивида и возрастную стратификацию, так же универсален и одновременно специфичен, как и сами эти явления. Как подсистема культуры он включает в себя следующие взаимосвязанные элементы:
1) нормативные критерии возраста, т.е. принятую культурой возрастную терминологию, периодизацию жизненного цикла с указанием длительности и задач его основных этапов; фиксируется не жизненный путь индивида, а именно жизненный цикл как нечто повторяющееся, обязательное и нормативное;
ния слоев, классов и групп;
5) возрастную субкультуру — специфический набор признаков и ценностей, по которым представители данного возрастного слоя, класса или группы осознают и утверждают себя в качестве «мы», отличного от всех остальных возрастных общностей.
Нормативные критерии возраста соответствуют стадии жизненного цикла и структуре возрастных слоев. Аскриптивные возрастные свойства — культурно-нормативный аналог и эквивалент индивидуальных возрастных различий и свойств соответствующих возрастных слоев (классов). Символизация возрастных процессов и возрастные обряды — не что иное, как отражение и легитимация возрастных изменений и социально-возрастных процессов, а возрастная субкультура производна от реальных взаимоотношений возрастных слоев и организаций.
Нормативные критерии возраста тесно связаны с развитием временных представлений и категорий. При всех этнокультурных вариациях здесь четко вырисовываются некоторые общие закономерности.
Древнейшая интуиция времени, свойственная бесписьменным культурам, фиксирует не длительность и необратимость, а ритмичность, повторяемость, цикличность процессов. У первобытного человека имелось не отчетливое чувство самого времени, а только некоторые временные ассоциации, которые разделяли время на интервалы, подобные тактовым чертам в музыке.
Течение жизни воспринималось архаическим сознанием не как линейный, а как циклический процесс, тем более что субъектом его считался не отдельный индивид, а род, племя, община. Представители бесписьменных народов, как правило, не знают своего индивидуального хронологического возраста и не придают ему существенного значения. Им вполне достаточно указания на коллективный возраст, выражаемый в терминах своей принадлежности к определенной возрастной степени, или порядок старшинства. Так, не зная своего календарного возраста, они всегда знают, кто из них старше. Такое знание необходимо, так как строгие правила этикетного поведения могут быть нарушены только между сверстниками, равными. Порядок рождения существен даже для близнецов, и терминология родства последовательно различает старших и младших братьев и сестер. Календарный возраст значит гораздо меньше, и старики нередко склонны преувеличивать свой возраст.
По свидетельству Ф. Арьеса, средневековые люди плохо знали возраст своих детей. Хронологический возраст фиксировался преимущественно в связи с какими-то ритуальными или фискальными (переписи населения, исчисление налогов) потребностями. Но уже просвещенный флорентиец XV в. Л. Б. Альберти рекомендует отцам семейств фиксировать в секретных книгах точное время (год, месяц, день и час) и место рождения каждого ребенка. Это было важно как с точки зрения астрологии (возможность предсказания судьбы), так и для будущей борьбы за политические должности, связанные с возрастным цензом. Интересно отметить, что индивидуализация возрастных представлений идет параллельно общему росту личностного начала жизни и развитию чувства исторического времени.
Образованные люди XVI—XVII вв. знали свой возраст, но правила хорошего тона не позволяли отвечать на этот вопрос прямо. Возможно, что иногда эту дату скрывали, опасаясь враждебной магии (подобно тайне личного имени). Недаром Л. Б. Альберти советует делать хронологические записи о рождении детей в секретной книге. Но как бы то ни было, понятие хронологического возраста возникает позже, чем понятие жизненного цикла.
Идея постоянства жизненного цикла подкрепляется распространенной во многих древних религиях идеей инкарнации, вселения в тело новорожденного умершего предка (или его души), представлением о ребенке как вернувшемся и повторяющем свою жизнь предке и характерным для архаического сознания смешением социально-возрастных категорий с генеалогическими. Пока индивидуальная жизнь еще не обрела самостоятельной ценности, а идея чередования природных циклов не сменилась идеей развития, такая символизация абсолютно логична.
Все народы различают этапы детства, взрослости (зрелости) и старости. Существуют также содержательные транскультурные инварианты, обусловленные стадиальностью психофизиологического и умственного развития ребенка.
Например, почти все народы придают особое значение возрасту от 5 до 7 лет. В это время родители обычно передают, а дети принимают на себя ответственность за младших детей, уход за животными и выполнение ряда других домашних обязанностей. Дети становятся также ответственными за свое социальное поведение, и их строже наказывают за нарушение его норм. Одновременно растут ожидания взрослых относительно обучаемости детей. Считается, что в 5—7 лет ребенок уже «входит в разум» и приобретает более или менее устойчивый характер, позволяющий принимать новые социальные роли. Ребенок присоединяется к группам сверстников, участвует в ролевых играх, причем происходит сегрегация таких групп по полу. От детей ожидают также проявлений стыдливости, и подчеркивается необходимость половой дифференциации в общении. Иными словами, 5—7-летний ребенок всюду категоризируется иначе, чем младший; он становится более или менее интегральной частью социальной структуры.
Ряд универсальных, транскультурных моментов аскриптивного и прескрип-тивного характера содержат и представления о переходном, пубертатном возрасте. Тем не менее и здесь много культурно-специфического.
Разные культуры выделяют неодинаковое число «возрастов жизни», причем количество институционализированных возрастов обычно меньше, чем число подразумеваемых. Хотя возрастные степени всегда соотносятся с периодизацией жизненного пути, их непосредственной системой отсчета являются возрастная стратификация и соответствующие социальные институты и нормы, неодинаковые у разных народов.
Например, мужчины народности масаи имели в XIX в. шесть возрастных степеней, тогда как мужчины нуэр знают только две возрастные степени — мальчиков и взрослых мужчин, причем члены данных возрастных классов символизируются соответственно как «сыновья» и «отцы». Отметим также частое несовпадение количества возрастных степеней у мужчин и у женщин. Это говорит о том, что мужской и женский жизненный цикл символизируется по-разному и дело здесь отнюдь не в возрасте.
Когда возрастная терминология перестает замыкаться на жесткую систему возрастных степеней и начинает обозначать только стадии жизненного цикла, она становится более гибкой, но одновременно — менее определенной. Неопределенность, условность хронологически выражаемых возрастных границ — общее свойство любой развитой культуры. Например, возрастная терминология средневековой Франции различает детство (enfance), отрочество (puerilite), молодость (jeunesse), юность (adolescence), старость (viellesse) и сениль-ность (senilite). Однако эти термины далеко не всегда относились к определенному хронологическому возрасту, их границы очень часто менялись не только от народа к народу, но и от автора к автору.
Чрезвычайно важный факт, доказывающий условность возрастных границ и периодизации жизненного цикла, хотя она кажется основанной на инвариантах онтогенеза, — зависимость этой периодизации от свойственной каждой данной культуре символики чисел. Но числа эти не всегда совпадают. В греко-римской традиции, воспринятой позже в средневековой Европе, одним из главных священных чисел было 7. «Седмица» лежит в основе античных космологических представлений древности (7 планет), а также в основе возрастной периодизации: 7-14-21 и т.д. лет. Реже встречается идея 5-летнего цикла (у готов, салических франков, датчан и шведов). Некоторые германские племена предпочитали четное число 6; у саксов, англосаксов, лангобардов, норвежцев, исландцев, баварцев и аллеманов жизненный цикл членится на шестилетние периоды: 6—12—18— 24 и т.д. У африканского племени котоко «базовым» числом является 8: по их верованиям, целостный человек, «ме», состоит из 8 элементов, а жизненный цикл делится на 8 стадий. Исключительно сложная символическая система существует у бамбара. Согласно их верованиям, вся Вселенная состоит из 266 элементов; столько же элементов имеет человеческий характер, это соответствует 266 дням внутриутробного развития человека. Кроме того, бамбара придают особое значение циклу из 33 лунных лет; ему соответствуют 33 косточки позвоночника и 33 элемента, с помощью которых бамбара описывают зачатие и рождение человека («бананголо»).
Каково бы ни было происхождение этих аллегорий и символов, именно они помогают культуре по-своему структурировать жизненный цикл. Разумеется, тут никогда не бывает полного единообразия, хотя бы потому, что каждая культура имеет не одно, а несколько священных чисел, которые могут по-разному сочетаться друг с другом. Например, Солон, автор древнейшей греческой периодизации жизни, делит ее на 10 семилетий, «седмиц»:
Маленький мальчик, еще неразумный и слабый, теряет,
Чуть ему минет семь лет, первые зубы свои; Если же бог доведет до конца седмицу вторую,
Отрок являет уже признаки зрелости нам. В третью у юноши быстро завьется, при росте всех членов,
Нежный пушок бороды, кожи меняется цвет. Всякий в седмице четвертой уже достигает расцвета
Силы телесной, и в ней доблести явствует знак.
В пятую — время подумать о браке желанном мужчине,
Чтобы свой род продолжать в ряде цветущих детей. Ум человека в шестую седмицу вполне созревает
И не стремится уже к неисполнимым делам. Разум и речь в семь седмиц уже в полном бывают расцвете,
Также и в восемь — расцвет длится четырнадцать лет. Мощен еще человек и в девятом, однако слабеют
Для веледоблестных дел слово и разум его. Если ж десятое бог доведет до конца семилетье,
Ранним не будет тогда смертный конец для людей*.
«Седмицами» оперируют большинство древнегреческих, включая Аристотеля, древнеримских, византийских и средневековых авторов. Иногда календарь вдруг переходит на «шестеричный» или «четверичный» ритм. Число 4 тоже было привилегированным, позволяя говорить о совпадении 4 элементов, 4 темпераментов, 4 времен года и 4 возрастов жизни. Именно так рассуждал в XIII в. Филипп из Новары, говоря о «четырех этапах человека», каждый по 20 лет. Если Солон насчитывает 10 седмиц, то Шекспир («Как вам это понравится») пишет о комедии жизни, состоящей из 7 действий. Аллегория есть аллегория. Она никогда не бывает однозначной.
Согласно древним индуистским нормам, которые и по сей день не утратили практического бытового значения, жизненный путь должен строиться на основе так называемого четвертичного закона. Первый этап жизни, стадия ученичества, начинается после обряда инициации (но не с рождения) и состоит в изучении священных ведических текстов в доме учителя, поддержании священного огня, обслуживании учителя и т.д. Окончив обучение, человек вступает в стадию домохозяина: он должен жениться, произвести потомство, обрести практическое знание жизни, исполнить свой гражданский долг. Затем он вступает в третью стадию — лесного отшельника, с женой или без нее, когда положено предаваться благочестивым размышлениям и неукоснительно соблюдать религиозные предписания относительно усмирения бренной плоти. Наконец, четвертая фаза — период аскетизма и религиозного подвижничества, когда надлежит отринуть все узы привязанности к земной жизни. Видимо, эта модель должного поведения адресована только мужчинам и только членам высших трех каст, причем хронология (возраст) каждого перехода зависит от кастовой принадлежности. Речь идет не просто о совершеннолетии, а о вступлении в касту. Согласно законам Ману, посвящение брахмана производится на восьмом, кшатрия — на одиннадцатом, а вайшьи — на двенадцатом году от зачатия.
Любая периодизация жизненного цикла всегда соотносится с нормами культуры, она не столько описательна, сколько ценностно-нормативна. Это наглядно выступает в таких понятиях, как «созревание», «совершеннолетие», «зрелость», но фактически нормативны все возрастные категории, включая понятия «детство», «юность», «взрослость» и т.д.
Возрастные категории и стереотипы всегда и везде многозначны, противоречивы и амбивалентны, одновременно описательны (дескриптивны) и нормативно-предписательны (прескриптивны). Описать возраст можно только в единстве с историко-специфическими особенностями культуры и социальной идентичностью.
* Солон. Седмицы человеческой жизни//Античная лирика. М., 1968. С. 133.
Выводы и заключения
1. В науке принято выделять абсолютный (календарный или хронологический) возраст и условный возраст (возраст развития).
2. Основные системы отсчета, в которых психология описывает человеческий возраст: 1) индивидуальное развитие (онтогенез); 2) социально-возрастные процессы и социально-возрастная структура общества; 3) возрастной символизм.
3. В психологии в пределах онтогенеза можно говорить о биологическом, психологическом, социальном возрасте субъекта, а также о субъективном, переживаемом возрасте личности (возрастное самосознание).
4. Понятием возраста объединяются два ряда развития, которые Л. С. Выготский назвал натуральным (развитие организма) и социальным (приобщение индивида к культуре путем обучения воспитания, социализации в широком смысле слова).
5. Наиболее емкий и употребительный современный научный термин для описания индивидуального развития — «жизненный путь».
6. Современная наука уделяет особенно много внимания проблеме качественных сдвигов, скачков, кризисов в развитии, с которыми соотносится смена возрастов.
ИСТОРИОГРАФИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РАЗВИТИЯ
Историография человеческого развития. «Психогенная теория истории» Ллойда Демоза.
Как и любой исторический феномен, развитие лишь постепенно входило в культуру осмысления человечеством самого себя. Вопросы об историческом происхождении периодов развития, о связи истории развития человека с историей общества и цивилизации, об истории взросления в целом были поставлены перед психологией только в конце 20-х гг. XX в., но к их пониманию человечество шло через века раздумий, описаний, исследований. И прежде чем развитие стало специальным предметом научно-психологического анализа, человечество осмысляло его в философии, культуре (живописи, литературе), фольклоре и т.д.
Современное изучение развития также по самой сути своей не может не быть междисциплинарным, поскольку мир детства, взросление — неотъемлемая часть образа жизни и культуры любого отдельно взятого народа и человечества в целом. Общество не может познать себя, не поняв закономерностей своего развития, и оно не может понять мир детства, не зная истории и особенностей взрослой культуры.
Много интересных фактов, связанных с историографией развития, было собрано французским демографом и историком Филиппом Арьесом, который интересовался, как в ходе истории в сознании художников, писателей и ученых складывались понятия детства, отрочества, взрослости и чем они отличались в разные исторические эпохи.
Изначально в культуре различалась всего лишь оппозиция детство—взрослость (переход знаменовался инициацией или специальным обучением) и частично взрослость—старость (особенно в плане юридического статуса: нотариальные документы свидетельствуют о том, что старые, не способные более трудиться люди вверяли себя попечительству близких взрослых, оплачивая уход за собой наследством или дарением собственности) и лишь позже стали выделяться другие возрасты.
Исследования Ф. Арьеса в области изобразительного искусства показали, что вплоть до XII в. искусство не обращалось к детям — в средневековом мире просто не было места ни для детства, ни тем более для образа детства, которое считалось переходным периодом, быстро истекавшим и так же быстро забывавшимся.
Детские образы в искусстве X—XII вв. встречаются лишь в религиозно-аллегорических сюжетах: ангелы, херувимы, младенец Иисус в образах Богоматери с сыном, нагое дитя. Дети, если они где-то и изображались, то как уменьшенные взрослые, с сохранением пропорций взрослого тела.
Чуть позже религиозные ограничения начинают преодолеваться, и в живописи появляются более «наполненные жизнью» сюжеты детства Девы Марии и других святых. Возникает новая иконография с множеством детских сцен (купания и пеленания, обучения чтению). Но только к XV-XVI вв. появляются светские изображения: ребенок в семейном кругу, на руках у матери или рядом со стариком; играющие дети; ребенок, внимающий проповеди; ребенок-подмастерье и т.д. (хотя это еще и не изображения реальных детей).
До этого времени фактически и не было знаний об особенностях и природе детства. Детство считалось периодом быстро проходящим и малоценным. Никто не считал, как обычно мы полагаем сейчас, что каждый ребенок уже заключает в себе человеческую личность. Безразличие к детству, по мнению Ф. Арьеса, было прямым следствием демографической ситуации того времени, отличавшейся высокой рождаемостью и большой детской смертностью.
Первым признаком преодоления безразличия к детству служит появление в XVI в. надгробных барельефов и портретов умерших детей. Их смерть, как пишет Ф. Арьес, начала переживаться как действительно невосполнимая утрата, а не как вполне естественное событие. О преодолении равнодушия к детям, которое отмечается к XVII в., свидетельствуют полотна Веронезе, Тициана, Рубенса, Ван Дейка, Ф. Хальса, где возникает тема путти — изображение обнаженной детской натуры, в которой воскрешается образ эллинистического Эрота. Кроме того, появляются первые портретные изображения реальных детей. Как правило, это портреты детей влиятельных лиц, донаторов или царственных особ в детском возрасте в подобающей их возрасту и происхождению одежде.
Одновременно появляется эмоциональный интерес к особенностям поведения маленького ребенка и его языку — люди развлекались (как, впрочем, и сейчас), собирая забавные выражения детей, подражая их речи, используя их словарь, а также привлекая к общению с детьми «язык кормилиц» и нянь. Даже в появлении множества слов, обозначающих детей, начиная с XIII-XIV вв., становится заметным изменение отношения к ним, нарастание их ценности для общества взрослых.
Помимо живописных произведений, свидетельства преодоления безразличия к ребенку Ф. Арьес обнаруживает в изменении детской одежды (детей начинают одевать в соответствии с их возрастом), и в факте начала пошива специфически детской одежды.
Анализируя портретные изображения детей на старинных картинах и описание детского костюма в литературе, Ф. Арьес выделяет три тенденции в эволюции детской одежды: 1) феминизация (долгое время одежда мальчиков повторяет детали женской одежды); 2) архаизация (одежда детей в данное историческое время запаздывает по сравнению со взрослой модой и во многом повторяет взрослый костюм прошлой эпохи); 3) использование для детей высших сословий обычного взрослого костюма низших сословий. Сначала специфически детский костюм появился для мальчиков и только много позже — для девочек.
Детские портновские лекала и детская мода возникает только во второй половине XVIII в. под влиянием воспитательных взглядов Ж.-Ж. Руссо. До этого детская одежда кроилась как взрослая. Собственно, пока одежда была естественно удобной (от античности до Средневековья), не было необходимости придумывать особую одежду для детей. И только когда мода становится сложнее, особенно в бургундскую, испанскую эпоху или рококо, это копирование становится все более неудобным для ребенка. В конце XIX в., если одежда детей и подростков похожа по фасону и украшениям на одежду взрослых, это считается безвкусным и неэлегантным. Наоборот, в семьях высшего сословия нарочито детский тип одежды для мальчиков и девочек становится популярным и подчеркивается сверх всякой меры.
Свидетельствами изменения отношения к ребенку становятся также появление специфически детского помещения в богатых домах — детской, а также изготовление детской мебели и посуды, предметов детского быта; возникновение новых образцов игрушек; появление стиля детских причесок; выпуск предметов ухода за ребенком, специальных мазей, присыпок и т.п.; появление детских доз в фармакологии и института бонн/гувернанток; описание своеобразных детских «режимов дня», не совпадающих с ритмом жизни взрослого; спецификация одежды, игрушек и предметов для девочек и мальчиков; и, конечно, создание своеобразного культурного пласта — детской литературы наставительного или религиозного содержания (в первую очередь, создание адаптированной и иллюстрированной «Библии для детей») и детской музыки.
Особый интерес, безусловно, представляет история игр и игрушек, которая почти так же стара, как история человечества, хотя и нельзя с достоверностью утверждать, что реплики колесниц, людей и животных, которые находят в детских, да и взрослых погребениях разного времени, — это действительно игрушки, а не культовые или магические статуэтки. Кроме того, известно, что воспроизведенные в миниатюре фигурки людей, животных, предметов быта часто предназначались не для детей, а для развлечения взрослых (знаменитые неаполитанские ясли, немецкие кукольные комнаты и дома, подвешенные над каминами куколки-марионетки и т.п. во все времена выполняли функцию изящных безделушек и использовались в качестве подарков и сувениров).
У игр и игрушек — своя история, и кажущиеся сегодня почти неизменными детские погремушки, лошадки, куклы совершенствовались и меняли свои функции на протяжении веков. Например, всем знакомая традиционная погремушка упоминается Аристотелем как «погремушка Архита». XIV-XV вв. подарили детскому миру игрушку под названием «Джек-проповедник» — маленькую фигурку проповедника за кафедрой на пружинной подставке, части которой скреплены проволочкой. Нажимая на подставку, ребенок мог заставить фигурку кланяться, падать на кафедру, сгибать руки и т.п. Деревянная лошадка, ветряная мельница, птичка, волчок, кукла — самые традиционные (или архетипические) игрушки того времени. Особую роль играет, конечно, кукла, которая есть у детей почти всех народов мира и меняет свой облик в зависимости от исторического времени.
Некоторые игрушки даже попадали в опалу как «дьявольское изобретение». Так, в XVII в. некий Александр Тассони попал под суд за то, что в доме у него нашли так называемого «картезианского чертика» — фигурку, прыгающую в стеклянной трубочке, — излюбленную детскую игрушку русских «верб», известную у нас под названием «морского жителя».
Все сказанное является свидетельством постепенного оформления и обособления сферы детского в бытовой культуре взрослых и показателем глубоких внутренних изменений отношения к детям в обществе — теперь ребенок начинает занимать особое место в жизни взрослых. Но хотя интерес к детству и само понятие детства практически отсутствовали в культуре европейского Средневековья, это не означало, что детьми пренебрегали и вообще не заботились о них. Понятие детства не следует смешивать с любовью к детям; оно означает осознание специфической природы детства, того, что отличает ребенка от взрослого, даже и молодого. В Средние века такого осознания не было. Поэтому, как только ребенок мог обходиться без постоянной заботы своей матери, няньки или кормилицы, он начинал автоматически причисляться к обществу взрослых. Собственно, и тогдашнее взрослое общество сегодня покажется нам довольно инфантильным. Это, несомненно, объясняется прежде всего его умственным возрастом, но отчасти и физическим, поскольку оно в значительной степени состояло, в нашем теперешнем понимании, из детей и юношей. Чтение исторической беллетристики показывает, что возраст фрейлин и рыцарей едва достигал 15—16 лет, а человек старше 20—23 лет считался уже пожившим, умудренным и даже пресыщенным жизнью.
Новое время, особенно XVII и XVIII вв., ознаменовалось появлением нового образа детства, ростом интереса к ребенку во всех сферах культуры, более четким хронологическим и содержательным различением детского и взрослого миров и, наконец, признанием за детством автономной, самостоятельной социальной и психологической ценности.
Источником представлений об исторических образах детства является и литература.
В литературе классицизма детские образы еще не занимали сколько-нибудь значительного места, так как классицизм интересовало всеобщее, образцовое в людях, и Детство предстает скорее как возрастное уклонение от нормы (не-зрелость).
У просветителей XVII в. появляется интерес к ребенку, но преимущественно как к объекту воспитания. Это проявляется в первую очередь в возникновении специальной детской литературы, преследующей назидательные, дидактические цели (так, между 1750 и 1814 гг. в Англии было выпущено около 2400 книг такого рода). Детские и юношеские годы занимают много места в просветительских автобиографиях и «романах воспитания», изображаясь как период становления, формирования личности героя. Однако отрочество и юность для просветителей — еще не самоценные этапы жизни, а только подготовка к ней, имеющая главным образом служебное значение. Поэтому детские образы статичны, добродетельны, лишены той живости и спонтанности, с которой современное сознание связывает детское поведение.
Романтизм XVIII в. установил культ ребенка и культ детства. С романтиков начинаются детские дети, их ценят самих по себе, а не в качестве кандидатов в будущие взрослые. Внимание романтиков направлено к тому в детях и детском сознании, что будет утеряно взрослыми. Детская невинность и непосредственность противопоставляются «извращенному» и холодному миру рассудочной взрослости. Самоценность детства всячески подчеркивается, но ребенок выступает как отвлеченный символ невинности, близости к природе и чувствительности, недостающих взрослым. Культ идеализированного детства по сути не содержал в себе подлинного интереса к психологии реального ребенка. Объективное изучение детства даже показалось бы романтику кощунственным, а повзросление в этой системе взглядов выглядело скорее потерей, чем приобретением.
Образы детства в художественной литературе и искусстве нового времени меняются и развиваются. Так, в реалистическом романе 1830—1850-х гг., особенно у Ч. Диккенса, появляются образы бедных, обездоленных детей, лишенных домашнего очага, жертв семейной и особенно школьной тирании, однако сами дети остаются одномерно наивными и невинными. Затем художественному исследованию подвергается семейное «гнездо» и выясняется, что под теплой оболочкой здесь часто скрываются жестокое рабство, гнет и лицемерие, калечащие ребенка.
По мере углубления психологического анализа сами детские образы также утрачивают былую ясность и одномерность. Л. Н. Толстой изображает развитие рефлексии и морального сознания ребенка. В творчестве Ф. М. Достоевского дети, живущие в атмосфере низменных страстей, сами очень рано проявляют жестокость. В произведениях Т. Манна, Г. Гессе, Р. Роллана, А. Франса, Г. Джеймса, В. Гюго, Д. Джойса и др. в полный голос звучит мотив одиночества и разорванности внутреннего мира подростка.
Многомерность и разнообразие детских образов в литературе или портретной живописи отражают не только прогресс художественного познания и различия в отношении к ребенку, но и изменения в реальном содержании детства и его символизации в культуре.
М. Эпштейн и Е. Юкина сопоставили детские образы С. Т. Аксакова и Л. Н. Толстого, Ч. Диккенса и М. Твена. Если Ч. Диккенс поэтизирует семейную идиллию детства, то М. Твен — романтику странствий и приключений, радость бездомности. Для героев Ч. Диккенса «холодный дом» невыносим потому, что он холодный, утративший теплоту родства и воздвигнутый на фундаменте деловой целесообразности; для героев М. Твена и родной кров невыносим, потому что это дом, замкнутое пространство, слишком тесное для их дерзкой предприимчивости.
Но насколько литературные образы детства универсальны или статистически типичны для соответствующих народов? Верно ли, что большинство американских подростков XIX в. похожи на Тома и Гека, а русских — на Николеньку и Сережу?
По мнению М. Эпштейна и Е. Юкиной, художественные образы детства нужно рассматривать под разными углами зрения: 1) эстетически — как демонстрацию возможностей того или иного художественного направления, стиля; 2) социологически — как отражение классовых, сословных, экологических и иных особенностей стиля жизни и воспитания; 3) этнологически — как отражение этнических особенностей; 4) исторически — как отражение восприятия ребенка в разных эпохах; 5) психологически — как воплощение разных психологических, личностных типов; 6) идеологически — как отражение социально одобряемого образа ребенка; 7) биографически — как отражение индивидуальных черт характера и биографии автора.
