ПЕРУШКО ФИНИСТА-ЯСНА-СОКОЛА 6 страница

Пришел он домой и плачет. Мать спрашивает его: об чем ты, Ваня, плачешь? Он и разсказал. Мать ему говорит: дурак! Ты не так сказал! Ты бы сказал: дядюшка! Носить тебе – не выносить, возить тебе – не вывозить, вот бы он тебя похвалил. – Ну ладно, мама, - пошел опять, а ему на встречу несут покойника. Поровнялся с ним да и говорит: дядюшки, носить бы вам – не выносить, возить бы вам – не вывозить! – И опять дурака оттеребили.

Пошел домой, плачет. Мать спрашивает: об чем ты, Ваня, плачешь? Он и разсказал. Дурак! Ты не ладно сказал! Ты бы пел: святый Боже, вот бы тебя и похвалили. – Ну ладно, я пойду, мама, спою. Идет, а ему на встречу свадебный поезд. Он и запел: святый Боже! Дружка выскочил и давай теребить дурака. Опять пошел домой дурак и плачет. Мать и спрашивает его: о чем, Ваня, плачешь? – Мама, я иду, едет свадьба, я и запел святый Боже, а они ну меня теребить! – Ой ты, дурак! Ты бы взял гармонию, играл бы да плясал бы, вот тебя и похвалили. – Ну, ладно. Идет, а у мужика горит овин, он и начал играть в гармонью и плясать. Увидал его мужик и давай теребить.

(Потом он заливает свинью, которую начали палить. Мать говорит: ты бы сказал: этим-то кусочком о Христове дне не стыдно разговеться. Дурак пошел и натолкнулся на человека, отправлявшего естественную надобность, сказал, что велела мать, и был опять побит. Мать говорит: ты бы плюнул да отошел. Дурак встречает попа с крестом и плюет. Мать говорит: ты бы сказал: батюшка, благослови меня! Наконец, он попадает на медведя, просит у него благословения и медведь его разрывает).

 

 

Кощей безсмертной*) (*Взято с лубочного издания)

 

Жил царь и царица, у них родился сын Иван-царевич. Няньки его качают, никак укачать не могут; зовут отца: «царь-великой государь! Поди, сам качай своего сына». Царь начал качать: «спи, сынок! Спи, возлюбленной! Выростишь большой, сосватаю за тебя Ненаглядную Красоту, трех мамок дочку, трех бабок внучку, девяти братьев сестру». Царевич уснул и проспал трое суток, пробудился – пуще прежняго расплакался. Няньки качают, никак укачать не могут; зовут отца: «царь-великой государь! Поди, качай своего сына». Царь качает, сам приговаривает: «спи, сынок! Спи, возлюбленной! Выростишь большой, сосватаю за тебя Ненаглядную Красоту, трех мамок дочку, трех бабок внучку, девяти братьев сестру». Царевич уснул и опять проспал трое суток; пробудился, еще пуще расплакался. Няньки качают, никак укачать не могут: «поди, великой государь! Качай своего сына». Царь качает, сам приговаривает: «спи, сынок! Спи, возлюбленной! Выростишь большой, сосватаю за тебя Ненаглядную Красоту, трех мамок дочку, трех бабок внучку, девяти братьев сестру». Царевич уснул и опять проспал трое суток. Пробудился и говорит: «давай, батюшка, свое благословение; я поеду жениться». – Что ты, дитятко! Куда поедешь? Ты всего девятисуточной! «Дашь благословение – поеду, и не дашь – поеду!» - Ну, поезжай! Господь с тобой! Иван-царевич срядился и пошел коня доставать; отошел немало от дому и встретил стараго человека. «Куда, молодец, пошел? Волей, али неволей?» - Я с тобой и говорить не хочу! отвечал царевич, отошел немного и одумался: «что же я старику ничего не сказал. Стары люди на ум наводят». Тотчас настиг старика: «постой, дедушка? Про что ты меня спрашивал»? – Спрашивал: куда идешь, молодец? Волей, али неволей? «Иду я сколько волею, а вдвое неволею. Был я в малых летах, качал меня батюшка в зыбке. Сулил за меня высватать Ненаглядную Красоту, трех мамок дочку, трех бабок внучку, девяти братьев сестру». – Хорошо, молодец, учливо говоришь! Только пешему тебе не дойти – Ненаглядная Красотка далеко живет. «Сколь далеко?» - «В золотом царстве, поконец свету Белаго, где солнышко восходит». «Как же быть-то мне? Нет мне молодцу по плечу коня неезжалого, ни плеточки шелковой-недержалой». – Как нет! У твоего батюшки есть тридцать лошадей – все как одна; поди домой, прикажи конюхам напоить их у синя моря: которая лошадь наперед выдвинется, забредет в воду по самую шею и как станет пить – на синем море начнут волны подыматься, из берега в берег колыхаться, ту и бери! «Спасибо на добром слове, дедушка!» Как старик научил, так царевич и сделал; выбрал себе богатырского коня, ночь переночевал, поутру рано встал, растворил ворота и собирается ехать. Проговорил ему конь человеческим языком: «Иван-царевич! Припади к земле; я тя (тебя) трижды пихну». Раз пихнул и другой пихнул, а в третий не стал: «ежели в третий пихнуть, нас с тобой земля не снесет!» Иван-царевич выхватил коня с цепей, оседлал, сел верхом – только и видел царь своего сына! Едет далеким-далеко, день коротается, к ночи подвигается; стоит двор, что город, изба, что терем. Приехал на двор – прямо к крыльцу, привязал коня к медному кольцу, в сени да в избу, Богу помолился, ночевать попросился. «Ночуй, доброй молодец! говорит ему старуха; куды тя Господь понес?» - Ах ты, старая сука! Неучливо спрашиваешь. Прежде напой-накорми, на постелю повали, втепор и вестей спрашивай. Она его напоила-накормила, на постелю повалила и стала вестей выспрашивать. «Был я, бабушка, в малых летах, качал меня батюшка в зыбке, сулил за меня Ненаглядную Красоту, трех мамок дочку, трех бабок внучку, девяти братьев сестру». – Хорош молодец! учливо говоришь. Я седьмой десяток доживаю, а про эту красоту слыхом не слыхала. Впереди по дороге живет моя большая сестра, может – она знает; поезжай-ка завтра к ней, а теперь усни: утро вечера мудренее! Иван-царевич ночь переночевал, поутру встал раненько, умылся беленько, вывел коня, оседлал, в стремено ногу клал – только его и видела бабушка! Едет он далеким-далеко, высоким-высоко, день коротается, к ночи подвигается; стоит двор что город, изба что терем. Приехал ко крыльцу, привязал коня к серебреному кольцу, в сени да в избу, Богу помолился, ночевать попросился. Говорит старуха: «фу-фу! Доселева было русской коски видом не видать, слыхом не слыхать, а поне русская коска сама на двор приехала. Откуль, Иван-царевич, взялся?» - Что ты, старая сука, расфукалась, неучливо спрашиваешь? Ты бы прежде накормила-напоила, на постелю повалила, тожно бы вестей спрашивала. Она его за стол посадила, накормила-напоила, на постелю повалила; села в головы и спрашивает: «куды тя Бог понес?» - Был я, бабушка, в малых летах, качал меня батюшка в зыбке, сулил за меня Ненаглядную Красоту, трех мамок дочку, трех бабок внучку, девяти братьев сестру. «Хорош молодец! учливо говоришь. Я восьмой десяток доживаю, а про эту красоту еще не слыхивала. Впереди по дороге живет моя большая сестра, может – она знает; есть у ней на то ответчики: первые ответчики – зверь лесной, другие ответчики – птица воздушная, третьи ответчики – рыба и гад водяной; что ни есть на белом свете – все ей покоряется. Поезжай-ка завтра к ней, а теперь усни: утро вечера мудренее!» Иван-царевич ночь переночевал, встал раненько, умылся беленько, сел на коня – и был таков! Едет далеким-далеко, высоким-высоко, день коротается, к ночи подвигается; стоит двор что город, изба что терем. Приехал ко крыльцу, прицепил к золотому кольцу, в сени да в избу, Богу помолился, ночевать попросился. Закричала на него старуха: «ах ты, такой-сякой! Железнаго кольца недостоин, а к золотому коня привязал». – Хорошо, бабушка! Не бранись: коня можно отвязать, за иное кольцо привязать. «Что, доброй молодец, задала тебе страху! А ты не страшись, да на лавочку садись, а я стану спрашивать: из каких ты родов, из каких городов?» - Эх, бабушка! Ты бы прежде накормила-напоила, втепор вестей поспрошала; видишь – человек с дороги, весь день не ел! В тот час старуха стол поставила, принесла хлеба-соли, налила водки стакан, и принялась угощать Ивана-царевича. Он наелся-напился, на постелю повалился; старуха не спрашивает, он сам ей разсказывает: «был я в малых летах, качал меня батюшка в зыбке, сулил за меня Ненаглядную Красоту, трех мамок дочку, трех бабок внучку, девяти братьев сестру. Сделай милость, бабушка! Скажи: где живет Ненаглядная Красота и как до нея дойти?» - Я и сама, царевич, не ведаю; вот уж девятой десяток доживаю, а про красоту еще не слыхивала. Ну, да усни в Богом; заутро сберу моих ответчиков – может, из них кто знает. На другой день встала старуха раненько, умылась беленько, вышла с Иваном-царевичем на крылечко, и скричала богатырским голосом, сосвистала молодецким посвистом. Крикнула по морю: «рыбы и гад водяной! Идите сюда». Тотчас мине море всколыхалося, собирается рыба и большая и малая, собирается всякой гад, к берегу идет – воду укрывает. Спрашивает старуха: где живет Ненаглядная Красота, трех мамок дочка, трех бабок внучка, девяти братьев сестра? Отвечают все рыбы и гады в один голос: «видом не видали, слыхом не слыхали!» Крикнула старуха по земле: «собирайся зверь лесной!» Зверь бежит, землю укрывает, в один голос отвечает: «видом не видали, слыхом не слыхали!» Крикнула старуха по поднебесью: «собирайся, птица воздушная!» Птица летит, денной свет укрывает, в один голос отвечает: «Видом не видали, слыхом не слыхали!» - Больше некого спрашивать! говорит старуха, взяла Ивана-царевича за руку и повела в избу; только вошли туда, налетела Могол-птица, пала на землю – в окнах свету не стало. «Ах ты, птица-Могол! Где была, где летала, отчего запоздала?» - Ненаглядную Красоту к обедне сряжала. «Того мне и надоть! Сослужи мне службу верою-правдою: снеси туда Ивана-царевича». – Рада бы – сослужила, много пропитанья надоть! «Сколь много?» - Три сороковки говядины да щ(ч)ан воды. Иван-царевич налил щан воды, накупил быков, набил и наклал три сороковки говядины, уставил те бочки на птицу, побежал в кузницу и сковал себе копье длинное, железное. Воротился и стал со старухой прощаться: «прощай, говорит, бабушка! Корми моего добраго коня сыто – я тебе за все заплачу». Сел на Могол-птицу – в ту же минуту она поднялась и полетела. Летит, а сама безперечь оглядывается: как оглянется, Иван-царевич тотчас подает ей на копье говядины. Вот летела-летела не мало времени, царевич две бочки скормил, за третью принялся и говорит: «ой, птица Могол! Пади на сырую землю, мало пропитанья стало». – Что ты, Иван-царевич! Здесь леса дремучие, грязи вязучия – нам с тобой поконец века не выбраться. Иван-царевич всю говядину скормил и бочки спихал, а Могол-Птица летит, оборачивается. Что делать? думает царевич, вырезал из своих ног икры, дал птице; она проглотила, вылетела на луга зеленые, травы шелковыя, цветы лазоревыя, и пала на земь. Иван-царевич встал, идет по лугу – разминается, на обе ноги прихрамывает. «Что ты, царевич! Али хромаешь?» - Хромаю, Могол-птица! Давеча из ног своих икры вырезал да тебе скормил. Могол-птица выхаркнула икры, приложила к ногам Ивана-царевича, дунула-плюнула, икры приросли – и пошел царевич и крепко и бодро.

Пришел в большой город и пристал отдохнуть к бабушке-задворенке. Говорит ему бабушка-задворенка: «спи, Иван-царевич! Заутро, как ударят в колокол, я тебя разбужу». Лег царевич и тотчас уснул; день спит и ночь спит… зазвонили к заутрене, прибежала бабушка-задворенка, стала его будить, что ни попадет в руки – тем и бьет, нет, не могла сбудить. Отошла заутреня, зазвонили к обедне, Ненаглядная Красота в церковь поехала; прибежала бабушка-задворенка, принялась опять за царевича, бьет его чем ни попадя, насилу-насилу разбудила. Вскочил Иван-царевич скорехонько, умылся белехонько, снарядился и пошел к обедне. Пришел в церковь, образам помолился, на все стороны поклонился, Ненаглядной Красоте на особицу; стоят они рядом да Богу молятся. На отходе обедни она первая под крест, он второй за ней. Вышел на рундук, глянул на сине море – идут корабли; наехало шесть богатырей свататься. Увидали богатыри Ивана-царевича и ну насмехаться: «ах ты, деревенская зобенка! По тебе ли такая красавица? Не стоишь ты ея мизиннаго пальчика!» Раз говорят, и в другой говорят, а в третий сказали – ему бедно стало: рукой махнул – улица, другой махнул – чисто, гладко кругом! Сам ушел к бабушке-задворенке. Что, Иван-царевич, видел Ненаглядную Красоту? – Видел, Во век не забуду. «Ну, ложись спать; завтра она опять к обедне пойдет; как ударит колокол, я тебя разбужу». Лег царевич; день спит, ночь спит… зазвонили к заутрене, прибежала бабушка-задворенка, стала будить царевича, что ни попадет под руки – тем и бьет его; нет, не смогла разбудить. Зазвонили к обедне, она опять его бьет и будит. Вскочил Иван-царевич скорехонько, умылся белехонько, снарядился и в церковь. Пришел, образам помолился, на все четыре стороны поклонился, Ненаглядной Красоте на особицу; она на него глянула – покраснела. Стоят они рядышком да Богу молятся; на исходе обедни она первая под крест, он второй за ней. Вышел царевич на рундук, поглядел на сине море – плывут корабли, наехало двенадцать богатырей; стали те богатыри Ненаглядную Красоту сватать, Ивана-царевича на смех подымать: «ах ты, деревенская зобенка! По тебе ли такая красавица? Не стоишь ты ея мизиннаго пальчика!» От тех речей ему бедно показалося; махнул рукой – стала улица, махнул другой – чисто и гладко кругом! Сам к бабушке-задворенке ушел. «Видел ли Ненаглядную Красоту?»- спрашивает бабушка-задворенка. «Видал, во век не забуду». – Ну, спи; заутро я тебя опять разбужу. Иван-царевич день спит и ночь спит; ударили в колокол к заутрене, прибежала бабушка-задворенка будить его; чем ни попадя бьет его не жалеючи, а разбудить никак не может. Ударили в колокол к обедне, она все с царевичем возится. Насилы добудилась его! Иван-царевич вскочил быстрехонько, умылся белехонько, снарядился в церковь. Пришел, образам помолился, на все на четыре стороны поклонился, ненаглядной Красоте наособицу; она с ним поздоровалась, поставила его по правую руку, а сама стала по левую. Стоят они да Богу молятся; на исходе обедни он первой под крест, она вторая за ним. Вышел царевич на рундук, поглядел на сине море – плывут корабли, наехало двадцать четыре богатыря Ненаглядную Красоту сватать. Увидали богатыри Ивана-царевича и ну над ним насмехаться: «ах ты, деревенская зобенка! По тебе ли такая красавица? Ты не стоишь ея мизиннаго пальчика»! стали к нему со всех сторон подступать да невесту отбивать; Иван-царевич не стерпел: махнул рукой – улица, махнул другой – гладко и чисто кругом, всех до единого перебил. Ненаглядная Красота взяла его за руку, повела в свои терема, сажала за столы дубовые, за скатерти браныя, угощала его – подчивала, своим женихом называла. Вскоре потом собрались они в путь-дорогу и поехали в государство Ивана-царевича. Ехали-ехали и остановились в чистом поле отдыхать. Ненаглядная Красота спать легла, а Иван-царевич ея сон сторожит. Вот она выспалась, пробудилась; говорит ей царевич: «Ненаглядная Красота! Похрани моего тела Белаго, я спать лягу». – А долго ль спать будешь? «Девятеро суток, с боку на бок не поворочусь; станешь будить меня – не разбудишь, а время прийдет – сам проснусь». – Долго, Иван-царевич! Мне скучно будет. – «Скучно-нескучно, а делать нечего!» Лег спать, и проспал как раз девять суток. В то время приехал Кощей Безсмертной и увез Ненаглядную Красоту в свое государство.

Пробудился Иван-царевич, смотрит – нету Ненаглядной Красоты; заплакал и пошел ни путем, ни дорогою. Долго ли, коротко ли – приходит в государство Кощея Безсмертнаго и просится на постой к одной старухе. «Что, Иван-царевич, печален ходишь?» - Так и так, бабушка! Был со всем, стал ни с чем. «Худо твое дело, Иван-царевич! Тебе Кощея не потребить (истребить)». – Я хоть посмотрю на мою невесту! «Ну, ложись – спи до утра; завтра Кощей на войну уйдет». Лег Иван-царевич, а сон и на ум нейдет; поутру Кощей со двора, а царевич во двор – стал у ворот и стучится. Ненаглядная Красота отворила, глянула и заплакала; пришли они в горницу, сели за стол и начали разговаривать. Научает ее Иван-царевич: «спроси у Кощея Безсмертнаго, где его смерть?» - Хорошо, спрошу. Только успел он со двора уйти, а Кощей во двор: «а! говорит, русской косткой пахнет; знать, у тебя Иван-царевич был». – Что ты, Кощей Безсмертной! Где мне Ивана-царевича видать? Остался он в лесах дремучих, в грязях вязучих, по сих пор звери съели! Стали они ужинать; за ужином Ненаглядная Красота спрашивает: «скажи мне, Кощей Безсмертной: где твоя смерть?» - На что тебе, глупая баба? Моя смерть в венике завязана. Рано утром уезжает Кощей на войну. Иван-царевич пришел к Ненаглядной Красоте, взял тот веник и чистым золотом ярко вызолотил. Только успел царевич уйти, а Кощей во двор: «а! говорит, русской косткой пахнет; знать, у тебя Иван-царевич был». – Что ты, Кощей Безсмертной! Сам по Руси летал, русскаго духу нахватался – от тебя русским духом пахнет. А мне где видать Ивана-царевича? Остался он в лесах дремучих, в грязях вязучих, по сих пор звери съели! Пришло время ужинать; Ненаглядная Красота сама села на стул, а его посадила на лавку; он взглянул под порог – лежит веник позолоченной. «Это что?» - Ах, Кощей Безсмертной! Сам видишь, как я тебя почитаю: коли ты мне дорог, так и смерть твоя дорога. «Глупая баба! То я пошутил, моя смерть вон в дубовом тыну заделана». На другой день Кощей уехал, а Иван-царевич пришел, весь тын вызолотил. К вечеру ворочается домой Кощей Безсмертной; «а! говорит, русской косткой пахнет; знать, у тебя Иван-царевич был». – Что ты, Кощей Безсмертной! Кажется, я тебе не раз говаривала: где мне видать Ивана-царевича? Остался он в лесах дремучих, в грязях вязучих, по сих пор звери растерзали. Пришло время ужинать; Ненаглядная Красота сама села на лавку, а его на стул посадила. Кощей взглянул в окно, стоит тын позолоченной, словно жар горит! «Это что?» - Сам видишь, Кощей Безсмертной! Как я тебя почитаю: коли ты мне дорог, так и смерть твоя дорога. Полюбилась эта речь Кощею Безсмертному, говорит он Ненаглядной Красоте: «ах ты, глупая баба! То я пошутил; моя смерть в яйце, то яйцо в утке, так утка в кокоре, та кокора в море плавает». Как только уехал Кощей на войну, Ненаглядная Красота испекла Ивану-царевичу пирожков и разсказала, где искать смерть Кощееву. Иван-царевич пошел ни путем-ни дорогою, пришел к окиан-морю широкому, и не знает, куда дальше идти, а пирожки давно вышли – есть нечего. Вдруг летит ястреб; Иван-царевич прицелился: «ну, ястреб! Я тебя застрелю да сырком съем». Не ешь меня, Иван-царевич! В нужное время я тебе пригожусь. Бежит медведь; «ах Мишка косолапый! Я тебя убью да сырком съем». – Не ешь меня, Иван-царевич! В нужное время я тебе пригожусь. Глядь – на берегу щука трепещется: «а, щука зубастая, попалася! Я тебя сырком съем». – Не ешь меня, Иван-царевич! Лучше в море брось; в нужное время я тебе пригожусь. Стоит царевич и думает: когда же наступит нужное время, а теперь голодать пришлось! Вдруг сине море всколыхалося, взволновалося, стало берег заливать; Иван-царевич бросился в гору. Что есть сил бежит, а вода за ним по пятам гонит; взбежал на самое высокое место и взлез на дерево. Немного спустя начала вода сбывать; море стихло, улеглось, на берегу очутилась большая кокора. Прибежал медведь, поднял кокору, да как хватит оземь – кокора развалилася, вылетела оттуда утка и взвилась высоко-высоко! Вдруг откуда ни взялся – летит ястреб, поймал утку и вмиг разорвал ее пополам. Выпало из утки яйцо, да прямо в море; тут подхватила его щука, подплыла к берегу и отдала Ивану-царевичу. Царевич положил яйцо за пазуху и пошел к Кощею Безсмертному. Приходит к нему во двор, и встречает его Ненаглядная Красота, в уста целует, к плечу припадает. Кощей Безсмертной сидит у окна да ругается: «а, Иван-царевич! Хочешь отнять у меня Ненаглядную Красоту, так тебе живому не быть». – ты сам у меня ее отнял! отвечал Иван-царевич, вынул из-за пазухи яйцо и кажет Кощею: «а это что?» - У Кощея свет в глазах помутился, тотчас он присмирел, покорился. Иван-царевич переложил яйцо с руки на руку – Кощея Безсмернаго из угла в угол бросило. Любо показалось это царевичу, давай чаще с руки на руку перекладывать; перекладывал-перекладывал и смял совсем – тут Кощей свалился и помер. Иван-царевич запрёг лошадей в золотую карету, забрал целые мешки серебра и золота и поехал вместе со своею невестою к родному батюшке. Долго ли, коротко ли – приезжает он к то самой старухе, что всякую тварь: рыбу, птицу и зверя допрашивала, увидав своего коня: «слава Богу, говорит, воронко жив!» - и щедро отсыпал старухе золота за его прокорм – хоть еще девяносто лет живи, и то не прожить! Тотчас срядил царевич легкаго гонца и послал к царю с письмом, а в письме пишет: «батюшка! Встречай сына; еду с невестою Ненаглядною Красотою». Отец получил письмо, прочитал и веры неймет: «как тому быть! Вить Иван-царевич уехал отсель девятисуточной». Вслед за гонцом и сам царевич приехал; царь увидал, что сын истинную правду писал, выбежал на крыльцо встречать и приказал в барабаны бить, музыку играть. «Батюшка! Благослови жениться». У царей не пиво варить, ни вино курить – всего много; в тот же день веселым пирком да за свадебку. Обвенчали Ивана-царевича с ненаглядной Красотою, и выставили по всем улицам большие щаны с разными напитками; всякой приходи и пей, сколько душа запросит! И я тут был, мед-вино пил, по усам текло, во рту не было.

 

 

Емельян-дурачок

 

В некоторой деревне жил мужик, и у него было три сына: два были умные, а третий – дурак, котораго звали Емельяном, и как жил их отец долгое время, то и пришел в глубокую старость и празвав к себе всех сыновей, говорил им:

- Любезныя дети, я чувствую, что мне не долго жить, то и оставляю вам дом и скот, которые вы разделите на равныя части; также оставляю вам денег на каждаго по сту рублев.

После того вскоре отец их умер, и дети похоронили его честно, жили благополучно; потом вздумали Емельяновы братья ехать в город и торговать на те триста рублей, которые им отказаны были их отцом, то и говорили они дураку Емельяну:

- Послушай, дурак! Мы поедем в город, возьмем с собою и твои сто рублей и когда приторгуем барыш, то купим тебе красный кафтан, красную шапку и красные сапоги, а ты останься дома; ежели что тебя заставят сделать наши жены (ибо они были женаты), а твои невестки, то ты сделай.

Дурак, желая получить красный кафтан, красную шапку и красные сапоги, отвечал братьям своим, что он делать будет все, что только его невестки заставят. После того братья его поехали в город, а дурак остался дома и жил с своими невестками.

Потом, спустя несколько времени, в один день, когда было зимнее время и был жестокий мороз, тогда говорили ему невестки, чтоб он сходил за водою, но дурак лежа на печи, сказал:

- Да, а вы что?

Невестки закричали на него:

- Как, дурак, мы-то что, ведь ты видишь, какой мороз, что и мужчине в пору идти.

Но он говорит:

- Я ленюсь.

Невестки опять на него закричали:

- Как, ты ленишься, ведь ты же захочешь есть; а когда не будет воды, то и сварить ничего нельзя. – притом сказали: - Добро ж, мы скажем своим мужьям, когда они приедут, что хотя они и купили тебе красный кафтан и все, чтоб они ничего не давали.

Что слыша, дурак, желая получить красный кафтан и шапку, принужден был идти, слез с печи и начал обуваться и одеваться, и как совсем оделся и взял с собой ведры и топор, пошел на реку, ибо и деревня их была подле самой реки. И как пришел на реку, то и начал прорубать прорубь, и прорубил чрезвычайно большую, потом почерпнул в ведры воды и поставил их на лед, а сам стоял подле проруби и смотрел на воду; в то время увидел дурак, что плавала в той проруби пребольшая щука. Емеля, сколько ни был глуп, однако пожелал ту щуку поймать, и для того стал он понемножку подходить и подошел к ней близко, ухватил вдруг ее рукою, вытащил из воды и положив ее за пазуху, хотел идти домой, но щука говорила ему:

- Что ты, дурак, на что ты меня поймал?

- Как на что? – говорил он. – Я тебя отнесу домой и велю невесткам сварить.

- нет, дурак, не носи ты меня домой, а пусти ты меня опять в воду, я тебя за то сделаю богатым человеком.

Но дурак ей не верил и хотел идти домой. Щука, видя, что дурак ея не отпускает, говорила:

- Слушай, дурак, пусти же ты меня в воду: я тебе сделаю то, чего ты ни пожелаешь, то все по твоему желанию исполнится.

Дурак, слыша сие, весьма обрадовался; ибо как он был чрезвычайно ленив, то и думал сам себе: «Когда щука сделает то, чего я ни пожелаю, то все будет готово, и я уже работать ничего не буду». Потом говорил он щуке.

- Я тебя отпущу, только ты сделай то, что ты обещаешь.

На что отвечала щука:

- Ты прежде пусти меня в воду, я обещание свое исполню.

Но дурак говорил ей, чтоб она прежде свое обещание исполнила, а потом уж он ее пустит; щука, видя, что он ея не хочет пустить в воду, говорила:

- Ежели ты желаешь, чтоб я тебе сказала, как делать то, чего ты пожелаешь, то надобно, чтоб ты теперь сказал, что ты хочешь.

Дурак говорил ей:

- Я хочу, чтоб мои ведры с водой сами пошли на гору (ибо деревня та была на горе), но чтоб вода из них не расплескалась.

Щука тотчас ему говорила:

- Помни же, Емельян, те слова, которыя я стану тебе сказывать.

И вот в чем те слова состояли: «По щучьему веленью, а по моему прошенью, ступайте ведры сами в гору».

Дурак после нея говорит: «По щучьему веленью, а по моему прошенью, ступайте, ведры, сами на гору!» И в тот час ведры и с коромыслом пошли сами на гору. Емеля, видя сие, весьма удивился; потом говорил щуке:

- Все ли так будет?

На что щука отвечала:

- все то будет, чего только пожелаешь, но не забудь только те слова, которые я тебе сказывала.

После того пустил он щуку в воду, а сам пошел за ведрами. Соседи его, видя чудо, удивлялись и говорили, между собою:

- Что это дурак делает? Ведры с водой идут сами, а он идет за ними.

Но Емеля, не говоря ничего с ними, пошел домой, и ведры сами вошли в избу и стали на лавку, а дурак влез на печь. Потом спустя несколько времени, говорили ему опять невестки:

- Емеля, что ты лежишь? Ты бы пошел да дров нарубил.

Но дурак говорил:

- Да, а вы-то что?

- Как мы? – вскричали на него невестки. – Ведь теперь зима, а ежели ты не пойдешь рубить дров, так тебе ж будет холодно.

- Я ленюсь, - говорит дурак.

- Как ленишься? – говорили ему невестки: - ведь ты же озябнешь. – Притом они говорили: - Ежели ты не пойдешь рубить дров, так мы скажем своим мужьям, чтоб они тебе не давали ни красного кафтана, ни красной шапки и сапог.

Дурак, желая получить красный кафтан, шапку и сапоги, принужден был нарубить дров; а как был он чрезвычайно ленив и не хотелось ему слезать с печки, то он и говорит тихонько, на печи лежа, сии слова:

- По щучьему веленью, а по моему прошенью, ну-ка, топор, поди и наруби дров, а вы, дрова, сами в избу идите и в печь кладитесь!

Топор, откуда ни взялся, выскочил на двор и начал рубить, а дрова сами в избу шли и в печь клались, что видя, его невестки весьма удивлялись Емельяновой хитрости. И так каждый день, когда только дурак велит нарубить дров, то топор и нарубит; и жил он с невестками несколько времени. Потом говорили ему невестки:

- Емеля, теперича у нас нет дров, то съезди в лес и наруби.

Дурак им говорил:

- Я ленюсь.

- Как ленишься? – говорили ему невестки. – Ведь тебе же будет холодно; а ежели ты не поедешь, то когда приедут твои братья, а наши мужья, то мы не велим тебе давать ни кафтана краснаго, ни шапки красной, ни сапог красных.

Дурак, желая получить красный кафтан, шапку и сапоги, принужден был ехать в лес за дровами и встал с печи, начал обуваться и одеваться, и как совсем оделся, то вышел на двор и вытащил из-под сарая сани, взял с собою топор и сел в сани, и говорил своим невесткам:

- Отворите ворота.

Невестки, видя, что он едет в санях да без лошади, ибо дурак лошадь не запрягал, говорили ему:

- Что ты, Емеля, сел в сани, а лошади для чего не запряг?

Но он говорил, что лошади ему не надобно, а только чтоб отворили ворота. Невестки ему отворили, а дурак, сидя в санях, говорил:

- По щучьему веленью, а по моему прошенью, ну-ка, сани, ступайте в лес!

После сих слов сани тотчас поехали со двора, что видя, живущие в той деревне мужики удивлялись, что Емеля ехал в санях и без лошади, и так шибко, что хотя бы пара запряжена лошадей, то нельзя бы шибче ехать.

И как надобно дураку ехать в лес через город, то и поехал он по оному городу; но как он не знал того, что надобно кричать для того, чтоб не передавить народ, то он ехал по городу, а не кричал, чтоб посторонились, и передавил народу множество; и хотя за ним гнались, однако догнать его не могли; и Емеля уехал из города, а приехав к лесу, остановил свои сани.

Дурак вылез из саней и говорил:

- По щучьему веленью, а по моему прошенью, ну-ка, топор, руби-ка дрова, а вы, поленья, сами в сани кладитесь и вяжитесь!

Лишь только дурак сказал сии речи, то топор начал рубить дрова, а поленья сами клались в сани и веревкой вязались. После того как нарубил он дров, то велел еще топору рубить одну дубинку, и как топор вырубил, то он сел на воз и говорил:

- Ну-ка, по щучьему веленью, а по моему прошенью, поезжайте, сани, домой!

Сани тотчас и поехали весьма шибко, и как подъехал он к тому городу, в котором он уже передавил много народу, то и дожидались его люди, чтоб поймать. И как въехал он в город, то они его и поймали и стали тащить его с воза долой; притом начали бить. Дурак, видя, что его тащут и бьют, потихоньку сказал сии слова: «По щучьему веленью, а по моему прошенью, ну-ка, дубинка, отломай им руки и ноги». В тот час выскочила дубинка и начала всех бить, и как народ бросился бежать, дурак поехал из города в свою деревню, и дубинка, когда всех перебила, то покатилась вслед за ним же. И как приехал Емеля домой, то и влез на печь; и после того, как он уехал из города, то и стали об нем везде говорить, не столько о том, что он передавил множество народу, сколько удивлялись тому, что он ехал в санях и без лошади. И мало-помалу сии речи дошли до дворца, а потом и до самого короля; и как король услышал, то чрезвычайно захотел его видеть, и для того послал одного офицера и дал ему несколько солдат, чтобы его сыскать. Посланный от короля офицер поехал немедленно из города и напал на ту дорогу, по которой ездил дурак в лес. И как приехал офицер в ту деревню, где жил Емеля, то призвал к себе старосту и сказал ему: