Вдогонку уплывающей по Неве льдине

1966, Москва
Был год сорок второй,
Меня шатало
От голода,
От горя,
От тоски.
Но шла весна —
Ей было горя мало
До этих бед.

Разбитый на куски,
Как рафинад сырой и ноздреватый,
Под голубой Литейного пролет,
Размеренно раскачивая латы,
Шел по Неве с Дороги жизни лед.

И где-то там
Невы посередине,
Я увидал с Литейного моста
На медленно качающейся льдине —
Отчетливо
Подобие креста.

А льдинка подплывала,
За быками
Перед мостом замедлила разбег.
Крестообразно,
В стороны руками,
Был в эту льдину впаян человек.

Нет, не солдат, убитый под Дубровкой
На окаянном «Невском пятачке»,
А мальчик,
По-мальчишески неловкий,
В ремесленном кургузном пиджачке.

Как он погиб на Ладоге,
Не знаю.
Был пулей сбит или замерз в метель.

...По всем морям,
Подтаявшая с краю,
Плывет его хрустальная постель.

Плывет под блеском всех ночных созвездий,
Как в колыбели,
На седой волне.

...Я видел мир,
Я полземли изъездил,
И время душу раскрывало мне.

Смеялись дети в Лондоне.
Плясали
В Антафагасте школьники.
А он
Все плыл и плыл в неведомые дали,
Как тихий стон
Сквозь материнский сон.

Землятресенья встряхивали суши.
Вулканы притормаживали пыл.
Ревели бомбы.
И немели души.
А он в хрустальной колыбели плыл.

Моей душе покоя больше нету.
Всегда,
Везде,
Во сне и наяву,
Пока я жив,
Я с ним плыву по свету,
Сквозь память человечеству плыву.

 

Ленинградская поэма Ю.Захарова О да — и н а ч е н е м о г л и ни те бойцы, ни те шофёры, когда грузовики вели по озеру в голодный город. Холодный ровный свет луны, снега сияют исступлённо, и со стеклянной вышины врагу отчётливо видны внизу идущие колонны. И воет, воет небосвод, и свищет воздух, и скрежещет, под бомбами ломаясь, лёд, и озеро в воронки плещет. Но вражеской бомбёжки хуже, ещё мучительней и злей — сорокаградусная стужа, владычащая на земле. Казалось — солнце не взойдёт. Навеки ночь в застывших звёздах, навеки лунный снег, и лёд, и голубой свистящий воздух. Казалось, что конец земли... Но сквозь остывшую планету на Ленинград машины шли: он жив ещё. Он рядом где-то. На Ленинград, на Ленинград! Там на два дня осталось хлеба, там матери под тёмным небом толпой у булочной стоят, и дрогнут, и молчат, и ждут, прислушиваются тревожно: «К заре, сказали, привезут...» «Гражданочки, держаться можно...» Т. Колобихина И было так: на всём ходу машина задняя осела. Шофёр вскочил, шофёр на льду. «Ну, так и есть — мотор заело. Ремонт на пять минут, пустяк. Поломка эта — не угроза, да рук не разогнуть никак: их на руле свело морозом. Чуть разогнёшь — опять сведёт. Стоять? А хлеб? Других дождаться? А хлеб — две тонны? Он спасёт шестнадцать тысяч ленинградцев». И вот — в бензине руки он смочил, поджёг их от мотора, и быстро двинулся ремонт в пылающих руках шофёра. Вперёд! Как ноют волдыри, примёрзли к варежкам ладони. Но он доставит хлеб, пригонит к хлебопекарне до зари. Шестнадцать тысяч матерей пайки получат на заре — сто двадцать пять блокадных грамм с огнём и кровью пополам....О, мы познали в декабре — не зря «священным даром» назван обычный хлеб, и тяжкий грех — хотя бы крошку бросить наземь: таким людским страданьем он, такой большой любовью братской для нас отныне освящён, наш хлеб насущный, ленинградский.

 

 

ЕЛКА

На втором Белорусском еще продолжалось затишье,Шел к закату короткий последний декабрьский день.Сухарями в землянке хрустели голодные мыши,Прибежавшие к нам из сожженных дотла деревень. Новогоднюю ночь третий раз я на фронте встречала.Показалось - конца не предвидится этой войне.Захотелось домой, поняла, что смертельно устала.(Виновато затишье - совсем не до грусти в огне!) Показалась могилой землянка в четыре наката.Умирала печурка. Под ватник забрался мороз...Тут влетели со смехом из ротной разведки ребята:- Почему ты одна? И чего ты повесила нос? Вышла с ними на волю, на злой ветерок из землянки.Посмотрела на небо - ракета ль сгорела, звезда?Прогревая моторы, ревели немецкие танки,Иногда минометы палили незнамо куда. А когда с полутьмой я освоилась мало-помалу,То застыла не веря: пожарами освещенаГорделиво и скромно красавица елка стояла!И откуда взялась среди чистого поля она? Не игрушки на ней, а натертые гильзы блестели,Между банок с тушенкой трофейный висел шоколад...Рукавицею трогая лапы замерзшие ели,Я сквозь слезы смотрела на сразу притихших ребят. Дорогие мои д`артаньяны из ротной разведки!Я люблю вас! И буду любить вас до смерти, всю жизнь!Я зарылась лицом в эти детством пропахшие ветки...Вдруг обвал артналета и чья-то команда: "Ложись!" Контратака! Пробил санитарную сумку осколок,Я бинтую ребят на взбесившемся черном снегу... Сколько было потом новогодних сверкающих елок!Их забыла, а эту забыть не могу...

 

 

Неизвестный — реквием в двух шагах, с эпилогом

Лейтенант Неизвестный Эрнст.
На тысячи вёрст кругом
равнину утюжит смерть
огненным утюгом.

В атаку взвод не поднять,
Но родина в радиосеть:
«В атаку— зовёт — твою мать!»
И Эрнст отвечает: «Есть».

Но взводик твой землю ест.
Он доблестно недвижим.
Лейтенант Неизвестный Эрнст
идёт наступать
один!

И смерть говорит: «Прочь!
Ты же один, как перст.
Против кого ты прёшь?
Против громады, Эрнст!

Против —
четырехмиллионопятьсотсорокасемитысячевосемь-
сотдвадцатитрёхквадратнокилометрового чудища
против,—
против армии, флота,
и угарного сброда,
против — культпросветвышибал,
против национал-
социализма,— против!

Против глобальных зверств.
Ты уже мёртв, сопляк»?..
«Ещё бы»,— решает Эрнст
И делает
Первый шаг!

И Жизнь говорит: «Эрик,
живые нужны живым,
Качнётся сирень по скверам
уж не тебе — им,
не будет —
1945, 1949, 1956, 1963 — не будет,
и только формула убитого человечества станет —
3823568004 + 1,
и ты не поступить в Университет,
и не перейдёшь на скульптурный,
и никогда не поймёшь, что горячий гипс пахнет,
как парное молоко.
Не будет мастерской на Сретенке, которая запирается
на проволочку,
не будет выставки в Манеже,
не будет сердечной беседы с Никитой Сергеевичем,
и 14 апреля 1964 года не забежит Динка
и не положит на гипсовую модель мизинца с облупившимся маникюром,
и она не вырвется, не убежит
и не прибежит назавтра утром, и опять не убежит,
и совсем не прибежит.
Не будет ни Динки, ни гипса,
вернее, будут — но для других,
а для тебя никогда, ничего —
не!
не!
не!..

Лишь мама сползёт у двери
с конвертом, в котором смерть.
Ты понимаешь, Эрик»?!
«Ещё бы»,— думает Эрнст.

Но выше Жизни и Смерти,
пронзающее, как свет,
нас требует что-то третье,—
чем выделен человек.

Животные жизнь берут.
Лишь люди жизнь отдают.

Тревожаще и прожекторно,
в отличие от зверей,—
способность к самопожертвованию
единственна у людей.

Единственная Россия,
единственная моя,
единственное спасибо,
что ты избрала меня.

Лейтенант Неизвестный Эрнст,
когда окружён бабьём,
как ихтиозавр нетрезв,
ты пьёшь за ночным столом,

когда пижоны и паиньки
пищат, что ты слаб в гульбе,
я чувствую,
как Памятник
ворочается в тебе.

Я голову обнажу
и вежливо им скажу:
"Конечно, вы свежевыбриты
и вкус вам не изменял.
Но были ли вы убиты
за родину наповал?"

 

«Иван» (поэма)
Автор: Геннадий Серебряков

1

Е. Белов
Он даже был красив, наверно,
Голубоглаз и белокур –
Тот немец, что пришёл в деревню
До русских баб и русских кур.
Метался женский голос:
- Лидка-а!
Ну где же ты? А ну – домой!.. –
Бежала к старенькой калитке
Девчонка с русою косой.
Глаза, нацеленные метко,
Её настигли на пути.

Р.Щипков
- О-о Шёнес русиш медхен!.. –
И жестом приказал идти.

Т.Колобихина
Ах, Лидка, Лидка –
Сиреневый рассвет.
Цвела твоя улыбка,
Теперь улыбки нет.
Как лебеди, точёные
Две руки.
А под глазами чёрные,
Как ночь, круги.
Ах, только бы забыться,
Жизнь не мила.
Хотела утопиться –
Река не приняла.

Не хочу я жить,
Ну нисколечко!
Ты прости меня, суженый,
Прости, Колечка!..

 

Е. Белов
А мать всё молится
И шепчет: - Гады!.. –
А Лидке: - Доченька,
А жить-то надо…

3
Фронт уходил опять на Запад,
Туда, за гулкий, дымный шлях.
Лишь трупный сладковатый запах
Ещё клубился на полях.
Весна шагала без опаски
Вершить извечные дела.
В простреленной, рогатой каске
Гнездо малиновка вила.
И над израненной равниной
Ещё не паханой земли
Летели вытянутым клином
Не самолёты – журавли.
И над деревнею, как леший,
Сбивая с тощих крыльев пух,
Горланил чудом уцелевший,
Войной не съеденный петух…
А Лидка молча разрешалась,
Лишь губы в кровь кусала зло.
Холодным потом орошалось
Её библейское чело.
Глаза, как искры, потухали,
А рядом хлопотала мать,
Чтоб в полотенце с петухами
Новорождённого принять.
Упругий ветер в окна бился,
Упрямо травы лезли вверх.
Срок подошёл – и он явился,
Родился новый человек.

4
Родился крохотный и синий.
Он вне закона, вне любви…
Ну что ж, прими его, Россия,
В ладони добрые свои.
Своею добротой вселенской
Младенца ты не обнеси.
Устами бабы деревенской
Со вздохом ты произнеси
Не очень-то замысловато,
От сердца от всего зато:
- Дитё, оно не виновато,
Чего ж его винить, дитё?..

5
Родился он незваным,
Как боль самой земли.
И мальчика Иваном
По-русски нарекли.

Т. Колобихина
Тают злые льдинки
В глазах усталой Лидки.
И горькая улыбка
Губы развела.
А грудь, а грудь у Лидки
Как сахар бела.
И подступает к горлу
Солёная волна.
А грудь, а грудь у Лидки
Как чаша полна.

- Ох, мамочка, мама!
Какой-никакой,
Ох, мамочка, мама,
А всё-таки – мой.
Голубенький, слабый,
И голенький…
Ты прости, мой суженый,
Прости, Коленька!..

Е. Белов
А Коля – он простил бы,
А Коля – он бы понял..
Но прорастают травы
Сквозь Колины ладони.
Его шальная пуля
Заставила споткнуться.
Уснул он в Белорусии,
Не может проснуться.
Серебряными струнами
Звенят дожди весенние.
Над ним берёзки юные –
Как сёстры милосердия.

Мальчишка рос.
Не крепкий и не хрупкий.
Болел желтухой. Падал без числа.
Носил штаны из довоенной юбки,
Которую соседка принесла.
Дразнил кота,
Строгал ружьё из палки.
В день Первомая ел однажды мёд.
А в сорок пятом спрашивал:
А папка
Наш почему с войны всё не идёт?
Он рос. Через заборы прыгал ловко.
В карманах гильзы звонкие таскал.
И горько плакал, оттого что Вовка
Его фашистом как-то обозвал.
И в первый раз с серьёзностью недетской,
С каким-то содроганием души
Он мать спросил: - Ведь я…
Ведь я -
Советский?
Ты только правду, мамочка, скажи!-

Т.Колобихина
Мать захлебнулась горькими словами,
Всю боль свою зажав в один комок.
- Да разве можно говорить так, Ваня?
Да разве можно… Что ты, мой сынок? –

Р.Щипков
А после Вовку драл ремнём солдатским
Контуженый, седой как лунь отец.
И к ним пришёл: - А ну-ка, Ваня, здравствуй,
Чего тебе наплёл мой сорванец?
Прости его на деле на соседском…
Да не робей, а ну, поди сюда.
Ты наш, Иван, - российский и советский,
Запомни это, милый, навсегда.

Е.Белов
О, век двадцатый,
Щедр ты на жестокости,
Что пострашней тернового венца.
Какой, скажи, измерить мерой стойкости
Оставшиеся добрыми сердца?
Моя Россия – звёзды в синей вечности,
Прямые обелиски – как лучи.
Учи меня высокой человечности
И высшей справедливости учи.

Геннадий Серебряков 1967

 

 

О, где мальчишкам мужества набраться?

Горит,горит зари бигфордов шнур…

Смерть смотрит прямо в лица новобранцев,

Холодными глазами амбразур.

 

Лишь подымись и нитью раскаленной

Тебя к суглинку может враз пришить.

Им было страшно, страстно в жизнь влюбленным,

В висках как телеграф стучало жить!

 

Жить -значит снова встретиться с родными,

Любить,смеяться,открывать миры,

Но политрук рывком вскочил над ними

И пистолет рванул из кабуры!

 

«За Сталина!»-тела в пружины сжаты,

Толчок и скользкий бруствер позади

И падали безусые солдаты,

Огромный шар земной прижав к груди.

 

Они о культе личности не знали.

Да и откуда знать они могли!

Им это имя было словно знамя!

Они сквозь сто смертей его несли!

 

Так может зря? а если б перестали

Солдаты верить в правду и в него,

Тогда б без этой веры даже Сталин

Не значил ровным счетом ничего.

 

Ведь сила в них, безусых крутолобых,

На плечи взявших тяжкий груз войну,

В его величье веривших на слово,

Сумевших грудью защитить страну.

 

Вся сила в них! ну негодуй… ну злись ты…

Культ личности печатно прокляни!

Но павшие солдаты Сталинисты!

Такими и останутся они!

 

О, как же все не просто,как не просто,

Как часто рубим мы еще с плеча.

Быть может потому в болезнях роста,

Никак не разберемся с горяча

 

А время ведь ошибок нам не спишет

За них потомки спросят с нас вдвойне…

Гудит земля. наверно не спится

В могилах братских павшим на войне…

 

 

МОЁ СОВЕРШЕННОЛЕТИЕ

Мне восемнадцать было под Москвой…

Сухих ветвей обугленные клети

Болтались на ветру. И всё на свете,

Казалось, брошено вниз головой.

 

Был чёрен снег. Враг прямо в сердце метил,

Но я, и оглушённым, был живой…

Так начиналось совершеннолетье.

Мне было восемнадцать под Москвой.

 

В разгаре девятнадцатой весны —

Судьба Россия, камни Сталинграда.

Могли ли отступить мы, если рядом

Тела однополчан погребены?

 

Не знали мы, что город был закатом

Фашистских орд, закатом всей войны…

Я жить хотел — и верным был солдатом

В разгаре девятнадцатой весны.

 

Двадцатилетье. Курская дуга —

Как радуга из подвигов и славы.

Налево Курск, Орел в дыму направо,

Здесь враг впервые "тиграми" пугал.

 

Прибита рожь к земле дождём кровавым,

Свинцовый дым распластан на лугах.

Не знаю, есть ли в мире крепче сплавы —

Двадцатилетье. Курская дуга.

 

Приказы Сталина. Ищите в них

Мой первый год из третьего десятка.

Ветрами раздувало плащ-палатку,

Вновь стал на место пограничный штык.

 

Как сто пудов — саперная лопатка.

Приказы Сталина — вот мой дневник!

Хотите, назову их по порядку?

Они дороже мне настольных книг.

 

Мне было под Берлином двадцать два.

Победой шелестели дни апреля,

В последний раз под лезвием шрапнели

Подрезанная падала листва,

 

Брели понуро немцы по панели,

Приподнялась над бруствером трава,

И мы к параду чистили шинели...

Мне было под Берлином двадцать два.

 

Поэт-фронтовик Виктор Авдеев

 

 

АТАКА

Когда ты по свистку, по знаку,

Встав на растоптанном снегу,

Готовясь броситься в атаку,

Винтовку вскинул на бегу,

 

Какой уютной показалась

Тебе холодная земля,

Как все на ней запоминалось:

Примерзший стебель ковыля,

 

Едва заметные пригорки,

Разрывов дымные следы,

Щепоть рассыпанной махорки

И льдинки пролитой воды.

 

Казалось, чтобы оторваться,

Рук мало — надо два крыла.

Казалось, если лечь, остаться —

Земля бы крепостью была.

 

Пусть снег метет, пусть ветер гонит,

Пускай лежать здесь много дней.

Земля. На ней никто не тронет.

Лишь крепче прижимайся к ней.

 

Ты этим мыслям жадно верил

Секунду с четвертью, пока

Ты сам длину им не отмерил

Длиною ротного свистка.

 

Когда осекся звук короткий,

Ты в тот неуловимый миг

Уже тяжелою походкой

Бежал по снегу напрямик.

 

Осталась только сила ветра,

И грузный шаг по целине,

И те последних тридцать метров,

Где жизнь со смертью наравне!

1942г.

 

БИНТЫ

Глаза бойца слезами налиты,

Лежит он, напружиненный и белый,

А я должна приросшие бинты

С него сорвать одним движеньем смелым.

Одним движеньем - так учили нас.

Одним движеньем - только в этом жалость...

Но встретившись со взглядом страшных глаз,

Я на движенье это не решалась.

На бинт я щедро перекись лила,

Стараясь отмочить его без боли.

А фельдшерица становилась зла

И повторяла: "Горе мне с тобою!

Так с каждым церемониться - беда.

Да и ему лишь прибавляешь муки".

Но раненые метили всегда

Попасть в мои медлительные руки.

 

Не надо рвать приросшие бинты,

Когда их можно снять почти без боли.

Я это поняла, поймешь и ты...

Как жалко, что науке доброты

Нельзя по книжкам научиться в школе!

 

 

* * *

Почему все не так? Вроде все как всегда:

То же небо опять голубое,

Тот же лес, тот же воздух и та же вода,

Только он не вернулся из боя.

Тот же лес, тот же воздух и та же вода,

Только он не вернулся из боя.

Мне теперь не понять, кто же прав был из нас

В наших спорах без сна и покоя.

Мне не стало хватать его только сейчас,

Когда он не вернулся из боя.

Он молчал невпопад и не в такт подпевал,

Он всегда говорил про другое,

Он мне спать не давал, он с восходом вставал,

А вчера не вернулся из боя.

То, что пусто теперь, - не про то разговор.

Вдруг заметил я - нас было двое.

Для меня будто ветром задуло костер,

Когда он не вернулся из боя.

Нынче вырвалась, будто из плена, весна.

По ошибке окликнул его я:

"Друг, оставь покурить". А в ответ - тишина:

Он вчера не вернулся из боя.

Наши мертвые нас не оставят в беде,

Наши павшие как часовые.

Отражается небо в лесу, как в воде,

И деревья стоят голубые.

Нам и места в землянке хватало вполне,

Нам и время текло - для обоих.

Все теперь одному. Только кажется мне:

Это я не вернулся из боя.

Ах война, что ж ты сделала подлая:

Стали тихими наши дворы,

Наши мальчики головы подняли,

Повзрослели они до поры,

 

На пороге едва помаячили

И ушли за солдатом - солдат...

До свидания мальчики! Мальчики,

Постарайтесь вернуться назад

 

Нет, не прячьтесь, вы будьте высокими

Не жалейте ни пуль, ни гранат,

И себя не щадите вы, и все-таки

Постарайтесь вернуться назад.

 

Ах война что ж ты подлая сделала:

Вместо свадеб - разлуки и дым.

Наши девочки платьица белые

Раздарили сестренкам своим.

 

Сапоги - ну куда от них денешься?

Да зеленые крылья погон...

Вы наплюйте на сплетников, девочки,

Мы сведем с ними счеты потом.

 

Пусть болтают, что верить вам не во что,

Что идете войной наугад...

До свидания, девочки! Девочки,

Постарайтесь вернуться назад.

 

автор: Сергей Носиков

 

Стихи о лепешке.

 

Хлеба нет. Мякина на исходе.

Соли нет. И нечего солить.

Сыну,

Семилетнему Володе,

Мать с тревогой стала говорить:

 

«Что ж мне, хоронить тебя, сыночек,

От войны сберегши, от врага?

Шел бы, может, выпросишь кусочек,

Хоть картофельного пирога…»

 

Начинали зеленеть деревья.

Май тропинки ветром просушил.

Обошел Володя всю деревню –

В торбу и куска не положил.

 

Всюду голод. Жадные глазенки.

Но Володя, сам не зная как

Миновал последнюю хатенку

И свернул с тропинки на большак.

 

Рощами Смоленщина шумела!

Велика она – не обойти.

За холмом, где речка голубела,

Встретил он деревню на пути.

 

Постучал в четвертый дом от краю.

Как минута радостна была!-

Худенькая женщина седая

Теплую лепешку подала.

 

Протянула, ею руки грея,

И сказала: «Только не забудь

В этот день убитого Андрея

Моего сыночка помянуть».

 

И пошел Володя по дорожкам.

Всю деревню обойти спешил.

Только в торбу, кроме той лепешки,

Ничего и здесь не положил.

 

Всюду голод. Жадные глазенки.

Но Володя, сам не зная, как,

Постучал в последнюю хатенку,

Не свернул с тропинки на большак.

 

Дверь открыл. Стояла у порога

Женщина. Лицо ее в слезах.

И качала с тихою тревогой

Маленькую дочку на руках.

 

Все шептала: «Милая… уходит…»

Все ласкала: «Солнышко мое…»

И с мольбой глядела на Володю,

Словно на спасение ее.

 

Помоги, мол. Хоть бы хлеба крошку.

Восемь дней не ела ничего.

И Володя подал ей лепешку,

Как частицу сердца своего.

 

 

Игрушка.

 

С ребячьей радостью великой,

Косым лучам наперерез,

Мальчишка шел за земляникой

Тропинкой, убегавшей в лес.

 

Теплом в лицо дышало лето.

И пели птицы меж ветвей.

А на опушке – столько света!

И столько ягоды на ней!

 

Он наполнял за кружкой кружку,

Пересыпая в котелок.

И вдруг, наткнулся на игрушку,

Полузарытую в песок.

 

Игрушка круглая, с колечком.

А за стеной густых берез

Шел сенокос у тихой речки,

Послевоенный сенокос.

 

Там дроги шаткие скрипели

И девушки приятно пели.

Туда, зажав в руках игрушку,

Шел мальчик от лесной опушки.

 

Все с той же радостью великой

Нес мальчик маме землянику.

С тропы сворачивая к речке,

Он тихо дернул за колечко.

 

И вдруг, в его ручонках белых

Игрушка эта – зашипела.

 

Он бросил. И к земле приник.

И только взрыв! И только крик!

Бросая вилы, грабли, косы,

Бежали люди с сенокоса.

 

И наклонялись с громким криком

К холодной детской голове,

И капли крови с земляникой

Перемешались на траве.