— Оно твёрдое, Галина, не передумается.
— А коли так, коли так, не гони в соседи меня. Не предрекай суженого другого.
— Я не гнал тебя, Галя. Просто не предполагал о твоём согласии быть рядом со мной не только в коттедже благоустроенном. Я рад твоему желанию, Галя. Спасибо тебе за него преогромное. Я не предполагал...
— Чему ж туточки не предполагать? Да какая баба от такого солдата решительного на сторонку глянет. Я про Анастасию как прочитала, как прочитала... Хоть и долго, по слогам читала, зато поняла сразу. Нам тепереча, бабам всем, надобно, как Анастасия, становиться.
Вот и решила быть тебе трошечки Анастасией. Нам, всем бабам, надо хоть трошечки становиться, как Анастасия. Нема ещё солдатиков у неё, тильки допризывнички неокрепшие. Мы, бабы, и подкрепим их, и выходим.
— Спасибо тебе, Галина. Так значит, Вы, Галина Никифоровна, читали... И осмысливали вечерами...
— Читала. Все книжки про Анастасию читала и думала вечерами. Тильки не надо меня тепереча, как чужую называть. Давно попросить хотела. Лучше Галя я буду.
— Хорошо, Галя, как интересно Вы сказали, когда обиделись, да, как интересно: «Философию смерти вы знаете, а философии жизни вам ещё учиться предстоит». Какое ёмкое определение двух противоположных философских направлений. Очень точное определение: философия смерти, философия жизни. Потрясающе! Анастасия — это философия жизни. Да! Конечно же это так, потрясающе!
Николай Фёдорович, взволнованно и нежно погладив руку Галины, восхищённо добавил: — Вы философ, Галина, а я и не предполагал.
Потом сказал, обращаясь ко мне:
— Несомненно, нам ещё многое необходимо осмыслить и с позиции философской, и с помощью эзотерических определений. Я пытаюсь расценивать Анастасию, как человека, человека, какими должны быть все мы. Но полноте восприятия её, как нам подобного человека, мешают некоторые необъяснимые её возможности.
Вы, Владимир, описывали эпизод, в котором она спасала на расстоянии людей от истязаний. Их она спасла, но сама, помните, сама потеряла сознание, побелела, и вокруг неё побелела зелёная трава. Что это за механизм, почему и сама, и трава вокруг побелели?
Я не встречал подобного нигде, хотя пытался говорить с эзотериками. Ни философам, ни физикам, ни эзотерикам подобное явление неизвестно.
— Як же неизвестно, — встряла в разговор сидящая на полу у ног профессора Галина, — и чего тут задумываться, когда глазищи им выцарапывать треба.
— Кому выцарапывать, Галя? Вы что же имеете своё мнение и по поводу этого феномена? — удивлённо спросил Николай Фёдорович, обращаясь к Галине.
А она тут же с готовностью и заявила:
— Так это же всем ясно, как Божий день. Як на какого человека нечисть нападае, с известием каким поганым или угрозами, или злобою ругае, белеет человек. Бледнеет, значит. Тогда бледнеет, когда не отражает эту злобу, а в себе сжигает, переживает, и сжигает в себе, и белеет, тому много примеров в жизни есть.
Анастасия эту нечисть и сжигает в себе, а травка белее, потому что помогать пытается, а по мне, так глаза нечисти всякой выцарапывать надобно.
— Надо же, действительно. Бледнеют многие люди, — удивлённо произнёс Николай Фёдорович, внимательно глядя на Галину, и добавил: — а ведь верно бледнеет человек, когда не отражает неприятность, а пытается её просто в себе пережить. Сжигает в себе, значит, получается.
А ведь верно! Как, оказывается, всё просто. Анастасия сжигает в себе направленную в её адрес энергию агрессии. Если отражать — не уменьшится её в пространстве и она кому-то ещё достанется.
Анастасия не хочет, чтобы кому-то. А на неё много будет направлено. Много, веками накапливаемой, да и сейчас производимой последователями философии смерти. Кому по силам выдержать подобный натиск? Кому? Продержись, Анастасия. Продержись, великий воин.
— И продержится. Мы теперь поможем. Я как книжки на рынке дарить стала, так бабы, что читали, теперь на углу кучковаться стали. Я им семена кедра тоже дала. Они посадили. И про травки лечебные им рассказала.
Бабы говорят: «надо чего-то делать. Конечно, мы мужиков бить не будем, как одна там на углу предлагала... А дитё, подумаем, от кого рожать».
— Это как же, Галина? — удивился Николай Фёдорович. — У вас уже и партячейка своя?
— Да не. Яка ж то ячейка? Мы тильки трошки на углу постоим, погутарим за жизнь.
— А бить мужчин зачем собирались? Какими аргументами руководствовались?
— Як какими? Чего ж они? Давай рожай им дитё, мы рожаем — а гнезда для наших птенчиков нема. А когда не можешь гнездо делать — так чего ж просишь дитё? Яка ж баба довольная мужиком буде, когда на глазах её дитё неприкаянное мается.
Учительница к нам уже два раза приходила. Говорит учительница, якись фактор психический им мешае в себя поверить, всё кредит от какого-то фонда ждут заморского. Синдром, говорит, это. Неверия в себя. Причины разные этот синдром психический придумывает, чтоб гнездо не вить.
А ещё учительница бабам рассказала, что этот кредит через сколько-то годков отдавать надо. Может, через двадцать, может, через тридцать, не запомнила я. Тильки запомнила — отдавать им треба будет трошки больше, чем они дают. Так что ж получается, мужик нынешний детей своих продавать стал?
— Почему такое сравнение, Галина?
— Ну як же — «почему»? Сейчас мужики опростофилились, денег себе занимают. А отдавать те деньги кому придётся? Деткам, какие сейчас совсем маленькие, отдавать придётся заём тот. Да деткам, яки ещё и не родились. Да ещё трошки больше, чем дали, отдавать придётся деткам нашим.
Як бабы понимать таку картину будущего стали, так и стали звереть за деток. Морды бить мужикам пожелали. А я подумала, не надо нам помощи ниоткуда ждать, пора самим помогать им, бедненьким.
Я як попробовала один раз колбасы заморской, так всё сердце слезами облилось, и сильно так захотелось кусок украинского сала тому, кто ту колбасу делал, послать, и колбаски домашней. Божешь милостивый мой. Уже и не представляют люди в странах этих, яка колбаса должна быть.
Нельзя от таких кредит брать, дурные то деньги будут, пользы от них не буде, тильки вред один. А бить, я ж говорю, это тильки одна предлагала всех мужиков отлупцевать, не согласились бабы.
А чего соглашаться? Так и последний ум отшибить можно. И так бабы друг дружке рассказывают, каку мужики их дурную жизнь устроили. А я хвастаюсь, говорю, мой уже за ум взялся. Гнездо робить собрался.
— Твой? Кто он?
— Як кто? Про тебя ж им и рассказывала. Как ты кедрик выращиваешь, как доску попросил меня привезти с большой линейкой. Ну вон ту, на подставке, — Галина показала на стоявший у письменного стола чертёжный кульман, — я им рассказывала, как ты спрашивал у меня, какие деревья лучше посадить вокруг гектара, и чертил на столе на листах, рисовал посёлок гарный, где добрые люди жить будут. Места у тебя на листах не хватило, так ты попросил меня большие листы привезти и доску, и линейку.
Я как бабам сказала, так мы все вместе пошли выбирать ту доску. Самую большую и лучшую выбрали — дорогую. Бабы говорят: «Не мелочись, Галина». Они мне помогали, а у самих глаза завидущие.
Завидуют стервы, что моё дитё в саду чудном, да на земле родной родится, да среди людей добрых. А я не злюсь на них за глаза завидущие, всем счастья хочется. Фотоаппарат они мне в складчину купили, сфотографировать картину просили.
Я взяла фотоаппарат, они мне объяснили, где кнопочку нажать, в какое окошечко смотреть. Только я всё не решалась у тебя разрешения спросить и не нажимала на кнопочку.
— И правильно сделала, Галина, не став производить фотосъёмку проекта без разрешения. Когда закончу, тогда, может быть, и опубликую его, как один из вариантов будущего поселения.
— Так ты ж не скоро закончишь, а на гарное, красивое будущее бабам не терпится уже сейчас хоть глазком взглянуть. Красивая картина на большом листе у тебя получилась.
— Почему ты считаешь, что не скоро закончу? Всё уже почти готово к публикации: и чертежи, и в цвете рисунок.
— Я ж говорю, красивая картина получилась. Тильки нельзя публиковать, чтоб люди так делали, а бабам можно показать, бабам, с которыми я встречаюсь, я объясню, что трошки неправильная она.
Николай Фёдорович быстро подъехал к кульману, и я подошел к нему. Там было схематично нарисовано в цвете несколько участков будущего поселения. И домики на рисунке были, и сады, и живой забор из разных деревьев, и пруды... Ну, в общем, здорово, красиво всё было расположено.
— В чём же ты усмотрела ошибку или неточности? — спросил Николай Фёдорович у подошедшей Галины.
— Солнца не нарисовал ты на картине. А когда б солнце нарисовал, то и тень рисовать надо было. А когда тень нарисовал бы, понял, что нельзя со стороны восхода деревья высокие сажать, грядки закрывать она будет. Их надо на другую сторону пересадить.
— Да? Возможно... Могла бы и раньше сказать. Но я пока только схематично расположил... А ты, Галина, значит, и ребёнка родить собираешься?
— А як же. Ты зарядку пока делай. А как на землю родную станешь, из катакомб своих выйдешь. А я накормлю тебя с родимой земли выросшим, напою отваром целебным. А весна придёт, увидишь, как на родной земле всё оживает, расцветает. И свою силушку почувствуешь. Тогда и рожу я.
Галина снова присела на ковёр у ног Николая Фёдоровича, положив ладони своих рук на лежавшую на подлокотнике кресла руку старого профессора философии. Хоть и далеко не молодая Галина, но крепкая, пышнотелая и сильная, казалась даже нежной и красивой.
Беседа их становилась всё доброжелательнее, они словно погружались в какую-то философию жизни, а я стоял, как третий лишний в какой-то непонятности, потому и вклинился в разговор:
— Пора мне, Николай Фёдорович. Ехать надо. А то на самолёт опоздаю.
— Так я мигом пирогов соберу, — встала Галина, — варенья в дорогу, мигом подвезу тебя.
Николай Фёдорович медленно встал с кресла, одной рукой опёрся о стол, вторую протянул для прощания. Рукопожатие его руки было уже не старческим.
— Кланяйтесь от меня Анастасии, Владимир. И, пожалуйста, передайте ей. Обязательно победит у нас философия жизни. Спасибо ей.
— Передам.
