Илья Григорьевич Эренбург 1891-1967

Хулио Хуренито - Роман (1921)

Явление Хулио Хуренито народам Европы и его первому и преданней­шему ученику Эренбургу происходит 26 марта 1913 г. в кафе «Ротон­да» на парижском бульваре Монпарнас, в тот самый час, когда автор Предается унынию над чашкой давно выпитого кофе, тщетно ожидая кого-нибудь, кто освободит его, заплатив терпеливому официанту шесть су. Принятый Эренбургом и прочими завсегдатаями «Ротонды» за черта, незнакомец оказывается персоной куда более замечатель­ной — героем гражданской войны в Мексике, удачливым золотоиска­телем, ученым-энциклопедистом и знатоком десятков живых и мертвых языков и наречий. Но главное призвание Хулио Хуренито, именуемого в романе Учителем, — быть Великим Провокатором в роковые для человечества годы.

Вслед за Эренбургом учениками и спутниками Хуренито в стран­ствиях становятся люди, в иных обстоятельствах решительно не спо­собные сойтись вместе. Мистер Куль, американский миссионер, возвращающий долг Европе, некогда принесшей блага цивилизации в Новый Свет: два могучих рычага истории, по его убеждению, это Библия и доллар. В числе проектов мистера Куля такие воистину ге­ниальные, как световые рекламы над булочными: «Не хлебом единым жив человек», оборудование торговых павильонов по соседству с эша-

[193]

фотами, дабы смертные казни из низкопробных зрелищ превратились в народные празднования, и расширенное производство автоматов для продажи гигиенических средств в публичных домах (причем на каждом пакетике должна красоваться назидательная надпись вроде такой: «Милый друг, не забывай о своей невинной невесте!»). Пря­мая противоположность предприимчивому католику мистеру Кулю — негр-идолопоклонник Айша, вдохновляющий Учителя на различные рассуждения о месте религии в мире, погрязшем в ханже­стве и фарисействе. «Чаще гляди на детей, — советует он своему био­графу Эренбургу. — Пока человек дик, пуст и невежествен — он прекрасен. В нем — прообраз грядущего века!» Четвертым учеником Хулио Хуренито оказывается Алексей Спиридонович Тишин, сын от­ставного генерала — пьяницы и развратника, проведший юность в мучительном выборе между женитьбой на дочери почтмейстера и от­ветом на вопрос: «Грех или не грех убить губернатора?»; ныне же по­иски истины привели его в Антверпен, где он, считающий себя политэмигрантом, мучает собутыльников трагическими воплями:

«Все — фикция, но скажи мне, брат мой, человек я или не чело­век?» — осознавая разрыв действительности с афоризмами о высо­ком призвании человека В. Короленко и М. Горького. Еще один спутник Хуренито — найденный им на пыльной мостовой вечного го­рода Рима непревзойденный мастер плевания в длину и высоту с точ­ностью до миллиметра Эрколе Бамбучи; род его занятий — «никакой», но, если бы пришлось выбирать, он, по собственному признанию, делал бы подтяжки («Это — удивительная вещь!»). На недоуменные вопросы — зачем ему сей босяк? — Учитель ответству­ет: «Что мне и любить, если не динамит? Он все делает наоборот, он предпочитает плеваться, потому что ненавидит всякую должность и всякую организацию. Клоунада? Может быть, но не на рыжем ли па­рике клоуна еще горят сегодня отсветы свободы?»

Последние из семи апостолов Хуренито — похоронных дел мастер со вселенским замахом мосье Дэле и студент Карл Шмидт, построив­ший жизнь по сложнейшим графикам, где учтены каждый час, шаг и пфенниг. Приближая их к своей персоне, Учитель прозревает и их скорое будущее, и судьбы человечества: Дэле фантастически разбогате­ет на жертвах мировой войны, а Шмидт займет высокий пост в боль­шевистской России...

Битва народов рассеивает компанию по лицу земли. Одних призы­вают в армию — как, например, Айшу, теряющего на фронте руку;

другим в грандиозной мистерии достается вовсе неслыханная роль — как Эрколе Бамбучи, заведующему в Ватикане хозяйственным депар­таментом, принося Святому Престолу доходы от продажи чудотвор-

[194]

ных образков и ладанок; третьи оплакивают гибнущую цивилиза­цию — как Алексей Спиридонович, перечитывающий в десятый раз «Преступление и наказание» и падающий на тротуар в Париже у вы­хода из метро «Площадь Оперы» с воплем: «Вяжите меня! Судите меня! Я убил человека!» Невозмутимым остается один Хуренито:

свершается то, чему должно свершиться. «Не люди приспособились к войне, а война приспособилась к людям. Она кончится, только когда разрушит то, во имя чего началась: культуру и государство». Остано­вить войну не в силах ни Ватикан, благословляющий новые образцы пулеметов, ни интеллигенция, морочащая публику, ни члены «Между­народного Общества друзей и поклонников мира», изучающие штыки и ядовитые газы воюющих сторон, дабы установить: нет ли здесь чего-либо противного 1713 общепринятым правилам «гуманного убоя людей».

В невероятных похождениях Учителя и его семи учеников лишь читателю свойственно обнаруживать несуразицы и натяжки; лишь по­стороннему наблюдателю может показаться, что в этой повести слиш­ком много «вдруг» и «но». То, что в авантюрном романе — ловкая выдумка, в роковые часы истории — факт биографии обывателя. Из­бежав расстрела по обвинению в шпионаже поочередно во Франции и на германском участке фронта, побывав в Гааге на Конгрессе соци­ал-демократов и в открытом море на утлой шлюпке, после потопле­ния корабля вражеской миной, отдохнув в Сенегале, на родине Айши, и приняв участие в революционном митинге в Петрограде, в цирке Чинизелли (где и проводить подобные митинги, как не в цирке?), наши герои претерпевают новую череду приключений на широких просторах России, — кажется, именно здесь воплощаются наконец пророчества Учителя, обретают плоть утопии каждого из его спутников.

увы: и здесь нет защиты от судьбы, и в революционном горниле куются все те же пошлость, глупость и дичь, от которых они бежали семь лет, изчезновения которых они так желали, всяк на свой лад. Эренбург растерян: неужто эти внучата Пугача, эти бородатые мужи­ки, полагающие, будто для всеобщего счастья надо, во-первых, пере­резать жидов, во-вторых, князей и бар («их мало еще резали»), да и коммунистов тоже вырезать не мешает, а главное — сжечь города, потому как все зло от них, — неужели это — истинные апостолы ор­ганизации человечества?

«Миленький мальчик, — с улыбкой отвечает любимому своему ученику Хулио Хуренито, — разве ты только сейчас понял, что я — негодяй, предатель, провокатор, ренегат и прочее, прочее? Никакая революция не революционная, если она жаждет порядка. Что до му-

[195]

жиков — они сами не знают, чего хотят: то ли города жечь, то ли мирно расти дубками у себя на пригорке. Но, связанные крепкой рукой, они в итоге летят в печь, давая силы ненавистному им парово­зу...»

Все снова — после грозной бури — «связано крепкой рукой». Эрколе Бамбучи как потомок древних римлян взят под защиту Отдела охраны памятников старины. Мосье Дэле сходит с ума. Айша заведу­ет в Коминтерне негритянской секцией. Алексей Спиридонович в депрессии перечитывает Достоевского. Мистер Куль служит в комис­сии по борьбе с проституцией. Эренбург помогает дедушке Дурову дрессировать морских свинок. Большой начальник в Совнархозе Шмидт выправляет честной компании паспорта для отъезда в Евро­пу — чтобы каждому вернуться на круги своя.

Вернуться — ив неведении и недоумении всматриваться в гряду­щее, не зная и не понимая, что сулят каждому из них новые време­на. Прозябать и стенать в отсутствие Учителя, который, во исполнение последнего из пророчеств, был убит из-за пары сапог 12 марта 1921 г. в 8 часов 20 минут пополудни в городе Конотопе.

М. К. Поздняев

Оттепель - Повесть (1953-1955)

В клубе крупного промышленного города — аншлаг. Зал набит бит­ком, люди стоят в проходах. Событие незаурядное: опубликован роман молодого местного писателя. Участники читательской конфе­ренции хвалят дебютанта: трудовые будни отражены точно и ярко. Герои книги — воистину герои нашего времени.

А вот об их «личной жизни» можно поспорить, считает один из ве­дущих инженеров завода Дмитрий Коротеев. Типического здесь ни на грош: не мог серьезный и честный агроном полюбить женщину ветре­ную и кокетливую, с которой у него нет общих духовных интересов, в придачу — жену своего товарища! Любовь, описанная в романе, похо­же, механически перенесена со страниц буржуазной литературы!

Выступление Коротеева вызывает жаркий спор. Более других обес­куражены — хотя и не выражают этого вслух — ближайшие его дру­зья: молодой инженер Гриша Савченко и учительница Лена Журав­лева (ее муж — директор завода, сидящий в президиуме конферен­ции и откровенно довольный резкостью критики Коротеева).

Спор о книге продолжается на дне рождениия Сони Пуховой,

[196]

куда приходит прямо из клуба Савченко. «умный человек, а выступал по трафарету! — горячится Гриша. — Получается, что личному — не место в литературе. А книга всех задела за живое: слишком часто еще мы говорим одно, а в личной жизни поступаем иначе. По таким кни­гам читатель истосковался!» — «Вы правы, — кивает один из гостей, художник Сабуров. — Пора вспомнить, что есть искусство!» — «А по-моему, Коротеев прав, — возражает Соня. — Советский человек научился управлять природой, но он должен научиться управлять и своими чувствами...»

Лене Журавлевой не с кем обменяться мнением об услышанном на конференции: к мужу она уже давно охладела, — кажется, с того дня, когда в разгар «дела врачей» услышала от него: «Чересчур доверять им нельзя, это бесспорно». Пренебрежительное и беспощадное «им» по­трясло Лену. И когда после пожара на заводе, где Журавлев показал себя молодцом, о нем с похвалой отозвался Коротеев, ей хотелось крик­нуть: «Вы ничего не знаете о нем. Это бездушный человек!»

Вот еще почему огорчило ее выступление Коротеева а клубе: уж он-то казался ей таким цельным, предельно честным и на людях, и в беседе с глазу на глаз, и наедине с собственной совестью...

Выбор между правдой и ложью, умение отличить одно от друго­го—к этому призывает всех без исключения героев повести время «оттепели». Оттепели не только в общественном климате (возвраща­ется после семнадцати лет заключения отчим Коротеева; открыто об­суждаются в застолье отношения с Западом, возможность встречаться с иностранцами; на собрании всегда находятся смельчаки, готовые перечить начальству, мнению большинства). Это и оттепель всего «личного», которое так долго принято было таить от людей, не выпус­кать за дверь своего дома. Коротеев — фронтовик, в жизни его было немало горечи, но и ему этот выбор дается мучительно. На партбюро он не нашел в себе смелости заступиться за ведущего инженера Со­коловского, к которому Журавлев испытывает неприязнь. И хотя после злополучного партбюро Коротеев изменил свое решение и на­прямую заявил об этом завотделом горкома КПСС, совесть его не ус­покоилась: «Я не вправе судить Журавлева, я — такой же, как он. Говорю одно, а живу по-другому. Наверное, сегодня нужны другие, новые люди — романтики, как Савченко. Откуда их взять? Горький когда-то сказал, что нужен наш, советский гуманизм. И Горького давно нет, и слово «гуманизм» из обращения исчезло — а задача ос­талась. И решать ее — сегодня».

Причина конфликта Журавлева с Соколовским — в том, что ди­ректор срывает план строительства жилья. Буря, в первые весенние дни налетевшая на город, разрушившая несколько ветхих бараков,

[197]

вызывает ответную бурю — в Москве. Журавлев едет по срочному вызову в Москву, за новым назначением (разумеется, с понижени­ем). В крахе карьеры он винит не бурю и тем более не самого себя — ушедшую от него Лену: уход жены — аморалка! В старые времена за такое... И еще виноват в случившемся Соколовский (едва ли не он поспешил сообщить о буре в столицу): «Жалко все-таки, что я его не угробил...»

Была буря — и унеслась. Кто о ней вспомнит? Кто вспомнит о директоре Иване Васильевиче Журавлеве? Кто вспоминает прошед­шую зиму, когда с сосулек падают громкие капли, до весны — рукой подать?..

Трудным и долгим был — как путь через снежную зиму к оттепе­ли — путь к счастью Соколовского и «врача-вредителя» Веры Григо­рьевны, Савченко и Сони Пуховой, актрисы драмтеатра Танечки и брата Сони художника Володи. Володя проходит свое искушение ложью и трусостью: на обсуждении художественной выставки он об­рушивается на друга детства Сабурова — «за формализм». Раскаива­ясь в своей низости, прося прощения у Сабурова, Володя признается себе в главном, чего он не осознавал слишком долго: у него нет талан­та. В искусстве, как и в жизни, главное — это талант, а не громкие слова об идейности и народных запросах.

Быть нужной людям стремится теперь Лена, нашедшая вновь себя с Коротеевым. Это чувство испытывает и Соня Пухова — она при­знается самой себе в любви к Савченко. В любви, побеждающей ис­пытания и временем, и пространством: едва успели они с Гришей привыкнуть к одной разлуке (после института Соню распределили на завод в Пензе) — а тут и Грише предстоит неблизкий путь, в Париж, на стажировку, в группе молодых специалистов.

Весна. Оттепель. Она чувствуется повсюду, ее ощущают все: и те, кто не верил в нее, и те, кто ее ждал — как Соколовский, едущий в Москву, навстречу с дочерью Машенькой, Мэри, балериной из Брюс­селя, совсем ему не знакомой и самой родной, с которой он мечтал увидеться всю жизнь.

М. К. Поздняев