Мы выступаем вместе с Леонтовичем

Семейные воспоминания

О семье Леонтовичей я знаю столько лет, сколько живу на свете. Мои родители, Петр Сергеевич Новиков и Людмила Всеволодовна Келдыш, учились в 20-х гг. вместе с Михаилом Александровичем Леонтовичем (Минькой) на одном курсе на физмате Московского университета. У них образовалась тогда компания, сохранившаяся на всю жизнь. В нее входили, кроме моих родителей и Леонтовичей, еще ряд известных физиков — учеников Леонида Исааковича Мандельштама: Александр Александро­вич Андронов (Шурка), женатый на сестре Леонтовича, семья Ландсбергов, Тамм — Нобелевский лауреат и учитель Сахарова (его называли Игорь Евгеньевич, поскольку он был на несколько лет старше), семья астрономов Парийских, глава которой Нико­лай Николаевич (Коля) женился на однокласснице моей матери Лидии Викторовне (Лида). Лидия Викторовна обладала писательскими способностями и написала инте­ресные воспоминания. Простоту образа жизни и туристические обычаи эти люди со­храняли всю жизнь, пока позволяло здоровье. Даже я еще мальчиком 12—13 лет успел в этой компании один-два раза совершить небольшой поход на несколько дней на де­ревянной лодке (байдарок тогда не было). Маленькие дети Леонтовичей звали моего отца Петром, а мать — Людмилой. Других имен они не знали. Но я уже не осмеливался называть Михаила Александровича — «Минькой».

Академические дамы фыркали, глядя на неподобающую одежду и простой образ жизни Леонтовичей в Абрамцеве. Впрочем, сама Татьяна Петровна Свешникова (жена Леонтовича, тоже одноклассница моей матери) вызывала в моей памяти что-то религиозно-сектантское. Думаю, что жить с ней было нелегко.

Культом этой компании была не только честность во всем (в жизни, науке, общест­венных отношениях), но и готовность за нее бороться против сил темноты и дремучес-ти, которые коллективный коммунистический интеллект постоянно натравливал про­тив науки начиная с 1918 г. Противоречивое мышление ведущих вождей государства иногда под влиянием крайней необходимости пропускало в себя информацию извне и срабатывало так, что порядочные люди оказывались возведенными наверх, получив честь заседать в компании отпетых мерзавцев (иногда не лишенных, впрочем, живых способностей — особенно в добрежневский период). Так случилось с Андроновым, ко­торый после периода травли попал сразу в академики, а вскоре — в Президиум Верхов­ного Совета. На этом посту он и умер от гипертонии, едва перевалив за 50 лет. Видимо, жизнь около Сталина была нервной, тем более если хочешь сделать что-то для людей.

Леонтовича, вероятно, тоже собирались возвышать после избрания в академики в 1946 г. Однако он сам воспрепятствовал этому. Отец рассказывал мне, что Леонтовичу по­ручили читать приветствие товарищу Сталину по случаю 70-летнего юбилея, кажется, на заседании Отделения физико-математических наук Академии наук СССР в 1949 г. И Леонтович оскандалился: читая это приветствие, при перечислении здравиц в адрес вождя мирового пролетариата пропустил только что возникший титул — «корифей науки». Взволнованному партсекретарю, который в ужасе бросился к нему после заседания, он сказал: «Не готовился, от неожиданности пропустил это новое слово». Делу хода не дали, но Леонтовича органы безопасности постоянно считали способным совершить «вражес­кий вредительский поступок». Как рассказывают, Берия приказал терпеть его только из-за квалификации, необходимой для осуществления термоядерного проекта.

Не знаю, точны ли эти рассказы, дошедшие до меня через прямые семейные каналы, но они, вероятно, правдивее любых мемуаров и отчетов, опубликованных до 1988 г., ибо текст всегда угождал сегодняшним вождям, хотя под публикацией и стояла весьма достойная подпись выдающегося ученого или военного.

Уже в 60-х гг., когда сообщества физиков и математиков Академии наук официаль­но отделились друг от друга, я нередко слышал вопрос: почему академическое сооб­щество талантливых физиков морально выше, чем сообщество талантливых матема­тиков? Вытекало ли это различие из природы самой науки того периода или объясня­лось сочетанием личных причин? Почему в кругу талантливых математиков того по­коления совершилось глубокое разложение норм порядочности?

 

 

Я соглашаюсь с самим фактом. Действительно, после кончины Сергея Натановича Бернштейна лишь Иван Георгиевич Петровский, Леонид Витальевич Канторович и мой отец оставались теми крупными математиками-академиками, за незыблемую по­рядочность которых во все периоды их жизни лично я мог бы поручиться.

Мне кажется, что Андронов, Леонтович, Тамм, Сахаров своим влиянием в значи­тельной мере определили уровень порядочности круга физиков. Остальные ведущие физики (даже и более яркие научно, как Ландау, или более высокие административно, как Курчатов, Арцимович, Александров) были под их моральным влиянием. Значи­тельную роль — как высшего (хотя и труднодостижимого) примера для ученых — иг­рала и своеобразная, очень крупная фигура Петра Леонидовича Капицы. Устраняясь от общественных дел и тонко проявляя уважение к высшим государственным властям, он с необыкновенным достоинством отсекал все их попытки втянуть его во что-то со­мнительное; иногда ему удавалось помочь конкретным людям в беде. Некоторые в дальнейшем распускали слухи, что они тоже сделали что-то такое, что Капица делал открыто, — например, Виноградов говорил, что он тоже не согласился подписать письмо против Сахарова в 1973 г. Однако он говорил это после того как Суслов и Брежнев сочли письмо ошибкой, и кроме него самого никто засвидетельствовать этот поступок не может.

У математиков большое моральное влияние приобрел Иван Матвеевич Виногра­дов. Он встал на путь антиинтеллигентности и доносничества в интересах своей карь­еры еще в 1929—1932 гг., а после войны вдобавок пошел работать идеологом-антисемитом. Это произошло вместе с началом сталинской антисемитской кампании 40-х гг. — именно тогда он и распространил легенду о своем природном антисемитиз­ме, противоречащую его довоенному имиджу. Огорчительно, но приходится при­знать: именно математическое сообщество, благодаря Виноградову, а также тем науч­ным администраторам и просто ученым, на которых он оказал немалое развращаю­щее влияние, стало впоследствии одним из источников мерзкого фашистского духа. Справедливости ради надо, однако, заметить, что некоторые очень крупные ученые-математики, гораздо более крупные, чем Виноградов*, проявили совершенно незави­симо от Виноградова весьма сомнительные моральные качества иного рода (в тот пе­риод или позднее), но я имен не назову. Порядочность того поколения ученых держа­лась на физиках, и последним крупномасштабным ее носителем был Сахаров.

Академия: первая половина 70-х гг.

С середины 50-х и до конца 60-х гг. я, кажется, почти не встречался со старшими Ле-онтовичами и общался только с их сыном Андреем, учеником Арнольда на мехмате Московского университета. До 1968 г. моя академическая карьера складывалась весь­ма удачно: я успел быстро выполнить ставшие известными топологические работы и стать член-корром в 1966 г., до подписания известных писем правозащитного характе­ра. После этих писем моя карьера и карьера моих коллег — «соподписантов» (к сожа­лению, запоздавших с избранием) надолго остановилась. Подписали аналогичные письма и мои родители, и Леонтович, и такие крупные математики, как, например, И. М. Гельфанд, А. А. Марков, Д. Е. Меньшов, В. И. Арнольд, Я. Г. Синай и другие, а также физики, многие интеллигенты. С этого момента в 1968 г. начался новый этап «перевоспитания» интеллигенции, так сказать, брежневская «культурная революция». Теперь заново расцвела и доносная деятельность Виноградова, который держал себя «прилично» весь период, пока влияние имели физики (до 1964 г.): препятствуя одним та­лантливым ученым, он противопоставлял им серьезных ученых, которых поддержали бы и физики (хотя их вообще надо было не противопоставлять, а дать дорогу тем и другим).

Первое позорное избрание в член-корры произошло сразу после разделения мате­матиков и физиков в 1964 г.: вместо Арнольда и Ладыженской избрали бывшего уче­ного секретаря Виноградова, его подручного по работе в системе КГБ, абсолютно не-

* Здесь не имеется в виду И. Р. Шафаревич: по моему мнению, к нему это описание не подходит.

 

компетентного в науке человека. Дальше — больше, а потом началась «культурная ре­волюция», век коррупции и бесстыдства.

Хотя Виноградов и помогал мне при избрании в член-корры в 1966 г., перевоспи­тать меня ему не удалось (а он так старался спровоцировать меня на какие-нибудь ан­тисемитские акты или другие сомнительные действия, чтобы я стал «политически на­дежным членом общества», и вел со мной довольно мерзкие разговоры! Я молчал...). Когда в 1970 г. мне присудили Филдсовскую медаль, Виноградов тайно послал в рай­ком доносную характеристику, публично заявив противоположное — что он-де актив­но меня «защищает»; эта акция сделала невозможной мою поездку на Международ­ный конгресс математиков, где проводилось торжественное вручение награды.

Осенью 1970 г. Исаак Маркович Халатников пригласил меня к сотрудничеству с физиками-теоретиками из Института Ландау в Черноголовке*. С начала 1971 г. я начал там работать по совместительству, хотя Виноградов сделал все, чтобы этому воспрепятствовать. Фактически, в основном я стал работать именно там. В этой облас­ти в тот период начал возникать целый ряд новых замечательных математических задач, да и сообщество физиков жаждало освоить современные математические мето­ды — топологию, динамические системы, новые идеи алгебры и алгебраической гео­метрии. Я очень рад, что в начале 70-х гг. ушел в это сообщество вместе с Яшей Сина­ем, покинув Содом и Гоморру. Официально на полную ставку я ушел туда в 1975 г.

В коридорах «Капичника» я начал встречаться с Леонтовичем. Мы разговаривали с ним то здесь то там, и он рассказывал очень любопытные вещи: я с интересом узнал, что обратная задача о восстановлении формы тела по его гравитационному потенциа­лу была поставлена моему отцу физиками, точнее, самим Леонтовичем (в связи с Кур­ской магнитной аномалией), а не Лаврентьевым, как это иногда изображается некото­рыми математиками. Лаврентьев около 1940 г. уже обобщал эту постановку после ра­боты Петра Сергеевича 1938 г.

Я и раньше слышал от отца, что Леонтович презирает некоторых хороших матема­тиков — в частности, Хинчина, Виноградова, но не знал почему. (Колмогорова же, на­против, он очень уважал.) Кажется, Хинчин не очень компетентно пытался заниматься основаниями статистической физики. С Виноградовым все гораздо забавнее. Когда в 30-х гг. Леонтович писал учебник статистической физики, он заинтересовался поряд­ками флуктуаций термодинамических величин в процессе перехода к пределу беско­нечного объема. Начиная со свободной Ферми-системы с периодическими граничны­ми условиями при нулевой температуре, быстро приходишь к задаче о числе целых точек в шаре или на сфере целого радиуса. Игорь Владимирович Арнольд (отец В. И. Арнольда) сказал ему, что Виноградов — лучший знаток подобных проблем. Придя к Виноградову, Леонтович повел разговор на языке собственных чисел оператора Лапласа, а не на языке целых чисел. Что такое собственное число и собственный вектор, Виноградов не знал и отослал Леонтовича к Соболеву, предложив вместо этого выпить.

Леонтович не скрыл этой истории. В свою очередь Виноградов злобно отзывался о нем, а заодно возненавидел семью Арнольдов.

Однако шли 70-е годы. Тот круг выдающихся физиков, о котором я говорил выше, потерял доверие властей. В этом, видимо, сыграли свою роль и действия Сахарова, и количество «подписантов», и процент лиц еврейской национальности среди крупных физиков; возникло также желание доказать, что все их прошлые заслуги — раздуты. Все более и более явно антисемитизм становился генеральной линией партии, на вто­ром месте после воровства и коррупции. Математики, готовые «служить», во главе с Виноградовым немедленно начали нападать в РИСО на книги физиков — на прекрас­ные учебники Леонтовича, Ландау—Лифшица и Зельдовича, — придираясь к пустя­кам и обвиняя авторов в некомпетентности. Даже глава физиков Академии Лев Андре­евич Арцимович был сильно взволнован этой ситуацией. Леонтович даже говорил,

* Институт теоретической физики им. Л. Д. Ландау РАН был основан в 1965 г. группой выдающихся физиков-теоретиков, учеников Л. Д. Ландау — И. М. Халатниковым, Л. П. Горьковым, И. Е. Дзялошинским и А. А. Абрикосовым. В 80-х гг. Институт считался лучшим в мире по теоретической физике.

 

 

что эта ситуация сыграла свою роль в его безвременной кончине — у Арцимовича было плохое сердце.

В начале 1972 г. Александр Данилович Александров, Андреи Андреевич Марков и Ваш покорный слуга направили письмо в Комитет по Ленинским премиям, выступив против присуждения премии Виноградову за ничтожные пустяковые работы (у него после работ 30-х гг., за которые он получил Сталинскую премию, ничего серьезного не было). Письмо хотели скрыть, но Петровский его зачитал. Только из-за жесткоприказ-ного давления председателя на Комитет сорвать присуждение премии нам не удалось, но это письмо вызвало множество разговоров. Именно после этой истории Леонтович стал проявлять ко мне особый интерес. Конечно, последовали «наказания»: меня выве­ли оттуда, отсюда, лишая мнимого «влияния» или просто нанося оскорбления, но все это уже сильно мою душу не трогало.

Гораздо важнее была эволюция Академии. Не без сильной помощи математиков со связями в Политбюро, от имени ядерной физики «наверх» без особого шума была вы­двинута такая фигура, как Логунов. Он был выдвинут как «организатор науки». Иными словами, он был из тех, которые умеют командовать на строительстве брига­дами солдат*. Начинал он в конце сталинской эры как аспирант профессора Терлецко-го, боровшегося в философской печати с «реакционным эйнштейнианством». Логу­нов — это и был идеал ученого в интерпретации брежневской верхушки, и он сумеет сделать физику, как бы им хотелось, — «нашей». Кстати, сравнительно недавно про­фессор Терлецкий (которому к тому времени уже было около 80-ти) возражал против обвинения, где-то мелькнувшего в печати, что якобы в начале 50-х гг. «Леонтович сбросил его с лестницы». Терлецкий заявил, что это невозможно, так как он был физи­чески сильнее Леонтовича.

60-е гг. сменились молчанием и безгласностью. Леонтович оставался последним, кто еще иногда выступал на Общем собрании против сомнительных лиц, появившихся на арене Академии в первой половине 70-х гг. В 60-х гг. таких выступлений было нема­ло, но инициатива и тогда шла от термоядерных физиков, остальные лишь присоеди­нялись. Старшее поколение ученых уходило, обстановка изменялась.

В 1975 г. начали искать замену президенту Академии наук, который уже несколько лет пребывал в тяжелом физическом и нервозном состоянии. Счастливым образом (де­тали интриги я не знаю) удалось убедить Брежнева назначить на этот пост Анатолия Петровича Александрова, и это было лучшее из всех возможных тогда решений (позд­нее брежневщина сказалась и на нем). Логунова приказали сделать вице-президентом. В это время Логунов организовал для Политбюро презентацию псевдонаучного мате­риала «с Запада», критикующего программу управляемого термоядерного синтеза. Цель презентации состояла в том, чтобы не пустить Александрова в президенты, но Логунов проделал эту операцию научно некомпетентно. Да и Брежнев уже принял ре­шение. На Общем собрании в конце 1975 г., где осуществлялась процедура «выборов» Президиума, Леонтович выступил с разоблачением Логунова в истории с этими «ма­териалами». Он указал на полную некомпетентность Логунова в данном разделе физи­ки. Я сам видел после заседания, как в кулуарах Дома ученых Логунов, опасливо вы­глядывая из-за угла, ожидал, когда Леонтович окажется один, чтобы «объясниться» с ним без свидетелей. Вероятно, ему нужно было «доложить», что он объяснился и что вся неприятная история осталась позади.

«Хитрый лис» А.П. Александров был назначен Главным Ученым вождя. Аналог сессии ВАСХНИЛ в физике откладывался. Поддержкой М. В. Келдыша он ловко за­ручился, обещав тому, как рассказывали, официально канонизированную версию «трех К — создателей ядерно-ракетного щита Родины», что означало — Курчатов, Келдыш, Королев (как тогда говорили, «щит три ка-ка»). Было такое обещание или нет, не знаю, но Александров все это проделал для Келдыша. Новый президент Акаде­мии начал также быстро продвигать умевшего нравиться вождям Рема Викторовича

* В СССР научных менеджеров было принято (особенно в брежневскую эпоху) изображать крупнейши­ми учеными, чтобы дать им академические чины. Это привело к плохим последствиям. Нельзя путать эк­спертов и менеджеров.

 

 

Хохлова, которого еще Петровский успел рекомендовать Брежневу как своего наслед­ника на посту ректора МГУ. Хохлов был весьма достойный человек, редкостно умный. У физико-математических наук снова появились шансы, несмотря на общую деградацию страны. Даже среди математиков началась переориентация — первые же выборы в Академии были несравненно лучше предыдущих.

Мы выступаем вместе с Леонтовичем

В 1975 г. скандалы в РИСО команды Виноградова против физиков были в самом разгаре. Один из учеников Боголюбова — Борис Валентинович Медведев — возму­тился, что вопрос о целесообразности переиздания «Квантовой механики» Ландау и Лифшица обсуждается некомпетентными людьми (хотя бы они и были академиками) и стал ее защищать. Немедленно Виноградов лично приказал Боголюбову вышвыр­нуть Медведева из Стекловки, а в РИСО поступила бумага за подписью директора МИАН им. Стеклова академика И. М. Виноградова, в которой утверждалось, что Медведев не представляет мнения МИАН и директор МИАН отзывает его из РИСО. Впрочем, Медведева вскоре устроили в ИТЭФ, а Отделение общей физики и астроно­мии приняло решение, осуждающее некомпетентное «обсуждение» физических книг в РИСО, причем в решении указывались имена этих некомпетентных лиц.

Ссора Виноградова и Боголюбова нарастала. Она оказала благоприятное воздейст­вие на все последующие выборы в Академию, которые касались математиков. Мои де­ловые и личные отношения с таким выдающимся ученым, как Боголюбов (несмотря на все его дефекты), а также с его учениками, сотрудниками отдела квантовой теории поля МИАН — достойными интеллигентными людьми и серьезными специалиста­ми — стали очень хорошими. В новых условиях Виноградов сделал ставку на очень та­лантливого ученого — Л. Д. Фаддеева (нелюбимого Боголюбовым), которого он быс­тро и оперативно выдвинул на должность директора ЛОМИ и в академики. Мы с Фад-деевым приложили все усилия, чтобы не поссориться, но кое с кем из весьма достойных ученых Виноградов сумел-таки Фаддеева поссорить.

В начале 1977 г. Виноградов в возрасте 85 лет (еще редкостно здоровый) переизби­рался директором на очередной пятилетний срок. Из Новосибирска мне позвонил А. Д. Александров и спросил: будем ли мы это терпеть? Нельзя ли привлечь Леонтови-ча и совместно выступить на Общем собрании? Я передал этот вопрос Леонтовичу, и он загорелся желанием выступить. Однако еще за несколько дней до Общего собрания не было ясно: готов ли Александров всерьез принять участие в этой акции? Несколько раз Леонтович звонил мне, спрашивал об этом в такой, я бы сказал, нетерпеливо разд­раженной форме. Ему явно не терпелось. Наконец, Данилыч приехал в Москву и под­твердил свое твердое желание выступить. Было обещано, что сразу после выступления А. Д. слово будет предоставлено Леонтовичу. Данилыч сказал мне: «Вы пока член-корр, не академик. Мы выступим — Леонтович и я, а потом вся их команда начнет лгать. Не могли бы вы потом дать „справку" и что-то опровергнуть как знаток Стек-ловки? Для член-корра справка — это хорошая форма».

Я обещал это сделать. Леонтович позвонил в мое отсутствие и сказал моей жене:

«Чтобы я не наговорил лишнего, пусть Сережка напишет мне тезисы, что говорить. А то я забывать стал; да и сам я не удержусь от разговора о расизме».

Дело в том, что именно я убеждал Леонтовича не говорить об антисемитизме. Га­достей Виноградов сделал и без этого достаточно. Сам он именно и рассчитывал на разговор об антисемитизме, опираясь на поддержку, вытекающую из настроения вы­сших властей. Накануне Общего собрания (Виноградов уже был переизбран директо­ром Отделением математики, с несколькими голосами против) я передал Леонтовичу с помощью Льва Петровича Питаевского (только что избранного член-корром) в запе­чатанном конверте написанный мною проект речи — на одну страничку. Идея была проста: привести только один пример, уже изложенный выше, а именно — рассказать о том, как шло обсуждение в РИСО книги Нобелевского лауреата Л. Д. Ландау и о том, как сложилась дальнейшая судьба скромного человека, квантового физика Мед-

 

ведева, который, искренне возмущенный некомпетентностью обсуждения, осмелился заступиться за книгу. Вот что происходит с физиком в Стекловке, вот как теория чисел управляет физикой!.. И — все. Это Леонтович и сделал на Общем собрании, несколько усовершенствовав предложенный текст и выучив его наизусть. Речь его была блестя­щей и звучала как дополнение к речи Данилыча. По-моему, даже его старый друг Ана­толий Петрович, президент АН, растерялся. Он, видимо, ждал разговора о расизме и считал его для себя невыгодным.

Первой была речь Данилыча. Ее содержание было для меня неожиданностью. Гени­альное — всегда просто. Он начал так: «Распространена официальная справка о Ви­ноградове как директоре института. Она не соответствует действительности. В ней на­писано, что он — бессменный директор с 1934 г. Все знают, что в годы войны директо­ром был знаменитый математик — академик Соболев. Все это — клевета на Соболева, попытка аннулировать его заслуги в трудные годы войны и т. д.». Далее говорилось о преследовании ученых в Стекловке, была названа и моя фамилия.

Затем была речь Леонтовича, и потом, как ожидалось, «команда» начала долго и упорно лгать; в процессе лжи, между прочим, кто-то сказал и про меня: как меня под­держивал и выдвигал этот кристальной честности человек — Виноградов. Наконец председательствующий на Общем собрании В. А. Котельников сказал: «Все, кончаем. Больше слова никому не даю. Все ясно».

Тут настала моя очередь. Председатель слова мне не давал, но я просто встал и пошел на трибуну: «Моя фамилия упомянута в дискуссии, я должен дать справку. Да, Иван Матвеевич иногда выдвигал молодые таланты — например, меня...» В зале — смешок, крики. Я взял себя в руки и усилил голос: «Но еще большему количеству та­лантливых ученых он принес зло, никуда их не пускал, преследовал...» (Далее я привел пример Чернавского, ученика моей матери, изгнанного из Стекловки вскоре после своего прекрасного топологического результата, который нашел серьезное междуна­родное признание.) Затем я сел. Как я заметил, Рем Хохлов из Президиума посмотрел на меня одобрительно.

Симпатичный человек и хороший математик, зам. Виноградова по МИАН, Юрий Васильевич Прохоров, видимо, по приказу выступил после меня и опять стал возно­сить благодеяния, оказанные Виноградовым молодым ученым. Академик Кнунянц (химик) крикнул с места: «А Вы какой пост в этом институте занимаете?» Прохоров растерялся и сел. Дискуссия закончилась. (Позднее Прохоров всегда меня поддержи­вал, а Виноградову показал кукиш.) Президент Александров сидел с задумчивым видом. Как я полагал, он не хотел допустить провала Виноградова и перенес продол­жение заседания и само голосование на следующий день. Варварская процедура, вве­денная за 4—5 лет до этого, когда один из президентов Академии сам избирался дирек­тором, предусматривала, что надо решить открытым голосованием: будут голосовать директоров тайно или открыто? Да и то только, если кто-то потребует тайного голосо­вания. Но в данном случае Собрание открыто постановило, что голосование будет тайным. Это — уникальный случай. Испуг команды Виноградова был значителен. Они думали, что он провалится.

Но этого не произошло. Он собрал более 1/3 голосов «против» и провалился бы на выборах в академики или член-корры. Но здесь требовалось всего 50% «за», и недейст­вительные бюллетени считались как «за». Он прошел, кажется, с 74 голосами «против» из примерно 180 голосовавших. Академики дисциплинированны, и многие привыкли бросать свои бюллетени, ничего не черкая.

Однако такие результаты уникальны для подобных голосований в Академии: ведь речь шла о значительном ученом, уже старом, научный авторитет которого раздували куда больше, чем это делала известная лягушка из басни. История наделала много шума. Говорят, что президент приказал навести порядок с Соболевым, которого он лично знал и уважал. Но аппарат обнаружил, что в Стекловке нет документов, под­тверждающих пребывание Соболева на посту директора. Куда же они делись? Види­мо, история нашей математики заслуживала бы и криминального расследования со­хранности и достоверности документов.

 

Мы с Данилычем поехали ко мне и хорошо выпили, обсуждая детали дискуссии. Официальная Стекловка была растеряна, простые люди посмеивались*. Никогда на Общем собрании Академии, ни до ни после, кандидатура директора института не об­суждалась таким образом; президент Марчук во второй половине 80-х гг. отменил процедуру утверждения директоров Общим собранием. Это было сделано, как я счи­таю, из своеобразного уважения к нам с Данилычем: он хотел сделать директором сво­его друга, против которого мы уже высказались в кулуарах.

Тень Леонтовича

Летом 1977 г. нелепо погиб Хохлов, которого А.П. Александров уже сделал вице-президентом, а в ближайшее время собирался, как говорили, передать ему пост прези­дента АН, это уже было «согласовано» в ЦК КПСС. Вновь замаячила фигура Логуно­ва. Не без рекомендации математиков он был назначен Брежневым на пост ректора МГУ. Тогда же он вместе с сотрудником Института физики высоких энергий опровергателем-идеалистом Фоломешкиным (Логунов был директором Института) объявил, что ему удалось опровергнуть общую теорию относительности (ОТО) Эйн­штейна**.

Подобная эволюция — осознание себя великими учеными — является обычной для лиц (как говорят на Западе, — менеджеров), выдвинувшихся на высокие администра­тивные посты в науке через деятельность административно-хозяйственного характе­ра. Ведь в процессе этого выдвижения, выбирая в Академию и на высокие посты в ней, их все время объявляли крупнейшими деятелями науки. Их посты стали более высоки­ми, чем посты тех действительно крупнейших ученых, которые способствовали их вы­движению. И вот результат: человеческая психология очень часто попадает в плен этого эффекта публичного восхваления.

Иной тип представлял собой слегка тронувшийся на неприятии ОТО (которой он не понимал) соавтор Логунова — Фоломешкин. Кстати сказать, занятая им позиция не была исключением для квантовых физиков средней руки послевоенного поколения, ото­рванных от геометрической идеологии и не получивших геометрического образования.

Еще много лет назад, будучи студентом, Фоломешкин уже твердо знал, что опро­вергнет Эйнштейна, и заключил об этом пари со своим однокурсником Леонидом Пет­ровичем Грищуком. Когда Фоломешкин внутренне осознал, что уже опроверг ОТО, то сначала, как мне рассказывали очевидцы, в начале 1977 г. он приехал в Ленинградк Людвигу Фаддееву, уже держа в руках рукопись, где на титуле значились два имени — Фаддеев, Фоломешкин. Ему нужно было найти академика-толкача, а для этого следо­вало поделиться с ним своим открытием. Но Фаддеев со смехом отверг это предложение.

И вот осенью 1977 г. началась серия статей и докладов Логунова—Фоломешкина (я, впрочем, не утверждаю, что их писал один Фоломешкин). Я внимательно прочел пер­вые статьи, долго смеялся и твердо решил больше в них не заглядывать. Всякий имеет право беситься, как хочет (казалось мне). Сначала это было довольно невинно, но потом идеалист Фоломешкин нечаянно погиб, а около Логунова появились соавторы нового типа. Логунов стал раздражаться из-за отсутствия признания, начал устраи­вать в специально им избранных широких и некомпетентных аудиториях публичные доклады-шоу, где ошибки предыдущих текстов (указанные ему кем-то из физиков) ни­когда не признавались, но тексты и утверждения его соавторами видоизменялись (пока еще поймешь, что говорит оппонент, и найдешь новую ошибку, заседание кончится).

ЦК партии явно одобрял эту деятельность, интерпретируя это по-своему, а имен­но — как низвержение «еврейского кумира». Значение происходящего в тот — особен­но маразматический, позднебрежневский период 1978—1982 гг. — было очевидно. (Надо сказать, что Стекловка заслушала доклад Логунова и смеялась: Виноградов

* В этом Институте потом произошло весьма значительное улучшение.

** Эта область, впрочем, очень далека от тех разделов физики, где ранее протекала карьера А. А. Логу­нова. Боголюбов говорил мне, что он совсем не знает эту область.

 

 

знал этому цену, а для Понтрягина уровень опровержения сразу стал очевиден.) «Верхи» быстро возвышали Логунова. А. П. Александров нервничал. Критические выступления академиков Лифшица и Зельдовича (поскольку они были евреи) засчи­тывались «верхами» лишь в пользу Логунова, а Фаддеев в дискуссиях не выступал — он лишь написал об ошибках группы Логунова в «Успехах физических наук» и вызвал этим злобу самого Логунова. Видимо, А. П. Александров искал какого-нибудь ками-кадзе. Короче говоря, где-то около 1980 г. Леонтович позвонил мне и предложил вмес­те выступить о работах Логунова по опровержению ОТО. Я был специалистом в этой области, имел в ней несколько работ, взаимодействовал с основными научными шко­лами, а со школой Ландау, по сути дела, вместе работал с начала 70-х гг. (Халатников меня заинтересовал красотами эйнштейновской гравитации: я думаю, геометр, близ­кий к кругу физиков, не может обойти эту область.) Я отказал тогда Леонтовичу, и он был очень огорчен.

Прошли годы; в 1981 г. я стал академиком, сменилось несколько генсеков и прези­дент Академии наук. Новый президент Г. И. Марчук, выдвинутый Е. К. Лигачевым, явно поддерживал Логунова. Логунов завоевывал все новые и новые позиции: член ЦК КПСС и комиссии Чебрикова, глава многомиллиардной программы по физике высоких энергий, вице-президент АН, ректор МГУ, глава издательской деятельности Академии, великий ученый — опровергатель Эйнштейна и т. д., один из высших став­ленников партократии и КГБ над наукой, номенклатура высшего уровня... Таких са­жают на все посты одновременно; нельзя, очевидно, на них одновременно работать — но можно сидеть, раздавая дефицит и тем самым как бы «кормя из рук» научное сооб­щество, а для работы выдвинуть «темных лошадок». Это обычная схема действий по­добной номенклатуры, обеспечивающая поддержку ряда ученых. Но логуновские «ло­шадки» были особенно некомпетентны. Стало очевидным, что руководство Логунова окончательно утопит университет; мой родной мехмат, который еще в 60-х гг. был луч­шим вузом в мире, неуклонно деградировал*. Терпеть стало невозможно.

Опровержение ОТО приобретало гротескно-комические черты. Логунов начал об­винять в печати все физико-математическое сообщество в примитивных студенческо­го уровня ошибках, повторяемых всеми 70 лет, включая самых великих ученых, мате­матиков и физиков. Видимо, это отражает его уровень, его мнение обо всем научном сообществе — мнение одного из высших администраторов науки. Не удивляйтесь, чи­татели, низкому деловому уровню тех лиц, которые пытались осуществить августов­ский путч 1991 г. Наукой ОНИ уже давно так руководили!

Весной 1988 г. происходили выборы на XIX партконференцию; поведение общест­венности МГУ внушило мне уверенность, что еще не все потеряно. Перед Общим со­бранием Академии в октябре 1988 г. я позвонил Сагдееву, желая посоветоваться.

«Мне явилась тень Леонтовича, — сказал я. — В случае, если мне удастся выступить на Общем собрании, я хочу вспомнить выступление Леонтовича в 1975 г., напомнить прецедент некомпетентного вмешательства Логунова в дела других областей. Под­твердит ли это кто-нибудь из академиков Курчатовского института, если в ответ будет сказано, что ничего этого не было?» Сагдеев обещал это организовать, дал несколько других конкретных советов. Следуя его рекомендации, я заранее записался, чтобы не­пременно получить слово.

Через несколько дней Сагдеев позвонил мне вечером и сказал: «Мне тоже явилась тень Леонтовича. Я собираюсь предложить Сахарова в Президиум. Марчук интригует — как бы не пустить меня в Президиум, и добьется своего, ну, а я сделаю это. Только не разгла­шай, пожалуйста. Это должно быть неожиданным. Людвиг Фаддеев обещал мне просле­дить, чтобы слово дали своевременно, попросив об этом Велихова в Президиуме».

После некоторого обсуждения каждый из нас — Сагдеев и я — стал реализовы­вать свою программу. (Мое выступление о Логунове, эйнштейновской гравитации и Московском университете опубликовано в «Вестнике Академии» за февраль 1989 г.) Сагдеев действовал блестяще, но описывать здесь детали этого собрания я не буду.

* Сейчас в МГУ есть некоторые улучшения, но мехмат идет здесь последним.

 

 

Надо было посмотреть на физиономии некоторых лиц, сидящих в Президиуме, когда Сагдеев предложил Сахарова!.. Один из «советников» (кажется, Кириллин) издал нечто вроде визга и предложил убрать Сагдеева с трибуны под каким-то предлогом.

Сахарова в Президиум выбрали. По окончании последнего заседания академиков развозили по домам, сажая по трое-четверо в одну машину. Я попал в машину с Саха­ровым и Фаддеевым. «Поздравляю Вас с избранием в Президиум», — сказал я Сахаро­ву. «Ваше выступление мне очень понравилось»,— ответил он*.