Прогнозирование, проектирование и моделирование в СР
Дневное отделение, СР-939
Лекций – 30, практич. зан. – 20, лабораторных – 20, конс. – 2
Экзамен – 10
| Прогнозирование, проектирование и моделирование в СР | Всего часов | Лек. | Пр. | Лаб. | |
| Исторические условия возникновения и развития социального прогнозирования | |||||
| Концепция «технического прогнозирования» и ее сущность | |||||
| Технология прогнозных разработок социальных процессов | |||||
| Прикладная социальная прогностика. Прогнозирование конкретных проблемных ситуаций на примере одной страны (России) | |||||
| Теоретические подходы к проектной деятельности | |||||
| Технология социального проектирования | |||||
| Планирование проектной деятельности | |||||
| Реализация проекта; формы контроля и мониторинга | |||||
| Анализ результатов проектной деятельности | |||||
| Методологические аспекты моделирования социальных процессов | |||||
| Модели и моделирование | |||||
| Системно-функциональный подход к моделированию в сфере социальной деятельности и принятие управленческих решений | |||||
| ВСЕГО |
Дано часов
С 7.02
| Исторические условия возникновения и развития социального прогнозирования | |||||
| Концепция «технического прогнозирования» и ее сущность | |||||
| Технология прогнозных разработок социальных процессов | |||||
| Прикладная социальная прогностика. Прогнозирование конкретных проблемных ситуаций на примере одной страны (России) | 7.03 | ||||
| Теоретические подходы к проектной деятельности | |||||
| Технология социального проектирования | |||||
| Планирование проектной деятельности | |||||
| Реализация проекта; формы контроля и мониторинга | |||||
| Анализ результатов проектной деятельности | |||||
| Методологические аспекты моделирования социальных процессов | |||||
| Модели и моделирование | |||||
| Системно-функциональный подход к моделированию в сфере социальной деятельности и принятие управленческих решений | |||||
| ВСЕГО |
Тема 1. Исторические условия возникновения и развития социального прогнозирования.
// Бестужев-Лада И. Социальное прогнозирование - royallib.ru.doc
Часть 1
ИСТОРИЧЕСКИЕ УСЛОВИЯ ВОЗНИКНОВЕНИЯ И РАЗВИТИЯ
СОЦИАЛЬНОГО ПРОГНОЗИРОВАНИЯ
Ход работы
1. Раздаются распечатки лекции 1 – группам и индивидуально: делаются выписки, отражающие суть материалов; в режиме групповой работы или круглого стола делаются сообщения по выпискам (из фрагментов лекции 1); сообщавшие получают зачетные оценки (за фрагменты).
2. Отработка содержания лекции 1 «ковровым» способом (оформление таблицы к теме 1).
Лекция 1
РАЗВИТИЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ О БУДУЩЕМ НА РАННИХ СТАДИЯХ
СУЩЕСТВОВАНИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА.
РЕЗЕНТИЗМ ПЕРВОБЫТНОГО МЫШЛЕНИЯ
Некоторые ошибки в теории и практике прогнозирования представляют собой, по сути дела, рецидивы подходов, характерных для прошлого, – подходов, несостоятельность которых доказана исторической практикой и преодолена в ходе последующего развития науки. Неудовлетворительное знание истории предмета отрицательно сказывается на работе теоретика прогнозирования – прогностика и разработчика прогнозов – прогнозиста. Вместе с тем в концепциях прошлого содержалось немало поучительного и полезного для разработки прогнозов и в современных условиях.
Все это делает необходимым более основательное знакомство с опытом минувших времен. Однако история развития представлений о будущем, включая предысторию и историю развития концепций будущего Земли и человечества, историю развития теории и практики собственно прогнозирования, – слишком обширная и сложная тема, выходящая далеко за рамки нашего курса, чтобы ее можно было изложить здесь хотя бы в общих чертах. Ограничимся поэтому краткой исторической справкой.
Данные археологии и этнографии показывают, что первобытное мышление лишь после долгого развития выработало представления о прошлом и (гораздо позднее) о будущем как о чем-то отличном от настоящего. На ранних стадиях развития общества проблема изменений во времени, видимо, вообще не осознавалась. Даже более позднее представление о цепи событий как о причинно-следственном логическом процессе было довольно смутным. По сути, время существовало только одно – настоящее. Затем к нему добавилось другое – не прошлое или будущее, а просто «другое», отличное от настоящего, в котором действовали герои мифов и разные сверхъестественные силы. Но и в это мифическое время жизнь была похожа на окружающую, как две капли воды. Сказывался своеобразный презентизм первобытного мышления: прошедшее и будущее мыслились в большей или меньшей степени (в зависимости от уровня развития мышления) подобными настоящему. Именно поэтому можно было легко «предсказывать» будущее и даже «воздействовать» на него с помощью магии.
Рецидивы презентизма сказываются до сих пор, особенно в обыденном сознании, а иногда и в разработках прогнозов, когда прогнозист по инертности мышления «пугается» чересчур радикальных, с его точки зрения, выводов и стремится представить будущее в виде чуть-чуть приухудшенного или приулучшенного настоящего без каких-либо существенных качественных перемен. Часто его подталкивает к этому психологический эффект так называемой футурофобии, заключающейся в том, что человеческая психика крайне раздражительно реагирует на любую «картину будущего» (впрочем, и прошлого тоже, хотя и в меньшей степени), существенно отличную от настоящего. Такая картина вызывает, как правило, инстинктивно негативное отношение, и в результате будущее обычно предстает как несколько идеализированное настоящее.
Эти особенности человеческой психики и мышления, унаследованные от далекого прошлого, теоретику и практику прогнозирования необходимо постоянно иметь в виду – прежде всего при опросах экспертов, а тем более населения.
Прежде чем человек обнаружил, что существует «иное время» – время, не тождественное настоящему, ему пришлось задуматься над возможностью «иного мира» – мира, не тождественного окружающему, куда «уходят» усопшие. Лишь потом совершился переход к конструированию «иного мира в ином времени» – «иного будущего». Этот процесс шел по трем основным направлениям: религиозному, утопическому, философско-историческому.
Наша исследовательская группа впервые столкнулась с этим явлением не в теории, а на практике более 30 лет назад, при зондажных опросах населения и экспертов по ходу изыскательского проекта «Прогнозирование социальных потребностей молодежи». Цель проекта в своей теоретико-методологической и методико-технической части – отработка социологических методов прогнозирования социальных явлений, так сказать, на стыке прогностики и социологии, в те времена в значительной мере чуждых друг другу. Социальные потребности были выбраны предметом исследования потому, что позволяли вести одновременно и поисковые, и нормативные прогнозные разработки. Что касается объекта исследования, то в качестве такового фигурировала молодежь, и это было сделано не только потому, что, как теперь принято говорить, спонсором проекта выступал ЦК ВЛКСМ, но и прежде всего потому, что молодежь представлялась наиболее динамичной (в мировоззренческом отношении) социальной группой. Сопоставляя ответы учащейся рабочей молодежи и молодой интеллигенции, мы надеялись гораздо больше узнать об ожидаемых и желательных изменениях в потребностях людей, чем если бы опрашивали респондентов среднего и тем более пожилого возраста, установившиеся стереотипы мышления которых могли затруднить их мысленное «путешествие в будущее», необходимое для ответа на вопросы о грядущих изменениях в потребностях.
К нашему удивлению, ответы молодых респондентов на вопросы прожективного характера (типа «как бы вы отнеслись к такому-то изменению привычного положения вещей») почти всегда свидетельствовали о том, что опрашиваемые автоматически переносили даже в отдаленное будущее современное положение вещей, лишь с некоторыми желательными количественными изменениями (побольше привычная жилплощадь, разнообразнее и дешевле продовольственные продукты и промышленные товары, доступность путевки в дом отдыха, одна, а еще лучше две автомашины каждому желающему и т.п.). Любые возможные радикальные изменения в образе жизни (допустим, минимизация моторного транспорта при обязательной пешеходной доступности мест работы, покупок и развлечений либо 20-часовая рабочая неделя с использованием остальных 20-ти часов нынешней рабочей недели на непрерывное образование, на помощь учителю во внеклассной работе, на заботу о больных в лечебных учреждениях, на организацию содержательного досуга, на работы по охране окру-6жающей среды – разумеется, при соответствующем уровне производительности труда) почти всеми опрашиваемыми встречались с недоумением и категорически отвергались с порога.
Вообще-то такой результат предусмотрен теорией прогнозирования и носит название «рецидивы презентизма первобытного мышления». Дело в том, что установлено: первоначально человек долгое время полностью отождествлял настоящее и будущее, т.е. рассматривал любое будущее как бесконечно продолжающееся без каких-либо существенных изменений настоящее (а раньше для него вообще не существовало прошлого, настоящего и будущего, все было, как и у животных, так сказать, «сиюминутно»). Доказано, что было бы преувеличением утверждать, будто современный человек в данном отношении очень далеко ушел от своего первобытного предка. Нет, он склонен представлять сколь угодно далекое прошлое или будущее в привычных для него чертах настоящего. Давно выяснено, что даже любая фантастика – это всего лишь разные комбинации разных черт привычного земного, и никогда ничего больше. Даже такие порожденные воображением человека «потусторонние миры», как рай или ад, – всего лишь упрощенная проекция представлений о «хорошей жизни» или о «страданиях», как они складывались на основе жизненного опыта в те или иные века. Поговорите о будущем, скажем, о мире XXI века со старшеклассником, студентом, даже с научным работником (не специалистом по прогностике) – скорее всего, вы получите зеркальное отображение нынешнего дня, возможно, чуть идеализированного или, напротив, несколько драматизированного, только и всего. Словом, получите «презентизм».
Опыт показывает, что «презентизм» проходит по мере знакомства с прогностической или хотя бы научно-фантастической литературой. Вот почему современные респонденты, если можно так сказать, гораздо менее «презентичны», чем 30 лет назад.
Удивил в ответах респондентов не ожидавшийся «презентизм», а нечто другое. При попытке опрашивающего ввести респондента в непривычный мир «иного будущего» почти во всех случаях наблюдалось категорическое неприятие любого будущего, качественно отличного от настоящего. И чем явственнее, радикальнее было качественное отличие – количественное воспринималось довольно легко, – тем категоричнее было неприятие, враждебное отношение. Такая позиция была четко зафиксирована и по рабочей, и по учащейся молодежи, а также по молодым научным сотрудникам (подчеркнем, что опрос проводился в Дубне – элитном научном городке тех времен: более отзывчивую по части проблем будущего, достаточно широкую аудиторию трудно было отыскать). Словом, опрос оказался безрезультатным, и мы вынуждены были от него отказаться.
Попытались компенсировать провал с зондажным опросом «простых» респондентов таким же опросом экспертов – научных работников, которым по роду своей работы положено заглядывать в будущее (напомним, что 30 лет назад современная прогностика в СССР, полулегализованная лишь в 1966 г. и полностью разгромленная, вместе с остальными общественными науками спустя несколько лет, со вступлением страны в период застоя, переживала этап становления, продолжающийся, впрочем, по сию пору, и прогностическая грамотность даже научных работников, не говоря уже ни о ком другом, была близка к нулевой). Мы отдавали себе отчет в обычной консервативности мышления ученых, делали скидку на возраст, точнее, на «возрастную ностальгию по прошлому», столь часто встречающуюся у людей пожилого и даже отчасти среднего возраста, к каковым относились, разумеется, все опрашиваемые эксперты – молодых экспертов, как известно, у нас вообще не бывает, поскольку почти все ученые до 33 лет, а в некоторых отношениях и до 40 лет (кроме ничтожного процента успевших защитить докторские диссертации) совершенно неоправданно относятся к категории «молодых ученых», родственных аспирантам и студентам. Но все же ожидали ответов, отличных от ответов обычных респондентов.
И действительно, там, где дело касалось текущих проблем, наблюдаемых процессов настоящего, эксперты неизменно оказывались на высоте, выгодно отличаясь от «простых» респондентов. А вот там, где речь шла об «ином будущем», ответы тех и других были неотличимы. Тот же рецидив презентизма и такое же категорическое неприятие любого навязывания «иного будущего». Поначалу показалось, что неудачно подобран состав экспертов. Его меняли на пилотаже дважды – и с тем же результатом. Правда, обнаружилось, что если достаточно долго «вводить в будущее» достаточно квалифицированных экспертов, то происходит их как бы «самообучение» и они мало-помалу начинают глубже разбираться в перспективах рассматриваемых явлений. Но, во-первых, у нас не было времени, чтобы создавать в экспертной группе подобную атмосферу достаточно долго. Во-вторых, даже при успехе подобного предприятия это была бы, по существу, уже качественно иная, так сказать, искусственно созданная нами самими экспертная группа, вовсе не отражающая существовавший в то время уровень и характер экспертных оценок по рассматриваемой проблематике.
Заметим еще раз, во избежание недоразумений, что дело происходило более 30 лет назад. С тех пор очные и заочные, индивидуальные и коллективные опросы экспертов для целей прогнозирования стали сравнительно обыденным явлением, прогностическая грамотность экспертов несказанно повысилась, и сегодня, возможно, такой же опрос мог бы в какой-то мере удаться. Но 30 лет назад опрос экспертов полностью провалился, и мы не уверены к тому же, что даже при усложнении опросника на должной высоте оказались бы сегодняшние эксперты, причем вовсе не из-за недостаточного уровня своей квалификации. Заметим также, во избежание недоразумений с Дубной, что пилотаж проводился с московскими экспертами наивысшей авторитетности в те времена.
Как известно, отрицательный результат в научных исследованиях – тоже своего рода положительный результат, запрещающий другим повторять ошибку, заведомо ведущую к неудаче, и заставляющий искать другие пути решения проблемы. В частности, наша исследовательская группа, подключив социальных психологов, нашла удачный выход из положения. Вместо безрезультатных «лобовых» прожективных опросов мы прибегли к психологическим тестам, специально модифицированным для нужд социологического исследования прогностической направленности, к квалиметрическим оценкам полученных результатов, позволившим дать общие трендовые оценки ожидаемых и желательных изменений в социальных потребностях нашей молодежи, а экспертам отвели более подобающую им роль аналитиков полученных результатов, с целью уточнения их и углубления необходимой интерпретации. Результаты исследования обобщены в серии препринтов ИСИ АН СССР середины 70-х годов и в заключительной коллективной монографии того же наименования, с которой нетрудно ознакомиться.
Но данное исследование имело и еще один, так сказать, побочный результат. Оно заставило глубже задуматься о причинах и особенностях категорического неприятия «иного будущего» всеми почти нашими респондентами, не исключая и экспертов. Проблема неоднократно обсуждалась на семинарах. Была изучена дополнительная литература. В результате родилась концепция «футурофобии» – органического неприятия человеком без специальной прогностической подготовки любого представления о качественно ином будущем, расходящемся с привычным ему настоящим. Об этой концепции бегло упоминалось в других научных работах по прогностике, но не было практической возможности уделить ей должное внимание, да вряд ли это было и осуществимо во времена застоя.
Не собираемся мы посвящать данной концепции и настоящую работу. Однако при разработке проблемы прогнозного обоснования нововведений разговора о «футурофобии» не избежать. Если этот эффект вне всякого сомнения негативно сказывается на целеполагании, планировании, пред– и постплановом программировании, проектировании, текущих управленческих решениях, не носящих инновационного характера, то на нововведениях, по самому их характеру, он сказывается самым губительным, катастрофичным для них образом. И если «эффект футурофобии» обязательно необходимо учитывать в целевых, плановых, программных, проектных и организационных прогнозах, обслуживающих соответствующие формы конкретизации управления, то в инновационном прогнозировании он является, можно сказать, одним из основополагающих моментов – в принципе таким же, как «эффект Эдипа» в технологическом прогнозировании, о котором нам предстоит не раз говорить в последующем, – так что без его учета всякая попытка прогнозного обоснования любого сколько-нибудь существенного нововведения, по нашему убеждению, с самого начала будет почти наверняка обречена на провал, тем более – в социосфере.
Вот почему мы начинаем рассмотрение теоретических вопросов прогнозного обоснования социальных нововведений именно с данного феномена в общественном сознании. Все 40 000 лет существования рода гомо сапиенс (по некоторым данным, даже намного больше) человеческое общество пребывало в состоянии, разительно отличающемся от современного нам. Оно именовалось матриархатом, затем патриархатом, отдельные стадии его развития называли дикостью, варварством, цивилизацией, их подразделяли на несколько общественно-экономических формаций и множество разновидностей общественного строя. Однако, при всех различиях, первобытную общину и, скажем, английскую, германскую, французскую деревню XVIII века, русскую деревню XIX – начала XX века, латиноамериканскую, азиатскую, африканскую деревню первой половины XX в. (отчасти включая малые города и окраины крупных) объединяла исчезнувшая или исчезающая ныне на глазах жесткость, стабильность, если можно так сказать, окостенелость общественных порядков. Из этого состояния крупный английский город, а за ним и малый город, а за ним и деревня начали мало-помалу выходить лишь с конца XVIII столетия, французские – лишь на протяжении XIX столетия, другие западноевропейские и японские – лишь со второй половины XIX – начала XX столетия, русские – лишь со второй половины XX столетия, а в латиноамериканских, азиатских, африканских странах этот процесс только-только начинает развертываться.
Достаточно напомнить (впрочем, об этом говорилось не раз, в том числе и в наших работах), что в конце 20-х годов, т.е. всего 70 лет назад, 82% населения Советского Союза проживало в сельской местности, а еще 10-12% – в таких же, как и там, избах, хатах, саклях малых городов и по окраинам больших. В совокупности это составляло более девяти десятых населения страны. И даже к середине 50-х годов, т.е. всего лишь полвека назад, соответствующие пропорции составляли 55% и все те же 10-12% (до начала массового строительства «пятиэтажек») – итого более двух третей, подавляющее большинство. Да и из оставшейся трети подавляющее большинство были выходцами из все тех же изб, хат, саклей, с той же социальной психологией, с тем же, в общем и целом, отношением к окружающей действительности. Для всех этих людей было характерно подавляющее господство сложной семьи старого типа с сильнейшими пережитками бытовой патриархальности, со всеми характерными чертами традиционного сельского образа жизни, который ныне всюду сменяется современным городским.
Состояние, предшествовавшее последнему, было сложным. Его нельзя однозначно оценивать, как «худшее», «более примитивное», «менее развитое» и т.п. Оно попросту качественно отличалось от современного, причем в нем автоматически решались многие социальные проблемы, трудно разрешимые сегодня. Однако оно в настоящее время полностью перестало соответствовать уровню научно-технического прогресса, уровню производительности труда, связанному с этим уровню возможностей и соответствующему уровню запросов людей. Короче говоря, оно перестало соответствовать условиям жизни и на этом основании отошло или отходит в прошлое.
Здесь вряд ли уместно, да и нет возможности описывать все стороны состояния, предшествовавшего современному. Но на одной стороне придется остановиться специально, поскольку она непосредственно относится к предмету нашего изложения. Речь идет об исключительно высокой сопротивляемости любым нововведениям, что обусловливало столь же высокую стабильность общества, преемственность господствовавших в нем порядков, длительное время переходивших от поколения к поколению почти без изменений. И хотя в общем и целом, если брать историю человечества за последние несколько тысяч лет или, если угодно, за последние несколько веков, четко прослеживается тенденция постепенного нарастания масштабов и темпов изменений, или, если можно так сказать, ускорения социального времени людей, причем на протяжении XIX – первой половины XX в. ускорение шло все сильнее, – эти изменения, даже в течение предыдущих полутора веков, не идут ни в какое сравнение с теми, которые произошли по нарастающей за послевоенные полвека.
По многим важным параметрам, начиная с топливно-энергетической и материально-сырьевой базы, промышленности, строительства, сельского хозяйства, транспорта, связи и кончая семейными, вообще межполовыми отношениями, молодежным образом жизни, формами проведения досуга, манерой одеваться и т.д., в жизни людей за последние десятилетия произошло намного больше, значительнее и масштабнее нововведений, чем за любой предшествующий период истории человечества, включая бурные революционные эпохи. Между тем именно в предшествующую эпоху сложились господствующие и сегодня стереотипы в сознании людей, в том числе и стойко негативные по отношению к любым нововведениям. Это составляет сложнейшую и очень острую социально-психологическую проблему отношения к нововведениям по сей день.
Попробуем отыскать истоки высокой сопротивляемости в человеческом сознании практически почти любым нововведениям. На наш взгляд, первопричины коренятся в относительно низком, вплоть до самых недавних пор, уровне развития производительности труда и проистекающей отсюда необходимости крайнего напряжения сил, чтобы обеспечить себе прожиточный минимум, не погибнуть. Напомним, что тяжелый физический труд взрослых, причем большей частью отталкивающе монотонный, доходил до 16 и более часов в сутки – предел человеческой выносливости на протяжении сколько-нибудь длительного времени. Сегодня труд такого характера и продолжительности в развитых странах мира, в том числе и у нас, свойствен лишь тем рабочим или служащим, которые имеют значительные приусадебные участки с домашним скотом и птицей, что заставляет их как бы удваивать свой рабочий день, а также работающим матерям с малолетними детьми, если на мать целиком падает груз обслуживания всей семьи, причем в обоих случаях трудовая нагрузка рассматривается как непомерная. А сравнительно недавно такое было для основной массы людей скорее социальной нормой, чем исключением. В меньшей степени, но тоже значительно доставалось подросткам и даже детям, начиная с шести-семи лет, а также престарелым с ограниченной трудоспособностью.
Добровольно такую тяготу вряд ли бы кто-либо взвалил на свои плечи. Любые импровизации, особенно у подрастающих поколений, как это нетрудно видеть и сегодня, скорее всего отражали бы стремление тем или иным образом уменьшить трудовую нагрузку, что было чрезвычайно опасно в смысле выживаемости семьи. Вот почему, как можно предполагать, на протяжении длительного времени выработались довольно устойчивые шаблоны-стереотипы каждой трудовой операции по критерию наибольшей эффективности последней, вплоть до мельчайших деталей, отступление от чего считалось предосудительным. Правда, иногда в стереотипах отдельных трудовых приемов наблюдается как бы отход от критерия эффективности. Однако, при ближайшем рассмотрении, подобного рода «послабления» на поверку почти всегда оказываются необходимой релаксацией, разрядкой, чтобы снять чрезмерное напряжение и в конечном счете добиться максимального эффекта на всем протяжении трудового дня или любой его половины. Лишь иногда такие отклонения носят случайный, иррациональный характер, большей частью связанный с теми или иными религиозными обрядами. Во многих отношениях на протяжении длинного ряда веков стереотипы организации труда были доведены до уровня самых настоящих ритуалов, в результате чего многие трудовые операции, идущие из глубины веков, напоминают скорее театральное действо.
Аналогичные стереотипы-ритуалы, по критерию эффективности операций, выработались в сфере быта и досуга, но тут элемент иррациональности, диктуемый разными сторонами образа жизни, начиная с верований или заимствований и кончая местными импульсами случайного характера, намного значительнее.
Со временем шаблоны-стереотипы-ритуалы труда, быта, досуга органически встроились в систему традиций, обычаев, нравов того или иного народа, порою даже той или иной местности. На них наложился диктат всемогущего в тех условиях общественного мнения окружающих, положительно оценивавшего строгое следование сложившимся порядкам и жесточайше преследовавшего – до побоев, травли и изгнания включительно – малейшее отступление от них.
В социальный механизм закрепления сложившихся стереотипов сознания и поведения включалась система социальных потребностей личности, и прежде всего потребность в самоутверждении, т.е. в уважении со стороны окружающих, и на этом основании в самоуважении. Как известно, эта потребность наисильнейшая, когда удовлетворены фундаментальные потребности в самосохранении (питание, здоровье и т.д.), а зачастую даже временами отодвигает последние на второй план. И коль скоро самоутверждения легче всего достичь, скрупулезно следуя сложившимся стереотипам и решительно осуждая всякое отступление от них, нетрудно представить себе, какой истовой может быть убежденность в неприятии каких-либо нововведений, каким воинствующим – стремление не допустить их.
У всех нас на памяти более чем тридцатилетняя война с женскими брюками, не закончившаяся и до сих пор на некоторых последних «бастионах» ревнителей старого. Хотя, казалось бы, это не бог весть какое важное нововведение, тем не менее оно может служить знакомым каждому типичным примером отчаянного движения сопротивления, в котором приняли активное участие не только подавляющее большинство мужчин, но и почти все женщины пожилого возраста, большинство женщин среднего возраста и даже часть женщин молодого возраста, не исключая известной части девушек и девочек-подростков. Провал столь мощного «движения сопротивления» убедительно доказывает не только неодолимость нововведения, когда работает постепенно набирающий силу социальный механизм его реализации (мы остановимся на нем подробнее в своем месте), но и абсолютную необходимость подобного механизма, чтобы нововведение не было подавлено в зародыше почти неизбежной вначале негативной реакцией на него.
Ясно, что при таком умонаправлении в обыденном сознании не мог не закрепиться устойчивый стереотип неприятия практически любого «иного будущего», как мы уже говорили, стремление уподобить до мелочей любое сколь угодно далекое прошлое или будущее привычному настоящему. В свою очередь, раз возникнув, подобный стереотип уже чисто дедуктивно отметал с порога любые нововведения, так что эффект неприятия нового многократно усиливался.
Очерченное умонастроение изначально обрекало человеческую мысль на застой и в зародыше отталкивало идеи, способные породить нововведения. Если бы в обществе существовали одни лишь эти силы, оно неизбежно было бы обречено на стагнацию и быструю погибель. К счастью, однако, мы знаем, что для человеческой личности характерна потребность в самоутверждении не только путем слепого следования сложившимся стереотипам, но и путем реализации социальных потребностей в успехе своей деятельности, в достижениях, в непрестанном улучшении, рационализации труда, быта, досуга, всех условий жизни и форм жизнедеятельности, в новизне, оригинальности своей деятельности, а также в творческом труде, в лидерстве, в критике деятельности других, в новых знаниях и т.д. Когда обе эти противоположные силы более или менее взаимно уравновешивают друг друга, катастрофического коллапса не наступает, но и интенсивность нововведений близка к нулевой, что мы и наблюдаем на всем протяжении человеческой истории, вплоть до самых недавних времен. Ныне инновационные силы делаются все мощнее, в результате – соответствующий сдвиг в сторону нарастания темпов и масштабов нововведений.
Заметим, что энергичными носителями инновационных сил, по причине самого характера нововведений, почти всегда является относительное меньшинство населения, зачастую всего лишь отдельные личности или даже только одна-единственная личность. (В принципе инновационный потенциал в той или иной степени свойствен каждому или почти каждому человеку, но почти у всех он подавляется господством привычных стереотипов, о которых мы упоминали выше.) И если сегодня один новатор или ничтожная горстка новаторов все чаще оказываются в состоянии свернуть гору рутины и «пробить» свое новшество, то только потому, что они опираются на инновационные механизмы – рычаги реализации нововведений.
Существует и еще одна сторона органического неприятия нововведений обыденным сознанием, переходящего в близкое к инстинктивному отвращение ко всякому «иному будущему». Это сторона, по нашему мнению, связана с историческим опытом человечества, каковой недвусмысленно свидетельствует: на всем протяжении истории человеческого общества, с древнейших времен до наших дней на сто или даже тысячу благих идей, сулящих разные блага в случае реализации соответствующих нововведений, обычно лишь одна оказывается действительно конструктивной, да и то не так, как представлялось ее первоначальному генератору, а так, как это объективно реализовалось впоследствии, зачастую очень непохоже, порой прямо противоположно замыслу инициатора. Что ж, таков путь прогресса. Что касается остальных, то они на поверку оказываются либо пустоцветными, нереальными, либо, что еще хуже – социально опасными, вредными, гибельными, теми самыми благими намерениями, которые, как известно, ведут в ад.
Наиболее яркий пример – история социалистической мысли со времен Возрождения до наших дней.
Если уподобить человеческие представления своего рода «популяциям идей», то рутинные мысли окажутся схожи с «нормальными особями» подобной популяции, а новаторские – с мутантными. И чем оригинальнее идея – тем отвратительнее представляется «мутант» нормальным особям, причем их отвращение к нему вполне рациональное, поскольку скорее всего или чаще даже почти наверняка мутант – всего лишь урод, потомство которого, если дать ему расплодиться, может привести к гибели соответствующую популяцию. Разве не в точности так же относимся мы к уродам и дебилам, разве не опасаемся гибельной для человечества опасности их размножения?
Однако столь же хорошо известно, что мутация (не всякая, конечно, а оптимальная для изменившихся условий) – двигатель прогресса. И если бы не мутация, органический мир нашей планеты так и застрял бы на уровне каких-нибудь одноклеточных водорослей, а то и на еще более примитивном. Во всяком случае, без мутации человеку было ни за что не произойти ни от обезьяны, ни от кого бы то ни было еще.
И все же, как мы только что указали, почти всякий мутант – урод, грозящий гибелью. Поэтому, на всякий случай, отношение ко всем мутантам – активно негативное. Тот самый сперматозоид, который оплодотворит яйцо, должен очень постараться, чтобы опередить других и доказать тем самым свои наилучшие генетические свойства, способные передаться по наследству. По этой, довольно яркой, на наш взгляд, аналогии та идея, порождающая нововведение, которая действительно не гибельна, а позитивна, конструктивна, должна обязательно пройти возможно более суровый искус, выдержать испытание на закалку, на неприятие. И если успешно преодолеет – значит, жизнеспособна. А если нет – значит, нежизнеспособна.
Подобная философия очень огорчительна для новаторов, поскольку предполагает для большинства из них скорбный путь Иисуса Христа (тоже несшего, как известно, весьма значительные нововведения, причем, как оказалось, не только для своего времени). Но что же делать? Если даже в суровой атмосфере неприятия нового то и дело пробивают себе дорогу нововведения идиотические, разрушительные, гибельные (примеров несть числа: вспомним хотя бы все более легко доступные разновидности наркотиков), то нетрудно представить себе, что произошло бы, если бы человечество встречало «на ура» любые предлагаемые нововведения, так сказать, с порога.
Впрочем, история нашей страны на протяжении ряда последних десятилетий явила миру достаточное количество ярчайших примеров, что именно происходит, когда едва родившееся нововведение без малейшего критического восприятия встречают бурей аплодисментов, переходящих в овации. Так что здесь дальнейшие комментарии излишни.
Два вывода проистекают из только что описанного нами феномена «футурофобии» в обыденном сознании:
1. «Футурофобия», в известном смысле, играет положительную роль для отбраковки идей (обычно – подавляющего большинства почти всех идей той или иной направленности), способных привести к порождению нововведений опасных, гибельных для общества. И поскольку инновационные силы сегодня значительно мощнее, все чаще успешно одолевают спасительный для общества «эффект футурофобии», необходимы искусственные механизмы, имитирующие его, для «испытания на прочность», точнее, на конструктивность каждого нововведения. В этих механизмах важную роль призваны сыграть различные способы «взвешивания» последствий намечаемых или реализуемых нововведений.
2. «Футурофобия», если пустить дело на самотек, предоставить событиям развиваться стихийно, все еще достаточно сильна, чтобы подавить любое в принципе нововведение, причем отнюдь не исключено, что подавлено будет как раз конструктивное, позитивное и тем самым открыта дорога для опасного, гибельного. Таким образом, и с данной стороны необходимы искусственные механизмы, не позволяющие рутинному мышлению пресечь конструктивное нововведение в зародыше. Для этого нужно, во-первых, научиться отделять плевелы от зерен, т.е. потенциально конструктивные нововведения от потенциально разрушительных для общества. Во-вторых, нужно научиться уберегать нарождающееся конструктивное от обычно господствующего рутинного. В обоих случаях «взвешивание» позитивных и негативных последствий также способно сыграть благотворную роль при одном условии: при четких теоретических установках, учитывающих сложный диалектический характер «эффекта футурофобии» в обыденном сознании.
Лекция 2
