Societe des Artistes Independants – Societe Nationale des Beaux Arts

Весной открылись, как всегда, в Париже два художественных Салона – представители двух различных направлений, соперничающих между собой. Их борьба длилась долго и с переменным успехом. Но в этом году уже ясно, что преимущество на стороне Societe Nationale. Начнем с Независимых. Любопытно, что они почти не совершенствуются. Те же приемы, те же сюжеты, как и в прошлые года. Они объясняют это трудностью разобраться в художественном наследии, которое – оставили им Гоген и Сезанн. Но, чтобы судить о справедливости их утверждения, вспомним историю обоих мастеров. Поль Гоген ушел не только от европейского искусства, но и от европейской культуры, и большую часть жизни прожил на островах Таити. Его преследовала мечта о Будущей Еве, идеальной женщине грядущего, не об утонченно-опасной «мучительной деве», по выражению Пушкина, а о первобытно-величавой, радостно любящей и безбольно рождающей. Он искал ее под тропиками, такими, как они являются наивному взору дикаря, с их странной простотой линий и яркостью красок. Он понимал, что оранжевые плоды среди зеленых листьев хороши только в смуглых руках красивой туземки, на которую смотрят влюбленным взглядом. И он создал новое искусство, глубоко индивидуальное и гениально простое, так что из него нельзя выкинуть ни одной части, не изменяя его сущности. Сезанну посчастливилось менее. Будучи уже автором многих картин, обнаруживающих большой вкус и знание техники, он внезапно взялся за отыскивание новых путей для искусства, приняв исходной точкой ' стиль ассирийцев и халдеян. Затворившись в своей мастерской, он начал упорно работать, стараясь прежде всего отделаться от прежних, мешавших ему, приемов творчества. Быть может, для искусства и запылала бы новая заря, но Сезанн умер в конце своей подготовительной работы, и первая выставка его картин периода исканий была ретроспективной. К сожалению, то, что сам художник считал еще несовершенным, для его учеников сделалось предметом подражания. На этой почве возник целый ряд уродливых вещей, вроде картин Блумфельда или Жеребцовой, где любовь к делу заменяется стремлением пооригинальничать каким-нибудь фокусом, ничего общего с искусством не имеющим. Что касается учеников Гогена, то большинство их совершенно не поняло своего учителя. За исключением Анри Руссо, создавшего несколько прекрасных картин, где он с большой осторожностью воспользовался уроками Гогена, не выходя из сферы его сюжетов, они все пытаются смотреть взглядом дикаря на самые обыденные вещи и, конечно, терпят неудачу. Лишенные высокой идеи учителя, его вкуса и такта, их картины смешны, как был бы смешон голый негр на официальном приеме в Champs Elysees. Вот два главные течения в Салоне Независимых. Есть еще импрессионисты, и прекрасные, как, например, Дирикс, работающий широкими пятнами, и Синь-як, создающий картины из тысячи точек, но их присутствие не так характерно для этого Салона, потому что теперь для них широко открыты двери и других выставок. Общий же фон, как и в прежние года, составляют ученические работы, робкие и неуверенные, с которыми приходится иметь дело не критику, а учителю рисования. В Салоне Societe Nationale мы встречаемся с другими явлениями. Здесь идея преемственности искусства торжествует, и искания сдержаны традицией. Главенствующие течения отметить трудно, почти невозможно. Каждый думает и работает по–своему. В отделе живописи Гайдара выставил своих очаровательных парижанок, хрупких, бледных, бесконечно изящных. Вдумчивый Зулоага дает нам странную Испанию, где крайнее уродство кажется новой красотой. У Динэ по-прежнему мавританки, не черные француженки, как у его подражателей, а настоящие женщины-самки Востока, от тела которых раздражающе пахнет пряными духами. Но гвоздем выставки бесспорно является Вебер. Этот несравненный рисовальщик, мрачный фантаст, видящий предметы реальнее, чем они есть, и умеющий хохотать над их уродством, на этот раз дал большую композицию «La Guinguette», предназначенную для парижской Ратуши. Она изображает праздник в загородном саду и с первого взгляда кажется карикатурой, но, вглядываясь, вы почувствуете нечто более серьезное. Это – подлинный кошмар, где все смешное и отвратительное в человеке выставлено с беспощадной настойчивостью. Внезапный смех заменяется растерянной улыбкой, и Зритель уходит уже отравленный ядом, от которого бьется и кричит мысль художника. Его литографии притягивают и мучат не меньше. В отделе скульптуры интересен чуткий Бугатти, в совершенстве постигший звериную душу. Его группа жираффов не уступает лучшим вещам Трубецкого. Огюст Родэн выставил «Орфея», «Тритона и Нереиду» и «Музу». Значение этого мастера хорошо известно всему миру, и в своих новых вещах он остался прежним Родэном, творцом по мощи близким к Микель-Анджело. В отделе декоративного и прикладного искусства мы встречаемся с настоящей сокровищницей Венеры из бердслеевских сказок. Здесь гений французов раскрывается в полной силе. Мебель черного дерева с инкрустациями слоновой кости, точеные из рога безделушки, эмалевые рамы для зеркал и пленительно разрисованные шелка – с избытком осуществляют мечты Джона Рескина о проведении красоты в жизнь. Этому отделу не уступает и отдел архитектуры. В нем особенно чарует серия фантазий Франсуа Гара на тему «Храм Мысли». Это – попытка угадать стиль будущего с его строгим великолепием, о котором томится современная душа. И заключительная картина этой серии «Вечер», где Храм Мысли предстает, странный и прекрасный, на фоне красного неба и темного вечернего моря, создает неведомый трепет новой близости к природе, которой не знали наши предки. Салон Societe Nationale, как и в прежние года, явился лучшим выразителем французского искусства, на которое обращены глаза всего мира.

Комментарии

Андрей Рублев (ок. 1360–1428) – наиболее известный и почитаемый мастер московской школы иконописи, книжной и монументальной живописи XV в. Поместным собором Русской православной церкви в 1988 г. канонизирован в лике преподобного.

 

Персидская миниатюра представляет собой устойчивую многовековую художественную традицию, со своими правилами и живописными принципами (XIII – XIX вв).Появление персидской книжной миниатюры обычно связывается с необходимостью создания простого визуального аналога текста, который усиливал бы впечатление от прочитанного (предполагается, что сасанидские стенные росписи в Пенджикенте тоже являлись иллюстрациями эпоса, который в этих комнатах декламировали). Однако довольно скоро книжная иллюстрация перестала быть прямым аналогом текста, зажила самостоятельной жизнью, и художники стали включать в миниатюры детали, которых в текстах не было. Со временем персидскими художниками была выработана изумительная живописная система, в которой преобладало утонченное декоративное чувство, а произведения являли собой образец понимания того, как на плоской поверхности можно цвет и формы объединить для создания единого ритмического целого. Персидская миниатюра представляла собой иллюстрации к книгам, и в этом смысле ничем не отличалась от средневековой европейской живописи, которая, по сути, и за редким исключением вплоть до конца XV в. представляла собой набор иллюстраций разного формата к одной-единственной книге – Библии. Отличие персидской живописи XIII – XV вв. от европейской заключается в том, что персидские художники ушли далеко вперед в свободе от религиозного догматизма, и их искусство носило неизмеримо более светский характер, чем пронизанное религиозностью искусство Европы.Персидская миниатюра показывает идеализированную жизнь и идеализированных героев. Несмотря на европейское влияние, проявлявшееся с XVII в., персидские художники–миниатюристы не сочли нужным использовать приемы, трансформирующие двухмерную плоскость в трехмерную иллюзию. Вероятно, подобный визуальный трюк казался им изначально нечестным. Персидская миниатюра – искусство красивое, комфортное, не покушающееся на внутренний мир зрителя. До XIX в. персонажи на персидских миниатюрах никогда не смотрят зрителю прямо в глаза. С большой долей уверенности можно утверждать, что все богатство персидской культуры с блеском проявилось в первую очередь именно в живописи. Центрами производства живописной продукции были царские библиотеки (китабхане), в которых размещались не только книгохранилища, но и мастерские с целым набором разных специалистов, для производства манускриптов. До XVIII в. персидские художники писали исключительно водяными красками. С проникновением в Иран европейской культуры стали развиваться европейские жанры живописи, а в обиход вошли холст и масляные краски.

Мы не стали вводить комментарии по статьям Н. Гумилева «Выставка нового русского искусства в Париже» и «Два салона» – они самодостаточны через полноту информации и качество критического анализа, поэтому справочные данные становятся излишни.

 

Братья Стругацкие (Аркадий (1925–1991) и Борис Натановичи (1933–2012) – писатели-фантасты, сценаристы. Годы творчества 1958–1990). Псевдонимы С. Бережков, С. Витин, С. Победин, С. Ярославцев, С. Витицкий.

А. Н. и Б.Н. Стругацкие. Их отец был музейным работником (Государственный русский музей), мать работала учительницей. Попытки писать фантастическую прозу А. Н.Стругацкий предпринимал еще до войны (по свидетельству Б. Н. Стругацкого, это была повесть «Находка майора Ковалева», утраченная во время ленинградской блокады). Первое сохранившееся произведение Аркадия Стругацкого – рассказ «Как погиб Канг» – было закончено в 1946 г. и опубликовано в 2001 году. Борис Стругацкий писал с начала 1950-х гг. Первая художественная публикация Аркадия Стругацкого – повесть «Пепел Бикини» (1956), написанная совместно с Львом Петровым еще во время службы в армии, посвящена трагическим событиям, связанным с испытанием водородной бомбы на атолле Бикини. В январе 1958 г. в журнале «Техника – молодежи» была опубликована первая совместная работа братьев – научно-фантастический рассказ «Извне». Первые книги Стругацких соответствовали требованиям социалистического реализма. Отличительной особенностью этих книг по сравнению с образцами советской фантастики были «несхематичные» герои (интеллигенты, гуманисты, преданные научному поиску и нравственной ответственности перед человечеством), оригинальные и смелые фантастические идеи о развитии науки и техники. Произведения Стругацких написаны высокохудожественно, с юмором, героев отличает индивидуализация языка. Они органично совпали с периодом «оттепели» в стране и отразили тогдашнюю веру в светлое будущее и неуклонный прогресс в общественных отношениях. Программной книгой этого периода стала повесть «Полдень, XXII век» (1962).

Последнее совместное произведением Стругацких стала пьеса «Жиды города Питера, или Невеселые беседы при свечах» (1990) – предупреждение излишне горячим оптимистическим надеждам новейшего времени. Произведения Стругацких издавались в переводах на 42 языках в 33 странах мира (более 500 изданий).

Именем Стругацких названа малая планета № 3054, открытая 11 сентября 1977года в Крымской астрофизической обсерватории. Братья Стругацкие – лауреаты медали «Символ Науки».

Понедельник начинается в субботу. Суета вокруг дивана [***]

…Я приближался к месту моего назначения. Вокруг меня, прижимаясь к самой дороге, зеленел лес, изредка уступая место полянам, поросшим желтой осокой. Солнце садилось уже который час, все никак не могло сесть и висело низко над горизонтом. Машина катилась по узкой дороге, засыпанной хрустящим гравием. Крупные камни я пускал под колесо, и каждый раз в багажнике лязгали и громыхали пустые канистры. Справа из леса вышли двое, ступили на обочину и остановились, глядя в мою сторону. Один из них поднял руку. Я сбросил газ, их рассматривая. Это были, как мне показалось, охотники, молодые люди, может быть, немного старше меня. Их лица понравились мне, и я остановился. Тот, что поднимал руку, просунул в машину смуглое горбоносое лицо и спросил улыбаясь:

– Вы нас не подбросите до Соловца?

Второй, с рыжей бородой и без усов, тоже улыбался, выглядывая из-за его плеча. Положительно, это были приятные люди.

– Давайте садитесь, – сказал я. – Один вперед, другой назад, а то у меня там барахло, на заднем сиденье.

– Благодетель! – обрадованно произнес горбоносый, снял с плеча ружье и сел рядом со мной.

…Лес расступился, мы переехали через мост и покатили между картофельными полями. «Девять часов, – сказал горбоносый. – Где вы собираетесь ночевать?» – «В машине переночую. Магазины у вас до которого часа работают?» – «Магазины у нас уже закрыты», – сказал горбоносый. «Можно в общежитии, – сказал бородатый. – У меня в комнате свободная койка». – «К общежитию не подъедешь», – сказал горбоносый задумчиво. «Да, пожалуй», – сказал бородатый и почему-то засмеялся. «Машину можно поставить возле милиции», – сказал горбоносый. «Да ерунда это», – сказал бородатый. – «Я несу околесицу, а ты за мной вслед. Как он в общежитие-то пройдет?» – «Д-да, черт, – сказал горбоносый. – Действительно, день не поработаешь – забываешь про все эти штуки». – «А может быть, трансгрессировать его?» – «Ну-ну, – сказал горбоносый. – Это тебе не диван. А ты не Кристобаль Хунта, да и я тоже…»

…Вы переночуете в доме, – сказал горбоносый, – на относительно чистом белье. Должны же мы вас как-то отблагодарить…

– Не полтинник же вам совать, – сказал бородатый.

Мы въехали в город. Потянулись старинные крепкие заборы, мощные срубы из гигантских почерневших бревен, с неширокими окнами, с резными наличниками, с деревянными петушками на крышах. Попадалось несколько грязных кирпичных строений с железными дверями, вид которых вынес у меня из памяти полузнакомое слово «лабазы». Улица была прямая и широкая и называлась проспектом Мира. Впереди, ближе к центру, виднелись двухэтажные шлакоблочные дома с открытыми сквериками.

…Горбоносый вылез из машины и, нагнувшись, протиснулся в низкую калитку. За высоченным серым забором дома видно не было. Ворота были совсем уж феноменальными, как в паровозном депо, на ржавых железных петлях в пуд весом. Я с изумлением читал вывески. Их было три. На левой воротине строго блестела толстым стеклом синяя солидная вывеска с серебряными буквами:

НИИЧАВО

ИЗБА НА КУРИНЫХ НОГАХ

ПАМЯТНИК СОЛОВЕЦКОЙ СТАРИНЫ

На правой воротине сверху висела ржавая жестяная табличка: "Ул. Лукоморье, д. №13, Н. К. Горыныч", а под нею красовался кусок фанеры с надписью чернилами вкривь и вкось:

КОТ НЕ РАБОТАЕТ

Администрация

– Какой КОТ? – спросил я. – Комитет Оборонной Техники? Бородатый хихикнул. – Вы, главное, не беспокойтесь, – сказал он. – Тут у нас забавно, но все будет в полном порядке. Я вышел из машины и стал протирать ветровое стекло. Над головой у меня вдруг завозились. Я поглядел. На воротах умащивался, пристраиваясь поудобнее, гигантский – я таких никогда не видел черно-серый, с разводами кот. Усевшись, он сыто и равнодушно посмотрел на меня желтыми глазами. «Кис-кис-кис», – сказал я машинально. Кот вежливо и холодно разинул зубастую пасть, издал сиплый горловой звук, а затем отвернулся и стал смотреть внутрь двора. Оттуда, из-за забора, голос горбоносого произнес: – Василий, друг мой, разрешите вас побеспокоить. завизжал засов. Кот поднялся и бесшумно канул во двор. Ворота тяжело закачались, раздался ужасающий скрип и треск, и левая воротина медленно отворилась. Появилось красное от натуги лицо горбоносого. – Благодетель! – позвал он. – Заезжайте!

Я вернулся в машину и медленно въехал во двор. Двор был обширный, в глубине стоял дом из толстых бревен, а перед домом красовался приземистый необъятный дуб, широкий, плотный, с густой кроной, заслоняющей крышу. От ворот к дому, огибая дуб, шла дорожка, выложенная каменными плитами. Справа от дорожки был огород, а слева, посередине лужайки, возвышался колодезный сруб с воротом, черный от древности и покрытый мохом. Я поставил машину в сторонке, выключил двигатель и вылез. Бородатый Володя тоже вылез и, прислонив ружье к борту, стал прилаживать рюкзак.

– Вот вы и дома, – сказал он. Горбоносый со скрипом и треском затворял ворота, я же, чувствуя себя довольно неловко, озирался, не зная, что делать. – А вот и хозяйка! – вскричал бородатый. – По здорову ли, бабушка Наина свет Киевна! Хозяйке было, наверное, за сто. Она шла к нам медленно, опираясь на суковатую палку, волоча ноги в валенках с галошами. Лицо у нее было темно-коричневое; из сплошной массы морщин выдавался вперед и вниз нос, кривой и острый, как ятаган, а глаза были бледные, тусклые, словно бы закрытые бельмами. – Здравствуй, здравствуй, внучек, – произнесла она неожиданно звучным басом. – Это, значит, и будет новый программист? Здравствуй, батюшка, добро пожаловать! Я поклонился, понимая, что нужно помалкивать. Голова бабки поверх черного пухового платка, завязанного под подбородком, была покрыта веселенькой капроновой косынкой с разноцветными изображениями Атомиума и с надписями на разных языках: «Международная выставка в Брюсселе». На подбородке и под носом торчала редкая седая щетина. Одета была бабка в ватную безрукавку и черное суконное платье.

– Таким вот образом, Наина Киевна! – сказал горбоносый, подходя и обтирая с ладоней ржавчину. – Надо нашего нового сотрудника устроить на две ночи. Позвольте вам представить… м-м-м…

– А не надо, – сказала старуха, пристально меня рассматривая. – Сама вижу. Привалов Александр Иванович, 1938, мужской, русский, член ВЛКСМ, нет, нет, не участвовал, не был, не имеет, а будет тебе, алмазный, дальняя дорога и интерес в казенном доме, а бояться тебе, бриллиантовый, надо человека рыжего, недоброго, а позолоти ручку, яхонтовый…– Гхм! – громко сказал горбоносый, и бабка осеклась. Воцарилось неловкое молчание. – Можно звать просто Сашей… – выдавил я из себя заранее приготовленную фразу. – И где же я его положу? – осведомилась бабка. – В запаснике, конечно, – несколько раздраженно сказал горбоносый. – А отвечать кто будет? – Наина Киевна!.. – раскатами провинциального трагика взревел горбоносый, схватил старуху под руку и поволок к дому. Было слышно, как они спорят: «Ведь мы же договорились!..» – «…А ежели он что-нибудь стибрит?..» – «Да тише вы! Это же программист, понимаете? Комсомолец! Ученый!..» – «А ежели он цыкать будет?..» Я стесненно повернулся к Володе. Володя хихикал. – Неловко как-то, – сказал я. – Не беспокойтесь, все будет отлично…

Он хотел сказать еще что-то, но тут бабка дико заорала: «А диван-то, диван!..» Я вздрогнул и сказал: – Знаете, я, пожалуй, поеду, а? – Не может быть и речи! – решительно сказал Володя. – Все уладится. Просто бабке нужна мзда, а у нас с Романом нет наличных. – Я заплачу, – сказал я. Теперь мне очень хотелось уехать: терпеть не могу этих так называемых житейских коллизий.

Володя замотал головой. – Ничего подобного. Вон он уже идет. Все в порядке. Горбоносый Роман подошел к нам, взял меня за руку и сказал: – Ну, все устроилось. Пошли. – Слушайте, неудобно как-то, – сказал я. – Она в конце концов не обязана…

Но мы уже шли к дому. – Обязана, обязана, – приговаривал Роман. Обогнув дуб, мы подошли к заднему крыльцу. Роман толкнул обитую дерматином дверь, и мы оказались в прихожей, просторной и чистой, но плохо освещенной. Старуха ждала нас, сложив руки на животе и поджав губы. При виде нас она мстительно пробасила: – А расписочку чтобы сейчас же!.. Так, мол, и так: принял, мол, то–то и то–то от такой–то, каковая сдала вышеуказанное нижеподписавшемуся…

Роман тихонько взвыл и мы вошли в отведенную мне комнату. Это было прохладное помещение с одним окном, завешенным ситцевой занавесочкой. Роман сказал напряженным голосом: – Располагайтесь и будьте как дома.

…Роман поднял брови, закатил глаза, оскалил зубы и потряс головой, но все-таки вышел. Я осмотрелся. Мебели в комнате было немного. У окна стоял массивный стол, накрытый ветхой серой скатертью с бахромой, перед столом – колченогий табурет. Возле голой бревенчатой стены помещался обширный диван, на другой стене, заклеенной разнокалиберными обоями, была вешалка с какой-то рухлядью (ватники, вылезшие шубы, драные кепки и ушанки). В комнату вдавалась большая русская печь, сияющая свежей побелкой, а напротив в углу висело большое мутное зеркало в облезлой раме. Пол был выскоблен и покрыт полосатыми половиками. За стеной бубнили в два голоса: старуха басила на одной ноте, голос Романа повышался и понижался. «Скатерть, инвентарный номер двести сорок пять…» – «Вы еще каждую половицу запишите!..» – «Стол обеденный…» – «Печь вы тоже запишете?..» – «Порядок нужен… Диван…»

Я подошел к окну и отдернул занавеску. За окном был дуб, больше ничего не было видно. Я стал смотреть на дуб. Это было, видимо, очень древнее растение. Кора была на нем серая и какая-то мертвая. А чудовищные корни, вылезшие из земли, были покрыты красным и белым лишайником. «И еще дуб запишите!» – сказал за стеной Роман. На подоконнике лежала пухлая засаленная книга, я бездумно полистал ее, отошел от окна и сел на диван. И мне сейчас же захотелось спать. Я подумал, что вел сегодня машину четырнадцать часов, что не стоило, пожалуй, так торопиться, что спина у меня болит, а в голове все путается, что плевать мне в конце концов на эту нудную старуху, и скорей бы все кончилось и можно было бы лечь и заснуть…

– Ну вот, – сказал Роман, появляясь на пороге. – Формальности окончены. – Он помотал рукой с растопыренными пальцами, измазанными чернилами. – Наши пальчики устали: мы писали, мы писали… Ложитесь спать. Мы уходим, а вы спокойно ложитесь спать. Что вы завтра делаете?...

Я лежал животом на подоконнике и, млея, смотрел, как злосчастный Василий бродит около дуба то вправо, то влево, бормочет, откашливается, подвывает, мычит, становится от напряжения на четвереньки – словом, мучается несказанно. Диапазон знаний его был грандиозен. Ни одной сказки и ни одной песни он не знал больше чем наполовину, но это были русские, украинские, западнославянские, немецкие, английские, по–моему, даже японские, китайские и африканские сказки, легенды, притчи, баллады, песни, романсы, частушки и припевки. Склероз приводил его в бешенство, несколько раз он бросался на ствол дуба и драл кору когтями, он шипел и плевался, и глаза его при этом горели как у дьявола, а пушистый хвост, толстый, как полено, то смотрел в зенит, то судорожно подергивался, то хлестал его по бокам. Но единственной песенкой, которую он допел до конца, был «Чижик-пыжик», а единственной сказочкой, которую он связно рассказал, был «Дом, который построил Джек» в переводе Маршака, да и то с некоторыми купюрами. Постепенно – видимо, от утомления – речь его обретала все более явственный кошачий акцент. «А в поли, поли, – пел он, – сам плужок ходэ, а… мнэ-э… а… мнэ-а-а-у!.. а за тым плужком сам… мья-а-у-а-у!.. сам господь ходе… или броде?..» В конце концов он совершенно изнемог, сел на хвост и некоторое время сидел так, понурив голову. Потом тихо, тоскливо мяукнул, взял гусли под мышку и на трех ногах медленно уковылял по росистой траве. Я слез с подоконника и уронил книгу. Я отчетливо помнил, что в последний раз это было «Творчество душевнобольных», я был уверен, что на пол упала именно эта книга. Но подобрал я и положил на подоконник «Раскрытие преступлений» А. Свенсона и О. Венделя. Я тупо раскрыл ее, пробежал наудачу несколько абзацев, и мне сейчас же почудилось, что на дубе висит удавленник. Я опасливо поднял глаза. С нижней ветки дуба свешивался мокрый серебристо-зеленый акулий хвост. Хвост тяжело покачивался под порывами утреннего ветерка.

Я шарахнулся и стукнулся затылком о твердое. Громко зазвонил телефон. Я огляделся. Я лежал поперек дивана, одеяло сползло с меня на пол, в окно сквозь листву дуба било утреннее солнце.

Нет, – честно призналась щука. – Телевизор не могу. И этот… комбайн с проигрывателем тоже не могу. Не верю я в них. Ты чего-нибудь попроще. Сапоги, скажем, скороходы или шапку-невидимку… А? Возникшая было у меня надежда отвертеться сегодня от смазки «Москвича» погасла. – Да вы не беспокойтесь, – сказал я. – Мне ничего в общем не надо. Я вас сейчас отпущу. – И хорошо, – спокойно сказала щука. – Люблю таких людей. Давеча вот тоже… Купил меня на рынке какой-то, пообещала я ему царскую дочь. Плыву по реке, стыдно, конечно, глаза девать некуда. Ну сослепу и въехала в сети. Ташшат. Опять, думаю, врать придется. А он что делает? Он меня хватает поперек зубов, так что рот не открыть. Ну, думаю, конец, сварят. Ан нет. Защемляет он мне чем-то плавник и бросает обратно в реку. Во! – Щука высунулась из бадьи и выставила плавник, схваченный у основания металлическим зажимом. На зажиме я прочитал: «Запущен сей экземпляр в Солове-реке 1854 года. Доставить в Е. И. В. Академию Наук, СПБ». – Старухе не говори, – предупредила щука. – С плавником оторвет. Жадная она, скупая. «Что бы у нее спросить?» – лихорадочно думал я. – Как вы делаете ваши чудеса? – Какие такие чудеса? – Ну… исполнение желаний…– Ах, это? Как делаю… Обучена сызмальства, вот и делаю. Откуда я знаю, как я делаю… Золотая Рыбка вот еще лучше делала, а все одно померла. От судьбы не уйдешь. Мне показалось, что щука вздохнула. – От старости? – спросил я. – Какое там от старости! Молодая была, крепкая…

…Я забрался в свою комнату и попытался экспериментировать с книгой-перевертышем. Однако в ней что-то застопорило. Может быть, я делал что-нибудь не так или влияла погода, но она как была, так и оставалась «Практическими занятиями по синтаксису и пунктуации» Ф. Ф. Кузьмина, сколько я ни ухищрялся. Читать такую книгу было совершенно невозможно, и я попытал счастья с зеркалом. Но зеркало отражало все, что угодно, и молчало. Тогда я лег на диван и стал лежать. От скуки и шума дождя я уже начал было дремать, когда вдруг зазвонил телефон. Я вышел в прихожую и взял трубку. – Алло…В трубке молчало и потрескивало. – Алло, – сказал я и подул в трубку. – Нажмите кнопку. Ответа не было. – Постучите по аппарату, – посоветовал я. Трубка молчала. Я еще раз подул, подергал шнур и сказал: – Перезвоните с другого автомата. Тогда в трубке грубо осведомились: – Это Александр? – Да. – Я был удивлен. – Ты почему не отвечаешь? – Я отвечаю. Кто это? – Это Петровский тебя беспокоит. Сходи в засольный цех и скажи мастеру, чтобы мне позвонил. – Какому мастеру?...– Тьфу!.. Это комбинат? – Нет, – сказал я. – Это музей. – А…Тогда извиняюсь. Мастера, значит, позвать не можете…Я повесил трубку. Некоторое время я стоял, оглядывая прихожую. В прихожей было пять дверей: в мою комнату, во двор, в бабкину комнату, в туалет и еще одна, обитая железом, с громадным висячим замком. Скучно, подумал я. Одиноко. И лампочка тусклая, пыльная… Волоча ноги, я вернулся в свою комнату и остановился на пороге. Дивана не было. Все остальное было совершенно по-прежнему: стол, и печь, и зеркало, и вешалка, и табуретка. И книга лежала на подоконнике точно там, где я ее оставил. А на полу, где раньше был диван, остался только очень пыльный, замусоренный прямоугольник. Потом я увидел постельное белье, аккуратно сложенное под вешалкой. – Только что здесь был диван, – вслух сказал я. – Я на нем лежал. Что-то изменилось в доме. Комната наполнилась невнятным шумом. Кто-то разговаривал, слышалась музыка, где-то смеялись, кашляли, шаркали ногами. Смутная тень на мгновение заслонила свет лампочки, громко скрипнули половицы. Потом вдруг запахло аптекой, и в лицо мне пахнуло холодом. Я попятился. И тотчас же кто-то резко и отчетливо постучал в наружную дверь. Шумы мгновенно утихли. Оглядываясь на то место, где раньше был диван, я вновь вышел в сени и открыл дверь. Передо мной под мелким дождем стоял невысокий изящный человек в коротком кремовом плаще идеальной чистоты с поднятым воротником. Он снял шляпу и с достоинством произнес:

– Прошу прощения, Александр Иванович. Не могли бы вы уделить мне пять минут для разговора? – Конечно, – сказал я растерянно. – Заходите…Этого человека я видел впервые в жизни, и у меня мелькнула мысль, не связан ли он с местной милицией. Незнакомец шагнул в прихожую и сделал движение пройти прямо в мою комнату. Я заступил ему дорогу. Не знаю, зачем я это сделал, – наверное, потому, что мне не хотелось расспросов насчет пыли и мусора на полу. – Извините, – пролепетал я, – может быть, здесь…А то у меня беспорядок. И сесть негде…– Как – негде? – сказал он негромко. – А диван? С минуту мы молча смотрели друг другу в глаза. – М-м-м… Что – диван? – спросил я почему-то шепотом. Незнакомец опустил веки. – Ах, вот как? – медленно произнес он. – Понимаю. Жаль. Ну что ж, извините…Он вежливо кивнул, надел шляпу и решительно направился к дверям туалета. – Куда вы? – закричал я. – Вы не туда! Незнакомец, не оборачиваясь, пробормотал: «Ах, это безразлично», – и скрылся за дверью. Я машинально зажег ему свет, постоял немного, прислушиваясь, затем рванул дверь. В туалете никого не было. Я осторожно вытащил сигарету и закурил. Диван, подумал я. При чем здесь диван? Никогда не слыхал никаких сказок о диванах. Был ковер-самолет. Была скатерть-самобранка. Были: шапка-невидимка, сапоги-скороходы, гусли-самогуды. Было чудо-зеркальце. А чудо-дивана не было. На диванах сидят или лежат, диван – это нечто прочное, очень обыкновенное…В самом деле, какая фантазия могла бы вдохновиться диваном?...

…Модест Матвеевич! – воскликнул горбоносый Роман. – Это же наш новый программист, Саша Привалов! – А почему он здесь спит? Почему не в общежитии? – Он еще не зачислен, – сказал Роман, обнимая меня за талию. – Тем более! – Значит, пусть спит на улице? – злобно спросил Корнеев. – Вы это прекратите, – сказал Модест. – Есть общежитие, есть гостиница, а здесь музей, госучреждение. Если все будут спать в музеях… Вы откуда? – Из Ленинграда, – сказал я мрачно. – Вот если я приеду в Ленинград и пойду спать в Эрмитаж? – Пожалуйста, – сказал я, пожимая плечами. Роман все держал меня за талию. – Модест Матвеевич, вы совершенно правы, непорядок, но сегодня он будет ночевать у меня….

Так я вручаю вам повестку, – сказал юный Ковалев и протянул Модесту листок бумаги казенного вида. – А вы уж сами разбирайтесь со своим Приваловым и со своей Горыныч…– А я вам говорю, что это не наш пятак! – заорал Модест. – Я про Привалова ничего не говорю, может быть, Привалова и вообще нет как такового…Но товарищ Горыныч наша сотрудница!..Юный Ковалев, прижимая руки к груди, пытался что-то сказать. – Я требую разбирательства немедленно! – орал Модест. – Вы мне это прекратите, товарищ милиция! Данная повестка бросает тень на весь коллектив! Я требую, чтобы вы убедились! – У меня приказ…– начал было Ковалев, но Модест с криком: «Вы это прекратите! Я настаиваю!» – бросился на него и поволок из комнаты.

– В музей повлек, – сказал Роман. – Саша, где ты? Снимай кепку, пойдем посмотрим…– Может, лучше не снимать? – сказал я. – Снимай, снимай, – сказал Роман. – Ты теперь фантом. В тебя теперь никто не верит – ни администрация, ни милиция. Корнеев сказал: – Ну, я пошел спать. Саша, ты приходи после обеда. Посмотришь наш парк машин и вообще…Я снял кепку. – Вы это прекратите, – сказал я. – Я в отпуске. – Пойдем, пойдем, – сказал Роман. В прихожей Модест, вцепившись одной рукой в сержанта, другой отпирал мощный висячий замок. «Сейчас я вам покажу наш пятак! – кричал он. – Все заприходовано… Все на месте». – «Да я ничего не говорю, – слабо защищался Ковалев. – Я только говорю, что пятаков может быть не один…» Модест распахнул дверь, и мы все вошли в обширное помещение. Это был вполне приличный музей со стендами, диаграммами, витринами, макетами и муляжами. Общий вид более всего напоминал музей криминалистики: много фотографий и неаппетитных экспонатов. Модест сразу уволок сержанта куда-то за стенды, и там они вдвоем загудели как в бочку: «Вот наш пятак…» – «А я ничего и не говорю…» – «Товарищ Горыныч…» – «А у меня приказ!..» – «Вы мне это прекратите!..» – Полюбопытствуй, полюбопытствуй, Саша, – сказал Роман, сделал широкий жест и сел в кресло у входа.

Я пошел вдоль стены. Я ничему не удивлялся. Мне было просто очень интересно. «Вода живая. Эффективность 52 %. Допустимый осадок 0,3» (старинная прямоугольная бутыль с водой, пробка залита цветным воском). «Схема промышленного добывания живой воды». Ну как? – спросил он. – Безобразие, – вяло сказал Модест. – Бюрократы. – У меня приказ, – упрямо повторил сержант Ковалев, уже из прихожей. – Ну, выходите, Роман Петрович, выходите, – сказал Модест, позвякивая ключами. Роман вышел. Я сунулся было за ним, но Модест остановил меня. – Я извиняюсь, сказал он. А вы куда? – Как куда? – спросил я упавшим голосом. – На место, на место идите. – На какое место? – Ну, где вы там стоите? Вы, извиняюсь, это… хам-мункулс? Ну и стойте, где положено…

Я понял, что погиб. И я бы наверное погиб, потому что Роман, по-видимому, тоже растерялся, но в эту минуту в прихожую с топотом и стуком ввалилась Наина Киевна, ведя на веревке здоровенного черного козла. При виде сержанта милиции козел взмемекнул дурным голосом и рванулся прочь. Наина Киевна упала. Модест кинулся в прихожую, и поднялся невообразимый шум. С грохотом покатилась пустая кадушка. Роман схватил меня за руку и, прошептав: «Ходу, ходу!..» – бросился в мою комнату. Мы захлопнули за собой дверь и навалились на нее, тяжело дыша. В прихожей кричали: – Предъявите документы! – Батюшки, да что же это! – Почему козел?! Почему в помещении козел?! – Мэ-э-э-э-э…– Вы это прекратите, здесь не пивная! – Не знаю я ваших пятаков и не ведаю! – Мэ-э-э! – Гражданка, уберите козла! – Прекратите, козел заприходован! – Как заприходован?! – Это не козел! Это наш сотрудник! – Тогда пусть предъявит! – Через окно – и в машину! – приказал Роман…

Но это уже совсем другая история. «Макет живоводоперегонного куба». «Зелье приворотное Вешковского-Траубенбаха» (аптекарская баночка с ядовито-желтой мазью). «Кровь порченая обыкновенная» (запаянная ампула с черной жидкостью)…Над всем этим стендом висела табличка: «Активные химические средства. ХII–ХVIII вв.». Тут было еще много бутылочек, баночек, реторт, ампул, пробирок, действующих и недействующих моделей установок для возгонки, перегонки и сгущения, но я пошел дальше. «Меч-кладенец» (очень ржавый двуручный меч с волнистым лезвием, прикован цепью к железной стойке, витрина тщательно опечатана). «Правый глазной (рабочий) зуб графа Дракулы Задунайского» (я не Кювье, но, судя по этому зубу, граф Дракула Задунайский был человеком весьма странным и неприятным). «След обыкновенный и след вынутый. Гипсовые отливки» (следы, по-моему, не отличались друг от друга, но одна отливка была с трещиной). «Ступа на стартовой площадке. IХ век» (мощное сооружение из серого пористого чугуна)… «Змей Горыныч, скелет, 1/25 нат. вел» (похоже на скелет диплодока с тремя шеями)… «Схема работы огнедышащей железы средней головы»… «Сапоги-скороходы гравигенные, действующая модель» (очень большие резиновые сапоги)… «Ковер-самолет гравизащитный. Действующая модель» (ковер примерно полтора на полтора, с черкесом, обнимающим младую черкешенку на фоне соплеменных гор)…

Я дошел до стенда «Развитие идеи философского камня», когда в зале вновь появились сержант Ковалев и Модест Матвеевич. Судя по всему, им так и не удалось сдвинуться с мертвой точки. «Вы это прекратите», – вяло говорил Модест. «У меня приказ», – так же вяло ответствовал Ковалев. «Наш пятак на месте…» – «Что же мы, по-вашему, фальшивомонетчики?..» – «А я этого и не говорил…» – «Тень на весь коллектив…» – «Разберемся…» Ковалев меня не заметил, а Модест остановился, мутно осмотрел с головы до ног, а затем поднял глаза, вяло прочитал вслух: «Го-мунку-лус лабораторный, общий вид», – и пошел дальше. Я двинулся за ним, предчувствуя нехорошее. Роман ждал нас у дверей.

Парень из преисподней [†††]

Молодой капрал Гаг с Гиганды, спасенный от смерти прогрессорами, совершает экскурсию по музею внеземных животных и размышляет: «Жило все это зверье, поживало за тысячи световых лет до этого места. Горя не знало, хотя имело, конечно, свои заботы и хлопоты. Пришли, сунули в мешок и – в этот музей. С научной целью. И мы вот тоже – живем, сражаемся, историю делаем, врагов ненавидим, себя не жалеем, а они смотрят на нас и уже готовят мешок. С научной целью».

Комментарии

В 1960-е гг. Стругацкие пишут несколько произведений, которые не укладываются в рамки стандартных или традиционных жанров. Искрящаяся юмором и оптимизмом «сказка для научных сотрудников младшего возраста» «Понедельник начинается в субботу» (1965) была продолжена произведением «Сказка о Тройке» (1968 – первоначальный вариант; 1989 – сокращенный переработанный вариант), в которой юмор уступает место жесткой сатире на бюрократический социализм. Результаты не замедлили сказаться – опубликовавший произведение иркутский альманах «Ангара» перестал выходить, а сама «Сказка о Тройке» на долгие годы стала недоступной читателям.

Лажечников Иван Иванович (1792 – 1869) – русский писатель, один из зачинателей русского исторического романа.

И. И. Лажечников получил хорошее образование. Отец Лажечникова, коммерции советник и один из богатейших коломенских купцов, отличался любовью к образованию. По рекомендации Н. И. Новикова, он пригласил к сыну француза-эмигранта Болье, человека гуманного и просвещенного. Позднее брал уроки у профессора П. В. Победоносцева и слушал приватные лекции А. Ф. Мерзлякова. С 12 лет И. И. Лажечников поступил на службу, сначала в Московский архив иностранной коллегии, потом в канцелярию московского генерал-губернатора. В 1812 г. Лажечников, против воли родителей, записался в ополчение; участвовал во взятии Парижа; позже был адъютантом при графе А. И. Остермане-Толстом. В 1814 г. награжден орденом Св. Анны 4-й степени. В 1819 г. Лажечников оставил военную службу и получил место директора училищ Пензенской губернии; в течение трех лет возглавлял Пензенскую мужскую гимназию. С 1823 г. – директор Казанской гимназии и директор казанских училищ, инспектор студентов Казанского университета. Выйдя в отставку в 1826 г., Лажечников поселился в Москве и стал собирать материалы для своего первого исторического романа, для чего ездил в Лифляндию. В 1831 г. вновь поступил на службу и был назначен директором училищ Тверской губернии; в 1833 г. произведен в надворные советники. В 1842 г. утвержден почетным попечителем Тверской гимназии, затем переведен в министерство внутренних дел. В 1843–1854 гг. был 10 лет вице-губернатором в Твери, затем в Витебске. 31 июля 1844 г. И. И. Лажечников был внесен в родословную книгу Тверской губернии. В 1846 гг Лажечников получил орден Св. Анны 2-й степени, в 1851 году – знак отличия беспорочной службы. В том же году получил чин статского советника. В 1856 г. из-за материальных трудностей поступил на службу цензором в Санкт-Петербургский цензурный комитет. Конец жизни провел в Москве. Похоронен на территории Новодевичьего монастыря в Москве.

Литературным творчеством стал заниматься в 15 лет. Первым крупным произведением стал «Последний Новик» (1831–1833), который имел крупный успех. «Последний Новик» дал Лажечникову право на имя пионера русского исторического романа. Свой самый знаменитый роман «Ледяной дом» (1835) написал в Твери. В арсенале писателя-историка романы, драмы, рассказы, автобиографические зарисовки, стихотворения. Романы Лажечникова выдержали много изданий.

Ледяной дом [‡‡‡]

Смотр

Боже мой! Что за шум, что за веселье на дворе у кабинет–министра и обер-егермейстера Волынского? Бывало, при блаженной памяти Петре Великом не сделали бы такого вопроса, потому что веселье не считалось диковинкой. Грозен был царь только для порока, да и то зла долго не помнил. Тогда при дворе и в народе тешились без оглядки. А ныне, хоть мы только на четвертом дне святок (заметьте, 1739 года), ныне весь Петербург молчит тишиною келии, где осужденный на затворничество читает и молитвы свои шепотом. После того как не спросить, что за разгулье в одном доме Волынского?..

– Мордвы! Чухонцы! Татары! Камчадалы! И так далее… – выкликает из толпы по чете представителей народных велики, превелики или, лучше сказать, превысокий кто-то.

…Возвратимся в верхние сени Волынского. Здесь маршалок [дворецкий] рассматривает чету, как близорукий мелкую печать, отправляет ее, двумя пальцами легонько снимает с нее пушок, снежинку, одним словом все, что лишнее в барских палатах, и, наконец, провозглашает ставленников из разных народов.

…Фаланга слуг, напудренная, в ливрейных кафтанах, в шелковых полосатых чулках, в башмаках с огромными пряжками, дает ей место. И вот бедная чета, волшебным жезлом могучей прихоти перенесенная из глуши России от богов и семейства своего, из хаты или юрты, в Петербург, в круг полтораста пар, из которых нет одной, совершенно похожей на другую одеждою и едва ли языком; перенесенная в новый мир через разные роды мытарств, не зная, для чего все это делается, засуеченная, обезумленная, является, наконец, в зале вельможи перед суд его.

…Пара входит на лестницу, другая пара опускается, и в этом беспрестанном приливе и отливе редкая волна, встав упрямо на дыбы, противится на миг силе ветра ее стремящей; в этом стаде, которое гонит бич прихоти, редко кто обнаруживает в себе человека.

…Посреди залы, в богатых креслах, сидит статный мужчина, привлекательной наружности, в шелковом светло – фиолетовом кафтане французского покроя. Это хозяин дома, Артемий Петрович Волынский. Он слывет при дворе и в народе одним из красивейших мужчин.

Таинственное послание

…Спрашивали так же в письме, как идут приготовления к известному празднику, и уведомляли, что государыне угодно сделать прибавление к нему построением ледяного дворца, где будет праздноваться и свадьба Кульковского, для которого уже и невесту ищут. Ее величеству желательно, чтобы и устройством ледяного дома занялся так же Артемий Петрович. Рисунок обещано прислать завтра чем свет.

…Работа спела. Между адмиралтейством и Зимним дворцом, как бы по мановению волшебного жезла, встало в несколько дней дивное здание, какого ни одна страна, кроме России, не производила и какое мог только произвесть суровый север наш с помощью жестокой зимы 1740 года. Все здание было из воды. Фундамент клался из воды; стены, кровля, стекла, украшения выводились из нее же; все спаивалось водой; вода принимала все формы, какие угодно было затейливому воображению дать ей. И когда солнце развернуло свои лучи на этом ледяном доме, он казался высеченным из одного куска сапфира, убранного фигурами из опала.

…Современник этих ледовитых затей, почтеннейший Георг Волфганг Крафт, оставил «для охотников до натуральной науки» подробное описание дома.

Комментарии

Ледяной дом

Русская императрица Анна Иоанновна стремилась, чтобы двор ее в пышности и великолепии не уступал другим европейским. Торжественные приемы, празднества, балы, маскарады, спектакли, фейерверки, увеселения беспрерывно происходили при дворе. Между приживалок Анны Иоанновны находилась одна немолодая и очень некрасивая калмычка – Авдотья Ивановна Буженинова (по особому благоволению носила фамилию по названию любимого блюда). Императрица пожелала сама подыскать калмычке жениха – одного из шутов. Это был разжалованный за провинность князь Михаил Алексеевич Голицын. Внук знаменитого боярина Петровского времени. В его обязанности входило забавлять царицу шутками, подавать ей квас (придворные прозвали его «квасником»), и сидеть в лукошке возле царского кабинета. По совету своих легкомысленных друзей Анна Иоанновна распорядилась отпраздновать свадьбу «молодых» самым «курьезным образом».

Была создана особая «маскарадная комиссия». Решено было построить на Неве дом изо льда и обвенчать в нем шута и шутиху. Сильнейшие морозы в Петербурге начались с ноября 1739 года и продержались до марта 1740: термометр показывал минус 35 градусов. Свадьба была намечена на февраль месяц 1740 г. Комиссия выбрала для постройки ледяного дома место на Неве – между Адмиралтейством и Зимним Дворцом. Материалом для постройки дома должен был служить только лед. Его разрезали на большие плиты, клали их одну на другую и для связи поливали водой, которая тотчас же замерзала, спаивая плиты накрепко. Дом был уникален – это видно и по гравюрам тех времен. Длина фасад около 16 м, ширина – примерно 5 м, высота – около 6 м. Кругом всей крыши тянулась галерея, украшенная столбами и статуями. Крыльцо с резным фронтоном разделяло здание на две большие половины. В каждой по две комнаты: в одной – гостиная и буфет, в другой – туалет и спальня. В комнаты свет попадал через окна со стеклами из тончайшего льда. За ледяными стеклами стояли писаные на полотне «смешные картины», которые освещались по ночам множеством свечей. В ледяном доме в одной из комнат стояли – два зеркала, туалетный стол, несколько шандалов (подсвечников), большая двуспальная кровать, табурет и камин с ледяными дровами. Во второй комнате стоял стол резной работы, два дивана, два кресла и резной поставец, в котором находилась чайная посуда – стаканы, рюмки и блюда. В углах этой комнаты красовались две статуи, изображавшие купидонов. А на столе стояли большие часы и лежали карты. Все вещи из льда были выкрашены натуральными красками. Ледяные дрова и свечи намазывались нефтью и горели. Кроме этого при ледяном доме по русскому обычаю была выстроена ледовая же баня. Ее несколько раз топили, и охотники могли в ней париться. Перед домом были выставлены шесть ледяных трехфунтовых пушек и две двухпудовые мортиры, сделанных из льда (из них не один раз стреляли). У ледяных ворот стояло два ледяных же дельфина, выбрасывавших из челюстей с помощью насосов огонь из зажженной нефти. На воротах стояли горшки с ледяными ветками и листьями. На ледяных ветках сидели ледяные птицы. По сторонам дома возвышались две остроконечные четырехугольные пирамиды. Внутри пирамид висели большие восьмиугольные фонари. Ночью в пирамиды влезали люди и поворачивали светящиеся фонари перед окнами – к удовольствию постоянно толпившихся зрителей. По правую сторону дома стоял в натуральную величину слон – ледяной. С ледяным персиянином, сидевшим на нем верхом. И сбоку возле него на земле стояли две ледяные персиянки.

По именному высочайшему повелению к «курьезной свадьбе» Бужениновой и Голицына были доставлены в Петербург из разных концов России по два человека обоего пола всех племен и народов. Всего было 300 человек. Шестого февраля 1740 года состоялось бракосочетание сиятельного шута с шутихой в церкви. После этого свадебный поезд, управляемый канцлером Татищевым, проехал мимо дворца по всем главным улицам города. Шествие открывали «молодые», сидевшие в большой железной клетке, поставленной на слоне. А за слоном тянулись приехавшие гости: абхазцы, остяки, мордва, чуваши, черемисы, вятичи, самоеды, камчадалы, киргизы, калмыки и другие. Одни ехали на верблюдах, другие – на оленях, третьи – на собаках, четвертые – на волах, пятые – на козлах, шестые – на свиньях и т. д. Все гости были в своих национальных костюмах, шествие сопровождалось соответсвующей музыкой на народных инструментах.

После обеда начались танцы: каждая пара танцевала национальный танец. После окончания бала молодая пара, сопровождаемая «поездом» разноплеменных гостей, отправилась в ледяной дворец. К дому приставили караул – из опасения, чтобы «счастливая чета» не вздумала покинуть дом.

Ледяной дом простоял до марта месяца. Для участников потешной свадьбы в Ледяном доме Анна Иоанновна костюмы взяла из собрания Кунсткамеры. Эта постройка была типичным «курьезным» экспериментом XVIII в. По заданию Академии наук было составлено описание ледяного дома Г. В. Крафтом, который приложил и гравюры с его изображением, а также таблицы метеорологических наблюдений, проводившихся в 1740 г. в разных странах, и опубликовал работу на русском и французском языках.

Кунсткамера (от нем. Kunstkammer – кабинет редкостей, чудес) – собрание необычных и курьезных вещей исторического художественного и естественно-научного характера, а также помещение для их хранения. Как явление в европейской культуре были тесно связаны с расширением кругозора европейского человека, со становлением нового мировоззрения, формированием науки Нового времени. Как особый вид музейного собирательства кунсткамеры появляются в Германии на рубеже XV–XVI вв. Открытие новых континентов, стран и народов пополнило кунсткамеры этнографическими коллекциями: предметами быта, головными уборами, костюмами, ритуальными и культовыми вещами экзотических и малоизвестных народов (стран Юго-Восточной Азии или островов Тихого океана). Для Западной и Центральной Европы такими экзотическими считались и материалы по народам России.

 

Кунсткамера в Санкт-Петербурге – один из старейших музеев Северной столицы и всей России. Создан в 1714 г. по указу Петра Первого с целью собирания и исследования раритетов, рожденных как природой, так и руками человека. В настоящее время собрание Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого является одним из наиболее полных и интересных музеев в мире, отражает все многообразие культур народов Старого и Нового Света. В нем собрано более миллиона экспонатов. Более ста лет они служили исследователям в области археологии, анатомии и медицины. Здание Кунсткамеры построено в стиле петровского барокко, вляется старейшим в мире, возведенным специально для музея.

Место для строительства музея выбрал сам Петр Первый. Проект здания был разработан несколькими архитекторами при личном участии Петра. Работы были завершены в 1734 г. архитектором М. Земцовым. Постройка состоит из двух почти одинаковых корпусов, объединенных центральным объемом, увенчанным многоярусной башней, завершенной сферой. Башня здания символизирует модель Солнечной системы. Кунсткамера на стрелке Васильевского острова задумывалось Петром I как «своеобразный дворец науки», где и должны были получить развитие новые научные знания. Уже в XVIII в. стали составляться каталоги коллекций. Одним из авторов каталога физических инструментов был первый руководитель Физического кабинета академик Георг Вольфганг Крафт (1701–1754). Крафт преподавал географию и физику в академической гимназии и университете, занимался как редактированием календарей в академии, так и составлением гороскопов для суеверной императрицы Анны Иоанновны (последний придворный астролог в России). Будучи ученым –теоретиком и экспериментатором, проводил физические опыты для гимназистов и студентов, демонстрировал их почетным гостям и знатным особам. В газете «Санкт–Петербургские ведомости» Крафт подробно описал опыты, которые проводил для императрицы Анны Иоанновны. В Петербургской академии наук Крафт ставил опыты с использованием магнитов различной величины, показывал «разные опыты антлиею пневматическою» (с воздушным насосом), демонстрировал «гидравлические гидростатические эксперименты». Одним из самых зрелищных экспериментов Крафта в XVIII в. стал ледяной дом.