Глава 2. Сестры милосердия в Крымскую войну (1854–1856).

Начало Крымской войны, Дарья Севастопольская. 2.- “Импровизированные сестры милосердия”. 3.- Основание Крестовоздвиженской общины. 4.- Положение раненых и больных в Севастополе. 5.- Прибытие в Симферополь первого отряда крестовоздвиженских сестер. 6.- Сестры в Херсонском госпитале. 7.- Истощение сил первого отряда. 8.- Труды сердобольных вдов. 9.- Вопрос о первенстве среди английских и русских сестер. 10.- Разделение сестер на перевязывающих, аптекарш и хозяек. 11.- Сестры и солдаты. 12.- Прибытие третьего отряда в Севастополь. 13.- Содержание безнадежных больных. 14.- Тяжелораненые. 15.- Перевязочные пункты: здания Дворянского собрания и Николаевской батареи. 16.- Введение сортировки раненых. 17.- Богослужения в осажденном городе. 18.- Работа сестер во время бомбардировок. 19.- Хранение сестрами солдатских денег. 20.- Падение Севастополя. 21.- Госпиталь на Бельбеке. 22.- Усовершенствования в общине, инструкции Н. И. Пирогова. 23.- Транспортное отделение Крестовоздвиженской общины. 24.- Эпидемия тифа, численность больных. 25.- Отношение к деятельности сестер военного начальства. 26.- Отношения сестер друг с другом. 27.- Е. М. Бакунина. 28.- Численность, смертность сестер, временные правила общины. 29.- Мнение Н. И. Пирогова о будущем сестер милосердия. 30.- Судьба общины после войны.

1. Формальным поводом к Крымской (Восточной) войне послужил раздор между Православной и Католической Церквами за право обладания ключами от Вифлеемской церкви и за право ремонтировать купол храма в Иерусалиме. На самом деле причины войны лежали гораздо глубже и крылись в международной политической обстановке того времени.

В ходе военных действий традиционно выделяют два этапа:

1) Война между Россией и Турцией 1853–1854 гг.;

2) Вступление в войну Великобритании и Франции на стороне Турции и их вторжение в Крым 1854–1856 гг.

Начальная военная история сестричеств в России связана со вторым этапом войны[85]. 2 сентября 1854 г. англо-франко-турецкий экспедиционный корпус высадился в районе Евпатории. Русские войска после первого же сражения 8 сентября на реке Альме начали отступление. В их обозе находилась прачка Даша Александрова, дочь матроса, в 15 лет оставшаяся сиротой и зарабатывавшая на жизнь стиркой. По другой версии Дарья с началом войны продала свои пожитки, купила клячу с повозкой, набрала водки, вина, закусок и отправилась вслед за русскими войсками в качестве маркитантки, то есть простой торговки, продававшей солдатам разную снедь. “Первоначальный ее план, следовательно, был основан, как рассказывали моряки, чисто на коммерческом расчете”. Однако после сражения “сердце девушки не выдержало потрясающей картины и вступило в свои права. Вместо наживы от продажи своих продуктов, маркитанша обратилась в сестру милосердия и принялась безвозмездно помогать страдальцам”. Она обратила свою повозку в маленький пункт помощи раненым. У нее нашлись уксус, тряпье для перевязки — вино было роздано для подкрепления ослабевших. Проходившие мимо команды с ранеными являлись к Даше за помощью, однако ее примитивные перевязочные средства, состоявшие из разорванного белья, вскоре иссякли. Поступок девушки стал быстро известен в Севастополе и даже в Петербурге. Государь пожаловал ей золотую медаль, 500 (!) рублей и, когда выйдет замуж, — еще тысячу, каковую она получила уже после войны. Мужем Дарьи стал простой матрос[86]. Позднее она работала в одном из госпиталей, а когда собралась его покинуть, раненые скинулись и купили ей образ Спасителя[87]. Эта девушка получила прозвище “Даша Севастопольская” — настоящее ее имя удалось установить лишь недавно: Дарья Лаврентьевна Михайлова[88].

2. Естественно, не одна Дарья стала первой оказывать помощь раненым. На следующий же день после сражения при Альме одна жительница Севастополя, А. С. Толузакова, с несколькими другими добровольцами отправилась на поле боя для помощи пострадавшим. Позднее Александра Сергеевна трудилась в самом городе, обращалась за пожертвованиями к севастопольским купцам, работала на перевязочном пункте близ Малахова кургана, где находилось до двух тысяч человек[89]. Кроме того, солдатские и матросские жены и вдовы, с согласия госпитальной администрации, получили право содержать у себя на дому раненых и больных в связи с трудностями размещения их в госпиталях. Например, Елизавета Михайловна Хлапонина, жена подполковника, работала на перевязочном пункте Севастополя и позднее, после войны, содержала на свое скудное пособие мужа-инвалида[90].

5 октября произошла первая бомбардировка Севастополя и началась его почти полугодовая осада английскими и французскими войсками. “Чуткие к патриотическим подвигам наши севастопольские дамы, во время бомбардировки города последовали примеру Дарьи Александровой и многие из них, до приезда из Петербурга сестер Крестовоздвиженской общины, занимались перевязкой ран в госпиталях и немалую приносили пользу раненым,” — писал Ульрихсон[91], врач госпиталя, располагавшегося на Корабельной стороне в Александровских казармах. Уже во второй половине сентября, по его словам, в госпитале появились “импровизированные сестры милосердия”. Жены и сестры ушедших на войну офицеров, увлеченные примером Дарьи, перевязывали, раздавали лекарства, поили больных чаем, присматривали за кухней и трудились таким образом до весны 1855 г. Среди восьми женщин, упомянутых Ульрихсоном, фигурировало и имя А. С. Толузаковой[92]. Однако во всех вышеописанных случаях еще не было речи об организованной помощи раненым и профессиональном уходе.

3. 25 октября 1854 г. великой княгиней Еленой Павловной была учреждена Крестовоздвиженская община сестер милосердия[93]. Великая княгиня, дочь Вюртембергского принца, воспитывалась в Париже; в Россию попала в 17 лет (1823 г.), а в восемнадцать вышла замуж за великого князя Михаила Павловича, брата императора Александра I. Одной из черт ее характера было умение найти подход к самым разным по внутреннему складу людям: с историками она беседовала об истории, с писателями — о литературе, с военными — о сражениях и т. д. В 1849 году Елена Павловна овдовела, после чего все свои силы отдала благотворительности[94].

Главным врачом и непосредственным руководителем общины стал замечательный русский хирург Николай Иванович Пирогов (1810–1881). Он родился в Москве и уже в 14 (!) лет поступил на медицинский факультет Московского университета, в 21 год сдал экзамен на звание доктора медицины, а в 22 — защитил диссертацию, затем несколько лет работал в Германии у видных хирургов того времени. В 1836 году Пирогов стал профессором хирургии Дерптского университета, позднее был переведен в Медико-хирургическую академию Санкт-Петербурга в качестве профессора госпитальной хирургии и прикладной анатомии[95].

4. В Севастополь Пирогов прибыл 12 ноября 1854 г.[96] и обнаружил, что больные и раненые содержались здесь согласно высказыванию гоголевского попечителя богоугодных заведений Земляники: “Чем ближе к натуре, тем лучше; лекарств дорогих мы не употребляем. Человек простой: если умрет, то и так умрет; если выздоровеет, то и так выздоровеет”. С 20-х чисел октября здесь находилось более 10 тысяч раненых — около половины тяжелых, “как собак бросили... на земле, на нарах, целые недели они не были перевязаны и даже не накормлены”[97]. Не хватало медикаментов, например, в госпитале Ульрихсона операции до появления Пирогова, проводились без хлороформа из-за его ничтожного количества[98]. По приезде Пирогов был вынужден в течение 10 дней с утра до вечера оперировать тех, кому операции следовало сделать сразу после сражения, то есть три недели назад. Следует добавить, что в подавляющем большинстве случаев в госпитали попадали не в результате ранения, а вследствие заразных или иных заболеваний, как писал тот же Ульрихсон: “Всему миру известно, что во время войны больше гибнет народа от болезней, чем от неприятельского оружия”[99].

5. В конце ноября до Симферополя добралось первое отделение сестер Крестовоздвиженской общины в составе 28 человек во главе с Александрой Петровной Стахович, вдовой майора[100]. Пирогов не счел нужным отправить их сразу в Севастополь, так как в ноябре в осажденном городе было затишье. Ульрихсон же этим был весьма недоволен, поскольку считал необходимым заменить женщин-добровольцев крестовоздженскими сестрами[101].

В Симферополе находилось около 4 тысяч раненых и больных[102], содержавшихся далеко не лучше севастопольских[103]. Сам Пирогов так описывал их положение: “В Симферополе лежат еще больные в конюшне, соломы для тюфяков нет, и старая, полусгнившая солома с мочой и гноем высушивается и снова употребляется для тюфяков”[104], а бинты после перевязки едва мылись и мокрыми же накладывались на раны[105]. В таких условиях с 1 декабря 1854 г. первое отделение приступает к своим обязанностям. “Оне (сестры. — А. П.) способнее мужчин для этих занятий (уход за ранеными. — А. П.), — писал позднее другой врач севастопольского гарнизона Х. Я. Гюббенет, — которыя ближе подходят к нежному женскому рукодельному труду”[106]. Сестры “бывают в госпиталях, помогают при перевязке, бывают и при операциях, раздают больным чай и вино и наблюдают за служителями и за смотрителями и даже за врачами. Присутствие женщины, опрятно одетой и с участием помогающей, оживляет плачевную юдоль страданий и бедствий. Сама директриса (Стахович. — А. П.), женщина еще не старая, в очках, управляется до сих пор... довольно хорошо, поступает энергически и, разъезжая по госпиталям, наблюдает за ними. Между ними есть и хорошо образованные: одна монахиня или послушница, одна вдова какого-то офицера, наша (Елизавета. — А. П.) Лоде, говорящая на пяти различных наречиях и выбирающая преимущественно раненых пленных, восторженная и удивляющаяся нередко красоте мужчин”[107].

Продовольствие раненые частью получали за счет общины, имевшей небольшую сумму на такие расходы. Часто в отделениях требовались вещи, не полагавшиеся по табелям и каталогам. На некоего Никитина, ведавшего материальным снабжением, сестры жаловались высокому начальству, князю Васильчикову, что тот не отпускает угля для самоваров. Князь сердился, велел выписать требуемое, однако Никитин в ответ саркастически заявил, что, мол, вы после войны сядете в коляску и уедете, а я всю жизнь буду расплачиваться за недостачи — князь смягчился и дал ему официальное предписание на выдачу угля[108].

6. В это же время в херсонском госпитале трудилось пять сестер[109]. Одна из них кратко описала свой рабочий день. В 8 и 12 утра — помощь при перевязках; затем доктор, старшая и дежурная сестры обходили больных, в 6 и 9 вечера они опять перевязывали, а в полночь обе сестры совершали ночной обход, и дежурная оставалась ночевать в госпитале, а старшая возвращалась домой в час ночи[110]. Здесь, как и в Симферополе, контроль за госпитальными служителями был одной из главных функций сестер. Спустя несколько месяцев Пирогов писал: “...Они в Херсоне аптекаря, говорят, застрелили. Истинные сестры милосердия — так и нужно, одним мошенником меньше... Правда, аптекарь сам застрелился или зарезался, — до оружия дела нет; но это все равно. Сестры подняли дело, довели до следствия, и дела херсонского госпиталя, верно, были хороши, коли уж аптекарь решился себя на тот свет отправить”[111].

7. К 20 декабря, то есть спустя три недели после прибытия, симферопольский отряд сестер уже не мог продолжать свои труды, частью из-за перенапряжения и истощения сил женщин, не привыкших к госпитальной работе, а частью из-за начавшейся тифозной горячки, которой переболела сама Стахович и от которой четыре человека умерло. После одной бедной сестры, Оленовой, скончавшейся от нервной горячки 19 декабря, из денег осталось всего 60 копеек[112]. Позднее, уже осенью 1855 года, памятуя о печальном опыте первых сестер, Пирогов составит особую инструкцию для наиболее ревностных женщин: “Итак, вот мой совет сестрам, всем без исключения — и старшим и младшим..: трудиться беспрерывно для пользы ближнего, но не до изнурения сил... помня, что каждая сестра... живет уже не для одной себя только...”[113]

8. Примерно в это же время (декабрь 1854 г.) в Симферополь прибыло 60 сердобольных вдов из петербургского и московского Вдовьих домов во главе с начальницей госпожой Распоповой[114]. Многие из них жили в холодных и сырых татарских саклях на окраине города и далеко от бараков с больными. В целом они занимались тем же, чем и крестовоздвиженские сестры. “Их можно было видеть в палате за больными, в аптеке за лекарствами, в кухне, надзирающих за приготовлением кушанья, в кладовой, разбирающих белье, бинты и корпию; в Комитете раненых, сортирующих и получающих пособия и жертвования; в транспорте, провожающих больных, из одного госпиталя переводимых в другой”. Вдовы писали раненым письма домой, помогали врачам при перевязках, и в целом, несмотря на отсутствие специальных медицинских знаний, занимались важным “нравственно-духовным лечением”, по выражению одного из современников[115].

Нескольких еще трудоспособных сестер Крестовоздвиженской общины, перенесших тиф, во главе с Лоде Пирогов отправил в бахчисарайский госпиталь[116], где находилось до полутысячи больных[117] — из оставшихся же сестер часть он предполагал отправить в Севастополь, не желая объединять их с сердобольными вдовами, “чтобы избежать столкновения между женщинами, принадлежащими различным ведомствам”[118]. Однако в конце декабря в Севастополь было невозможно попасть, так как дорогу туда от Бахчисарая занесло снегом[119]. Только 13 января 1855 г. из Петербурга, поскольку связь с внешним миром сохранялась, на южную сторону осажденного города прибыл другой отряд сестер из 12 человек во главе с Марией Меркуровой, женой помещика[120].

9. Следует отметить, что русские сестры появились и в Симферополе и в Севастополе позднее, чем сестры Флоренс Найтингейл в Скутари. Пирогов был не вполне прав, отстаивая “пальму первенства” Крестовоздвиженской общины в деле ухода за ранеными в Крымскую войну[121]. И те и другие сестры начали действовать накануне создания Общества Красного Креста, как бы предвосхитив его основную гуманистическую идею: ведь именно с ним позднее тесно увяжется судьба русских общин. В этом смысле не столь важно, кто формально прибыл первым в военные лазареты, поскольку идея организации женского ухода за ранеными как бы витала в воздухе и к ней независимо друг от друга пришли люди, движимые одинаковыми стремлениями.

10. Силы отряда Меркуровой распределились между главным перевязочным пунктом здания Дворянского собрания и военно-временным госпиталем на Николаевской батарее. Пирогов впервые разделил этих сестер на три разряда: перевязывающих, аптекарш и хозяек. Перевязывающие, помимо проведения перевязок, помогали фельдшерам изготавливать необходимые для того средства; аптекарши хранили лекарства первой необходимости, следили за их регулярной выдачей и контролировали фельдшеров, либо слишком занятых, либо не совсем надежных. Хозяйки смотрели за чистотой белья и общим внешним содержанием больных, а также за действиями госпитальных служителей. В дальнейшем некоторые хозяйки начали раздавать больным бульон, вино, чай и хранить чужую провизию[122]. Профессиональное разделение сестер со временем оказалось вполне эффективным[123].

11. Помимо ужасных зрелищ, которые представлял собой перевязочный пункт, принимавший изуродованных раненых, особые трудности для сестер создавали и сами больные. Среди них были многие, кому не удавалось заснуть и они из зависти, что кто-то другой спит, умышленно начинали громко стонать и кричать с целью разбудить всех, думая так немного развлечься или уменьшить собственные страдания. Таким надо было либо давать морфий, либо рассказывать сказки и истории, а кого-то даже вдохновлять возможностью блестящей будущности. Другой солдат, видя, что сестра раздает лекарства, спросил, почему одним больным они положены, а ему — нет. Сестра в ответ заметила, что доктор ничего не прописал; тогда солдат пожаловался Пирогову, непременно желая пить лекарство. Несчастная сестра решила схитрить и стала на ночь поить больного водой с сахаром. Тот остался весьма довольным: “Новая душа в меня вступила,” — и начал быстро поправляться[124].

Несмотря на привередничание, больные любили сестер и старались не подводить их в сложных ситуациях. Однажды великий князь Николай Николаевич посетил госпиталь и угостил одного солдата пряниками. А врач, излишне опасаясь, что тот объестся и от неумеренности ему станет плохо, решил пряники у солдата реквизировать, лукаво обнаружив у него небольшой жар: “Видно, тебя сестры окормили чем-нибудь”. Больной сначала отнекивался, стараясь скрыть недозволенное регламентом тайноядение, но в конце концов признался, что ел пряники — сестры же здесь ни при чем[125].

12. В период напряженной работы почти все, кто находился в отряде Меркуровой, заразились тифом, и две сестры скончались — сама Меркурова перенесла воспаление мозга[126]. Поэтому весьма вовремя 17 января на Северную сторону Севастополя прибыло третье отделение из семи сестер Крестовоздвиженской общины под руководством Екатерины Михайловны Бакуниной, дочери бывшего губернатора Петербурга. Отряд, как и предыдущие, отправился из столицы, а проездом через Москву сестры получили благословение митрополита Филарета[127].

Через два дня после нового пополнения Пирогов решил заняться дезинфекцией Дворянского собрания, зараженного по вине предыдущего начальника этого госпиталя[128]. Временно перевязочный пункт был перенесен в небольшие здания на Южной стороне города под общим наименованием “Инженерный дом”, после чего отряды Меркуровой и Бакуниной соединились[129].

13. Кроме перевязочного пункта, сестры трудились в частном доме, принадлежавшем некоему Гущину, где содержались смертельно раненные и гангренозные. Над его дверями, по словам Бакуниной, следовало повесить табличку с той же надписью, что и над входом в ад “Божественной комедии” Данте: “Оставь надежду, всяк сюда входящий”[130]. Хирурги прозвали его “мертвым домом”, а Ульрихсон писал: “Атмосфера была здесь убийственная: никакие дезинфицирующие средства не помогали, и не было возможности и пяти минут пробыть в такой палате, особенно во время перевязки ран... Никто почти из этих страдальцев не выздоравливал и редко кто проживал здесь сутки; большей частью через час, через два, изуродованный защитник Севастополя отдавал Богу душу и уносился в особое помещение. Только при наступлении весеннего времени, когда можно было отворять окна, и когда привезена была из Петербурга ждановская жидкость, воздух сделался сноснее и стали являться случаи, если не выздоровления, то по крайней мере возможности произвесть операцию и перевесть больного в другое отделение... Когда привозили изувеченного на перевязочный пункт и по осмотре раздавалось приказание: в дом Гущина! — несчастный заливался горькими слезами. Каждый солдат понимал смысл и значение этого приговора”[131]. Если стояла теплая погода, то больных из этого здания выносили во двор, но уже через полчаса после их обратного возвращения, запах вновь становился невыносимым, несмотря на целые ведра особой “ждановской жидкости”, употреблявшейся для очищения воздуха. Впрочем, подобная атмосфера, к удивлению Пирогова, обладала собственными загадочными свойствами: имели место случаи, когда больных с очистившимися ранами переводили из гангренозного отделения в чистую палату и их язвы принимали вновь прежний вид, так что сами раненые просились обратно. Пирогов долго ломал голову над этим явлением и не мог его понять: “Есть госпитальная зловредная конституция... которую не исправляют ни доступ чистого воздуха, ни целесообразное распределение больных, ни хорошая пища; причина ее кроется, вероятно, в почве, на которой выстроен госпиталь, или в стенах его, наконец, не знаю где”[132]. Работать в таких условиях было крайне тяжело, главным образом, потому, что все находившиеся здесь были обречены. Сюда направили двух сестер: Матрену Голубцову, дочь канцеляриста, и вдову коллежского советника Марию Григорьеву. Голубцова незадолго перед этим сломала себе два ребра, когда в дороге опрокинулся экипаж; она перенесла тиф и, в конце концов, летом 1855 г. скончалась от холеры[133].

Гангренозные содержались также в доме Орловского, где находилась лишь одна сестра. Из медиков в обоих зданиях — Гущина и Орловского — подвизался лишь лекарский помощник Калашников, прозванный саркастичными медиками Хароном (по греческим мифам, перевозчик душ умерших в преисподнюю)[134], а с весны здесь начал служить иеромонах Крестовоздвиженской общины Вениамин[135].

В феврале 1855 г. до Севастополя добрался, наконец, первый отряд А. Стахович из 24 человек — они остались на Северной стороне, где сестер еще не было[136].

14. К началу марта Дворянское собрание было окончательно проветрено, и из Инженерного дома сюда переместился главный перевязочный пункт. Во главе семи сестер, переведенных сюда, встала Бакунина, а уже через неделю, после боев на двух русских редутах, в Дворянское собрание стали свозить множество раненых: в конце марта началась вторая бомбардировка Севастополя, длившаяся до 10 апреля[137]. Сестрам было тяжело не только физически: так, в дежурство пяти из них только 12 марта на перевязочный пункт поступило 600 раненых[138], — но и психологически, поскольку раненые прибывали в ужасном состоянии: без рук или ног, один с размозженной головой, у другого лицо было сорвано ядром, — при этом страдальцы оставались еще живыми. Попадались и пленные, за которыми сестры также ухаживали, например, француз с раздробленной ногой, отрезанной рукой, израненной штыком грудью, разрубленной саблей головой и избитый прикладами. Он промучался шесть дней[139]. Французов сестры “не считали врагами и не делали никакого различия от русских”[140]. С другой стороны, не все выдерживали подобные зрелища: одна сестра, Грибоедова, не смогла перенести кровавых сцен и по совету Пирогова вернулась обратно в Петербург. Это была родная сестра автора комедии “Горе от ума”[141].

15. Странное зрелище являло в эти дни и само здание Дворянского собрания: двери в нем были из красного дерева с бронзовым покрытием, танцевальная зала отделана белым и розовым мрамором, остальные комнаты оклеены позолоченными обоями. И вот, посреди этой внешней роскоши, в зале, где ранее устраивались балы и танцевали изящные пары, пол на несколько сантиметров вглубь был пропитан кровью, и теперь стояло сто коек с серыми одеялами, а рядом — зеленые тумбочки; в биллиардной была устроена операционная[142]. Из Дворянского собрания раненые переносились на Николаевскую батарею, располагавшуюся напротив — в нескольких стах метрах к северу, ближе к бухте, — для дальнейшей переправки на Северную сторону. Батарея представляла собой огромное двухэтажное строение, разделенное внутри на большое число казематов. В нем находились воинский штаб, пороховой склад и казарма. Всего новоиспеченный госпиталь мог принять до 600 больных: во всю длину каждого этажа тянулся коридор, по сторонам которого находились глубокие ниши, — в них помещалось 6–8 кроватей. В середине коридора висели образа и лампадка, и вечером те, кто был способен вставать, приходили к ним молиться. В нижней галерее здания расположились солдаты, которые там ночевали, чинили платье, шили сапоги, кое-кто в кадке солил огурцы. На свободном пространстве, остававшемся напротив операционных казематов, по вечерам собирались доктора, офицеры и сестры, рассказывавшие друг другу новости[143]. Сестрам отвели один из казематов с железной печью, достаточно просторный, но сырой и темный, обращенный маленькой амбразурой к морю. “...Тут мы и пекли, и варили, и устроились, точно цыгане: кастрюли, горшки — все в одной комнате,” — вспоминала Бакунина, работавшая и здесь[144].

16. Пироговым в связи с огромным притоком больных в весенние дни для скорого проведения операций была впервые введена сортировка раненых. Выделялось определенное место, куда первоначально свозились больные — это могло быть любое помещение, даже конюшня, палатка или вовсе улица. Среди свезенных на “приемный пункт”, в первую очередь, выделялись совершенно безнадежные случаи — этим умирающим давали наркотические средства, чтобы хоть как-то уменьшить их страдания, но больше ими не занимались. Легко раненные перевязывались тут же фельдшерами, и только тяжелых, которым операция еще могла помочь, несли в операционную. Оперировало до трех человек одновременно: один врач следил за пульсом больного в момент хлороформирования, второй зажимал артерии, а третий делал операцию — остановкой кровотечения занимались другие ассистенты. Четыре служителя по команде уносили прооперированного и доставляли следующего. Таким образом, Пирогов и четырнадцать не всегда опытных врачей примерно за семь часов делали сто ампутаций, что позволило за полтора дня справиться с 600 солдатами. Этот расчет, проведенный самим Пироговым, был весьма важен, поскольку в ноябре 1854 года, когда он только приехал в Севастополь, где находилось более ста лежавших несколько недель непрооперированных больных, двенадцать бывших там хирургов извинялись нехваткой времени. “Но им” его достало бы “при большем рвении и большем порядке”[145]. Очевидец этих нововведений, обращаясь к другу, восклицал: “Вы сходите на главный перевязочный пункт... там Пирогов: когда он делает операцию, надо стать на колени!”[146] Действительно, вера в хирурга среди солдат была неиссякаемой. Однажды на перевязочный пункт солдаты принесли на носилках товарища без головы. Один доктор, увидев эту сцену, замахал руками: “Куда несете? Ведь видите, что он без головы,” — на что солдаты отвечали: “Ничего, ваше благородие, голову несут за нами: авось господин Пирогов как-нибудь привяжет. Человек-то больно хорош!”[147]

17. По особому стечению обстоятельств одна из мощных бомбардировок Севастополя 28 марта совпала с окончанием Великого поста — первым днем Светлой седмицы, — а также прибытием четвертого отделения сестер во главе со старшей Екатериной Осиповной Будберг[148]. Перед этим, в Великий Четверг, служба с чтением двенадцати Евангелий на Южной стороне города совершалась уже не в главном храме, который был разрушен, а в Александровских казармах. В этот день французы уже начали бомбить Севастополь, так что свист ядер и ракет буквально оглушал, однако сестры, присутствовавшие на службе, по свидетельству очевидцев, оставались “совершенно покойны”. Даже Бакунина, лежавшая на Страстной неделе в тифе, нашла в себе силы причаститься[149].

Рано утром в Великую субботу в блиндаже позднее печально известного Малахова кургана совершалось погребение Плащаницы. Вместо храма крестный ход обходил блиндаж — в этот момент над людьми со свечами пролетело ядро. Священник, служивший в эти дни в осажденном городе, сказал, что Севастополь — это вторая Голгофа[150]. А спустя двадцать лет другой иерей во время Русско-турецкой войны, куда тоже будут посланы сестры милосердия, назовет второй Голгофой Шипкинский перевал[151].

18. Во время названной бомбардировки 28 марта — 6 апреля по-прежнему проводились операции на главном перевязочном пункте. “Принявшие на себя непосильный труд и тяжелый крест, сестры милосердия Крестовоздвиженской общины, скрепя сердце, прислуживали операторам, хлороформировали оперируемых, наблюдали за пульсом, держали руку или ногу, которую отрезал или пилил оператор, прижимали пальцами вместо турникета артерию, указанную хирургом, и даже налагали лигатуру на сосуд, из которого” после проведения ампутации “сочилась артериальная кровь. Менее способные выдерживать подобные испытания и участвовать при производстве операций, сестры милосердия ходили за тяжелоранеными или оперированными, раздавали им лекарства, поили чаем или вином, отбирали на сохранение собственные их вещи или деньги, писали под диктовку их письма к родным и составляли духовные завещания для безнадежных к выздоровлению”[152]. Сестры ставили банки, мушки, пиявки, горчичники, растирали больных уксусом или спиртом, делали кровопускания в присутствии врачей, читали отходные по умирающим[153]. Во время бомбардировки одна из сестер была ранена в плечо, когда в госпитальную палатку провалилась бомба. Женщина чудом осталась живой, так как четверых раненых, находившихся рядом, разорвало на куски[154]. Другая сестра спустя три недели после этих событий скончалась в жестоком нервном бреду[155]. “Чем ближе госпиталь к театру военных действий и чем сильнее сражение, — писал Ульрихсон, являвшийся очевидцем этих событий, — тем больше является неурядиц в госпитале... Нередко какая-нибудь шальная бомба в одну минуту разрушит все порядки... заведенные неделями и месяцами”[156].

19. Апрель ознаменовался иным нововведением, осложнившим и без того трудную жизнь сестер. Помимо обычной раздачи вина и чая больным, им было поручено хранение денежных пособий, выдававшихся в качестве компенсации ампутированным. Существовали весьма странные расценки: за оторванную ногу — 50 рублей, руку — 40 руб., руку и ногу — 75 руб. (почему не 90?). Сестре было необходимо записывать имя раненого, наименование воинской части и адрес родных. У сестры за один день могло набраться до двух тысяч серебром — баснословная по тем временам сумма — и хранить их в военных условиях было и страшно и опасно. Хлопот прибавлялось, когда раненый просил разменять крупную купюру, а в осажденном Севастополе сделать это было крайне трудно, к тому же, при отправлении больного в другой госпиталь надо было его непременно отыскать и вернуть деньги[157].

20. В конце мая произошло очередное нападение на русские редуты со стороны осаждавших. Раненых старались сразу переправлять на Северную сторону, но там, за неимением помещений, они клались на землю, превратившуюся в жидкую грязь после трехдневного дождя, — более счастливые помещались на матрасах в солдатских палатках. Вскоре вражеские ядра стали долетать и досюда; перевязочный же пункт из здания Дворянского собрания был переведен на Николаевскую батарею. Переносить больных стали 6 июня, в момент штурма одного из кварталов города при сильном обстреле Южной стороны. Бакунина дала слово, что не покинет Дворянское собрание, пока последний раненый не будет переправлен на батарею. Слово она сдержала[158].

В начале июня Пирогов, надорвавший свои силы и нуждавшийся в отдыхе, покинул Севастополь, и община временно перешла в ведение начальника Севастопольского гарнизона[159]. На Николаевской батарее старшей являлась Е. О. Будберг. Она, желая дать отдых сестрам, решила отменить ночные дежурства, но неутомимая Бакунина с некоторыми сестрами продолжала дежурить ночью до конца осады[160]. К первой половине июня “сестры милосердия — Бакунина, Назимова, Шимкевич и другие, — вспоминал Ульрихсон, — по-прежнему помогали хирургам и так наметались и пригляделись к разнообразным операциям, что любая из них сама бы могла произвести ампутацию, если б ей это было дозволено”[161].

В июле вовремя освобожденное от больных Дворянское собрание было взорвано французами. В этом же месяце в шести верстах от Севастополя, поскольку даже на Северной стороне становилось небезопасно, на Бельбеке, был устроен палаточный госпиталь, при котором находилась главная начальница общины А. Стахович[162]. Другой палаточный госпиталь под начальством сестры Чупати раскинулся на Инкерманских высотах — полностью открытом месте, поэтому в разгар лета солнце палило его нещадно[163].

С середины августа для организации общей переправы солдат и раненых в тыл началось строительство понтонного моста, связывавшего Южную и Северную стороны. Женщин, кроме сестер, по причине близкой опасности на Корабельную сторону города не пропускали[164]. 24 и 25 августа начались последние штурмы Севастополя, когда раненых поступало до тысячи (!) в день. Два этих вечера сряду бухта была освещена горевшими русскими кораблями, подожженными отступавшими войсками. "Живописно бегал огонь по снастям, — восклицала Бакунина, — как будто это была иллюминация! И так последние дни своего существования Севастополь был ярко освещен горевшими кораблями, остатками нашего несчастного потопленного Черноморского флота!"[165]. 26 августа французы взяли Малахов курган — Севастополь пал. В тот же день в бухте взорвался баркас с порохом: на Николаевской батарее повышибало все стекла, и в ней гулял ветер. Осколки стекол засыпали Будберг и находившуюся с ней сестру, чуть не лишившуюся зрения, — к ней сразу же поспешил на помощь раненый, которого она сопровождала. Возможно, именно эту женщину после взрыва встретил Ульрихсон: “Одну из сестер милосердия нашел я с повязкой на глазу от ушиба во время падения”[166]. Последними 27 августа 1855 г. Николаевскую батарею покинули Бакунина и Будберг, получившая осколком взорвавшейся бомбы контузию в левое плечо[167]. Оставленная Николаевская батарея взорвалась на глазах у сестер[168] — Севастополь был полностью занят французами.

21. В сентябре на Бельбек приехал Пирогов. Он обнаружил, что раненые, лежавшие в палатках на матрасах, постланных прямо на голой земле, страшно мерзнут по вечерам и в сырую погоду. Не доставало одеял и не были розданы полушубки. Скорее, “по инстинкту, нежели с намерением”, он отправился на склад, в цейхсгауз, где, к великому своему удивлению, обнаружил несколько сложенных палаток и тюки с одеялами, которые “добродетельное комиссариатство госпиталя не распаковало, остерегаясь излишней отчетности”. Пирогов распорядился все раздать больным[169]. Он сделал замечание Стахович, что у многих раненых грязное белье, тогда как чистых рубах на складе вполне достаточно для полутора тысячи больных. Старшая оправдывалась тем, что обращалась к начальству с просьбой о выдаче белья, но ее не слушали. Пирогов в ответ возмутился, поскольку ее долг — требовать до тех пор, пока указание не будет выполнено. “Какое ей дело, что на нее за это озлятся; разве она затем здесь, чтобы снискивать популярность между комиссариатскими и штабными чиновниками?.. Оказывается и аптека, находящаяся в руках сестер, не в порядке. Сестер теперь много относительно к числу больных, а порядку меньше”[170]. Пирогов решил серьезно взяться за реорганизацию общины, действия которой с сентября сосредоточились, главным образом, в Симферополе, куда было свезено до 13 тысяч раненых[171], — госпитали на Бельбеке и Инкермане в сентябре же были сняты[172].

22. Усовершенствования свелись к следующему. Под надзор общины попадали исключительно раненые в Симферополе. Сестры вновь разделились на три разряда, в связи с чем Пирогов 3 сентября составил особые инструкции.

“I. Сестрам-хозяйкам

Сестры-хозяйки обязаны преимущественно наблюдать за чистотою воздуха, белья, палат и за надлежащим качеством и количеством пищи и белья для больных”. Они должны следить за проветриванием палат, осматривать отхожие места, порции пищи для больных, готовить некоторые не положенные по уставу, но дозволенные врачами блюда: манную кашу, бульон, компот и др., — а также заваривать чай и кофе. У хозяйки должны храниться водка и вино, выдаваемые по предписанию врачей, и белый хлеб для раздачи в экстренных случаях.

II. Сестрам-аптекаршам.

“Обязанность сестры-аптекарши состоит в наблюдении за тщательным сбережением вверенных ей наружных и внутренних лекарств, перевязочных средств и некоторых инструментов... и в раздаче предписанных врачами средств больным”. Аптекарша обязана знать названия и даже вес различных лекарств; должна содержать в порядке корпию[1], бинты и лигатуры.

III. Сестрам, перевязывавшим больных, предписывалось готовить перевязочный материал, подкладывать под больных клеенку, чтобы не испачкать гноем или кровью белье, сообщать врачу о замеченном изменении ран.

Соответственно, на барак, где содержались раненые, полагалось три сестры, одна из которых являлась ответственной за соблюдение порядка. Они попеременно участвовали в ночных дежурствах и несколько раз за смену совершали обход. “Всякое вецесловие, неприличный смех, шум, а того еще более размолвка между дежурными сестрами строго запрещается под опасением строгой ответственности. Все замеченное сестрами на дежурстве, касающееся госпиталя, больных, фельдшеров и даже самих врачей, должно быть совестливо каждый раз сообщаемо их начальнице, для чего полезно бы было иметь дежурную книгу”. Вне дома-общины сестры были обязаны подчиняться не настоятельнице, а поставленной над ними старшей.

Пирогов считал необходимым “изменение назначения каждой сестры: хозяйка должна какое-то время быть перевязывающей, аптекарша — хозяйкой и т. д., в связи с чем всем женщинам заблаговременно было необходимо ознакомиться со всеми видами занятий. Тем не менее, нарушения инструкций оказывались неизбежными не только в силу недостаточной медицинской подготовки сестер, но и по причине сложных условий. Например, в Бахчисарайском и ранее в Бельбекском госпиталях при перевязках употреблялись губки, использовать которые Пирогов строго запретил, белье не менялось, палаты как следует не проветривались (в Бахчисарае), позднее устроенные транспорты недостаточно обеспечивались питьем и одеялами, ночью редко делались обходы, аптекарши не всегда раздавали вовремя лекарства.

Порядок действий общины, суждения о способностях и нравственности сестер, изменения в их служебной деятельности решались теперь во вновь созданном комитете под председательством сестры-настоятельницы в составе духовника, главного врача и старших сестер. Решения комитета вносились в протокол и отправлялись великой княгине Елене Павловне, что придавало ответственность работе сестер. Пирогов предлагал организовать в комитете “совестный суд”, однако прибегать к суровым мерам почти не приходилось. В комитете отныне “рассматриваются поступки и действия провинившихся и замеченных в неисполнении их обязанностей, решается большинством голосов, как должно поступить с виновною и объявляется в зависимости от проступка — выговор, устранение от должности временное; снятие креста временное; удаление из Общины без аттестата и с худым аттестатом”. Впрочем, был устроен лишь один “совестный суд”, по которому решение было вынесено единогласно: “Оставить без внесения в протокол”[173].

23. Наконец, по прошению Пирогова, покровительница общины учредила новое особое отделение сестер — транспортное[174], на чем следует остановиться подробнее.

Проблема перевозки больных существовала давно. Пирогов еще в декабре 1854 г. говорил о недостатке передвижных средств, отчего больные скапливались в различных неудобных местах города, так что возникала угроза эпидемии, сутками оставались без еды, проводили целые дни и ночи на полу без матрасов, белья; без шуб терпели природные невзгоды во время перевозок в тряских некрытых телегах по скверным российским дорогам. В подобных условиях даже самые легкие раны портились[175].

В сентябре дела обстояли не лучше. Сам Пирогов по несколько часов простаивал при отправке транспортов. Несмотря на дождь, грязь и темноту, он ходил в лагерь больных, который был довольно далеко от его дома[176]. Теперь с транспортами хирург решил отправлять сестер — во главе нового отделения он поставил неутомимую Бакунину[177]. В Бахчисарае 15 сентября он ей выдал особую инструкцию из шести пунктов, предусматривавших устранение возможных ошибок.

“1) В какой мере возможна перевязка раненых на этапах и сколько, примерно, нужно сестер на каждую сотню раненых?

2) Каким образом утоляется жажда раненых на пути и снабжены ли они или сопровождающие транспорт средствами, необходимыми для этой цели?

3) Выдаются ли раненым, кроме их шинелей, еще каждому одеяло или халат, или же (трудно-больным) полушубок?

4) Как приготовляется пища на этапах и возможно ли снабдить этап теплыми напитками в холодное время?

5) Осматривают ли транспорт, растянутый иногда на целую версту (около 1,1 км) и более, от одного этапа до другого, врачи или фельдшера?

6) Соблюдается ли порядок, назначенный в снабжение больных пищею, то есть кормят ли их на тех этапах, где изготовлено должно быть для этой цели?” [178]

Первый транспорт, сопровождаемый доктором, двумя фельдшерами, офицером и тремя сестрами под начальством Бакуниной из Симферополя до Перекопа отправился в сентябре 1855 г. На почти 140 подводах, запряженных медленно шедшими волами, было устроено нечто вроде кибиток, крытых рогожей, на каждой — четверо раненых, а если трудные, — трое. Из этих почти полутысячи больных больше половины нуждалось в регулярных перевязках[179]. На первой станции сестры начали перевязывать в шесть утра и кончили только через три часа — выехали в полдень и к восьми вечера преодолели лишь 20 верст, однако провожатый по ошибке ускакал в другой аул и на стоянке больным ужин не приготовили — к счастью, не все хотели есть. Переход следующего дня в 30 верст был проделан за 12 часов лишь к полуночи. Расстояние до перекопского госпиталя, располагавшегося в жандармской казарме, в 130 верст транспорт прошел за шесть дней[180].

В октябре начальством было издано странное распоряжение: выдавать четырем больным на подводе лишь два полушубка, которые с определенного этапа у раненых отбирались и отсылались обратно в Симферополь, а транспорт продолжал свой путь в центральную Россию, где было гораздо холодней. Бакунина хлопотала о том, чтобы полушубки оставались с подводами, но результаты ее забот так и остались неизвестными[181]. Сестры небольшого отделения Бакуниной[182] не могли сопровождать все транспорты из Симферополя, поэтому и отправлялись они лишь с самыми крупными[183].

Как говорилось выше, одной из главных функций сестер в Крыму по-прежнему оставался контроль за госпитальными служителями. Случай с херсонским аптекарем был не единственным — осенью 1855 года Пирогов и одна из старших сестер Елизавета Петровна Карцева отдали под следствие смотрителя симферопольского госпиталя и за неделю поставили запущенный лазарет на ноги, после чего были введены контрольные дежурства сестер[184]. Но даже несмотря на принятые меры, Пирогов со своими сотрудницами “не успели поймать, отчего куриный суп, в который на 360 человек кладется 90 кур, таким выходит, что на вкус не куриный, а крупой одной действует, тогда как сестры варят меньшее количество и меньше кур кладут, а вкус лучше... и котлы запечатывали, все не помогает, а надобно подкараулить...”[185]

24. В начале 1856 года в Крыму вспыхнула эпидемия тифа. Из ста больных, поступивших в госпиталь Николаева в январе, до 80 человек были тифозными. Весной тиф пошел на убыль, зато увеличились заболевания лихорадкой и дизентерией. 14 февраля новый главный врач общины В. И. Тарасов писал в Петербург: “Правда, сестрам будет довольно трудно — на каждую приходится до 200 больных и кроме того через пять-шесть дней каждой из сестер будет необходимо нести дежурство два дня бессменно, но этот труд не пугает их. Мы принимаем дома, в которых больные лежат на полу и при том, так, что где можно поместить 100 — там находится 200, где — 200, там — 400. Надеюсь, что наши сестры не потеряются... Цифры больных в Симферопольских госпиталях достигали 13000, смертность от 125 до 142 человек в сутки, умирают преимущественно от тифа...”[186]

25. Постепенно взгляд госпитальной администрации на общину, прежде весьма неодобрительный, стал меняться: по крайней мере, никто уже открыто не выступал против контроля со стороны сестер; этому улучшению в значительной степени способствовали медики, прибывшие с Пироговым, такие, как упомянутый Тарасов, прибывший в Севастополь по собственному желанию в январе 1855 года вместе с Е. М. Бакуниной[187], еще молодой Сергей Павлович Боткин, позднее возглавивший одну из самых многочисленных общин Петербурга — Георгиевскую[188]. Введение помощи сестер “не нравилось людям старого закала; они предвидели, что этим может быть подорвано ненасытное хищничество госпитальной администрации”[189]. Высокопоставленные же лица, в том числе командующий русскими войсками в Крыму, говорили, что введение сестринского ухода в условиях войны может привести лишь к падению нравственности в армии. Один из генералов высказал эту идею в достаточно грубой форме самому императору Николаю первому[190]. Стоит сравнить эту ситуацию с позицией военного министра Англии, собственноручно писавшего Флоренс Найтингейл о необходимости женского ухода в английских войсках. На самом деле химеры о падении нравственности были искусственно раздуты — сам Пирогов не только не замечал никаких интриг сестер с офицерами, но даже пытался обезопасить первых от подобных подозрений[191].

26. Опасность подстерегала с другой стороны и крылась она в отношениях внутри общины. Был случай, когда еще во время осады города, сестер переводили из одного места в другое в результате глупых сплетен, порой, доходивших до полного абсурда, когда они наговаривали на своих подруг, будто одна подавала сигналы неприятельским кораблям, а другая во время купания собиралась уплыть к французам. Именно из-за этого внутреннего неустройства и бестолковых распоряжений Бакунина долгое время не соглашалась стать старшей[192]. У нее были крупные несогласия со Стахович, так что Пирогов вынужден был разъединить отряды обеих еще в Севастополе, а к осени 1855 г. их противостояние достигло “высшего градуса”[193]. Бакунина, помимо всего прочего, была каким-то образом оклеветана перед великой княгиней Еленой Павловной[194].

Пирогов смутно догадывался о наличии противоречий в общине[195], однако разбираться в них стал довольно поздно, уже после взятия Севастополя: “Теперь только я узнал все интриги и сплетни общины,” — горестно восклицал он в одном из писем октября 1855 года[196].

Пирогов пришел к выводу, что корнем многих внутренних бед являлась сама начальница общины — Александра Стахович. Она “смотрела на сестер, как на сиделок, требовала только от них, чтобы лизали ее ручки, и тех отличала, которые обращались к ней с подобострастием, к этой же категории принадлежала и старая дева Лоде, которая с своими охами и сладкой сентиментальностью оставляла больных только что не на один произвол Божий; я (Пирогов. — А. П.) ее порядочно отделал, когда был в Бахчисарае, сказав, что мне не разговоры ее нужны, а дело”[197]. Весьма поучительно и уместно вспомнить первоначальные характеристики этим же лицам Пирогова, который теперь стремился устранить Стахович от работы: “Если великая княгиня (Елена Павловна. – А. П.)... не захочет расстаться со Стахович, то я оставлю общину”[198]. И 20 октября 1855 года, согласно официальному отчету, составленному все тем же Пироговым, Стахович “по случаю расстроенного здоровья... и от трудов” с некоторыми сестрами первого и второго отделений, “уставшими от продолжительных занятий”, выехали в Петербург[199]. Однако не о всех сестрах первого отделения Пирогов отзывался подобным образом: “...Замечательно, что самые простые и необразованные из них выделяли себя более всех своим самоотвержением и долготерпением в исполнении своих обязанностей”[200].

Неудачу первого выбора сестер Пирогов объяснял большой поспешностью, с которой составлялось в Петербурге это отделение. Община, можно сказать, “была сымпровизирована бедствиями военного времени и поэтому имела свои слабые стороны... изобилие дела заменяло недостающую в общине духовную силу и не совсем отличную организацию. Да послужит это уроком будущим основателям”[201].

Во главе общины с 20 октября встала Екатерина Александровна Хитрово, приехавшая из Одессы, где ранее была настоятельницей Общины отделения сердобольных вдов[202]. Она, в отличие от Стахович, хотела называться не главной начальницей, а просто старшей сестрой, и управление общиной взяла на себя с большой неохотой[203]. “Я знала много сестер милосердия, — писала Бакунина, — и только одна олицетворяла этот идеал — это Екатерина Александровна Хитрово”[204]. Другой сестрой, на которую опирался Пирогов в деле управления общиной, была уже упоминавшаяся Елизавета Петровна Карцева. С ее прибытием в Симферополь “была введена настоящая гармония в воззрениях и действиях общины”, хотя Карцева была моложе и неопытней, как Хитрово, так и Бакуниной. Три вышеупомянутые сестры, по словам Пирогова, явились тремя столпами преобразованной женской организации[205].

27. Бакунина после неожиданной смерти Е. А. Хитрово от тифа 2 февраля 1856 года, на Сретение, стала третьей настоятельницей общины[206]. “...Вся ее личность дышала истиной... полная гармония царствовала между ее чувствами и действиями”. — Вспоминал Пирогов. — “Она точно составляла слиток всего возвышенного. Чем более встречала она препятствий на своем пути самозабвения, тем более выказывала она ревности и энергии. Она покорялась только тому, в чем могла убеждаться сама, обсудив полезную сторону дела; поэтому все ее действия были самостоятельны и отчасти даже деспотичны”[207]. Действительно, был случай, когда на одном из пунктов остановки транспорта с больными станционный смотритель не хотел пустить Бакунину и сестер на ночевку. Тогда Бакунина, хотя и не имела разрешения на дневную остановку, заявила: “Довольно взглянуть на наши платья и кресты, чтобы убедиться в нашей правоте,” — затем прошла мимо смотрителя в комнату и села на диван — больше сестер никто не беспокоил[208]. В другой раз в пути, уже ранней зимой подводчики и ходячие раненые, оставив слабых больных зябнуть на улице, бросились в ближайший трактир. Тогда Бакунина, выскочив из тарантаса и ворвавшись в кабак, столь мощно прикрикнула на них, что все тут же пулей вылетели вон, а один даже оставил невыпитой оплаченную стопку водки[209]. Такого рода деспотичность правильней было бы назвать особой духовной властью над людьми, являвшейся следствием необычной внутренней силы.

28. Всего по официальным спискам в общине на время войны числилось 160 сестер, из которых 11 скончалось. Кроме отрядов, подвизавшихся в Крыму, существовало еще небольшое отделение в Гельсингфорсе (Хельсинки), поскольку часть боевых действий еще разворачивалась близ Финляндии, но здесь было немного раненых[210].

Устав общины не утверждался еще долгое время спустя после войны. Существовали лишь регулировавшие деятельность сестер временные положения, которые были в общих чертах сформулированы великой княгиней Еленой Павловной и Н. И. Пироговым. Любая женщина, желавшая вступить в организацию, под руководством старших сестер в течение года проходила испытания в госпиталях: по окончании первого месяца срока, когда она еще оставалась “на наблюдении”, ей выдавалась форменная одежда. В период службы сестра не могла вступать в брак и обязывалась жить в общине. Отличившиеся каким-либо образом: ревностью, особенным поведением, даже хорошим образованием, — могли быть приняты ранее установленного срока; такое же исключение делалось женщинам из высших сословий[211].

Бакунина описывала обряд своего приема в общину следующим образом: сначала она постилась и приступила к Святым Тайнам, потом выслушала свое клятвенное обещание, зачитанное священником, перед которым она, приложившись к Евангелию и кресту, стала на колени — иерей надел ей на шею позолоченный крест на голубой ленте[212]. На лицевой стороне креста стояла надпись: “Ты, еси, Боже, Крепость моя!” — а на оборотной: “Возьмите иго мое на себе”[213]. Самые первые сестры испытательный срок пройти не успели, но они давали обещание прослужить один год, после чего могли покинуть общину[214]. Жалования эти женщины не получали, но имели, кроме казенной одежды, стол и жилье. Форму женщин описал один из современников, провожавший сестер на вокзале перед их отправлением в Севастополь: “На всех сестрах были коричневые платья с белыми накрахмаленными обшлагами; ярко-белые и тоже накрахмаленные чепчики на простых гладких прическах; белые фартуки с карманами и — самое главное и самое заметное — наперсные золотые продолговатые кресты на широких голубых лентах.

В этой глубоко обдуманной... униформе была и торжественность и отрешенность от светской жизни, которую вело до того большинство сестер и даже, пожалуй, обреченность”[215].

Во главе организации стояла великая княгиня Елена Павловна, являвшаяся “Высокой Покровительницей” общины[216]. Непосредственной руководительницей сестер являлась настоятельница. Начальством общины была предпринята попытка устроить коллегиальное управление, в связи с чем Бакунина ратовала за введение “самосуда”, когда проступок одной выносился на суд всех, а не только старших сестер, — это рядовым членам общины не понравилось. Надо заметить, что роль старших сестер после войны с разделением общины на множество разбросанных мелких отделений возросла[217].

Со второй половины 1856 года большинство военно-временных госпиталей в Крыму было расформировано, а сестры были отправлены на постоянную квартиру в Крестовоздвиженской общине или на место своего жительства. За особые заслуги комитет общины учредил награду — серебряный памятный крест с позолотой, не предназначавшийся, правда, для ношения, и денежную премию от 100 до 250 рублей. 158 сестер получили бронзовые медали[218]. В августе же 1856 г. из Симферополя отбыл отряд сердобольных вдов, из которых 12 человек скончалось от сыпного тифа[219].

29. Спустя почти двадцать лет после войны Пирогов в одном из своих писем размышлял о будущих судьбах общины, о том, какое мировоззрение необходимо для будущей сестры милосердия. Образцы католического и протестантского служения женщин он отверг сразу, равно как и служение православных монахинь и диаконисс. “Наша церковь не имеет никаких преданий для подобных учреждений, и она настолько консервативна... что не в силах примениться к насущным требованиям нового времени. Поэтому я думаю, что наши учреждения сестер не должны ничего заимствовать у западных, а должны установиться на новых началах. Наша сестра милосердия не должна быть православной монахиней. Она должна быть женщина с практическим рассудком и с хорошим техническим образованием, а при том она непременно должна сохранить чувствительное сердце”. Деятельность женщин должна стать максимально независимой от госпитальной администрации, а старшие сестры обязаны нравственно влиять на больничный персонал. “Если же мы вздумали бы вводить в наших общинах формально-религиозное направление, то непременно случилось бы то же самое, что произошло при введении в общину некоей госпожи Вуич[220]: мы получим женских Тартюфов”[221]. Предсказание Пирогова в какой-то мере сбылось, потому что, действительно, практически все общины в России позднее находились в ведении Общества Красного Креста — гуманитарной организации, не зависимой от Православной церкви. Но с другой стороны, структура всех общин вплоть до революции зиждилась на религиозных принципах, которые изначально явились их духовным фундаментом.

30. Немногие в обыденной жизни и повседневных, однообразных заботах о больных могли сохранить ту же энергию, которая двигала первыми сестрами, отправившимися в Севастополь. Период внешнего благополучия стал одновременно и кризисным: жизнь вернулась в свою колею, отгремела слава героинь, и уже спустя три года после войны Крестовоздвиженская община вынуждена публиковать объявления в газетах о наборе сестер, которых явно не хватало[222].

Испытание “серыми буднями” оказалось тяжелым даже для такой мужественной женщины, как Е. М. Бакунина. В 80-е годы XIX в. в своем имении в Тверской губернии она устроила больницу для крестьян, сходившихся сюда со всей округи. В одном из писем Н. И. Пирогову она, видимо, упоминала об унынии, овладевавшим ею, на что Пирогов отвечал: “Признаюсь, не понимаю, как вы при вашей опытности и рассудительности, можете еще до сих пор сомневаться в пользе, доставленной вами страждущим людям. Что эта польза относится к общему итогу зла и добра, как капля к морю, это, конечно, также несомненно, но не уменьшает все-таки значения и той доли, или дольки, или долечки пользы, которая осуществлялась и была вами осуществлена на деле... Ни одной минуты вам не следует сомневаться в значении исполняемых вами обязанностей. Взвешивать же и мерить степень приносимой пользы и добра — дело не ваше собственное. Главное — не терять уверенности в значении дела, которому посвящена была жизнь или долгое время жизни. А как мы все своими делами успели доказать всю важность дела, которым занимаемся искренно, с любовью и самоотвержением, это дело не наше...”[223]

“...В бою-то смерть нам нипочем, а в госпитале — куда как умирать не хочется!” — с горечью восклицал один из раненых[224]. На виду у людей, в экстремальных ситуациях и в очень тяжелых физических условиях было гораздо проще совершать подвиги — недаром император Николай I велел засчитать один месяц службы солдат в Севастополе за один год, — нежели изо дня в день заниматься внешне серым и невзрачным трудом ухода за больными. Но наверное, именно такая безвестная и самоотверженная жизнь, не нашедшая подробного отражения в литературе того времени, и явилась наибольшим подвигом. Биографии таких людей, как Бакунина, почти неизвестны, зато “Морской сборник”, в котором печатались сообщения о Крымской войне, из номера в номер публиковал выдержки из писем госпожи Стахович, изобиловавшие словами о самопожертвовании и сострадании[225] — они перепечатывались и в других официальных изданиях[226]. А когда Бакунина увидала в “Морском сборнике” отрывок из своего письма, опубликованный, видимо, без ее ведома, поскольку все письма сестер печатались по настоянию великой княгини, то врачи, работавшие с ней, посмеялись над тем, как она описывала их госпиталь; Бакуниной было жутко неудобно[227].

Несмотря на все печальное, о чем сказано выше, нельзя преуменьшать заслуг крестовоздвиженских сестер в Крымской войне. В конечном счете, их основное служение состояло вовсе не в оказании санитарной или медицинской помощи больным и не в административном контроле — главным оказалось то, что они были в состоянии, несмотря на все свои немощи, нести в себе тот духовный внутренний свет, какой не могли не полюбить больные, сознававшие, что кто-то находится в постоянном бодрствовании над ними. Об этом очень ярко свидетельствует один из вполне бытовых случаев войны, когда сестра шла через полутемную палату госпиталя, и умиравший солдат попросил ее: “Барышня! Пройдите еще раз!” Сестра исполнила его просьбу, обойдя еще раз больных. Солдат умер, и на его лице сияла улыбка[228].