Правительственная комиссия осматривает канал

 

Дул сильный ветер. Со всех сторон неслись по воде невывезенные бревна. Лестрансхоз оставил их в наследство, как «аварийную древесину». Иногда от их ударов пароход содрогался. На палубе слышали, как поднятое волной бревно катилось по килю парохода. Капитан остановил машину, чтобы не обломать винты.

…Прошло короткое, неверное, северное лето. В захламленных лесах появилась назойливая, еще не прогнанная дымами селений мошкара. Канал проходил еще по дикому, необжитому краю. На большом старинном озерном пароходе приехала правительственная комиссия. У каждого сооружения – будь то дамба, плотина или шлюз – пароход останавливался. По трапу спускался председатель комиссии Лепин, за ним члены комиссии: Баумгарт, Григорьев, Шумилов, Чехович и Иогансон. С ними был эксперт Водарский. Их сопровождали беломорские строители-чекисты Фирин и Френкель и беломорские строители-инженеры Хрусталев, Будасси, Ананьев, Магнитов.

Комиссия прошла известный нам путь. Многие недостатки, что записал в своей записной книжке Хрусталев, были уже устранены, но он все же насторожился – как стоят плотины новой конструкции?

Открылись двери озера Выг – огромные железные ворота десятого шлюза.

Нижний бьеф, Воицкое озеро. Хрусталев вспомнил: тут жители бегали смотреть, как люди сами пускают и останавливают водопад. Вспомнилось еще: когда уничтожали часть деревни, старухи плакали на совещании.

– Прикройте работу, – вопили старухи, – что вы тут все портите, так жить нельзя!

Затем пошли первые взрывы, кое-где полетели стекла. Сперва население испуганно ходило вокруг. Вскоре однако все привыкли к летающим по деревне камням. Когда местные парни-сплавщики увидели, как по реке идут плоты строительства, они увлеклись привычным делом и приходили помогать.

Вот Воицкое озеро.

Оно не очень выросло, но стало сердитей. Миновав озеро, пароход с правительственной комиссией остановился у Шаваньского узла.

Члены комиссии побежали к плотине 23.

– Она оказалась куда красивее, чем я ожидал, – сказал Хрусталев.

Вода стояла вровень с гребнем плотины. Легкий слой воды прозрачным шелком покрывал дерево плотины.

Комиссия знакомилась с плотиной 24. О ней шла молва, что это не плотина, а страшилище. Да, береговая эта плотина доставила много забот ненадежностью скального основания.

– Плотина удалась, – сказал эксперт Водарский, – она стоит хорошо.

Пароход стоял у причала. Члены комиссии ходили по телу плотины. Плотина была тяжела, чрезмерно тяжела.

– В этом виноват я, – сказал Хрусталев, – у нас нехватило смелости, и мы в нее всадили много лишнего.

Затем члены комиссии взобрались по огромному каменному откосу. Здесь Хрусталев как бы получил удовлетворение за обиду.

– Посмотрите, – воскликнул Лепин, – воды совершенно нет. Вот это да, вот это хорошо! Как отлично работает слоистый песчано-торфяной экран…

Дальше Выг весь сжат и извилист. Уйти с трассы некуда, кругом скала. Свисток с палубы предупредил, что комиссия подходит к пало-коргским группам.

– Где же стоит плотина? – удивился Хрусталев. – Ее и не видать!

Все было залито водой, до самой верхушки плотины.

Вспоминались неприятные для Пало-Корги дни. Здесь кончали ремонт двенадцатого шлюза. Правая стенка дала осадку. Завязался спор, почему это произошло.

 

Шаваньская плотина

 

– Для меня, – сказал Хрусталев, – картина ясна. Шлюз не подвергался никакой правильной и регулярной замочке, он сразу был налит водой и работал месяц без остановки. Так нельзя поступать с сооружениями.

– Почему же так поступили?

– Нам до зарезу нужна была землечерпалка, – ответил Хрусталев, – для перерезывания перемычек и тяжелом выемки на канале 181.

Комиссия прошла на злополучный двенадцатый шлюз. На дне шлюза стоял ободранный Вержбицкий. Главный мастер аварийного дела по шлюзовой части, как называл его Хруста лев. дирижировал ремонтом шлюза. Пароход простоял всю ночь. К утру вода снова побежала в шлюз.

Пароход опустился. Ворота открыли. Виден дальний карьер, а вон там – лежали рельсы узкоколейки.

«Если бы да другое время – как поднялись бы акции Беломорско-балтийского строительства!» – думает инженер Ананьев.

Отсюда он махнул бы в Петербург, потом за границу.

Какая была бы карьера!

А кто сейчас заработал на этом деле?

Уж не эта ли женщина в платке или эти два узбека, стоящие на палубе?

Открылись ворота, за ними новый кусок канала.

Сколько было говорено с рабочими о соревновании, с десятниками – о конце строительства, с чекистами – о целях строительства.

А все-таки у него, на Выг-озере, построено лучше, легче, скорей. Там вода сливается с деревянной плотиной. На шлюзах – звезды, надписи, цветы. Масштаб строительства сейчас заметен гораздо меньше, чем во время стройки. Дамбы ушли под воду, все вросло, все как будто так и было, как будто так и родилась Карелия с каналом.

Ударники едут по каналу, который они построили, и у него, инженера Ананьева, тоже значок ударника.

Кто, в сущности говоря, заинтересован в постройке этого канала?

Строили, писали лозунги, хитро говорили слова, хитро выслушивали слова, хитро повторяли их.

Дамбы вросли, соединили равные линии горизонтальной. Водопады заменились водоспусками. Реки – каналами.

Слова вошли в сознание, в подсознание.

Лозунги вросли в этих людей, вот в этих узбеков в треухах, которые едут и гордятся, что они построили такой большой, такой нужный канал.

Инженер Ананьев гордится – сделали из него учебно-показательного старца.

Убывает вода в камере шлюза, вверх бежит блестящий ряд мокрых отбойных брусьев. Инженеру Магнитову есть время думать о темпах Беломорстроя.

Инженер Магнитов думает о старом инженере Магнитове – для него тот человек уже чужой. Магнитов называет его «он».

Это не рабские темпы полуазиатского российского капитализма. Это не темпы ущербного европейско-американского капитализма. Это – социалистические темпы. Работа шла непрерывно. Она не давала времени для сомнений и колебаний. Сначала инженеры решили, что эти невероятные темпы – просто-напросто недоразумение, которое вот-вот выяснится. Но недоразумение не выяснялось. Тогда они решили, что это злоупотребление со стороны каких-то неразумных большевиков, которых вот-вот одернут разумные большевики. Но разумные большевики не подавали никаких признаков жизни. А между тем работа становилась все требовательней, темпы – стремительней. Тогда инженеры стали ждать какой-либо строительной катастрофы, которая наконец-то образумит этих большевиков. Но так как все свои расчеты они производили правильно, то и катастрофа не приходила.

И вот мало-помалу инженер начинает перерождаться. У него появляется социалистический, ускоренный пульс, убыстряются мыслительные процессы и нервные реакции.

Он начинает входить в темпы, приспосабливать к ним свой разум, свою волю, свое дыхание. Более того, он стремится обогнать их, чтобы они не обгоняли его. Это освобождает его от непосредственного давления темпов, и он создает себе тот творческий комфорт, отсутствие которого так пугало его при самом приступе к работе. Он овладевает собой, он развертывает все свои творческие способности уже на новом, ином, более высоком уровне.

Он уже не мыслит себя вне стройки. Беломорстрой – это он сам, это его явь, его сон, его мысль, его желание. Он чувствует ответственность за каждую задержку, за каждую неполадку, за каждое упущение – ответственность не перед кем-либо, а перед самим собой. Он имеет право работать определенное количество часов – он вообще забывает, что существует какое-то там время. Одни только интересы строительства определяют распорядок его жизни. Как называется подобное отношение к работе? Ударничеством. Он стремится обогнать другие группы, узлы, участки, но только для того, чтобы показать им пример, как надо работать. Он готов и непосредственно помочь им, поделиться с ними приобретенным опытом. Как называется подобное отношение к работе? Социалистическим соревнованием.

Так врабатывались инженеры в социализм, поднимались до него, становились достойными его.

Это было начало.

Серьезное, прекрасное начало.

Наступило утро.

Шлюз чисто убран. Снова – канал. Вырезанный в разных грунтах, он удивительно строен. Скальный участок казался красиво вписанным в земляную часть русла.

Вокруг стояли болота, топорщилась мелкая листва.

Капитан развил полный ход. Высокая волна, красивая, блестящая, как Шаваньская плотина, стала за бортами.

За длинными линиями запаней, поставленных для того, чтобы улавливать плывущий лес и лесной сор, возникла плотина 27-я, более приземистая и широкая, чем Пало-Коргская.

Вот и Сосновец.

Снова знакомые, склоненные над водой сосны. Под обрывом шлюз, канал. Весь Сосновецкий узел как на ладони.

Сперва двадцать седьмая плотина, бетонные устои. Сквозь донные отверстия с ревом мчится разъяренный Выг, разбиваясь о камни. Водяная пыль поднимается как туман, застилает плотину.

Но почему такая тишина? Почему нет эстакады, снующих повозок, возов с песком и цементом? Тишина! Странно видеть эту тишину людям, привыкшим к грохоту молотков, крикам паровозов, комариному зуду перфораторов, ко всей этой многотысячной суетне тачечников, скальщиков, бурильщиков, землекопов.

Канал стал нарядным. Блестит полированная вода. Какая-то новая, неслышная жизнь. Проплывают, пыхтя, крошечные катера «Судак» и «Сосновец», снуют лодки. Появились буксиры, плывущие плоты.

Строительный шум сменился шумом первой навигации.

Открылись ворота пятнадцатого шлюза. Пароход опустился. Падала вода. Комиссия вышла смотреть на 28-ю каменную плотину с деревянным экраном.

– Это каменная плотина, – сказал Хрусталев, – совершенно новая по конструкции и сооружению. Никто в СССР так раньше не строил. Несмотря на свою внешнюю якобы простоту, она очень интересна для каждого инженера. Так как никто не знал размера осадки, то я запретил ее подсыпать после осадки, с тем чтобы показать вам, как она садится.

Пока пароход стоял у причала, комиссия прошла на бетонную 27-ю плотину.

Комиссию встретил утомленный и перепачканный Вяземский. Он устремился к временному мостику и с замиранием сердца начал подымать щиты. Чувствовалось, что он раз десять репетировал этот подъем. Вяземский боялся осрамиться перед «чужими». Стоя на деревянном мостике, он дирижировал рабочими.

Пятнадцатый шлюз меньше других. За ним открылся спокойный участок Выга с живописным плесом. Хрусталев смотрел на гору. На горе стояла деревня. За деревней – бугор, на бугре – кладбище. Здесь, в тени кладбищенских крестов и деревьев, он прятался с товарищами от жаркого лета. Сюда инженеры ездили на работу, здесь они устраивали свои совещания.

Этот узел как будто ничем не был примечателен. Всюду – мелкие сооружения, низкие и растянутые. Но сооружения эти были удивительно легки и работали отлично.

Шестнадцатый шлюз. В этом месте Выг делится на два протока.

– Очень красивое место, – сказал кто-то из комиссии.

– Здесь, – рассказал Хрусталев, – жили первобытные люди. Я видел их стоянки и древнюю керамику. Мы собрали здесь триста предметов и отправили их в Академию наук. Тут есть рисунки на камнях. Это место называется сейчас «Мертвый остров».

Комиссия заинтересовалась серым гранитом на семнадцатом шлюзе. Этот гранит пойдет на постройку портовых сооружений, возможно – и на юг.

Семнадцатый шлюз напомнил о затруднениях в дни стройки. Это была поучительная история о производстве работ в плохо исследуемых местах. Карты, унаследованные от прошлого, оказались неточными.

И наконец пароход вошел в последний, девятнадцатый шлюз.

– Здесь, – сказал Хрусталев, – мы сбились с ног, отыскивая скалу. Кругом – целый океан иольдиевых глин. В одном месте мы нащупали скальную шишку, но она оказалась такой маленькой, что на нее еле насадили верхнюю и нижнюю части шлюза. Несмотря на то, что мы извлекли глину вокруг сооружения и насыпали туда супесь. Все-таки пришлось кое-что переделать на ходу. Оказалось, что иольдиевые глины, как только ударяет мороз, отвратительно пучатся. Прораб чуть не плакал. Мы здесь рубили эту глину…

В последнем шлюзе запахло солью. Открылись последние ворота. Пароход с комиссией вышел в Белое море.

Будущее определено

Прошли на канале белые ночи. Пустели лагеря. Дома складывались и увозились в Дмитров. Уехал клуб. Уехал штаб. Уехала столовая. Поехали по чугунке коттеджи. Тысячи каналоармейцев получили литера. Они заполнили великое множество вагонов в пассажирских, почтовых и скорых поездах.

Есть на Онежском озере большая пристань Вознесенье. У пристани лежит и городок Вознесенье, этакая деревянная русская Венеция. Городок до сих пор сохранил петровские деревянные подъемные краны, весь изрезан каналами. Его омывает Онежское озеро, в него упирается река Свирь, через него проходит старинный и запущенный обводный Онежский канал. Жители ходят по мостикам, горят тусклые фонари, вдоль улиц идут кургузые пароходики. Вознесенье – место постоянного пребывания парохода «Анохин». Он сюда приписан. Через день «Анохин» совершает рейсы от Вознесенья до Медвежьей горы.

Как-то в один из летних дней вознесенцы заметили, что «Анохина» нет у причала. Пузатый озерный корабль несколько дней пропадал.

– Где-то наш «Анохин»? – спрашивали вознесенцы.

Партия принимает стройку

В те дни «Анохин» резал воды Беломорского канала. У нового канала еще не было своего флота, и на помощь пришла пристань Вознесенье. В те дни на палубе «Анохина» стояли Сталин, Ворошилов, Киров. С ними несколько чекистов вместе с тов. Ягода.

«Анохин» двинулся к Тунгуде. Пришвартовался у двенадцатого шлюза. Озером гуляет небольшая волна. Дамбы, берега в цветах и лозунгах. Постукивают машины электростанции. Часовой в малиново-васильковой фуражке мерно ходит по серому бетону шлюза.

На пароходе как-то по-особому толпятся люди, слышатся возгласы, оживленный говор, тоже особый.

Один за другим Хрусталев, Френкель и Борисов взобрались на верхнюю палубу.

Легко опираясь на перила, стоял Сталин. Неподалеку – Ворошилов и Киров.

– Разрешите представить вам технических руководителей Беломорстроя, – обратился Ягода к Сталину.

– Очень рад, – ответил Сталин.

Грузно наклонившись, шаркнув ногой и оттого даже качнувшись в сторону, Хрусталев уставился на перила. Но правая рука Сталина уже лежала в его, Хрусталева, руке. Хрусталев сжал эту руку. Пятясь, сутулясь, отодвинулся он и уже не спускал глаз с улыбавшегося Сталина. Подходил Френкель, Борисов, что-то говорили – Хрусталев все смотрел и смотрел. «Три часа ночи, спать бы пора. И без того утомленный…» – ему было приятно думать так заботливо.

Ягода делает знаки рукой. Оглянувшись, нет ли кого рядом, Хрусталев нерешительно приблизился к зампреду.

Ягода шутил, посмеивался – и вдруг, быстро поклонившись и протягивая руку, сказал:

– Поздравляю вас с орденом.

– Ка-а-ким… – растерянно начал было Хрусталев и, с трудом поборов охватившее его волнение, ответил:

– Благодарю от всего сердца, товарищ зампред.

И опять сильнейшее, особенное и радостное волнение охватило его.

Пароход, слегка покачиваясь, шлюзовался.

181-й канал. От второго лагпункта бежали люди, размахивая шапками и что-то крича. Развертывались, вздымались багровые знамена ударных бригад. Где-то вдалеке трескуче и запоздало ударил марш оркестра.

Трасса все еще удивляется пароходному гудку и дыму.

Толпы бегут навстречу каждому пароходу. Они радуются матовым перилам, железным мостикам, матросам, капитану с толстым биноклем, они замечают и весело обсуждают весь «состав» парохода, все, что они никогда бы не заметили раньше. Пароход такой опрятный и чистый, такая опрятная и чистая жизнь – прекрасно! И вдруг они видят нечто поразительное. Поразительное и в то же время простое, видят того, кого они и ждали, кто должен быть именно сейчас здесь. Видят Сталина.