Анализ некоторых типов религиозного опыта 4 страница

 

 

Психология «евангелия» не ведает понятий вины и наказания, не ведает и «вознаграждения». «Грех» и любая дистанция между богом и человеком упразднены, в том‑то и заключается «радостная весть». Блаженство не обещают и не связывают с выполнением условий: блаженство – единственная реальность, а остальное – знаки, чтобы говорить о ней…

Последствия такого положения переносятся на новое поведение, собственно евангельское. Не «вера» отличает христианина – он действует; он отличается тем, что поступает иначе. Тем, что ни словом, ни душой не противится тому, кто творит ему зло. Тем, что не признает различия между соплеменником и иноземцем, между иудеем и неиудеем («ближний» – это, собственно, единоверец, иудей). Тем, что ни на кого не гневается, никем не пренебрегает. Тем, что не ходит в суды и не дается им в руки (он «не клянется»). Тем, что ни при каких обстоятельствах не разводится с женой, даже если неверность ее доказана… Все в сущности одно, следствие одного инстинкта…

Жизнь искупителя и была лишь таким практическим поведением, – смерть – не чем иным… Ему не нужны были формулы и ритуалы общения с богом – не нужно было даже молиться. С иудейским учением о покаянии и примирении он свел счеты – ему известно, что лишь благодаря практическому, жизненному поведению можно чувствовать себя «божественным», «блаженным», «евангельским» – во всякую минуту ощущать себя «сыном божьим». Не «покаяние», не «молитва о прощении» ведет к богу, а одно лишь евангельское поведение; оно‑то и есть «бог»… Вот чему положило конец евангелие – иудаизму с его понятиями «греха», «прощения грехов», «веры», «спасения верой»: «радостная весть» означала отрицание всего церковного учения иудаизма.

Единственная психологическая реальность «искупления» – это глубочайшее инстинктивное понимание того, как надо жить, чтобы ощущать себя живущим «на небесах», в «вечности», – тогда как при любом ином поведении отнюдь не пребываешь «на небесах»… Не новая вера, а новый путь жизни…

 

 

Если я хоть что‑то смыслю в этом человеке, в нем, думавшем символами, так это вот что: как реальность, как «истину» он воспринимал лишь реальность внутреннего, а все прочее, природное, временное, пространственное, историческое, понимал лишь как знак, как материал своих притч. «Сын человеческий» – не конкретная историческая личность, не что‑то отдельное и уникальное, а извечный факт, психологический символ, свободный от связи с понятием времени. То же, причем в самом высоком смысле, верно сказать и о боге, как типично символистски представлял себе его этот человек, и о «царстве божьем», «царстве небесном», о «сынах божьих». Нет ничего менее христианского, чем церковные огрубления – личный бог, «царство божие», которое грядет, «царство небесное» по ту сторону, «сын божий» в качестве второй ипостаси Троицы. Все это – простите за выражение – кулаком в глаз евангелия, – да в какой глаз! Все это – всемирно‑историческое циническое глумление над символом… И ведь очевидно, к чему относятся эти знаки – «отец», «сын», – очевидно, но не для всякого ока, это я признаю: слово «сын» подразумевает приобщение к совокупному чувству преображения всего на свете (блаженство), а слово «отец» – само это чувство, чувство вечности и завершенности всего… Стыдно припоминать, во что обратила церковь такую символику – не выставлена ли у порога христианской «веры» история Амфитриона?^{38} А еще догмат о «непорочном зачатии»?.. Да ведь им опорочено зачатие…

«Царство небесное» – это состояние сердца, а отнюдь не то, что находится «над землею» и грядет «после смерти». Понятие о естественной смерти вообще отсутствует в евангелии: смерть – не мост, не переход, совсем нет смерти, потому что она принадлежит лишь кажущемуся миру, от которого только та польза, что в нем можно черпать знаки. И «смертный час» – тоже не христианское понятие: для проповедующего «радостную весть» нет «часа», нет времени, нет и физической жизни с ее кризисами… «Царство божие» не ждут – для него нет ни вчерашнего, ни послезавтрашнего дня, и через тысячу лет оно не грядет – это только опыт сердца: оно повсюду, оно нигде…

 

 

«Радостный вестник» умер, как жил, как учил, – не ради «искупления людей», а для того чтобы показать, как надо жить. Практическое поведение – вот что завещал он человечеству: свое поведение перед судьями, перед солдатами, перед обвинителями, перед всевозможной клеветой и издевательствами, – свое поведение на кресте. Он ничему не противится, не защищает своих прав, не делает и шага ради того, чтобы предотвратить самое страшное, – более того, он еще торопит весь этот ужас… И он молит, он страдает и любит вместе с теми и в тех, кто чинит ему зло… Не противиться, не гневаться, не призывать к ответу… И злу не противиться – любить его…

 

 

…Только мы, чей ум раскован, только мы обрели предпосылку для уразумения того, что неверно понимали в течение девятнадцати столетий, – прямоту, ставшую инстинктом и страстью: она со «священной ложью» воюет еще непримиримее, чем с любой иной… Все это время люди были несказанно далеки от нашей деликатной и осторожной нейтральности, от той дисциплины духа, которая позволяет угадывать столь чуждые, столь тонкие вещи: всегда люди нагло и себялюбиво искали лишь собственной выгоды, вот и церковь построили в пику евангелию…

Если искать признаки того, что за великой игрою миров скрывается божество, перебирающее веревочки в своих ловких пальцах, немало даст тот колоссальной величины вопросительный знак, который получил наименование христианства. Человечество преклоняется пред обратным тому, в чем заключались исток, смысл, оправдание евангелия; в понятии «церковь» человечество освятило все то, что преодолел и превозмог «радостный вестник»… – напрасно искать более грандиозную форму всемирноисторической иронии…

 

 

…Наш век гордится своим чувством истории: как же мог он уверовать в этот бред – будто христианство началось с грубой побасенки о чудотворце‑искупителе, а все духовно‑символическое – только итог позднейшего развития?! Совсем наоборот: история христианства, начиная со смерти на кресте, – это история все более грубого непонимания изначальной символики. По мере распространения христианства, захватывавшего широкие массы некультурных народов, чуждых тем условиям, при которых христианство зародилось, все более необходимо становилось придавать христианству вульгарный и варварский вид – так христианство усвоило вероучения и обряды всех подземных культов в imperium Romanum[37] ^{39}, так оно впитало в себя бестолковщину всех видов больного разума. Судьба христианства определена с неизбежностью: вера должна была стать столь же нездоровой, низменной и вульгарной, сколь нездоровыми, низменными и вульгарными были потребности, какие надо было удовлетворить. И наконец, все это больное варварство складывается, церковь – его сумма, и она становится силой – церковь, эта форма смертельной вражды к любой благопристойности, любому возвышению души, любой дисциплине духа, любой искренней и благожелательной человечности… Есть ценности христианские и есть – благородные: только мы, чьи умы раскованы, восстановили эту величайшую ценностную противоположность!..

 

 

…Я не в силах подавить вздох… В иные дни меня охватывает чувство, мрачнее самой черной меланхолии – презрение к людям. И чтобы не было сомнений в том, чт о я презираю, кого презираю, скажу: это современный человек, человек, с которым я фатально одновременен. Современный человек – его нечистое дыхание душит меня… К прошлому я, подобно всем познающим, куда терпимее, то есть великодушнее и самоотверженнее: я прохожу через тысячелетний дом – мир умалишенных и, как бы он ни именовался – «христианством», «христианской верой», «христианской церковью», прохожу по нему с мрачной настороженностью, не решаясь привлекать человечество к ответственности за его душевные болезни. Но все резко меняется, и мое чувство прорывается наружу, когда я вступаю в новейшее, в наше время. Оно наделено ведением… Что вчера – болезнь, то сегодня – неприличие… – сегодня неприлично быть христианином. И во мне зарождается чувство омерзения… Оглядываюсь по сторонам: не осталось ничего от того, что когда‑то именовалось «истиной», и нестерпимо для нас слышать слово «истина» из уст жреца. Сегодня и при самой скромной потребности в благопристойном надо знать, что богослов, жрец, папа не заблуждаются, но лгут, – лжива каждая произносимая ими фраза, и они уже не вольны лгать «невинно» и «по неведению». Жрец, как и всякий человек, тоже знает, что нет ни «бога», ни «грешника», ни «искупителя», что «свобода воли» и «нравственный миропорядок» – ложь: серьезно и глубоко преодолевающий самого себя дух уже никому не дозволяет не ведать о том… Распознаны в своей сути все церковные понятия – самая злокозненная фальсификация, какая только есть на свете, предпринятая для того, чтобы обесценить природу и любые естественные ценности. Распознан в своей сути жрец – опаснейший паразит, ядовитый паук жизни… Мы знаем, и наша совесть знает, чего стоят, чему служат жуткие вымыслы жрецов и церкви – с их помощью достигнуто то состояние самооскопления, когда вид человечества внушает омерзение… – это понятия «мира иного», «Страшного суда», «бессмертия души», самой же «души», это орудия пыток, целые системы жестокости, посредством которых правил и утверждал свою власть жрец… Всякому это известно – и все остается по‑старому. Где последние остатки приличия, уважения к самим себе, если наши государственные мужи – люди откровенные, антихристиане во всем, во всех своих делах – называют себя христианами и идут ко причастию?.. Государь во главе своих полков – великолепное зрелище, выражение себялюбивости и высокомерия своего народа… – и вот он бесстыдно именует себя христианином!.. Но кого же в таком случае отрицает христианство? Что называется «миром»? Вот что: человек – судья, солдат, патриот; человек защищается, когда на него нападают, блюдет свое достоинство, имеет свою гордость, ищет для себя выгоды… Поведение в каждый отдельный момент жизни, всякий инстинкт, любая оценка, становящаяся поступком, – все сегодня противоречит христианству, все – антихристианское: каким же чудовищно лживым уродом должен быть современный человек, чтобы, несмотря на все это, не стыдиться называть себя христианином!..

 

 

…Вернусь назад и расскажу доподлинную историю христианства… Уже само слово «христианство» основано на недоразумении; в сущности, был один христианин, и тот умер на кресте^{40}. Само «евангелие» умерло на кресте. То, что с той минуты называют «евангелием», всегда было обратным тому, ради чего он жил, – было «дурной вестью», дисангелием. Ложно и бессмысленно видеть отличительный признак христианина в «вере», например в вере в искупление грехов Христом: христианское – лишь в практическом поведении, в жизни, подобной той, какую вел распятый… Еще и сегодня возможно так жить, для некоторых это даже неизбежно: подлинное, первоначальное христианство возможно во все времена… Не веровать, а действовать, прежде всего многого не делать, быть иначе… Состояния сознания, вера, затем то, что мы считаем истинным, – всякому психологу это известно, – они совершенно безразличны и пятистепенны в сравнении с ценностью инстинктов: говоря точнее, все понятие духовной причинности насквозь ложно. Сводить свою христианскую веру к мнениям, к феноменам сознания – значит отрицать христианство. На деле никаких христиан не было. То, что на протяжении двух тысяч лет называют «христианином», – это психологическое недоразумение, непонимание самих себя. Если присмотреться поближе, то в нем, в этом «христианине», несмотря на всю его «веру», царили инстинкты – и что за инстинкты!.. «Вера» во все времена, например у Лютера, была только предлогом, маскарадом, занавесом, – позади играли инстинкты; «вера» была благоразумной слепотой на предмет известных инстинктов, воцарившихся в человеке… «Вера» – я уже назвал ее собственно христианским благоразумием: о «вере» без конца толковали, а поступали, как подсказывал инстинкт… В мире представлений христианина нет ничего, что хотя бы отдаленно соприкасалось с действительностью, и в инстинктивной ненависти к любой действительности мы обнаружили движущий элемент христианства, единственный движущий его элемент, скрытый в самом его корне. Что следует отсюда? Что и in psychologicis заблуждение радикально – оно определяет сущность христианства, оно субстанциально. Стоит устранить одно‑единственное понятие, поставить на его место реальность – и христианство отправится в небытие!.. Если бросить взгляд с высоты, то этот поразительный факт, самый непостижимый из всех, какие только есть, именно факт существования религии, которая не просто обусловлена заблуждениями, но которая изобретательна или даже гениальна лишь в области вредоносных и отравляющих жизнь и душу заблуждений, этот факт – зрелище для богов, для богов‑философов, с которыми я повстречался, к примеру, во время знаменитых бесед на острове Наксос^{41}. В тот момент, когда чувство омерзения начинает отступать в них (и в нас!), они благодарны за это зрелище христианина: быть может, уже ради столь любопытного феномена жалкая звездочка по прозванию Земля заслуживает того, чтобы боги мельком бросили на нее взгляд и проявили к ней свое божественное участие… Не будем недооценивать христианина: лживый до невинности, христианин куда выше обезьяны – при взгляде на христианина известная теория происхождения видов кажется простой учтивостью…

 

 

…Фатальность евангелия была предрешена смертью – оно висело на «кресте»… Лишь неожиданная позорная смерть, лишь крест, предназначавшийся в общем и целом для canaille[38],– вот только вся нестерпимо жуткая парадоксальность и поставила учеников перед настоящей загадкой: кто же это был? кем же он был?.. Потрясенное, оскорбленное в глубине чувство, подозрение, что, быть может, такая смерть опровергает дело их жизни, страшный знак вопроса – «Почему так?!» – это слишком понятно. Тут все обязано было быть необходимым, обладать смыслом, разумом – высшей разумностью: для любящего ученика нет ничего случайного. Вот и разверзлась пропасть: кто убил его? кто мог быть врагом его по природе? – вопрос словно молния. Ответ: господствующий иудаизм, высший слой иудейства. И с этого момента они почувствовали, что бунтуют против существующего порядка; задним числом у них и сам Иисус бунтует против существующего порядка. До той поры эта воинственная черта отсутствовала в его образе, отсутствовало это Нет слова и дела, – более того, он был живой противоположностью такого Нет. Явно, маленькая община не уразумела главного – сколь образцова его смерть, сколь выше он всякого ressentiment’a – признак того, как мало они его вообще понимали! Ведь Иисус, умирая, ничего иного и не мог желать, кроме как публично представить самое сильное свидетельство в пользу своего учения и этим доказать его… Но его ученики были далеки от того, чтобы простить ему такую смерть, – а это было бы по‑евангельски в высшей степени, – не говоря уж о том, чтобы со всей невозмутимой блаженной кротостью в сердце пойти на такую же смерть… Вновь вышло наружу самое неевангельское из чувств – мстительность. Никак нельзя было смириться с тем, что вместе с его смертью погибло все их дело – нет, требовалось «возмездие», нужен был «суд» (но есть ли что менее евангельское, чем «возмездие», «наказание», «судилище»!). И вновь в народе на первый план выдвинулось ожидание мессии, все взоры устремлены к известному историческому моменту: «царство божие» грядет и будет судить своих врагов… Но ведь это же полное непонимание всего: «царство божье» – и завершительный акт истории! «Царство божье» – и обетование! Ведь евангелие было наличным бытием, исполнением, реальностью «царства». Как раз такая смерть и была «царством божьим»… Только теперь на тип учителя и перенесли все презрение и озлобленность, какие испытывали к фарисеям и богословам, – тем самым учителя самого превратили в фарисея и богослова! С другой стороны, эти вовсе разладившиеся души с их необузданным поклонением уже не могли дольше сносить евангельское равенство всех людей: всякий по праву сын божий, чему учил Иисус, – и вот их мщение: они стали безудержно превозносить Иисуса, отрывать его от самих себя – совсем как в былые времена иудеи, которые, мстя врагам, отделили от себя своего бога и безмерно возвысили его. Единый бог и единый сын божий – оба порождения ressentiment’a…

 

 

…А тогда всплыла абсурдная проблема: как попустил господь! На что взбудораженным сознанием крохотной общины был найден ответ до ужаса абсурдный: бог принес своего сына на заклание ради прощения грехов. Вот и покончено с евангелием, да как! Искупительная жертва, да еще в самой отвратительной, варварской своей форме – невинного приносят в жертву за грехи виновных! Какое устрашающее язычество!.. Ведь Иисус упразднил понятие «вины» – он устранил пропасть, разделявшую бога и человека, его жизнь была этим единством бога и человека – его «радостной вестью»… Единством не как привилегией!.. С той поры в тип искупителя постепенно, шаг за шагом, проникают догмат о суде и втором пришествии, догмат о смерти как искупительной жертве, догмат о воскресении из мертвых, а этим последним изгоняется раз и навсегда понятие «блаженства», единственная реальность, какая заключалась в евангелии, изгоняется в пользу некоей жизни после смерти!.. Такое понимание, такое разнузданно непристойное разумение было логически истолковано Павлом – с наглостью раввина, отличавшей его во всем: «…если Христос не воскрес, то… тщетна и вера ваша»^{42}… И сразу же, единым махом, евангелие превращено в самое презренное из всех несбыточных обетований, в бесстыжее учение о личном бессмертии… А Павел еще проповедовал о бессмертии как награде!..

 

 

Теперь видно, чему наступил конец со смертью на кресте – новым, вполне независимым начаткам буддийского мирного движения, фактическому, а не просто обещанному счастью на земле. Ибо, как я уже подчеркивал, главное различие между этими двумя религиями décadence’a таково: буддизм не обещает, а держит слово, христианство обещает все, а слова не держит… Следом за «благой вестью» – весть наисквернейшая, Павлова… Павел воплощал в себе тип, противоположный «радостному вестнику», – он гений ненависти, гений видений ненависти, неумолимой логики ненависти. Чем только не жертвовал ненависти этот дисангелист! Сначала он принес в жертву искупителя – прибил его к своему кресту. Жизнь, пример и образец, учение, смерть, смысл и оправдание евангелия – ничего не осталось, как только этот, ненавистью призванный фальшивомонетчик осознал, чем может воспользоваться. Не реальностью, не исторической правдой!.. И жреческий инстинкт иудея повторил прежнее свое великое преступление против истории – он просто‑напросто вычеркнул вчерашний и позавчерашний день христианства, он сочинил всю историю первоначального христианства. Более того, он вновь перекроил историю Израиля, чтобы она представлялась предысторией его подвига: все пророки глаголали о его «искупителе»… А впоследствии церковь даже историю человечества переделала в предысторию христианства… Тип искупителя, учение, практическое поведение, смерть, смысл смерти, даже события после смерти – ничто не оставили в покое, ничто уже даже не походило на реальность. Центр тяжести всей жизни искупителя Павел перенес в «мир иной» – в ложь о «воскресшем» Иисусе. Ему, собственно, жизнь искупителя и не была нужна, а нужна была его смерть и еще кое‑что сверх того… Родиной Павла была столица стоического просвещения^{43}, и считать его честным человеком, когда он на галлюцинации строит доказательство посмертной жизни искупителя, верить его рассказам об этой самой галлюцинации, – то была бы niaiserie[39]со стороны психолога: Павел был заинтересован в цели, значит, был заинтересован и в средствах… Во что он сам не верил, в то верили идиоты, которым он кинул свое вероучение… Он чувствовал потребность во власти; в лице Павла вновь рвался к власти жрец, – ему нужны были понятия, догматы, символы, с помощью которых можно было тиранить массы, сгонять людей в стада. Что впоследствии позаимствовал в христианстве Мухаммед? Одно – выдумку Павла, его средство утверждения жреческой тирании: веру в бессмертие, то есть учение о «суде»…

 

 

Перенося центр тяжести жизни в «мир иной» – в Ничто, отнимают у нее центр тяжести вообще. Великая ложь личного бессмертия разрушает разум, уничтожает естественность инстинкта – все, что есть в инстинкте благодетельного, все, что способствует в нем жизни и обеспечивает будущее, все это отныне возбуждает подозрение. Жить так, чтобы не было в жизни смысла, – вот что становится теперь смыслом жизни… Для чего здравый смысл, для чего чувство благодарности к отечеству и предкам, зачем трудиться вместе с другими, доверять им, споспешествовать общему благу, заботиться о нем?.. Сколько «соблазнов», отвлекающих от правого пути… а необходимо одно… Чтобы каждый, будучи «бессмертной душой», равнялся всем прочим, чтобы в собрании всех живых существ «спасение» каждого отдельного человека могло претендовать на непреходящую значимость и ничтожный ханжа и всякий свихнувшийся на три четверти бездельник могли воображать, будто ради них будут непрестанно нарушаться законы природы, – столь бесконечное и бесстыдное возрастание всяческого себялюбия невозможно бичевать с достаточным презрением. И все же христианство обязано своими победами этой жалкой лести, возбуждавшей тщеславие личности, – так убедили принять христианство неудачников и бунтовщиков, всяких подонков, всевозможные убожества. «Спасение души» – а в переводе: «Весь мир вращается вокруг меня»… Самую отраву вероучения – «равные права для всех» – христианство сеяло наиболее последовательно; оно – из самых потаенных уголков дурных инстинктов – вело ожесточенную войну с чувствами почтительности и дистанции, разделяющими людей, иными словами – самой основной предпосылкой возвышения, роста культуры: из ressentiment’a масс христианство выковало главное орудие борьбы с нами, со всем благородным, радостным, восторженно‑приподнятым, что только ни есть на земле, орудие борьбы против нашего земного счастья… Признать «бессмертие» всякого Петра и Павла значило совершить величайшее, значило совершить ужаснейшее злодеяние в отношении благородного человечества… Не будем недооценивать и той фатальности, которая благодаря христианству проникла во все, вплоть до политики! Сейчас никто не смеет притязать на особые привилегии, на права господства, на почтительное отношение к себе и себе подобным, – никто не решается настаивать на пафосе дистанции… Наша политика больна малодушием!.. Аристократизм умонастроения был коварно‑подпольно подорван ложью о равенстве душ, и если вера в «преимущественные права большинства» творит и будет еще творить революции, то именно христианство – можете в том не сомневаться! – именно христианские суждения ценности переводят любую революцию в одно сплошное море крови и преступлений! Христианство – это восстание пресмыкающихся по земле против всего, что стоит и высится: евангелие «низких» принижает…

 

 

…Евангелия неоценимы как свидетельства неудержимой порчи, какой подвергалась уже первоначальная община. Впоследствии Павел с цинической последовательностью раввина довел этот процесс упадка до его логического завершения, но начался он со смерти искупителя… Евангелия надо читать с наивозможной осторожностью – трудности подстерегают за каждым словом. Признаюсь – и меня поймут, – что именно этим евангелия доставляют ни с чем не сравнимое удовольствие психологу – в них обратное наивной порче, в них утонченность par excellence, подлинное мастерство психологического растления. Евангелия – нечто совсем особенное. Вообще Библию не с чем сравнивать. Ты среди иудеев – первое, что необходимо принять к сведению, иначе потеряешь нить. Тут все гениально облачается в одежды «святости» – ни в книгах, ни среди людей не найти ничего хотя бы отдаленно схожего, и художественность чеканки фальшивых слов и жестов зависит здесь не от отдельного, случайного дарования, не от какой‑либо исключительной натуры. Нет, тут нужна порода! Все иудейство – серьезнейшая, развивавшаяся на протяжении сотен лет практика и техника иудаизма – достигает окончательного совершенства в христианстве – искусстве святой лжи. Христианин, ultima ratio[40]лжи, – это иудей вдвойне, нет – втройне… Принципиальное желание и намерение пользоваться лишь теми понятиями, символами, жестами, какие подтверждены практикой жрецов, инстинктивное неприятие любой иной практики, любого иного подхода к ценности и пользе, – все это не просто традиция, это – наследственность: лишь наследственность творит как сама природа. Все человечество обманулось – даже лучшие умы всех времен обманулись (за вычетом одного, который, быть может, вовсе нелюдь). Евангелие читали как книгу невинности – немалый намек на то, с каким же искусством тут лицедействуют… Конечно, случись нам увидеть их воочию, хотя бы мельком, хотя бы на ходу, – замысловатых ханжей и профессиональных святош, – и всему бы наступил конец, – я же, читая слова, всегда вижу за ними жесты: вот почему я и кончаю с ними. Терпеть не могу их манеру возводить очи… К счастью, для большинства людей книги – только писанина… Нельзя дать ввести себя в заблуждение; они говорят: «Не судите!», а сами отправляют в преисподнюю все, что встает у них на пути. У них судия – бог, но судят‑то за него они сами; они возвеличивают бога, а в его лице – самих себя; они требуют добродетелей, какими обладают сами же, и более того – тех, без которых не могли бы сохранить свое верховенство, – создается видимость, будто они стремятся к добродетели и борются за ее утверждение. «Мы живем, и умираем, и жертвуем собою ради блага» (или «истины», или «света», или «царства божия»), – на деле они делают то, чего не могут никак перестать делать. Тихони и святоши, они крадутся неслышно, сидят по углам, в тени словно тени, – все это вменяется ими в обязанность: раз обязанность, они живут смиренно, а смирение лишний раз доказывает благочестивость… Ах, какая смиренная, целомудренная, милосердная лживость! «Сама добродетель свидетельствует в нашу пользу»… Читайте евангелия как книги, вводящие в соблазн нравственностью: они, эти люди, наложили свою лапу на мораль, – а вы ведь знаете, как обстоит дело с моралью! Удобнее всего водить человечество за нос посредством морали!.. Действительность же такова: самомнение избранных абсолютно сознательно играет в смирение; «общину», «благих и праведных» раз и навсегда поставили по одну сторону (это сторона «истины»), – а остаток, «мир», – по другую… Вот самый роковой вид мании величия, какой когда‑либо существовал на земле: ничтожные уроды‑ханжи и лжецы начали притязать на понятия «бог», «истина», «свет», «любовь», «мудрость», «жизнь» – словно бы это были синонимические обозначения их самих, – начали отгораживаться от остального «мира»; иудейская мелкота – иудейская в совершенной степени и созревшая для того, чтобы заселить собою все бедламы мира, – принялась перелицовывать ценности по своему разумению – так, как если бы христианин был смыслом, солью, мерой и даже «Страшным судом» всего, что остается от человечества… Этакая фатальность! Она стала возможной вследствие того, что уже существовала родственная, близкая по породе мания величия – иудейская; как только между иудеями и иудео‑христианами разверзлась пропасть, у последних не оставалось выбора – им пришлось применить против самих иудеев те самые процедуры самосохранения, на какие толкал иудейский инстинкт; прежде иудеи пользовались ими лишь против не иудеев. Христианин – все тот же иудей более «вольного» пошиба.