Глава XIV. Педро Арбуес де Эпила

 

Нетрудно поверить Льоренте, который, опираясь на извлечения из хроник той эпохи, утверждал, что в Кастилии инквизиция не встречала благожелательного отношения. Представляется невероятным, чтобы цивилизованный и просвещенный народ с невозмутимым спокойствием относился к трибуналу, чьи методы, как бы ни приравнивали их к методам гражданскою суда, противоречили всем понятиям о справедливости.

Ни в одной католической стране пламенная вера сама по себе не подразумевала беспрекословного подчинения духовенству. Так же, как почитание какой-либо религии само по себе не означает почитания тех, кто руководит ею. Хотя кажется, что это так, и хотя предписывается, что так и должно быть, в действительности такое встречается редко, разве лишь в среде простых крестьян. Кроме того, церковники остаются людьми. Их недостатки и слабости, свойственные всем людям, слишком заметны на фоне добродетели и величайшей непорочности, которые должны соответствовать их должности. Святость считалась обязанностью священника, он был обязан честно исполнять свой долг подобно тому, как мирянин исполняет свои обязанности в деле, дающем ему средства к существованию. Единственным критерием целомудренности священника любого звания было его поведение, и когда оно оказывалось не на высоте, он заслуживал презрения сродни тому, которое выпадало торговцу, обманувшему кредиторов. Подобные промахи напоминали – и причиняли священнику серьезные неудобства, – что под сутаной таится обыкновенный человек со всеми недостатками, свойственными смертным. Но вдобавок он подвержен еще и недостаткам, свойственным сутане, – недостаткам, которые миряне не замедлят заметить. Худший из них – духовное высокомерие, жреческая гордыня, проявляемая священнослужителями всех культов, но нигде не ставшая столь нестерпимой, как в христианстве, где священник проповедовал учение смирения и самопожертвования. Он был похож на феодального тирана, раздающего зуботычины слугам, разглагольствуя о преимуществах демократии.

Священников подобного рода в Испании пятнадцатого века было предостаточно. Страна знала их и не доверяла им, а потому не доверяла ни одной организации, зародившейся в недрах церкви.

Теперь и трибунал инквизиции возбудил недоверие к себе скрытностью расследований, которую, как нам известно, строжайшим образом предписывал соблюдать Торквемада в своих «Наставлениях». Эти процессы не заслушивались в открытом суде; показания свидетелей содержались в тайне, под покровом анонимности, и люди не верили в непредвзятость и честность расследования. Когда арестовывали человека, они, как правило, видели его в следующий раз уже в кандалах и в размалеванном санбенито исполняющим трагическую роль в фарсе аутодафе.

Благодаря этой таинственности инквизиция приобрела власть гораздо более действенную, более искусную и всеобъемлющую, чем любой гражданский суд. Могущество Великого инквизитора было почти безгранично; он не подчинялся каким бы то ни было мирским властям и не нес перед ними ответственность за чинимый произвол. Влияние Великого инквизитора во многом превосходило власть монархов, даже сам король не мог вмешиваться в дела веры в такой степени, чтобы соперничать с человеком, получившим свой пост из рук папы.

Раскинутая Торквемадой сеть оказалась столь огромной, а ячейки ее были столь мелки, что лишь самый смиренный мог считать себя в безопасности; нити ее были так прочны, что никто, сколь бы могущественным он ни был, не мог пребывать в уверенности, что ему повезет разорвать их.

Что, кроме ужаса, могли внушать Торквемада и его беспощадная машина? Как не поверить секретарю инквизиции, когда он сообщает, что в Испании не придерживались лестного мнения о Святой палате? Поистине, кажется чудом, что, пока оторопевшие от страха кастильцы пребывали в смиренной покорности, арагонцы, давно знакомые с инквизицией, поднялись на восстание!

Уже в течение ста лет суд Святой палаты действовал в Арагоне, но его деятельность никогда не разворачивалась с большой силой. В такой неактивной форме Арагон позволял ей существовать. Но внезапно Торквемада пробудил чудовище от летаргического сна: приказывалось возродить беспощадный трибунал к неустанной деятельности, опираясь на жесточайшие декреты, добавленные к уже существующим, и неукоснительно соблюдать предписанную процедуру. Инквизиция, никогда не приветствовавшаяся в Аргоне прежде, стала и вовсе нестерпимой. У «новых христиан», знавших о судьбе, постигшей их собратьев в Кастилии, страх появлялся на лицах и безоглядная храбрость, усиленная отчаянной безвыходностью положения, вспыхивала в сердцах.

Весной 1484 года Фердинанд созвал кортесы в Таррагоне. Он пригласил сюда Торквемаду и воспользовался удобным случаем, чтобы представить своему королевству настоятеля монастыря Санта-Крус и оповестить о назначении его Великим инквизитором.

Деятельность Торквемады соответствовала его безграничному рвению. Он сразу созвал совет, состоявший из вице-канцлера Арагона Алонсо де Кабальера (кстати, из числа «новых христиан»), королевского советника Алонсо Карильо и нескольких профессоров канонического права, чтобы решить вопрос об активизации инквизиции в Арагоне и определить курс, который позволил бы ей придерживаться той же линии, что и в Кастилии. Для этого он назначил инквизиторов в архиепископстве Сарагосы, и выбор его пал на фра Гаспара Хуглара и фра Педро Арбуеса де Эпила, магистра теологии и канонического права кафедрального собора в Сарагосе.

После издания «Наставлений», составленных в том же году в Севилье, Торквемада назначил в состав Святой палаты Сарагосы финансового инспектора, судебного пристава, нотариусов и судебного исполнителя, которые незамедлительно приступили к исполнению своих обязанностей в соответствии с требованиями новой системы.

Храбрость отчаяния подняла «новых христиан» на борьбу. Среди них было много таких, кто занимал высокие должности в суде – людей огромного влияния, пользовавшихся всеобщим уважением. Они-то и приняли решение незамедлительно направить делегации в Ватикан и к монархам, чтобы выразить свой протест против учреждения этого трибунала в Арагоне и просить об упразднении оного или, по крайней мере, ограничить его могущество и отменить конфискации, противоречащие законам страны.

Последняя просьба была весьма проницательна, ибо основана, без сомнения, на уверенности, что лишенный лакомого кусочка – конфискаций – трибунал будет значительно ослаблен и вскоре вернется к своему прежнему бездеятельному состоянию.

Не одни только «обращенные» осуждали практику Святой палаты. Сурита пишет, что многие знатные дворяне Арагона выступали против права монахов конфисковывать собственность людей, не предоставив им возможности даже узнать имена тех, кто дал против них свидетельские показания.

С таким же успехом они могли бы апеллировать к смерти, ибо даже сама смерть не кажется такой неодолимой и неумолимой, как Торквемада. Единственным результатом их трудов стало внесение имен тех, кто подписал петиции, в перечень обвиняемых в противодействии Святой палате. Впрочем, это произошло не сразу.

Тем временем ставленники Торквемады – Арбуес и Хуглар – приступили к возложенному на них делу с методичностью и невозмутимостью, предписанной «Directorium». Они издавали свои эдикты и приказы об арестах и проводили конфискации с той неумолимой последовательностью, что некоторое время спустя Сарагоса увидела те же страшные огненные представления, которые уже знали все крупные города Кастилии.

В мае 1485 года инквизиторы с величайшей торжественностью отпраздновали первое аутодафе, наложив на многих епитимью и бросив несколько человек в костер. Вскоре вслед за этим было проведено и второе аналогичное действо.

От этих представлений пламя отчаяния и гнева «новых христиан» взметнулось еще выше. Считается, что апогея оно достигло при известии об аресте Леонарди Эли – одного из наиболее влиятельных, богатых и уважаемых граждан Сарагосы, принявших христианство.

Тех, кто направил петиции в Рим и в Мадрид, покинула всякая надежда на ответ, что привело их к решению о принятии действенных контрмер. Лидером был влиятельный человек по имени Хуан Педро Санчес. Четверо его братьев занимали видные посты при дворе и оказали посильную помощь, стараясь ускорить рассмотрение петиции к монархам.

Встреча произошла в доме Луиса де Сантанхела, где Санчес и потребовал ответить террором на террор. Он предложил не менее чем убийство инквизиторов, самонадеянно полагая, что после этого другие не осмелятся занять их место. Однако Санчес, пожалуй, недооценил характер Торквемады.

Предложение было принято, клятва о неразглашении тайны произнесена, план разработан, предварительные меры предприняты, средства для осуществления намеченных планов собраны. Подобрали шестерых убийц, среди которых были Хуан де Абадиа со своим вассалом гасконцем Видалом де Урансо и Хуан де Эсперандо. Последний был сыном «обращенного», брошенного в подземелье инквизиции, собственность которого уже конфисковали. Поэтому считалось, что у него имеются серьезные мотивы для мести. Дополнительным стимулом была сумма в пятьсот флоринов^[66], предложенная заговорщиками убийце Арбуеса и переданная убийцам Хуаном Педро Санчесом.

Несколько первых попыток осуществить сей проект были расстроены стечением обстоятельств. Более того, казалось, что Арбуес получил предупреждение о готовящемся покушении – или, по крайней мере, просто сознавал, что возбудил мощную волну ненависти, – ибо соблюдал величайшую осторожность, неизменно надевая под рясу доспехи. Это, конечно, не говорит о его горячем стремлении к ореолу мученика, во что пытается заставить поверить читателя его биограф Трасмиера.

Однако, в конце концов, убийцам подвернулся удобный случай. Поздней ночью 15 сентября 1485 года они проникли в кафедральный собор и затаились в ожидании своих жертв, которые должны были прийти на полночную службу.

Хуан де Абадиа со своим гасконцем и еще одним сообщником вошли через главную дверь. Эсперандо со своими компаньонами воспользовались входом через ризницу.

Скрываясь за колоннами просторной церкви во мраке, рассеять который не в силах был светильник алтаря, они молча ждали, «подобные волкам кровожадным, пришедшим за агнцем невинным», – повествует Трасмиера.

Ближе к полуночи наверху началось движение, в темноте забрезжил свет: на хорах каноники собирались к службе.

Звуки органа разорвали тишину, и под сводами церкви появился Арбуес.

Казалось, удача вновь отвернулась от убийц, ибо Арбуес шел один, а их целью было покончить с обоими инквизиторами.

Доминиканец направился на хоры, чтобы присоединиться к своим собратьям. В одной руке он нес фонарь, в другой сжимал длинную трость. Под его белыми одеяниями скрывалась кольчуга, а в черную бархатную ермолку была вшита стальная прокладка. По-видимому, он так боялся покушения, что не надеялся на защиту молитв даже в храме. На пути к лестнице, ведущей на хоры, он пересек неф^[67]. Достигнув кафедры, инквизитор остановился, поставил фонарь сбоку от себя, прислонил трость к колонне и объявил о начале молитвы.

Настал удобный для убийц момент – Арбуес был в их власти. Несмотря на то, что напасть сейчас означало выполнить лишь половину задания, они решили расправиться хотя бы с одним из инквизиторов, чтобы не откладывать дело вновь на неопределенное время в надежде убить двоих одновременно.

Пение, доносившееся сверху, заглушило звуки их шагов, когда они подкрались к Арбуесу сзади, вступив из темноты в круг желтого призрачного света, распространяемого его фонарем.

Эсперандо напал первым, но, сделав неловкий выпал, всего лишь ранил инквизитора в левую руку. Однако сразу за этим ударом последовал другой от Урансо – удар столь сокрушительный, что отколол часть стальной прокладки в ермолке Арбуеса. По-видимому, скользнув по прокладке, клинок опустился на шею – именно эта страшная рана стала, как полагают, причиной смерти доминиканца.

Но смерть не наступила мгновенно. Инквизитор пошатнулся и сделал движение в сторону лестницы, ведущей на хоры. Однако теперь уже Эсперандо, вновь изготовившийся к нападению, нанес доминиканцу разящий удар, вложив в него такую ярость, что шпага, несмотря на прикрывавшую Арбуеса кольчугу, пронзила его насквозь от одного бока до другого.

Инквизитор рухнул и застыл неподвижно. Звуки органа резко оборвались, и убийцы бросились бежать.

На хорах возникло замешательство. Вниз по ступеням сбежали монахи с фонарями и обнаружили окровавленного инквизитора в бессознательном состоянии. Они подняли его и на руках бережно перенесли на кровать. Он скончался через сорок восемь часов, в полночь в субботу, 17 сентября 1485 года.

Утром весь город облетела весть о его смерти, и произведенный эффект оказался совершенно не тем, на который рассчитывали заговорщики. «Старые христиане», движимые религиозным рвением или чувством справедливости, схватились за оружие с кличем «Обращенных – на костер!»

Население города – всегда колеблющееся, готовое подчиниться всякому громкому призыву и последовать за первым вожаком, способным указать какой-либо путь, – подхватило клич, и вскоре Сарагоса была охвачена беспорядками. Все улицы огласились криками толпы, грозившей устроить одну из тех гекатомб^[68], в которых огонь оспаривает у стали славу ужасного первенства.

Весть о волнениях достигла дворца Алонсо Арагонского, семнадцатилетнего архиепископа Сарагосы. Шум напугал этого внебрачного отпрыска Фердинанда. Он созвал грандов города и высших судебных сановников и поручил им встретить и успокоить мятежников. Лишь обещанием справедливого возмездия убийцам ему удалось рассеять толпу и восстановить порядок в обезумевшем городе.

«Божественное правосудие, – утверждает Трасмиера, – не допускает безнаказанности преступления».

Акция «новых христиан» и в самом деле была опрометчивой и повлекла за собой ужасную расправу. Они заплатили страшную цену за отобранную ими жизнь. Их намерение запугать такими действиями человека с характером Торквемады явно обнаруживает прискорбное безрассудство, в чем вскоре они сами убедились. Для замещения убитого инквизитора и проведения жестких ответных мер Торквемада немедленно направил в Сарагосу фра Хуана Колверу, фра Педро де Монтерубио и доктора канонического права Алонсо де Аларкона. Для большей безопасности – своей собственной и своих узников – они перенесли заседания трибунала в замок и организовали поиск преступников. Некоторых удалось схватить, и среди них оказался вассал Абадии – Видал де Урансо. Его подвергли допросу и вырвали признание.

Пытки продолжались и после этого с целью выведать имена сообщников. В конечном итоге инквизиторы пообещали проявить «милосердие», если Урансо назовет остальных.

За такую цену несчастный гасконец согласился говорить, предал всех, кто, по его сведениям, был причастен к заговору, и всех, кто симпатизировал заговорщикам. Льоренте, ознакомившийся с протоколами этого процесса, сообщает нам, что когда Урансо потребовал обещанного «милосердия», ему объявили, что милосердие будет выражаться в том, что ему не отрубят руки – как большинству других – до повешения.

В числе арестованных оказались Хуан де Абадиа, Хуан де Эсперандо и Луис де Сантанхел.

Эсперандо и Урансо вместе отправились на аутодафе 30 июня 1486 года – уже седьмое в Сарагосе в том году.

Эсперандо протащили по городу в клетке и отрубили ему руки на ступенях кафедрального собора, после чего повесили, раздели и четвертовали. Пятеро других заговорщиков были сожжены заживо. Двоим – одним из них был Хуан Педро Санчес, сыгравший ведущую роль в этом заговоре, – удалось бежать; поэтому были сожжены их манекены, одновременно было сожжено гротескное изображение – в санбенито и колпаке – Хуана де Абадиа. Он избежал участи в спектакле правосудия Святой палаты, покончив с собой в тюрьме – съел стекло от лампы.

Теперь в Сарагосе аутодафе следовали одно за другим: в 1486 году их состоялось не менее четырнадцати. За это время было сожжено сорок два человека заживо и четырнадцать манекенов, сто тридцать четыре человека были подвергнуты наказаниям различной степени (от пожизненного тюремного заключении до публичной порки). Желая увеличить число присутствующих на аутодафе, чтобы сей благотворный урок оказал на всех глубокое воздействие, Торквемада распорядился в течение двух недель ежедневно делать публичные объявления о предстоящей казни и предписал обставлять это с величайшей торжественностью, свойственной церемониям Святой палаты. С этих пор такие объявления стали нормой для всей Испании.

Останавливаясь на событиях в Сарагосе, Трасмиера выдвигает один из софизмов, столь характерных для инквизиции при оправдании тезиса о милосердии.

Он доказывает нам, что для преступников скорая смерть была поистине счастьем, и поясняет, что продолжение жизни привело бы лишь к более суровому суду в дальнейшем «подобно печати Каина, которого Бог осудил на естественную смерть, лишив возможности быть убитым чьей-либо рукой, ибо из-за этого – в силу природы своей – он совершил еще множество грехов, за что величайшим и заслуженным наказанием ему стало вечное проклятие».

И ведь именно священник выдвигает богохульное доказательство того, что Богу угодно карать проклятием грешников, и полагает, что быстрым сожжением можно обмануть Бога хотя бы отчасти, спасая грешников от участи Каина. Подобные упражнения казуиста вновь демонстрируют умопомрачительные уловки, с которыми сталкиваются люди, пытаясь разобраться в аргументах, призванных оправдать действия Святой палаты. Он также убеждает нас, что убийцы раскаялись перед смертью в содеянном, вследствие чего милосердные священники принесли и их в жертву.

Признание Видала де Урансо открыло инквизиторам имена не только непосредственных участников убийства Арбуеса, но и тех, кто симпатизировал им. Верные своим методам, инквизиторы учинили судебное расследование, которое подобно нефтяному пятну, медленно и неуклонно покрывающему чистую поверхность, расширялось и приводило к обвинению многих людей, имеющих маломальское отношение к преступникам, а также и тех, кто из истинно христианского милосердия посмел укрывать «новых христиан», спасающихся от слепой мести Святой палаты. Последних зачастую признавали виновными даже в случаях, когда не имелось неопровержимых доказательств вероотступничества тех беглецов, которых они у себя скрывали. Всеобщая паника побудила многих совершенно невиновных «новых христиан» покинуть город, где ни один из них не чувствовал себя в безопасности. Но бегство – и мы знаем это из статей, по милости Торквемады вошедших в «Наставления», – само по себе считалось достаточным основанием для подозрения и ареста.

В Сарагосе установился террор. Трибунал в этом городе стал одним из самых деятельных в Испании. Подсчитано, что около двухсот человек тем или иным образом поплатились за убийство Педро Арбуеса – родственников заговорщиков, близких и дальних, знатных и простых, так что не осталось почти никого, кто надел траур по

погибшим.

В числе тех, против кого было возбуждено дело, оказались и некоторые государственные чиновники высшего ранга. Один из них – тот самый Алонсо де Кабальера, вице-канцлер Арагона, который играл важную роль в созванном Торквемадой совете, имевшем целью установить инквизицию в Арагоне. Впрочем, они не ограничивали себя преследованиями лишь «новых христиан». Среди тех, кто вынужден был отчитываться в своих поступках перед Святой палатой, оказался даже Иаков Наваррский, известный как принц Наваррский или принц Туделы^[69], – сын королевы Наваррской, племянник самого короля Фердинанда.

Один беглецов из числа «новых христиан» достиг Туделы и вручил себя милости принца, получив убежище на несколько дней, прежде чем ускользнуть во Францию. Но инквизиторы, от которых ничто не могло скрыться, прознали об этом, и таково было их могущество, что они не остановились перед арестом инфанта в столице независимого королевства – во владениях его матери! Они доставили принца королевской крови в Сарагосу, дабы он предстал перед трибуналом Святой палаты по обвинению в противодействии инквизиции. Его заточили в темницу и приговорили к следующему наказанию: обойти в санбенито вокруг кафедрального собора под присмотром двух священников в присутствии его незаконнорожденного кузена, семнадцатилетнего архиепископа Альфонса Арагонского. Более того, ему пришлось стоять в кандалах на виду у всех во время мессы, прежде чем ему простили совершенный проступок.

Алонсо де Кабальера оказался одним из тех немногих за всю историю инквизиции людей, которым удалось бросить ей вызов и успешно противостоять страшной силе жреческого суда.

Он был человеком высокоодаренным, сыном состоятельного еврея-дворянина по имени Бонафос, принявшего крещение и взявшего при крещении, как было принято, имя Кабальера. Вице-канцлера арестовали не только по обвинению в укрывательстве беглецов, но также по подозрению в вероотступничестве и возвращении к иудейскому вероисповеданию.

Полагаясь на свое высокое положение и уважение, которое проявлял по отношению к нему сам король, Кабальера продемонстрировал неустрашимое самообладание. Он отказался признать власть суда Торквемады и обратился с апелляцией к самому папе, предъявив серьезные претензии к действиям инквизиторов.

Эта апелляция была составлена таким образом, а положение самого жалобщика было столь высоким, что 28 августа 1488 года Иннокентий VIII издал бреве, запрещающее инквизиторам дальнейшие преследования вице-канцлера, и известил, что забирает рассмотрение этого дела себе. Но к тому времени самонадеянность Торквемады настолько возросла, что папские бреве уже не пугали Великого инквизитора. По его указанию доминиканцы Сарагосы ответили, что содержащиеся в жалобе Кабальеры утверждения ложны. Но папа оказался настойчив и заставил Святую палату подчиниться своей воле и высшей власти. 20 октября того же года материалы дела были направлены в Ватикан. После ознакомления с ними Его Святейшество даровал прощение Кабальере и восстановил его честь, сохранив за ним посты главного судьи и начальника эрмандада в Арагоне.

Об этом пишет Льоренте и сообщает также, что лично внимательно прочитал протоколы около тридцати процессов, связанных с делом Арбуеса, и что обнародования любого из них было бы достаточно, чтобы возбудить ненависть к инквизиции, если таковую еще не питают в какой-нибудь из цивилизованных стран.

Однако два случая, указывает Льоренте, вызывают наибольший интерес и представляются чрезвычайно важными, ибо показывают, сколь деспотичным был дух инквизиции и сколь далеко распространилась ее власть.

Хуан Педро Санчес, лидер заговора, бежал в Тулузу, что послужило основанием для признания его виновным и сожжения его манекена за неимением его самого.

В то время в Тулузе находился студент по имени Антонио Августин – представитель знаменитого арагонского рода, которому суждено было добиться высоких званий и почестей. В порыве фанатизма и при поддержке еще нескольких испанцев, оказавшихся в Тулузе, он попросил разрешения на арест Санчеса. Антонио написал письмо инквизиторам Сарагосы, отправив его своему брату Педро, чтобы тот передал но назначению.

Однако Педро сначала обсудил письмо с Гильерме Санчесом, братом беглеца, и тремя друзьями. Все они воспротивились намерению Августина, решили не передавать письмо и написали ему, советуя отказаться от своего замысла и оставить беглеца в покое.

Августин внял этому посланию и в ответе сообщил брату, что подчиняется его совету. Едва Педро получил это послание, он передал письма инквизиторам, хотя остается неясным, чем был вызван этот поступок. Возможно, он побоялся навлечь на себя обвинение в перехвате послания, направленного инквизиторам. Но последовавшие события, как мы увидим, доказали неблагоразумность такого шага.

Ознакомившись с письмами, Святая палата решила, что Хуан Педро Санчес находится под арестом в Тулузе, и приказала доставить его в Сарагосу. Суд Тулузы ответил, что преступник на свободе и что место его пребывания неизвестно.

Инквизиторы взялись за дело с обычной для них неумолимой основательностью. В их распоряжении находилась прекраснейшая полицейская система, какую только видел свет. Огромная гражданская армия была завербована Святой палатой в качестве членов особого подразделения ордена Святого Доминика – так называемого третьего (или третичного) ордена. То было мирское братство, членство в котором давало определенные преимущества (в частности, освобождение от налогов (другим преимуществом был бенефиций (лат. - beneficium - «благодеяние», т.е. материальное вознаграждение духовному лицу – прим. пер.), запрещающий гражданскому суду возбуждать против членов этого братства какие бы то ни было дела), и потому, естественно, количество членов приходилось ограничивать – столь значительным было число желающих завербоваться.

Изначально то был покаянный орден, но очень скоро он приобрел известность милиции Христа, а членов его считали приверженцами Святой палаты – фактически представителями ордена Святого Доминика. Они одевались в чёрное и носили белые кресты Святого Доминика на камзолах и плащах. Через некоторое время их объединили в рамках братства Святого Петра-мученика. Инквизиторы редко покидали стены монастырей без эскортов, состоявших из этих вооруженных мирских братьев.

В состав милиции Христа входили люди всех профессий, социальных слоев и сословий. Они сформировали тайную полицию инквизиции, служили ее глазами и ушами повсюду и во всех слоях общества.

С помощью этих агентов инквизиторам не составило особого труда собрать сведения относительно Хуана Педро Санчеса, и вскоре все пять сообщников были арестованы и держали ответ по серьезному обвинению – вмешательству в дела Святой палаты.

Их выставили на публичное обозрение во время аутодафе 6 мая 1487 года вследствие подозрения – кстати, легкого – в приверженности иудаизму и приговорили к стоянию на виду у народа в кандалах и в санбенито во время мессы, за чем последовало запрещение занимать высокие посты или приходы, работать по привилегированным профессиям.

Они легко отделались лишь потому, что против них было выдвинуто легкое подозрение в приверженности иудаизму. На этом примере мы убеждаемся в том, что не составляло труда оказаться под подозрением – достаточно быть братом человека, признанного виновным в вероотступничестве и возвращении к иудаизму.

Другой пример более ужасен. Он касается декрета Торквемады в отношении детей еретиков и являет в полной мере его потрясающую бесчеловечность.

Другим бежавшим в Тулузу из страха перед обвинением в соучастии в убийстве Арбуеса был Гаспар де Санта-Крус. Там он и умер – уже после того, как в Сарагосе его осудили за неявку в суд и приговорили к сожжению. Но до инквизиторов дошли сведения, что в бегстве ему помог сын. И невзирая на тяжкое наказание бесчестием, автоматически постигавшим сына всякого еретика, невзирая на уже обрушившееся на него лишение права наследования, они схватили сына и предъявили ему обвинение в противодействии Святой палате.

Облаченный в желтое санбенито, этот юноша, исполнивший в отношении отца священный долг, налагаемый природой и гуманностью, был призван к ответу на аутодафе за соучастие в организации побега отца.

Ему присудили следующее наказание: он должен отправиться в Тулузу, выкопать останки отца и публично сжечь их, после чего возвратиться в Сарагосу с отчетом о произведенной церемонии. Тогда юноше будет даровано прощение…

Де Санта-Крус подчинился этому варварскому приказу, ибо то был единственный шанс сохранить свободу и, возможно, жизнь. Его отказ истолковали бы как нежелание примириться с церковью, а сие являлось величайшим грехом и свидетельствовало о том, что грешника следует отнести к числу упорствующих еретиков. Если же он попытается совершить побег, его осудят за невыполнение постановления суда и отправят на костер, как только схватят.

После смерти Педро Арбуеса де Эпила стали почитать как святого и мученика – такое мнение о нем среди верующих старательно распространяли члены его ордена.

И, как обычно бывает в подобных случаях, в обстоятельствах самой его смерти обнаружились многочисленные свидетельства святости инквизитора. Трасмиера сообщает, что колокола сами собой зазвонили, когда де Эпила умер, что говорит, по его мнению, об особой важности колоколов, вопреки утверждениям Лютера и других об их бесполезности.

Как мы узнаем из того же источника, кровь инквизитора, растекшаяся по каменным плитам церкви, кипела и пенилась всю ночь, и в течение двадцати дней после убийства платок, приложенный к этим камням, пропитывался кровью. Все были свидетелями этих чудес, указывает Трасмиера. Но на этом чудеса не кончаются: Мосен Бланко, например, утверждает, что после смерти инквизитора к нему являлся призрак последнего, о чем упоминает Трасмиера в своей «Vida y Muerta del Venerable Inquisidor Pedro Arbues» («Жизнь и смерть почтенного инквизитора Педро Арбуеса»).

Шпага, которой убили инквизитора, сохранилась в кафедральном соборе Сарагосы в качестве реликвии, освященной окропившей ее кровью.

Похоронили его в той же церкви, и на месте гибели Изабелла установила прекрасный монумент. Надпись на нем гласит: «Счастливая Сарагоса! Радуйся, что здесь погребен славнейший из мучеников».

Официально к числу мучеников его причислил папа Александр VII двести лет спустя, уступая просьбам инквизиторов, желавших поднять престиж своего ордена. Канонизация же произошла в девятнадцатом веке и произведена была папой Пием IX, что вызвало насмешливые отклики в Риме тех дней, который сбросил оковы церковной власти, царившей здесь почти пятнадцать столетий.