Слово как предмет лексикологии

 

Лексикология- термин, составленный из двух гречес­ких элементов: lexis (лёксис) и logos (логос), и то и другое значили в древнегреческом языке “слово”; таким образом, лексикология - это “слово о слове”, или наука о словах.

Слово - наиболее конкретная единица языка. Язык как орудие общения - это прежде всего “словесное орудие”, это “язык слов”.

Конечно, нет слов вне грамматического строя языка и без “при­родной материи”, т. е. без звукового оформления, так же как нет “голой” грамматики и “голых” звуков вне слов, но и в грамматике, и в фонетике мы рассматриваем именно грамматические формы и звуковой состав слов.

Поэтому-то язык - это прежде всего не язык форм или язык звуков, а язык слов. Развитие языка ребенка - это появление, развитие и расширение запаса слов; изучение иностранного язы­ка начинается с усвоения известного круга слов. Звуковые свой­ства слова, звуковые изменения слова следует, естественно, рас­сматривать в фонетике; грамматическое строение слова, граммати­ческие изменения слов - в грамматике.

Однако дать точное определение слова очень трудно. Многие лингвисты готовы были отказаться от этого понятия.

Так, Ф. де Соссюр писал: “Понятие слова несовместимо с на­шим представлением о конкретной единице языка... Не в слове следует искать конкретную единицу языка”[78]. Его ученик, Ш. Балли, еще решительнее высказывался против слова: “Понятие слова считается ясным; на деле же это одно из наиболее двусмысленных понятий, которые встречаются в языкознании”[79] и далее даже: “Не­обходимо освободиться от неопределенного понятия слова”[80]. Скептически о слове писал и американский лингвист Э. Сепир:

“Первое наше побуждение - определить слово как языковой сим­вол, соответствующий отдельному понятию. Но... подобное опреде­ление немыслимо”[81].

И в современной американской лингвистике слово не в чести. В очень обстоятельной книге Г. Глисона “Введение в дескриптив­ную лингвистику” из 24 глав нет ни одной, посвященной слову. Автор исходит из понятия морфемы, которая покрывает и часть слова, и целое слово, и далее по этому поводу говорит: “...дать точное определение морфемы невозможно”[82]. Правда, слово упоми­нается у Глисона, но лишь как “фиксированный порядок морфем в определенных конструкциях”[83]. “Например, обычным словом анг­лийского языка является re-con-vene” [84]. Глисон отмечает, что “Лек­сика наименее устойчива и даже наименее характерна из всех трех компонентов языка” (а под “тремя компонентами языка” разумеет­ся: “...структура выражения, структура содержания и словарь. Пос­ледний охватывает все конкретные связи между выражением и со­держанием, или, по обычной терминологии, между словами и их значениями”[85]). Тем самым лексика не входит ни в “план выраже­ния”, ни в “план содержания”. Логически рассуждая, ее тогда нет в языке...

В советской лингвистике вопрос о слове также решался по-разному. Л. В. Щерба в одной из последних своих статей писал:

“В самом деле, что такое “слово”? Мне думается, что в разных язы­ках это будет по-разному. Из этого, собственно, следует, что поня­тия “слово” вообще “не существует”[86].

Иначе освещает этот вопрос А. И. Смирницкий в известной статье “К вопросу о слове (Проблема “отдельности слова”)”: “Слово выступает не только как основная единица словарного состава, но и как центральная, узловая единица вообще языка”[87]. О слове в раз­ных языках А. И. Смирницкий в этой же статье писал: “В одних языках... слова выделяются более или менее четкими фонетически­ми признаками (ударение, сингармонизм, законы конца слова и пр.); в других, напротив, фонетические признаки слова совпадают с тем, что мы находим у других образований (например, у морфем или, напротив, у целых словосочетаний). Все многообразие особен­ностей отдельных языков может, однако, нисколько не препятство­вать определению “слова вообще”, поскольку в этом многообразии выделяются и общие черты, выступающие как наиболее существен­ные признаки слова, при всех возможных отклонениях от типич­ных случаев”[88].

Реальность в языке слов и их очевидность интересно показа­ны в книге Э. Сепира “Язык”: “Языковой опыт... непререкаемо показывает, что... не бывает ни малейшей трудности осознать слово как психологически нечто реальное. Неопровержимым доказатель­ством этого может служить тот факт, что у наивного индейца, со­вершенно непривычного к понятию написанного слова, никогда не чувствуется серьезного затруднения при диктовке ученому лингвисту текста на родном языке слово за словом...”[89] И далее: “...мне прихо­дилось обучать толковых молодых индейцев письму на их родных языках... Я их учил только одному: в точности передавать звуки...” При этом они “нисколько не затруднялись в определении границы слова”[90].

Все это очень убедительно для каждого говорящего, но дать определение слова действительно очень трудно.

Лексикология рассматривает слово как лексическую единицу, как единицу словарного состава языка. Поэтому наряду с “отдельными словами” лексикология изучает и такие сочетания слов, которые по своему значению равны одному слову (лексикализованные сочетания, фразеологические еди­ницы, идиомы)[91].

Место слова как единицы языка мы определили во “Введе­нии” - это место, среднее между морфемами (а также основами, формантами) как низшими единицами и предложениями (и дру­гими синтаксическими единицами) как высшими.

Слово минимально может состоять из одной морфемы (одно­морфемные слова: здесь, метро, беж, очень, вот, как, нет, и, бы, но и т. п.) и максимально может стать предложением (однословные предложения: Зима. Пожар! Булочная. Ладно. Можно?).

Собственная функция слов в языке - это функция называ­ния, номинативная. Словами мы называем вещи, явления, существа. Слова, прежде всего - это названия. Но так как слова состоят из морфем, а морфемы выражают понятия, то и слова в той или другой мере выражают понятия.

Различие выражения понятия в морфеме и в слове состоит в том, что в морфеме данное понятие выражается в “чистом виде”, абстрагируясь от многообразия вещей, отвечающих данному поня­тию; в слове же понятие конкретизируется, прикрепляясь к назва­нию вещей и явлений.

Конечно, номинация в слове не связана с прямым отношением: данное слово - данная вещь. Слово, называя, имеет перед собой не одну вещь, а класс вещей. Так, слово стол может служить названи­ем любого отдельного стола, но оно предназначено в языке для называния любых столов, целого класса вещей. Даже собственные имена (см. ниже) не ограничиваются единичным отношением: Иван, Мария и т. п. - это тысячи типизированных отношений, так как людей, носящих имена Иван и Мария, - тысячи, и имена Иван и Мария принадлежат не только данному Ивану или данной Марии, но всем, кто носит это имя. Корень современных русских слов красный, краснота, краснеть, краснить и т. п. понятен, в нем, как таковом, есть смысл: [краен-] - это не [б'эл-], не [чорн-], не [жолт-] и т. п., но “смысл” корня - это только выражение понятия, никакого отношения к вещам и названию вещей корень с его “значением” не имеет. Когда же мы постигаем “смысл” слов крас­ный, краснота, краснеть, краснитъ и т. п., то к вещественному значению корня [краен-] прибавляются иные созначения, указы­вающие на качество (красный), на отвлеченную предметность (крас­нота), на пассивный процесс (краснеть) или активный процесс (крас­нитъ) и т. п.

Самое интересное здесь состоит в том, что, поступая в распоря­жение грамматики, эти абстрактные корни-значения делаются кон­кретными значениями в связи с номинацией, делаются словами, необходимыми для речевого общения, и оформленными элемента­ми высказывания.

При определении слова необходимо учитывать его место в |структуре языка, его отличия от вышестоящих единиц (предложе­ния) и от нижележащих (морфема), его самостоятельность, его спе­цифические функции и его знаковый характер.

Итак, слово - это значимая самостоятельная единица языка, основной функцией которой является номинация (называние); в отличие от морфем, минимальных значимых единиц языка, слово самостоятельно (хотя может состоять из одной морфемы: вдруг, кен­гуру), грамматически оформлено по законам данного языка, и оно обладает не только вещественным, но и лексическим значением[92]; в отличие от предложения, обладающего свойством законченной ком­муникации[93], слово, как таковое, не коммуникативно (хотя и может выступать в роли предложения: Светает. Нет.), но именно из слов строятся предложения для осуществления коммуникации; при этом слово всегда связано с материальной природой знака, посредством чего слова различаются, образуя отдельные единства смысла и звукового (или графического) выражения (стал - стол - стул - стыл, том - дом - лом - ром - ком).

Отношения слова и понятия не так просты, как это иногда пытаются установить, так как не всякое слово выражает понятие.

Это касается прежде всего междометий. Междометия как факты того или иного языка (а не рефлекторные вопли, явления первой сигнальной системы, по учению И. П. Павлова, что является общим для всех людей и для животных и, следовательно, не принадлежат языку как явлению второй сигнальной системы) различ­ны в разных языках.

Датский лингвист Отто Есперсен писал: “...когда немец вос­кликнет аи, то датчанин скажет a-us, француз ahi, а англичанин oh или ow ”[94], добавим: а русский о-о!

И где бы междометия ни были, они никогда не связаны с поня­тиями и не являются названиями.

Междометия - это только симптомы (признаки) известных эмоциональных переживаний или сигналы волевых потребностей.

Если мы хотим назвать какое-нибудь чувство или волевое по­буждение и соотнести это с понятием, мы употребим существитель­ное, глагол, прилагательное, наречие.

Так, симптомом восторженного состояния может быть в рус­ском междометие ах!, но если мы хотим ввести свое переживание в интеллектуальный план, то надо сейчас же отказаться от междоме­тий и сказать: восторг, восторгаюсь (восторгаться), восторженный, восторженно и т. д. В таких случаях, как Татьяна - ах! а он реветь! (Пушкин) или Тихохонько медведя толк ногой (Крылов), ах и толк не междометия, а особые укороченные формы глаголов ахнуть, толкнуть, выражающие ультрамгновенный под­вид[95].

Лишены соотнесения с понятием и типичные местоимения, на­пример я, ты, он и т. д.

Конечно, их характеристика иная, чем междометий. Междоме­тия - симптомы переживаний или сигналы как результат волевых побуждений, а местоимения - это слова-указания, они не значат, а указывают на значимое.

Я - это только “указание” на говорящего, ты - на слушающе­го, он (она, оно, они) - на лиц, не причастных к данному разговору. Но никаких “положительных” признаков какого-либо понятия в этих словах не содержится. Кто такое я (если не знать, кто говорит) - мужчина, женщина, рабочий, крестьянин, инженер, ученый, ар­тист и т. п., - неизвестно, потому что этого содержания нет в слове я. Местоимения - слова ситуационные, т. е. их значение определя­ется знанием ситуации речи; если собеседник знает, кто говорит, кому говорит, где говорит и когда говорит (а также то, что было до этого разговора и в результате чего этот разговор возник), то он сможет реально понять предложение: Я тебе сейчас это говорю. Без знания этих данных ситуации все слова “понятны”, но конкретный смысл высказывания неясен. Нет понятий, и неизвестна номина­ция.

Когда местоимения связываются с понятием, они перестают быть местоимениями, а переходят в знаменательные слова: “Мое я”, “внут­реннее я”. “Пустое Вы сердечным ты она, обмолвясь, заменила” (Пушкин), “Сам пришел” - в старой купеческой среде - все этил, Вы, ты, сам уже не местоимения, а существительные.

Особый случай представляют собой собственные имена.

Общее свойство собственных имен состоит в том, что, соотно­сясь с классом вещей, они имеют свое значение в назывании, и только, никаких понятий не выражают.

Собственные имена гипертрофированно номинативны: они призваны называть, в этом их назначение[96].

Между собственными и нарицательными именами в жизни языка все время происходит обмен: нарицательные переходят в соб­ственные, а собственные переходят в нарицательные.

Графически эти переходы можно изобразить следующими треугольниками, где С - слово, В - вещь, П - понятие.

 

Шарик ("маленький шар")

Шарик (кличка собаки)

шарик ("дворняжка", "беспородная собака")

Рис. 1

Первый случай. Нарицательное имя шарик (шарик хлеба, шарик глины, вообще шарик), где ясна и номинативная направлен­ность: словом шарик можно назвать любой предмет, любую вещь, отвечающую требованиям понятия “шарик”; ясно и соотношение с понятием, которое включает два “существенных признака”: сфе­ричность (иначе: кубик, квадратик) и небольшой размер (иначе: шар), прочие признаки несущественны, т. е., например, признаки цвета (голубой, красный, белый) или материала (из глины, из хлеба) и т. п.

Второй случай. Шарик как собственное имя собаки, клич­ка. Ясно, что эта кличка произошла из нарицательного шарик, так как маленький круглопузый щенок катается, как шарик. Но... ще­нок вырос и, может быть, длинная, худая “большая” собака никак не отвечает признакам “маленькая” и тем более “сферичная”. Ясно, что данное слово встало в противоречие с признаками, определяю­щими нарицательное шарик, или попросту утратило эту связь с при­знаками понятия, а тем самым и с понятием, как таковым, по­скольку понятие вне определяющих его “существенных признаков” не может существовать.

Значит ли это, что шарик как собственное имя вообще не имеет значения? Нет. Собственные имена имеют значение (иначе зачем же они существовали бы в языке?), но значение собственных имен исчерпывается их номинативной функцией, их соотношением с на­зываемой вещью (точнее: классом вещей).

Третий случай. Слово шарик (“беспородная собака”, “двор­няжка”) как новое нарицательное, не теряя номинативной возмож­ности и явно происходя из клички собачки, получает опять все права нарицательных, т. е. опять выражает понятие, но это уже другое понятие, чем в шарик - “маленький шар”; это новое поня­тие, полученное “по соседству”, “по совместности”, т. е. путем мето­нимии и синекдохи[97], ничего общего в своих “существенных призна­ках” с понятием “шарик” (и его существенными признаками) не имеет. Это именно П₂ т. е. второе, иное понятие.

Итак, превращение нарицательного имени в собственное озна­чает прежде всего утрату понятия и превращение слова в кличку; наоборот, превращение собственного имени в нарицательное связано с наполнением слова новым понятием с новыми “существенными признаками”, и это понятие может быть абсолютно иным, чем понятие, связанное с первоначальным нарицательным шарик (с его “сущест­венными признаками”).

Рассмотрим некоторые типичные случаи таких “переходов” из нарицательных в собственные и, наоборот, из собственных в нари­цательные.

Здесь следует принять во внимание еще одно подразделение, касающееся уже самих собственных имен.

Это деление собственных имен на ономастику[98], т. е. сово­купность личных имен (имен, отчеств, фамилий, прозвищ людей, а также и животных), и топонимику[99], т. е. совокупность гео­графических названий (физико-географических, т. е. названий гор, плоскогорий, равнин, пустынь; названий морей, рек, заливов и т. п., и политико-географических, т. е. названий стран, колоний, облас­тей, городов и прочих населенных пунктов).

Ясно, что языковая судьба названий физико-географических и политико-географических может быть разной в языке; но наи­более резкое различие существует между ономастикой и топони­микой.

Поэтому вопрос о переходности нарицательных имен в собст­венные и собственных в нарицательные мы будем рассматривать по этим рубрикам: ономастика и топонимика.

Следует отметить, что в отношении перехода собственных в на­рицательные для ономастики и топонимики различия большого нет (так же просто имя изобретателя, допустим, шотландца Mac Intosh переходит на его изделие - макинтош, как и название места, до­пустим, название испанского порта Jeres [хéрес] - на вино, которое там изготовляют: хéрес).

Иная судьба у нарицательных, переходящих в собственные. Пере­ход нарицательных в топонимические собственные закрепляется “на века” и представляет исключительный интерес для историков, поль­зующихся языковыми источниками, тогда как переход нарицатель­ных через прозвище в имя представляет главным образом стилисти­ческий интерес.

Переход собственных имен в нарицательные можно проиллю­стрировать такими примерами.

Имя человека переходит на его изделие, изобретение, открытие (ср. модели и типы оружия: кольт, маузер, браунинг, винчестер и т. п., типы машин: форд, бьюик, паккард и т. п., типы изделий: батист (по имени мануфактурщика XIII в.), макинтош, френч (по имени английского генерала Френча, при котором был введен этот образец военного обмундирования), галифе (по имени генерала Га­лифе, палача Парижской коммуны 1871 г., когда роялисты одева­лись в подобные брюки), на типизацию черт носителя собственного имени: крез - “богач” (по имени лидийского царя, славившегося своим богатством), царь (из цьсарь - цѣсарь) - от имени всесиль­ного Юлия Цезаря (откуда и кесарь, и немецкое Kaiser), король (от имени Карла Великого, ср. польское król - “король”). Часто такому переходу в нарицательные подвергаются имена литературных геро­ев, запечатленных той или иной типической чертой, например: дон­жуан (герой произведений Мольера, Байрона, Пушкина, Мериме), альфонс (герой драмы А. Дюма-сына) и т. п.[100]

В научной терминологии очень типично называние единиц, эле­ментов и тому подобных фактов, включенных в данную науку, именами исследователей, открывших данные факты, например фи­зические единицы: ом, ампер, джоуль, вольт, фарада, кулон, генри, кюри (это имена физиков, открывших данные явления).

Топонимические собственные имена чаще всего переходят в на­рицательные по соотношению: “место - изделие”. Названия тканей или изделий из них по местам, где эти ткани впервые выделыва­лись: бостон (город в Америке), шевиот (горы в Шотландии), Ман­честер (город в Англии), мадаполам, шаль (название городов Ин­дии); названия напитков: херес, малага (испанские города), бордо (французский город), кюрасо (португальский остров); названия раз­ных изделий: панама (“шляпа из корешков”, по республике Панама в Америке), гаванна (“сигара”, по названию столицы Кубы); назва­ние ископаемых: топазы (драгоценные камни, по названию остро­ва в Красном море), каолин (“белая глина”, по названию горы в Китае).

Опять же в основе этих переходов собственных имен в нарица­тельные лежат закономерности метонимии (смежности)[101].

Если переход собственных имен в нарицательные не является обязательным, а зависит от конкретной ситуации и проявляется при надобности, то переход нарицательных в собственные - это регулярное явление; все собственные имена (любого типа, за редки­ми исключениями придуманных кличек) в прошлом нарицатель­ные, и это играет разную роль в топонимике и ономастике.

Топонимические названия, созданные древнейшим населением данных мест, обычно сохраняются в веках; если даже на данной территории “народы сменили народы” и “лицо изменилось земли”, то названия рек, гор, долин обычно остаются и переходят от народа к народу. Для коллектива, впервые так или иначе называвшего данный объект, это было обычное нарицательное слово, но для всех последующих - это название становится “кличкой”, так как понятие уже не понимается, но номинативная способность слова остается.

Такое положение очень важно для историков, в распоряжении которых, помимо археологических данных, нет ничего, кроме соб­ственных топонимических имен, а они оказываются необходимыми для выяснения древних культур, так как без языка культура не может быть постигнута в ее полноте, да и этническая[102] принадлеж­ность народа, носителя данной “археологической культуры”, не мо­жет быть определена.

Звуки [дн] в названиях рек Причерноморья (Дон, Днепр, Днестр, Дунай) приводят к осетинскому слову дон - “вода”, “река”, а так как осетины - потомки скифов, то эти названия показывают зону расселения скифов в доисторическую (т. е. не засвидетельствован­ную письменными памятниками) эпоху.

Название реку. Десны (левого притока Днепра) ставит историка сперва в тупик: десна значит “правая”, почему же это левый приток Днепра? Разгадка здесь в том, что восточные славяне, называя эту реку, шли вверх по Днепру, а тогда эта река была справа (ср., Цна из Дьсна - правый приток в бассейне Оки; Шуя - “левая”, левый приток в бассейне Волги и т. п.).

Такие названия, как Волоколамск (“волок[103] на Ламе”), Вышний Волочек (“небольшой волок на возвышенности”), Брянск (из Дьбрянъскъ, от дъбръ - “дебрь”), Смоленск (от смола), показывают лесные условия первоначальной жизни тамошних поселенцев и их занятия; такие названия, как Пермь, Муром, Чудское озеро, указы­вают на первичное пребывание на этих территориях финских пле­мен: пермъ, мурома, чудь; многие топонимические названия Герма­нии оказываются в основе славянскими: Бранденбург (Brandenburg) из Бранный бор, Штеттин (Stettin) - ныне в Польше Щецин (Szc­zecin) из Щетин (ср. щетина), Штаргард (Stargard) - Старград, Данциг - ныне в Польше Гданьск (Gdansk) от годити - “ждать”, ср. Гдыня (Gdynia) от того же корня, Дрезден (от корня [дрязг-], ср. Дрезна из Дрездна около Орехова-Зуева под Москвой).

В старых названиях районов и улиц Москвы встает реальная история слобод и дорог этого города: Кожевники, Сыромятники (ко­жевенные слободы); Сокольники (слобода, в которой жили соколь­ники; когда царь с боярами выезжал на охоту, то сокольники - дрессировщики соколов - подавали каждому из них на руку, на особое кольцо, сокола); Хамовники (ткацкая слобода; в прошлом ткачи назывались хамовники); Поварская улица, переулки: Хлебный, Столовый, Скатертный, Ножовый -это “поварской цех”; Мясниц­кая - район боен (мясники, торговавшие в лавках у Мясницких ворот, убивали скот около своих лавок, а отбросы сносили в нахо­дившиеся вблизи пруды, отчего последние в то время назывались не без основания Погаными; в 1703 г. пруды были очищены, убой скота и продажа мяса переведены в другие места, а пруды стали называться Чистыми - откуда становится понятным современное их название Чистые пруды); Остоженка (где по прибрежным лугам остожья стояли); Лесная (дорога в лесу); Палиха (если Палиха, то “где пал прошел”, если же Полиха, то “где край поля был”); Твер­ская, Дмитровка, Смоленская показывают направление старых трактов на Тверь, Дмитров, Смоленск [104].

Разгадка нарицательного и первоначального смысла топоними­ческих названий дает историку замечательный ключ к пониманию реальной судьбы народов, их перемещений и периодов владения теми или иными территориями.

Иное дело ономастика. Имена людей переходят от народа к народу, но носители этих имен не так долговечны, как реки, моря и города. Поэтому вопрос о разгадке нарицательного значения оно­мастики интересен для истории слов, для определения культурных влияний разных народов, а главное как факт вкуса и моды, что очень интересно в плане “истории нравов” и особенно при изуче­нии языка художественной литературы.

Имена, даваемые новорожденным, конечно, не связаны с “на­рицательным” значением этих слов-имен, и называющие своих де­тей родители обычно не знают, что Петр идет от греческого petros - “камень”, Виктор - от лат. victor- “победитель”, что Софья - от греческого sophia - “мудрость”, Марина -латинское marina - “морская”, Мария - еврейское “горькая”, Матвей - ев­рейское “дар божий” и т. п.

Имена дают новорожденным чаще всего в силу традиции или моды; следуя традиции, в генеалогиях часто повторяются одни и те же имена, обычно в “шахматном порядке” - через одно: Адриан Алексеевич - Алексей Адрианович - опять Адриан Алексеевич и т. п. Или же появляются на основании моды новые имена.

Так, в началеXX в. в России пошла мода на “древнерусские имена” и появилось много Вадимов, Олегов, Игорей, Людмил и т. д.; с другой стороны, во втором десятилетии появилась тяга к “ино­странным”, “экзотическим”, “шикарным” именам и появились Валентины, Тамары, Изабеллы.

Обе эти тенденции продолжались и в советское время, когда, с одной стороны, умножились Игори и Олеги, а с другой - Иваны переименовывались в Альфредов, а Матрены в Эвелин [105]..

Наряду с этим в 20-е гг. XX в. появилась и иная тенденция: возникают “идеологические имена”. Имена давали не в честь пред­ков и семейных традиций, а в честь революционных героев, вож­дей, деятелей и событий (ср. имена Нинелъ, Ленина, Владлен, Ким, Идея, Октябрина и т. п.).

В 30-40-е гг. снова наметился возврат к “добрым старым” име­нам: новорожденных стали называть главным образом Машами и Наташами, Петями и Сережами.

Особый интерес представляет ономастика в языке художествен­ной литературы, когда бывшее нарицательное значение может быть использовано характерологически. Имя и фамилия персонажа мо­гут быть элементом его характеристики. Наиболее простой путь - это так называемые “говорящие фамилии”, типичные для русской литературы XVIII в.: Честон, Милон, Стародум, что мало похоже на русские фамилии; Правдин, Скотинин, Простаковы - уже тоньше и реальнее; к первой разновидности следует отнести Скалозуба, ко второй - Молчалина, Тугоуховского, а также большинство имен и фамилий героев пьес Островского, как Аркадий Счастливцев (“из счастливой Аркадии”) и Геннадий (“благородный”) Несчастливцев, Лыняев, Беркутов, Гордей и Любим Торцовы (поставить на торец - поставить торчком), Африкан Коршунов, Вукол (“волк”) Чугунов, Разлюляев, Градобоев, Глумов и т.п. В “Герое нашего времени” Лермон­това Печорин соответствует Онегину (по названиям рек, равно как и Сурин, Томский, Ленский, Нарумов), а восточное имя 5эла противо­поставлено западному - княжна Мэри. У Достоевского не только Смердяков, Красоткин, Раскольников, Разумихин, Верховенский, Ма­кар Девушкин, князь Мышкин, но и Карамазовы - “говорящие фа­милии”[106].

Стремление найти героине характерологическое имя привело Пушкина к имени Татьяна, что сам Пушкин объясняет:

 

Ее сестра звалась Татьяна [107]...

Впервые именем таким

Страницы нежные романа

Мы своевольно освятим.

И что ж? оно приятно, звучно;

Но с ним, я знаю, неразлучно

Воспоминанье старины

Иль девичьей! Мы все должны

Признаться: вкуса очень мало

У нас и в наших именах

(Не говорим уж о стихах);

Нам просвещенье не пристало,

И нам досталось от него

Жеманство, - больше ничего.

 

Ключом к разгадке фамилии Карамазов служит разговор супругов Снегире­вых с Алешей. “Здравствуйте, садитесь, г. Черномазов”, - проговорила она. “Ка­рамазов, маменька, Карамазов (мы из простых-с)”, - подшепнул он”. Кара - в тюркских языках “черный”: Карамазов - “черным мазаный”. Так Достоевский приемом “народной этимологии” (см. § 19) использовал тюркизм.

А в примечании пишет: “Сладкозвучнейшие греческие имена, каковы, на­пример, Агафон, Филат, Федора, Фекла и пр., употребляются у нас только между простолюдинами”.

“Жеманство” традиции требовало для героини имени типа Леоноры, Эльвиры [108], а Пушкин, подчеркивая “дьявольскую разницу” ро­мана в стихах и поэмы, назвал свою героиню Татьяной.

Столкновение имен разной окраски может дать стилистичес­кий ключ к пониманию данного текста; так, например, рассказ Л. Леонова “Бурыга” начинается словами: “В Испании испанский граф жил. И было у него два сына: Рудольф и Ваня”. Даже упоми­нание каких-либо имен может играть характерологическую роль; таковы, например, поиски “романтических” имен у Насти в пьесе “На дне” М. Горького: сегодня Рауль, завтра Гастон.

ТИПЫ СЛОВ В ЯЗЫКЕ

 

Чтобы определить круг вопросов, которыми следует занимать­ся в лексикологии, надо установить типы слов как элементов словарного состава языка. Этот вопрос не подменяет проблемы частей речи, что является, прежде всего, вопросом грамматичес­ким[109], хотя и пересекается с лексикологическим вопросом о типах слов.

Если мы откроем словарь какого-нибудь языка, то сразу же убедимся, что некоторые типы слов попадаются редко, их мало, их можно сосчитать.

Эти слова необходимы в языке, но они не являются тем, что является в языке базой для образования новых слов. От междоме­тий, местоимений, числительных и даже от служебных слов, конеч­но, могут возникать новые слова; но это очень ограниченный круг (ах - ахать, аханье, ох - охать, оханье, ха-ха - хахать, хаханье, хахаль, ну - понукать, я - ячество; так - таковский; ты - ты­кать, тыканье; Вы - выкать, выканье; два, двое - двойня, двойка, двоешник; но - нокать, ноканьеи т. п.). Все эти слова в словарном составе стоят особо, занимая свое нужное место, но не участвуя в больших преобразованиях и изменениях языка, как слова знамена­тельные.

Чтобы лучше разобраться в этом вопросе, попробуем предъявить словам языка своеобразную анкету из трех пунктов: 1) отно­шение к называнию, 2) отношение к понятию и 3) отношение к грамматике.

Выражая утвердительные ответы знаком + (данный тип слов может выполнять эту функцию), а отрицательные знаком - (дан­ный тип слов не может выполнять эту функцию), попытаемся дать в таблице различия типов слов. Скобки, заключающие + или -, показывают, что возможность или невозможность выполнить дан­ную функцию связана с какой-то специфичностью.

 

Типы слов	Функции:
Способность называть	Способность выражать понятие	Способность быть членом предложения
1. Знаменательные слова (су­ществительные, прилага­тельные, наречия, глаголы)	+	+	+
2. Местоименные слова	(+)	-	(+)
3. Числительные	-	(+)	(+)
4. Служебные слова	-	(+)	-
5. Междометные слова	-	-	-

 

Действительно, лексически, т. е. по отношению к словарному составу языка, эти группы слов совершенно разные.

Знаменательные слова (за исключением имен собственных[110]) - это наиболее полноправные слова в словарном составе языка: они и служат названиями (это номинативный фонд языка), и выражают понятия, и служат основой предложения; как члены предложения они выступают в роли подлежащих, сказуемых, определений, до­полнений и обстоятельств (стол, зима, утро, красивый, весело, иг­раю, играть и т. п.).

Слова местоименные, как уже мы говорили выше[111], не являются прямыми названиями, они лишь заместители и заменители названий (местоимение- “вместо имени”). Это слова, значение которых выясняется только из ситуации. Нельзя сразу, с самого начала, обозначить что-либо как оно или это; в нормальной речи такие языковые обозначения могут лишь следовать названному, например: “На столе стояла лампа; она давала отблеск на кафель­ную печь” или “Вошел человек, он был уже не молод”. Недаром так легко вопросительные местоимения (кто, что, который, чей с их формами, куда, где и т. п.) переходят в служебные относительные слова, например: “Кто вошел?” и “Сей шкипер был тот шкипер славный, кем наша двигнулась земля, кто придал мощно бег дер­жавный рулю родного корабля” (Пушкин); “Где вы были?” и “Деревня, где скучал Евгений, была прелестный уголок” (Пуш­кин);* Чей это платок?” и “Я тот, чей взор надежду губит” (Лермонтов) и т. п.

Итак, номинативная способность местоимений особая; они же и существуют для именования, но именуют уже поименованное к указания на именование, а не как собственно названия.

Понятий местоименные слова, как правило, не выражают[112], когда же с такими словами начинают связывать понятия: “внутреннее я (в философском тексте), “сам пришел” (в купеческой среде), - то это уже не местоимения, а существительные, т. е. знаменательные слова; такими же знаменательными являются и производные от местоимений слова, как ячество, тыкать, выкать v. т. п. Среди местоименных слов есть и такие, которым присуще выражение поня­тий, например определительные: весь, всякий, каждый и т. п., но они, пожалуй, не являются типичными местоимениями (как личные, вопросительные, отрица­тельные, неопределенные).

Местоименные слова в языках независимо от их появления - слова вторичные, слова-заместители. Это как бы бумажная валюта, функционирующая ради удобства, благодаря наличию золотого фонда. Золотым фондом для местоимений являются знаменательные слова, без наличия которых существование местоимений “обесценено”, как и стоимость бумажных денег без обеспечивающего их стоимость золота.

Технический характер местоимений легко обнаружить в пись­менной деловой речи, где в случае повторения - “того же” - или употребляют местоимения, или же применяют чисто технический прием - кавычки, например в библиографических списках:

 

Л. Толстой. Детство или: Л. Толстой. Детство

и отрочество. и отрочество.

Он же (или: Его же).» Война и мир.

Война и мир.

 

Или в инвентарных списках и каталогах:

Ружье двуствольное. или: Ружье двуствольное.

То же со стволами спе-» со стволами спе-

циальной стали. ­циальной стали.

То же с дамасковыми»» с дамасковыми

стволами. стволами.

 

И хотя большинство местоимений и входит в основной фонд лексики любого языка, тем не менее, местоимения в словарном со­ставе стоят особняком.

Числительные хотя и выражают понятия, но понятия особые, не связанные с реальными вещами. Это понятия математических чисел. Поэтому числительные - наиболее абстрактная часть лек­сики. Специальные понятия чисел резко отличаются от обычных понятий, так как последние как обязательные могут иметь и два, и три существенных признака, тогда как понятия чисел (3, 5, 7 и т. д.) ограничиваются одним существенным признаком, выделяю­щим данное число из ряда других.

Что касается номинации, то настоящие числительные лишены этого. Но так как основная функция слова - это номинация, то у числительных происходит “подмена” (суппозиция[113]), и они как сло­ва начинают называть то понятие, которое они обозначают. Благо­даря этому в специальных контекстах числительные быстро “опредмечиваются” и становятся существительными, например в профес­сиональной речи графиков: красивое 4, жирное 2 (здесь слова, соот­ветствующие цифрам 4, 2, обозначают графические знаки); то же самое и в речи школьников: уверенное 5, неустойчивое 4, верное 2, или в чисто арифметическом тексте, где числа из понятий превра­щаются в “вещи”: шесть нацело делится на три, одиннадцать нельзя нацело разделить на два и т. п. Здесь “числительные” без посторон­ней помощи, в одиночку, выступают в роли членов предложения, но именно потому, что это уже не числительные, т. е. «слова-понятия», а названия особых арифметических “вещей”-чисел. В неариф­метическом тексте числительные самостоятельно не могут быть чле­нами предложения, они выступают вместе с существительными, об­разуя составные подлежащие, составные дополнения, например: “Три грации считались в древнем мире” (Бестужев-Марлинский), “Да, угадали вы, три клада в сей жизни были мне отрада” (Пуш­кин), “Двух станов не боец, а только гость случайный” (А. К. Толстой)[114].

Особое положение в словарном составе служебных слов (т. е. предлогов, союзов, артиклей, частиц, а также вспомогательных гла­голов, глаголов-связок и слов степени: к, от; и, но; le, the, der; ли, не, лишь; был, являлся, более, еще, менее и т. п.) вытекает из их несамостоятельности, невозможности их существования без знаме­нательных слов, с которыми они сочетаются для выражения раз­личных отношений, необходимых при построении предложения или для обозначения какой-либо грамматической характеристики (ар­тикли).

Никаких вещей служебные слова не называют, а их номинатив­ная потребность обращена на те понятия отношений (пространст­венных, временных, причинных, целевых, условных, уступитель­ных, соединительных, противительных, усилительных, исключи­тельных, определительных и т. п.), которые они выражают. Следо­вательно, служебные слова выражают понятия, но опять же особые понятия отношений; недаром их часто называют слова-морфемы, т. е. подчеркивают их близость к аффиксам, например падежным флексиям, которые также служат для выражения тех же отноше­ний. Но служебные слова выражают эти отношения “отдельно”, как отдельные единицы, тогда как флексии - это только части слов, самостоятельно не существующие.

Среди прочих слов служебные слова не обладают самостоя­тельностью; это слова-сопроводители, это грамматические помощ­ники знаменательных слов; поэтому они не могут быть членами предложения, хотя их присутствие обнаруживается только в пред­ложении, в сочетаниях слов. В тех случаях, когда “служебные сло­ва” выступают как члены предложения, это уже не служебные, а знаменательные слова, возникшие из служебных (“и зачем нужны эти и”, “Твое постоянное но меня раздражает”; или в лингвистичес­ком тексте: “В немецком языке артикль der может склоняться” и т. п.).

Остаются еще междометные слова. Их роль в языке, и особенно в речи, очень специфична. Они служат симптомами чувств и сигна­лами волевых побуждений. Но это самые “бесправные” слова языка: они не служат названиями обозначаемого, не связаны с понятиями и не являются членами предложения. Значит ли, что они находятся вообще вне грамматики? Нет. Этого быть не может.

Междометия как особые слова данного языка (в отличие от рефлекторных выкриков, общих для всех людей и даже для мно­гих животных) так или иначе на общих правах поступают в рас­поряжение грамматики. Они могут быть суррогатами предложе­ния (“Я сегодня прошел 25 километров” - “Ого!”; “Ты встретил ее?” - “Увы!”), что обще для всех языков, но состав междометий и их звуковое оформление (где, правда, бывают и исключения из нормальных фонетических случаев, как, например, наличие зву­ка [g] в ага, ого, эге и т. п. в русском языке) всегда специфичны для каждого языка[115].

Экспрессивность междометий представляет особый интерес для стилистики, и поэтому лексикология так или иначе должна зани­маться междометиями, но главная ее задача, конечно, связана с изучением знаменательной лексики.

Знаменательные слова не только составляют основной массив лексики любого языка, но и самое интересное в отношении разви­тия и изменения значений. Это самые “полноправные” слова в лек­сике, они и соотнесены с понятиями, и могут в любой момент быть названиями окружающей действительности, они же являются осно­вой предложения, его членами.

Хотя числительные, местоимения и служебные слова, как пра­вило, входят в основной словарный фонд языка, но именно их неподвижность в развитии и специальное назначение выводят их на периферию лексики. В области же знаменательной лексики мы прежде всего встретимся с многозначностью, с синонимией, с во­просами терминологии и идиоматики.

Не отрицая интереса лексикологии к регистрации местоимений, числительных, служебных слов и междометий, мы в дальнейших параграфах этой главы займемся прежде всего знаменательной лек­сикой.

По своей изолированности и по отношению к предложению известную бли­зость с междометиями имеют модальные слова типа: кажется, пожалуй, возмож­но и т. д., но в отличие от междометий модальные слова не имеют экспрессивной функции, не служат знаками эмоций и волевых моментов, а выражают особые отношения говорящего к своей речи (предположительность, достоверность, воз­можность того, о чем говорится, с точки зрения говорящего).