Лекции.Орг


Поиск:




Ни того, ни другого не существует 4 страница




 

Мэри Хенч

Мэри Хенч

Жаклин Райт

Иан Адамс

Джимми Спид

Мэри Хенч

Мэри Хенч

 

Одним воскресным вечером я кружил и кружил на велосипеде вокруг конюшен нашего дома, истязая разум поисками идеи насчет того, что бы такое принести назавтра в школу, как вдруг ко мне подошел Айвен Табби, держа в чаше ладоней что-то маленькое, мягкое и темное.

– Крота нашел, – сказал он.

То не был крот, раздавленный и пронзенный пружинным капканом, то был крот, умерший, по всему судя, естественной смертью, и совсем недавно. Возможно, отец и мать его попались в капканы, вот он и вылез из земли – посмотреть, что происходит и почему его не зовут обедать, и с ужасом обнаружил, что совсем ничего не видит и что ему вообще не положено болтаться по земле с ее Верхними Людьми и Зрячими Зверьми. Но какой бы конец он ни нашел, молодой крот этот пребывал в превосходном состоянии, розовый нос его и лопатовидные лапки были еще теплы и отличались совершенством формы.

Я взмолился, чтобы его отдали мне, и великодушный Айвен просьбу мою удовлетворил, хоть и намеревался, как тут же выяснилось, скормить находку своему коту.

На следующее утро я проделал на велосипеде обычную милю до Коустона, весь трепеща от волнения. Обернутый в солому крот лежал в прицепленной к раме сумке. Сегодня меня ожидал триумф.

«Перед нами обычный европейский крот, – скажу я классу. Этой ночью я провел (с помощью “Семейной энциклопедии” Пира) исчерпывающее исследование кротов. – Каждый день кроты съедают столько, сколько весят сами, и, не получая пищи в течение двенадцати часов, могут буквальным образом околеть от голода. За один час крот способен прорыться под землей на расстояние в восемнадцать футов. Спасибо».

И я представлял себе, как слегка поклонюсь под восторженные овации всех учеников, не считая Мэри Хенч, губы которой побелеют, потому что ее ничтожная гусеница шелкопряда или жалкое собрание катышков помета сипухи останутся попросту не замеченными.

Я бросил велосипед во дворе и помчался к мисс Меддлар, притормозив лишь у самой ее двери, дабы придать себе вид спокойный и выдержанный.

– О, как вы сегодня рано, Стивен Фрай.

– Правда, мисс? Да, мисс.

– И что это вы принесли? Что-то для стола природоведения?

– Да, мисс. Это… – взволнованно начал я.

– Не говорите пока ничего, мой мальчик. Давайте дождемся других учеников. Положите ваше приношение на стол и… о боже, что там такое творится?

Со стороны игровой площадки донесся буйный взрыв смеха и восклицаний. Мы с мисс Меддлар бросились к окну и, вытянув шеи, попытались разглядеть причину суматохи. И в тот же миг в комнату влетел Джимми Спид, встрепанный, весь в пятнах чернил мальчик, который всегда улыбался так, точно он был уверен, что его окружают одни сумасшедшие.

– Ох, мисс, мисс! Вы ни за что не поверите! Ни за что, никогда!

– Во что я не поверю, Джимми Спид?

– Это Мэри Хенч, мисс! Она привела на урок природоведения ослика. Настоящего, живого! Такой красивый, не знаю только, как он поместится на столе.

– Ослик! – Мисс Меддлар порозовела от волнения, разгладила на себе юбку и метнулась к двери. – Ослик. Боже милостивый!

Я взглянул на моего кротенка и залился слезами.

 

В самом конце недели, когда все в школе начали наконец говорить не об одной только Мэри Хенч с ее осликом, мистер Кетт подошел ко мне на игровой площадке и отвел в сторонку.

– Приветствую вас, молодой человек, – сказал он. – Что-то вы ходите как в воду опущенный, если позволите мне так выразиться.

– Правда, сэр?

– Правда, сэр, – отозвался он. – Помню шутку, которую я слышал мальчиком на рождественском представлении. Про Золушку. В Дереме, за много лет до войны. Одна из ее плохих сестер сказала: «Когда на меня нападает тоска зеленая, я покупаю себе новую шляпку». А другая плохая сестра ответила: «Так вот почему они у тебя все болотного цвета». Как сейчас помню.

Правда, при его мягком норфолкском выговоре это выглядело немного иначе: «…как сищас».

– Итак, – продолжал он, опуская ладонь мне на плечо. – Что же именно погрузило в тоску зеленую вас?

– Да так, ничего, – ответил я, – просто…

– Мне вы можете довериться, молодой человек. Если это тайна, от меня ее никто не услышит. Двадцать лет назад один мальчик открыл мне удивительную тайну. Знаете какую?

– Нет, – заверил его я, мгновенно воспрянув духом. Больше всего на свете я любил удивительные тайны. – Какую?

– Не скажу, – ответил мистер Кетт. – Это же тайна. Видите? Вот как хорошо я умею хранить их.

– А. Ну, понимаете, дело в том…

И из меня потоком полились путаные описания краха, разочарования, гнева и отчаяния, которые пожирали меня изнутри после поражения, нанесенного мне Мэри Хенч и ее распроклятым ослом.

– Понимаете, он был такой замечательный … такой совершенный. И лапки совершенные, и нос, и шкурка. Лучший крот на свете. Хоть и мертвый. В любую другую неделю я получил бы звезду. Да не в звездах дело, а в том, что я ни разу ни одной по природоведению не получил. Ни одной. Никогда.

– Зато у вас множество звезд по правописанию, не правда ли? Так говорит мисс Меддлар.

– Да ну, правописание

– Я видел вашего крота. Очень хороший крот, тут и сомневаться не приходится. Вам следует гордиться им.

Под вечер того же дня, когда завершились занятия, я подошел к столу, на котором покоились творения живой природы, взял уже немного подпорченного временем крота и завернул его в носовой платок.

– Это что же, наш крот покидает нас? – спросила мисс Меддлар с проблеском, как мне показалось, надежды в голосе.

– Да, наверное, – вздохнул я. – Видите ли, он немного… н у, вы понимаете.

На середине дороги домой я прислонил велосипед к ограде и развернул платок, решив предпринять научное исследование природы разложения. Шкурка крота, некогда столь плюшевая и красивая, теперь потускнела, пошла пятнами и кишела поблескивающими белыми клещами. Какое-то черное насекомое, сидевшее в мокрой сердцевине кротового тельца, смакуя ее липкую жижу, казалось, вдруг увидело меня или, по крайней мере, увидело дневной свет, возможность выбраться на волю. Яро взмахнув крылами и прерывисто зазудев, точно заводная игрушка, оно влепилось прямо мне в глаз. Я взвыл и уронил объект исследования. А летучая тварь, кем бы она ни была, взвилась в воздух и полетела над полями.

Почувствовав, что лодыжки мои мокры, я опустил на них взгляд. Крот упал мне на сандалии и словно взорвался там, расплескавшись по носкам и ступням. Я завопил и завизжал от страха и отвращения и заскакал на месте, обмахивая платком голени – так, словно их охватило пламя.

Все было слишком ужасно, природа была слишком ужасна. Природа воняла, хлюпала и выблевывала слизь, червей и разорванные кишки.

Думаю, я впервые ощутил тогда потребность не быть. Не умереть и уж тем более не покончить с собой – просто не быть. Этот мерзкий, враждебный, уродливый мир для меня не годился – как и я для него. Мир был чужд мне, а я ему.

Ошметки крота лежали рядком вдоль изгороди. Я обтер ноги чистым когда-то, немного хрустким льняным носовым платком, а после поднял его к небу. Они здорово походили друг на друга, платок и вечереющее небо. Кусок полотна и небеса, покрытые пятнами чернил и крови. С тех пор отчужденная недоброжелательность определенной разновидности заката неизменно вгоняет меня в испуг.

– Боже милостивый, – сказала мама. – Откуда этот запах, дорогой?

– От дохлого крота, а ты думала откуда? – сварливо ответил я и затопал по лестнице вверх.

– Ну, тогда тебе лучше поскорее помыться.

– А я, по-твоему, куда иду? Лезу наверх, чтобы… в… в крокет поиграть?

Отповедь не из лучших, но ничего ядовитее я придумать не смог.

О природоведении я в тот уик-энд больше не помышлял. Лил дождь, позволявший мне спокойно сидеть под крышей и на природу никакого внимания не обращать.

И только в понедельник утром, катя, как обычно, на велосипеде в школу, я сообразил, что у меня нет ничего для еженедельной демонстрации наших достижений.

Палка, подумал я. Можно отличнейшим образом принести в школу палку. Не хотите крота, получите палку. Палки тоже бывают интересные. Природа, знаете ли, не из одних только ослов, помета выдр, яиц крачки, бобровых черепов и гнилостных ползучих тварей состоит. Принесу им сухую палку.

И я подобрал с земли первую попавшуюся. Самую заурядную палку. Мертвую, но безобидную, не подпорченную смертью. Да к тому же и вещь это полезная, чего никак не скажешь о сгнившем кроте, который, шмякнувшись о твои лодыжки, разлетается на куски.

Я принес палку в класс и демонстративно выложил ее на стол, предназначенный для творений природы.

– Ну что же, – сказала мисс Меддлар, после того как с раздражающим тщанием и медлительностью пенсионерки, расплачивающейся у кассы магазина самообслуживания, изучила собранные на сей раз образцы. – Что же, хорошо. На этой неделе все вы замечательно потрудились. Должна сказать, Мэри, я рассчитывала увидеть сегодня на игровой площадке слона, однако и перо сойки, которое ты нам принесла, очень красиво, очень. Но знаете что? Звезда этой недели присуждается… Стивену Фраю.

– Фрррр?…

Дюжина пар ничего не понимающих глаз заметались между мной, мисс Меддлар и обычной сухой палкой, которая лежала на столе, сильно смахивая на обычную сухую палку.

– Подойдите ко мне, Стивен Фрай. Полностью сбитый с толку, я вышел к доске.

– Звезда присуждается вам не за палку, хотя я уверена, палка очень хорошая. Она присуждается вам за то, что в пятницу вы унесли отсюда вашего крота…

– Простите, мисс?

– …потому что, должна вам сказать, эта дрянь провоняла весь класс. Он и весь коридор провонял, ваш крот. Увидев, что вы его уносите, я обрадовалась как никогда в жизни.

Класс разразился хохотом, а поскольку я давно уже раз и навсегда решил, что смеяться надо мной никому и никогда не позволю, то засмеялся и сам и принял звезду со всеми довольством и достоинством, какие сумел изобразить.

Так вот, не странно ли – не просто странновато, но действительно странно – было обнаружить четверть века спустя, что именно по причине этого пустякового эпизода меня в школе и помнят, – а не по причине моего бестрепетного вранья и хитроумных уверток.

Джон Кетт был, да и сейчас, надеюсь, остается своего рода мирским проповедником, демонстрацией благодетельности христианства, лучшей, чем сам святой Павел. С другой стороны, по моему непросвещенному мнению, Иуда Искариот, Нерон и граф Дракула тоже демонстрируют благодетельности христианства получше святого Павла… однако это совсем другая тема и для совсем другого разговора. Вы же здесь не для того, чтобы слушать мои невежественные бредни по вопросам теологии.

Но самое ужасное состоит вот в чем.

Все двадцать пять лет, минувших с того дня, до встречи с Джоном Кеттом и другими, до их улыбчивых намеков, я и думать не думал ни о кроте, ни обо всем, что было с ним связано.

В начале праздника я, переходя с видом принца Майкла Кентского от лотка к лотку, при всяком упоминании о кроте делал вид, будто прекрасно все понимаю, то есть лицемерил самым постыдным образом. Я полагал, что речь идет о каком-то телевизионном скетче, в котором я выступил, а после напрочь о нем забыл.

Такое случается часто. Помню, несколько лет назад некий решительно не знакомый мне человек гневно окликнул меня с другой стороны улицы. Он был буквально багровым от гнева, грозился кулаком и обзывал меня «убийцей славных кобылей». Я решил, что ему не по вкусу мои политические взгляды, мои телевизионные выступления, мои сексуальные предпочтения, мои повадки, голос, лицо – то есть я сам. Меня бы это не удивило. Он мог назвать меня жирным, уродливым, скучным педерастичным леваком, и я понял бы, что он имеет в виду. Однако убийца? И каких, собственно, «кобылей»? Может, все дело в том, что на ногах у меня кожаные туфли… в наши дни серийных фанатиков-маньяков ничего ведь заранее не скажешь. Я быстро свернул за угол и пошел прочь. От таких людей лучше держаться подальше. На них, знаете ли, крупными буквами написано: «Добра не жди».

Вообразите же испуг, охвативший меня, когда я увидел, как этот помешанный выскочил из-за угла и припустился за мной вдогонку.

– Мистер Фрай! Мистер Фрай!

Я обернулся – с обезоруживающей, как мне хотелось верить, улыбкой, – высматривая свидетелей, полицейских и пути к отступлению.

Помешанный поднял, словно извиняясь, руку.

– Я вдруг сообразил, что вам невдомек, о чем я говорю, – сказал он, совсем уже полиловев от смущения и усилий.

– Ну, должен признать…

– Помните Крапчатого Джима?

Судя по интонации, эти слова должны были полностью все прояснить.

И тут до меня действительно начало доходить.

Он говорил об эпизоде из телесериала, в котором я сыграл генерала Мелчетта, – тот отдает под трибунал героя сериала, Блэкладдера, убившего, зажарившего и съевшего любимого почтового голубя генерала, а голубя этого как раз и звали Крапчатым Джимом.

Во время заседания военного суда, которое Мелчетт, не обинуясь соображениями беспристрастности, сам же и проводит, он, разъярившись, бессвязно орет на капитана Блэкладдера, называя его «убийцей фландрских голубей». Вот что кричал мне через улицу тот мужчина, а вовсе не «убийца славных кобылей»…

Телевидению присуща некая странность – ты что-то делаешь на нем и думать об этом забываешь, а истовые поклонники смотрят твою программу и смотрят и в конце концов заучивают текст в тысячу раз лучше, чем сам ты знал его перед съемками.

А еще одна западня, в которую попадает автор-юморист, связана с использованием в скетчах имен собственных. Я, подобно многим сочинителям, старался использовать географические названия в качестве фамилии выдуманных мной персонажей, а фамилии моих знакомых – в качестве географических названий.

В тот день среди моих связанных с упоминаниями крота предположений присутствовали и такие: я либо появился в какой-то телепрограмме вместе с кротом, либо дал этому животному имя «Коустон», а то и «Кетт». Я шарил в памяти, пытаясь сообразить, не написал ли я когда-то статью или, может, сыграл в рекламе, скетче, сериале, радиопередаче, фильме либо пьесе, в которых крот упоминался хотя бы косвенно: крот как мелкое животное с лапами лопатой, крот как внедренный в чужую разведку агент, крот как горнопроходческая машина, крот как обозначение слепца, крот, нехорошо обошедшийся с Дюймовочкой, – я перебрал все. Как-то раз мы с Хью Лаури сочинили скетч о людях, которые коллекционируют фарфоровые блюдца с изображениями «чащобных полевок», – блюдца эти расписывались прославленными на весь мир художниками и рекламировались в воскресных таблоидах. Однако от мертвого крота до «чащобной полевки» дистанция огромного размера, к тому же мы этот скетч ни разу не исполняли, не записывали и уж тем более не пускали в эфир.

Так что ниточки моей памяти стянулись одна к одной и я наконец понял, о чем говорят окружающие, лишь в тот миг, когда Джон Кетт спросил у меня, сохранил ли я еще острый интерес к кротам и не находил ли в последнее время мертвых.

И твердили они об этом дурацком кроте вовсе не потому, что он был самым сенсационным животным, какое забегало в Коустон со времен Черной Смерти, не потому, что он стал героем анекдота, сыгравшего особо знаменательную и любопытную роль в жизни деревни. Теперь-то я знаю то, чего не мог знать тогда, – крота упоминали потому, что жители деревни приготовили для меня небольшой сюрприз, и если бы я не вспомнил эту историю и принял бы их подарок с немым недоумением, все, в том числе и я, оказались бы в положении до крайности неудобном.

– Странно, что вы все еще помните того крота, – сказал я Джону Кетту, когда он повел меня к человеку, отвечавшему за звуковую систему (в каждой деревне имеется хоть один знаток микрофонов и магнитофонов).

После того как мне объяснили принцип работы усилителя и дважды показали местоположение микрофонного выключателя, я спросил у Джона Кетта, помнит ли он, в свой черед, тот случай, когда я так и не решился войти в его класс и передать посланные мисс Меддлар результаты контрольной работы. Он немного подумал и улыбнулся, словно извиняясь.

– Нет, – сказал он, – боюсь, не помню.

В прошлом Джона Кетта светит солнце и поют птицы, в моем – черные грозовые тучи вечно собираются у меня над головой.

Я набираю этот текст, а на моих коленях лежит прямоугольник покрытого лаком дерева с четырьмя аккуратно просверленными по углам отверстиями, чтобы его проще было повесить на стену всем напоказ. Это и есть небольшой сюрприз, подарок, поднесенный мне Коустонской сельской школой в благодарность за то, что я открыл ее праздник. На дощечке опрятным староанглийским шрифтом написано следующее:

 

Ода кроту

 

Меня сюда не звали,

Не гнали взашей домой,

Но я здесь был

И отсюда ушел

С единственной звездой.

 

Коустон 89

большая летняя ярмарка

 

 

 

Коустонскую сельскую школу я покинул в марте 1965-го и на следующий месяц оказался в «Стаутс-Хилле» – единственным новым учеником летнего триместра.

Сейчас уже сентябрь. Сэмюэль Энтони Фарлоу Банс и горстка других новичков – это все мелюзга, Стивен же Фрай, который кричал в классе «Мисс, мисс!» и хихикал с девчонками на краю площадки для игры в «классики», скончался, а на место его заступил Фрай, С. Дж. Фрай, молодой Фрай, Фрай-младший, юный Фрай, Фрай Второй, Фрай-Джуниор или, что хуже всего, Мелкий Фрай.

Школа «Стаутс-Хилл», как я уже говорил, представляла собой пародию на замок, каменные башенки и бастионы ее возвышались на холме Бери, под которым притулилась деревушка Ули. На школьном гербе красовался зимородок (являвшийся, вероятно, отсылкой и к школьному озеру, и к преданности главы школы Роберта Ангуса идее дать своим юным подопечным золотые школьные годы), под зимородком значился начертанный на свитке девиз школы: «Τοιζμελλονσι» – «Ради будущего». Corpus studenti [33](как-никак образование нам предстояло получить классическое) слегка превышал пять сотен человек, мальчики были разделены по четырем «Домам»: «Зимородки», «Выдры», «Осы» и «Пантеры». Общие спальни носили названия деревьев – «Ильм», «Дуб», «Бук», «Платан» и «Кипарис».

Столовая ложка витаминного коктейля на ночь, капсула с жиром из печени палтуса за завтраком (впоследствии замененная более приятным «Халиб-оранжем», что, в общем, то же самое, только в сахарной облатке), обучение игре на каком-либо музыкальном инструменте, верховой езде, хождению под парусом, планеризму, лисьей охоте, преподавание элоквенции, умения читать следы, стрелять и фотографировать – все это относилось к разряду Дополнительных Услуг и оплачивалось тоже дополнительно: каждый триместр родители учеников получали соответственный счет, в гинеях. Приходящие ученики в «Стаутс-Хилл» не принимались, а отличающуюся редкостной импозантностью школьную форму – в состав ее входила расчудесная зимняя куртка с рисунком «в елочку» (в середине этой книги есть фотография, на которой брат облачен именно в эту куртку, а на плече его сидит обезьянка), летние рубашки «Аэртекс», зимние «Клайделла», шапка, канотье, серый костюм для праздничных дней и посещения церкви, блейзеры, джемпера, галстуки, спортивные рубашки, спортивные свитера, шорты, змеиной кожи ремень с цветами школы (те, кому исполнилось десять, могли, хоть и не были обязаны, носить брюки) и совершенно фантастическое количество носков спортивных, носков форменных и положенного вида эластичных подвязок для крепления названных носков, – все это родителям надлежало заказывать исключительно у Дэниела Нила с Ганновер-стрит, а впоследствии, когда Дэниел Нил отошел от дел, у Горринджа с Кенсингтон-Хай-стрит. Вся одежда должна была метиться бирками с именем владельца – прекрасный бизнес для «Мсье Кэш и Компани», заправлявших в те времена на рынке именных меток. Еще одним важным элементом был, разумеется, ящик для сластей с запечатленными на исподе крышки фамилией и инициалами владельца.

Помимо девиц Ангус, женский состав школы включал Систер Пиндер, чей муж служил в Королевском военно-морском флоте, – величавая мантилья, накрахмаленные манжеты и перевернутые вверх ногами часики-кулон (из тех, что входят в наряд медицинской сестры, какой мечтает получить на Рождество каждая девочка). Предпочитавшийся ею метод наказания, которое получали те, кто выводил ее из себя, сводился к резкому шлепку металлической линейкой по ладони – совсем не такому болезненному, как вам представляется. У нее имелся сын моего примерно возраста, Джон, собиравшийся, если я верно помню, поступить в Пангборнский флотский колледж. Откуда мне знать, может, он теперь уж и адмирал, хотя большинство моих однокашников избрало, насколько я в состоянии судить, работу в Сити, в рекламе, торговле недвижимостью, кинопроизводстве – или радостно удовольствовалось положением нуждающихся столяров (с малой примесью керамистов) в Корнуолле. Таково мое поколение. Точно так же, как в фильмах «Ну, давай», у нас имелась сестра-хозяйка, она же «матрона», – при моем появлении в школе должность эту исполняла миссис Уотерстон, а звали ее Матей или Пузырящейся Матей, по одноименной детской пенке для ванн. И у нее тоже учился в нашей школе племянник, но, боюсь, о нем я почти ничего не помню.

Матроны-помощницы наплывали и уплывали, подобно летнему ветерку, – единственной, кого я способен припомнить хоть с какой-то ясностью, была блондиночка в очках, которую звали Мерилин (моя решительно не надежная память уверяет, будто она была евангелисткой). Мерилин играла на гитаре и, если ее просили, усыпляла нашу спальню колыбельной, где шла речь (коли я не спятил окончательно) о каком-то невразумительном «Эль-Пасо». Мерилин удалось завоевать сердце моего брата Роджера – во время летнего пешего похода по острову Уайт: он вернулся домой со стеклянным маяком, заполненным слоями разноцветного песка с берегов Райда, и адамовым яблоком, сильно превосходившим размерами то, с каким уехал. Символичность этого маяка есть деталь до того избитая, что только реальной жизни хватает нахальства ввести ее в ткань повествования. Секретарша школы, миссис Уолл, носила опрятные твидовые костюмы и приятно пахла цитрусами и перчиком. По-моему, ее звали Энид. Школьного повара звали Кен Хант, его яичные и куриные блюда раз за разом становились жертвами нескончаемых спунеристских острот, увидеть которые на этих страницах вам наверняка было бы неприятно. У него имелось двое помощников: Силия, невероятно толстая, густоволосая испанка, относившаяся ко мне во все проведенное мной в «Стаутс-Хилле» время с ошеломляющей материнской заботливостью, и ее муж, Абиел, почти такой же толстый, волосатый, испанистый и столь же великодушный со мной.

Еще у нас был старший слуга, мистер Дили, перед которым я просто-напросто трепетал. Он носил клетчатые брюки и, похоже, при всякой нашей встрече имел сказать мне только одно: «Ну-ну, мастер Фрай, ну-ну». Каждый раз, как я смотрю фильмы наподобие «Крик и плач» или «Смех в раю»,[34]мне снова слышатся его почти жуликоватые интонации, лежащие, так сказать, где-то посередке между Джеком Уорнером[35]и Гаем Миддлтоном.[36]И у него, в свой черед, имелся сынок по имени Колин, на голове которого был устроен набрильянтиненный кок, украшавший, как я теперь понимаю, исполнителей в стиле «рокабилли». Колин состоял на подхвате у отца, умел пускать изо рта колечки дыма и свистеть сквозь зубы, в точности воспроизводя звук казу. Кроме того, он был хранителем ключа от школьного буфета, что придавало его персоне особую весомость. Школьный парикмахер, Джон Оуэн, появлялся у нас раз в неделю; он находил мое имя забавным, поскольку оно напоминало ему о знаменитом аукционисте (знаменитом аукционисте? Ну да, по-видимому, так) Фредерике Фрае. Подстригая меня, Оуэн снова и снова повторял: «Фредерик Фрай, ЧИА, Фредерик Фрай, ЧИА. Член института аукционистов. Фредерик Фрай, ЧИА».

Любовь Роберта Ангуса к животным выражалась – вне стен школы – в обилии пони и лошадей, а также вольера для птиц, в котором среди иных экзотических созданий обретался исключительной красоты золотой фазан. Птичьи клетки имелись и в самой школе. Встроенные в стену рядом с кабинетом директора, они служили жилищем для четы благодушных попугаев и моего особенно близкого друга – майну, индийского скворца. Эта необычайно крупных размеров птица умела изображать звон школьного колокола, бормотание мистера Дили, с которым тот начищал шандалы в огромной столовой, расположенной по другую сторону клеток, глухие шлепки трости, опускавшейся в кабинете директора на оголенные зады, и голоса большинства тех, кто работал в школе; птица талантливо и точно передавала даже стук, с каким опускались на покрытые куском жаростойкого пластика козлы четыре ящика с трехпинтовыми молочными бутылками, – стук, который она каждый день слышала во время утренней перемены. Вам это может показаться достижением малоправдоподобным, но уверяю вас, я не преувеличиваю. Собственно, не так давно я слышал по радио рассказ диктора и натуралиста Джонни Морриса о его майне, точно передающей звук, с которым эти самые трехпинтовые бутылки молока ставятся на крыльцо дома. Дар акустического копирования звуков, сопровождающих доставку молока, несомненно является общим (хоть и озадачивающим в смысле эволюционном) для одомашненных майн юго-западных (по отношению к Лондону) графств нашей страны – это явление, безусловно, требует дальнейших научных исследований.

Разумеется, семейство Ангус держало и собак. У них имелось большое число вечно прогневанных бостонских терьеров, боксер по кличке Брут, нечто лохматое и громогласное, именовавшееся Цезарем, – все это были питомцы миссис Ангус, женщины ласковой и рыхлой; стоит мне вспомнить о ней, как в голове у меня сразу всплывает образ ее величества королевы Елизаветы, королевы-матери.[37]Именно миссис Ангус вызвала к себе меня и Роджера, чтобы сообщить нам о смерти нашей приемной бабушки. Мне никогда не забыть интонацию, с которой она известила нас о случившемся.

Третья жена моего деда была венской еврейкой, как и настоящая моя бабушка, которой я никогда не знал. Она дружила со Стефаном Цвейгом, Густавом Климтом, Арнольдом Шёнбергом – со всеми великими интеллектуалами венских кафе. Когда я гостил у нее, она позволяла мне печатать на ее пишущей машинке, что было для меня величайшей радостью на свете. Так что искусство машинописи я освоил уже к десяти годам. В девичестве она носила фамилию Грабшайдт. Где-то в доме родителей и сейчас еще стоит огромный дорожный сундук, на боку которого большими белыми буквами выведена эта замечательная фамилия. Во время болезни мы с братом навещали ее в больнице, старушка была с нами очень ласкова и упрашивала не пугаться вставленных ей в ноздри трубок.

А после, уже в школе, нас вызвала к себе миссис Ангус.

– Вы ведь знали, что ваша приемная бабушка сильно болела, – сказала она, поглаживая одну из своих собак.

Мы с братом кивнули.

– Боюсь, я только что получила от вашей матери известие, что она уже умерла…

Не знаю почему, но это ее ударение и поныне пребывает со мной. Стоит мне подумать о тете Клер, как мы ее называли (хотя настоящее ее имя, полагаю, было Клара, что-то в этом роде), и я вспоминаю, что она уже умерла.

 

В пасхальные каникулы, которые пришлись на время между окончанием моего триместра в Коустоне и началом жизни вдали от дома – в месте, которое я мысленно называл «школой Роджера», – я от корки до корки, и не один раз, прочитал Журнал школы «Стаутс-Хилл», в коем имелся раздел, озаглавленный

 





Поделиться с друзьями:


Дата добавления: 2016-11-23; Мы поможем в написании ваших работ!; просмотров: 278 | Нарушение авторских прав


Поиск на сайте:

Лучшие изречения:

Начинать всегда стоит с того, что сеет сомнения. © Борис Стругацкий
==> читать все изречения...

835 - | 668 -


© 2015-2024 lektsii.org - Контакты - Последнее добавление

Ген: 0.008 с.