Поздеева И.В. Первые Романовы и царистская идея (XVII век) // ВИ. 1996. № 2. С. 41-52.

Автор lida, Опубликовано: Октябрь 29th, 2012

До сих пор нерешенной задачей остается анализ роли и значения печатного слова в деле становления и укрепления династии Романовых, и шире – самодержавия в XVII веке. Особенно интересны с этой точки зрения годы правления Михаила Федоровича, пришедшего к власти в политически ослабленное и экономически разоренной стране, казна которой была пуста, а на престол претендовали не только представители других стран, но и других русских знатных родов, также имевших родство с Рюриковичами. Доходило до того, что царь Михаил в конце апреля 1613 г. из-за грабежей на дорогах не мог выехать в Москву из Троице-Сергиева монастыря. Особенно осложнили обстановку в стране казацкое восстание 1614-1615 гг. в последовавший за ним голод, вызванный как неурожаем, так и повсеместным запустением земель[i].

Одним из первых дел новой династии было возобновление государственного книгопечатания. Еще 5 января 1613 г., за полтора месяца до избрания Михаила Романова на царство, когда по словам мастера-псковитянина Н.Ф. Фофанова, вновь «начато бысть сие боговдохновенное и трудолюбное дело новая штанба сии речь печатных книг дело в Нижнем Нове городе». В декабре 1613 г. «сие преславное дело» «в совершение же прииде», сообщает Фофанов и этим временем датирует выход своего нижегородского издания. Новая династия немедленно принялась также восстанавливать сгоревший в годы «Смуты» старый Печатный двор в Москве, куда и был вытребован Никита Фофанов. Первая книга – Псалтырь учебная, напечатанная им в Москве, — была начата 5 июня 1614 и закончена 6 января 1615 года.

Издание открывалось предисловием, восхваляющим эту действительно важнейшую в средневековой славянской и всех христианских культурах литургическую, учительную и учебную книгу. В послесловии Фофанова в этой же книге повторяются и развиваются многие идеи нижегородского издания 1613 года. Прежде всего мы узнаем, что во время смуты враги «Москву и вся грады Росийския земли огнем пожгоша, царские же домы в сокровища разграбиша». Но самым страшным, с точки зрения автора послесловия этого издания, вышедшего уже от имени нового царя, было то, что «на царствующий град Москву и из вся грады Росийския земли востазельная буря противных ветр и разгорая велик пламен» «злохитрых и многоглавных ересей», «вся ереси древних… яве объявишася», стремясь «церковь Божию рестерзати».

Именно для борьбы с этими многочисленными ересями «во общую духовную ползу благочестивому царьствию… и всему христоименитому законному исполнению» необходимы божественные книги и должно «совершатися» «книжного писания печатное дело».

В своей характеристике разграбление Русской земли и многочисленности ее врагов Фофанов если и погрешил против истины, то, скорее, преуменьшив тяжесть общей ситуации, сложившейся в западных и центральных областях государства. Объясняется это, кроме панегирических целей, также и временем написания предисловия. В 1613 г. еще не обрисовалась значительная часть последствий смуты, на ликвидацию которых и направляло свои усилия правительство, действовавшее от лица молодого царя.

Общая хозяйственная разруха во многом обостряла и церковно-идеологическую борьбу, выразившуюся прежде всего в отстаивании «чистоты» православия как несокрушимой основы государственной власти. Именно книгопечатание, утверждавшее «царистскую идею», могло стать и действительно стало важнейшим, если не основным, орудием идеологической политики государства.

Царь Михаил для «печатного дела» «дом превелик устроити повеле», а «снискателя же преславного сего печатного», т.е. самого Фофанова, «и делателей» «преизобилно своими царскими уроки повсегда удоволяя»[ii]. Таким образом, в первые же сложнейшие дни своего правления новая династия связывает свое имя с печатной книгой, с государевым Московским Печатным двором, «рассеивавшим» свою продукцию «аки пшеницу» во «все края вселенныя».

Типологическая характеристика ранней русской печати, с точки зрения ее состава, в определенной степени решена. Доказана культурно-историческая, особая социальная значимость литургических памятников, а также учебной книги (представленной третью всех московских изданий первой половины XVII в., учительных и полемических сборников, отвечавших всегда на самые острые вопросы времени[iii]. Анализом же содержания и значения сопровождающих напечатанные в московской типографии книги послесловий и предисловий – своеобразной книжной публицистики, неразрывно связанной с традициями русской рукописной книги и печати XVI в., историки, в отличие от филологов, практически не занимались, хотя и актуальность их изучения отмечалась уже давно[iv].

Старопечатные издания кириллического шрифта традиционно, начиная с Апостола 1564 г., сопровождались послесловиями, исходившими от лица печатников, но фактически являвшимися – так же, как и сами издания, — государственными документами. Эти тексты и построены, подобно любому государственному документу, по законам дипломатики. Почти во всех изданиях, даже хронологически далеко отстоящих друг от друга они обязательном — в том или ином сочетании, с различной полнотой и глубиной – трактуют одни и те же темы, либо в выражениях традиционных, граничащих (а то и прямо совпадающих) с формулами государственной дипломатии, либо, наоборот, в выражениях оригинальных и творческих.

В этом, фактически,государственном документе, нередко, но далеко не всегда, содержится более или менее развернутый текст, объясняющий смысл и цели издания. Однако в послесловиях Московского Печатного двора такой элемент не обязателен и призван только подчеркнуть общественную важность книги. Как правило, указывались и выходные сведения книги, также всегда связанные с инициативой властей и определенным формуляром. В выходных сведениях сообщается, что книга издана в «царствующем граде Москве», по решению «благоверного» царя и по благословению патриарха; каждый раз указывается год их правления и имя святого, в день которого издание было закончено. Однако в 30-40-е годы XVII в. московские издатели, принадлежавшие к интеллектуальной элите общества, дополняли официально-государственные тексты своими собственными (42) послесловиями грамматического, полемического, научно-панегирического характера, в которых формулируются принципы подготовки и издания текстов, или целыми трактатами, целиком связанными с содержанием издания.

Идейным композиционным центром в официальных предисловиях и послесловиях изданий XVI-первой половины XVII в., как сформулирована эта мысль в статье А.С. Елеонской, является изображение монарха: «И божество, и книги и издатель, и читатель представлены… не столько сами по себе, сколько как средство выявления главной темы»[v]. Соглашаясь с такой оценкой, необходимо все же уточнить, что и сам монарх выступает во всех этих текстах как лицо «избранное», особо «почтенное» и даже «превознесенное» Божеством в его неразделимом триединстве.

Почти все тексты этого рода сохраняют определенную структуру и неизменно, как и дипломатические документы того времени, начинаются со славословия Троице в его классическом виде, когда каждая из ипостасей изливает на царя присущий именно ей дар. Государь действует «благоволением» Бога Отца Вседержителя, «споспешением» сопрестольного и единородного Сына его, Бога и Господа Иисуса Христа и «содействием» пресвятого и животворящего Духа[vi]. Именно Божество открывает «сердечные очи» царя, посылает ему «луч света всемирного просвещения» и «украшения церквей» вновь напечатанными книгами. Именно веление Троицы выполняет государь, действуя и «подвиг немал показуя» в деле книгопечатания, которое, таким образом, дело боговдохновенное.

Побуждает же царя к действию «страх господень» и необходимость искоренить охватившие страну ереси. В спокойные периоды 30-40-х годов XVII в. обращение к Троице в этих текстах имело чаще всего классический вид: называются имена и функции лиц Троицы, проводятся мысли о ее неслиянности и нераздельности, особом покровительстве царю и божественном характере его деятельности как в области книгопечатания, та и во всех остальных. Однако в начале XVII в., когда «безбожные агаряне», прежде всего «латини», «окаянные польские и литовские люди» «покусились» на «истинную веру», именно события смутного времени потребовали более потребной разработки посвященной Троице первой части послесловий, сделав эту часть, в отличие от ее роли в дипломатике, как бы самостоятельной[vii].

Обращение к триединому Божеству в печатных предисловиях и послесловиях первых десятилетий правления Михаила Романова нередко перерастает в изложение основ православного вероучения о троичности Бога, что не только не умаляло, а высоко поднимало роль и вес «богоизбранного» монарха. К концу первой трети XVII в. очевидная необходимость в развернутом славословии Троице уже не ощущается так остро, поэтому двуединство связи «Троица – русский царь» все более преобразуется в текстах послесловий в мысль только о царе, особо Троицей «назираемом». Теперь первая фраза изданий нередко говорит не о Божестве как таковом, а о царе, действующем его «споспешением» и «содействием»; например, Святцы 1646 г. издаются «Божиим изволением и повелением …царя и великого князя» (Святцы 1646 г., Послесловие, л. 426).

Изложению этой мысли посвящен обычно второй обязательной раздел анализируемой печатной публицистики, который можно определить как раскрытие отношения Божетсва к царю, что было особенно важно для актуальнейшего в начале XVII в. доказательства легитимности новой династии. Как правило, эта проблема особенно подробно разрабатывается именно в тех случаях,когда царская власть получена не в результате прямого престолонаследия. Вот как формулируется эта тема в послесловии Октоиха 1618 г.: Бог печется о Михаиле Федоровиче «в законах божественных от юности воспитанном», «спасителного корене» «браздодержателе», об истинном «поборнике» благочестия, «богомудром» «царе и великом князе всея России самодержце». Но даже столь настойчиво повторяемой мысли о покровительстве всевышнего Михаилу Федоровичу, автору послесловия показалось недостаточно. В тексте подчеркнуто, что (43) Михаила Романова «сам Бог избра, яко верна стража», и «содержит» его своею «божественною десницею», «помаза его елеом радости паче причастника его» (л. 451-454).

Не менее пышную и развитую формулу мы находим в послесловии Евангелия 1627 года. Здесь Михаил Федорович назван «верным слугой», Богом избранным и «святым елеоем помазанным», хранителем и поборником православной веры, «благоверным, благородным, христолюбивым», Богом «венчанным», «почтенным» и «превознесенным» и даже «возсиявшим» благочестием «всея вселенныя в концех» (Л. 141-142 последней пагинации). Эти гиперболические похвалы выглядели вполне уместными именно благодаря обязательному в первой части почти любого из аналогичных текстов изложению идеи богоданности всех особенных, сверхчеловеческих качеств царя, дарованных ему божественной Троицей.

Эта характеристика идеального православного монарха логично переходит во вторую структурную часть формулярного послесловия, посвященного доказательству легитимности династии, ее исторического и наследственного права на власть. Михаил Романов, «ревнуя» «благочестием просиявших царей» Константина и Елены, а также «добродетельных и духовных дел» князя Владимира, занимает престол после «великих государей – деда своего царя… Ивана Васильевича и дяди своего … Федора Ивановича» (Минея на сентябрь, 1619 г., л. 84, 86 последней пагинации; Послесловие Евангелия 1637 г. и др.) Постоянно звучащее напоминание об императоре Константине также традиционно входит в основную аргументациию «исконности» «природного» царя, ведущего свой род от византийских императоров – правителей «второго Рима» и принесшего первенство в православном мире «Риму третьему и последнему» — Москве. «Византийское происхождение» Романовых, «отчичами» и «дедичами» которых были Рюриковичи, связанные с Византией непосредственным родством, — постоянная тема книжной публицистики всего XVII века.

Эта же идея была одной из основных в чине венчания на царство, согласно которому царские регалии, связанные с идеей наследия византийских императоров, выносили представители Нижнего Новгорода, а князь Д.М. Пожарский «первый торжественно поднял оставленный давно скипетр»[viii]. И хотя Михаил Романов был только двоюродным племянником царя Федора Ивановича, но именуется прямым наследником всех этих «отцов» и «дедов». Точно так же именовались в современных им московских изданиях и Борис Годунов, и Василий Шуйский, и Лжедмитрий. Традиционная для послесловий тема отеческого престола и наследственной власти становится при первых Романовых еще более обязательной в связи с тем, что Михаил воцарился путем избрания и доказательства «истинности» новой династии не сводилось только к упоминаниям об ее истинности. Хотя термин «легитимность» возник в международном праве только в начале XIX в., для первых Романовых, пришедших к власти после десятилетия самозванщины, цареубийств, общей социальной «Смуты»[ix], доказательство их легитимности (в понятиях того времени – «природности», получения власти «по свойству, свойственному царскому», в конечном счете от «Августа Кесаря») на десятилетия остается особенно важным. И проводится эта идея во всей государственной пропаганде с первых до последних дней царствования Михаила, начиная уже с чина его венчания на царство, полностью повторяющего чин, которым венчались Рюриковичи за век до него.

Как видно из цитирования последствий, главным в этом понятии (ввиду отсутствия соответствующего законодательства) являлась «очевидность» божественной воли, реализацией которой и объясняется приход к власти нового монарха. Однако послесловия, как прежде всего политические документы, рассчитанные не на собственно служителей церкви, а на их паству, предпочитают не говорить об «абсолютности» и «непогрешимости» воли Бога, а подробно объяснять и аргументировать сделанный им выбор, указывая идеологические причины (истинная вера, благочестие и т.п.), личные качества молодого царя и вместе с тем его происхождение из (44) царского рода, «родни», что вовсе не предполагало прямого происхождения, а общих «дедичей», «отчичей», «родителей». Само слово «родители», столь определенно относимое сегодня к отцу и матери, в XVII в., судя по тысячам вкладных записей, означало всех предков.

В посвящении книги «жезл правления» (вышла 7 мая 1666 г.) Симеон Полоцкий уже без всяких отговорок мог обращаться к царю, на сей раз к Алексею Михайловичу, как «благочестивейшему, тишайшему самодержавнейшему… самодержцу, отчичу и дедичу, наследнику и обладателю» Российской земли (л. 1).

Тема легитимности династии Романовых не ограничивается только этими декларативными заявлениями. Историческая обусловленность и одновременно богоизбранность власти, а также историческая роль новой династии неоднократно и подробно рассматриваются в послесловиях изданий 30-50-х годов XVII века. Примером может служить оригинальное историческое произведение, завершающее в качестве послесловия «Соборник» 1647 г. (или Сборник из 71 слова, вышел 29 июня 1647 г., см.: л. 875-881), в котором вышеизложенные проблемы осмысливаются в связи с историей самого книгопечатания.

В этом сочинении историческая тема начинается рассказом о происхождении славян от сыновей Ноя; затем Господь «избирает… главу и предволителя всему языку… равна апостолам великого князя Владимира… яко искру в пепле… яко другаго… Авраама». Владимир просвещает людей святым крещением, устраивает государство, организует перевод и переписку «книг немало». Однако, замечает автор, «друкарскаго художества не бяше еще». Появление на Руси книгопечатания связано в «дедом» первого Романова – царем и великим князем Иоанном Васильевичем, который повелел «устроити друкарское художество, еже бы сим… наполнити книги». Во искупление последовавших затем несчастий и нестроений Бог «воздвиже» на Руси «рог спасения в дому новаго и кроткаго Давида, благовернога и христолюбивого государя… Михаила Федоровича и сына его», государя Алексея Михайловича. Если бы Господь не дал Руси «такова крепка помощьника, — восклицает автор, — были быхом… яко же Содом и … Гоморру». (Таким образом, в доказательстве легитимности появляется и аргумент исторической целесообразности).

Исключительна заслуга Романовых, особенно Алексея Михайловича «яко же другаго Соломона царя», в духовной истории Руси и славянства ибо именно Алексей Романов «утолил» настоящий «душевный глад» (возникший после и в результате Смутного времени), приложив «к прежде бывшим книгам художеством друкарства и иных книг немало». Автор перечисляет изданные при царе Алексее: Святцы с летописью, Жития Саввы Сторожевого, Сергия и Никона Радонежских, Лествицу, Книгу Ефрема Сирина. Но особенно (и заслуженно) выделяет он именно Соборник, «юже аз, — эмоционально переходит он на повествование от первого лица, — воистину нарицаю Рай» (л. 880).

В эту же историческую концепцию, разработанную коллективно и связавшую воедино важнейшие этапы духовного, государственного и культурного развития России с антиеретическим и просветительным книгопечатанием первых Романовых, книжная публицистика XVII в. вводит традиционное и постоянное восхваление «славянского» языка, «браздодержателями» которого являются во всей Вселенной именно русские цари. Труды по составлению славянской книжности начались с «мужа свята и премудра» «учителя словенам и болгарам» Кирилла Философа, который «прадеде» свои труды князю Владимиру (Минея общая, 1909 г. Предисловие, л. 1-3, Азбука В.Ф. Бурцева, 1634)[x].

Поистине гимн прекрасному объединяющему народы славянскому языку опубликован также в предисловии «Книги о вере единой» (М. 1648 г.) Автор ее утверждает, что славянский язык «широк есть и великославен, совокупителен и умилен и совершен, паче простаго и лятскаго обретается и имеет в себе велию похвалу не токмо от писаний богословских и песней церковных, с греческого им переведенных… богоугодных тем (45) языком в Великой и Малой Русии, в Сербех и Болгарех и по иным странам действуются». «Однако, — жалуется автор предисловия Книги о вере единой, — мнози ныне свой хлеб и сокровища духовная во чтении и поучении изобилных книг словенских оставившее, за чужий, иже смертоносным ядом устроенный хлеб хапаются» (л. 3-3об.).

Последнее соображение и делало, очевидно, эту проблематику особенно актуальной. Ведь идеи «панславизма» и России как олицетворяющей его силы проповедовались во время непрестанной, вовсе не закончившейся «вечным докончанием» 1634 г. борьбы с Литовско-Польским государством, прекратившейся только после Андрусовского соглашения 1669 г., а также с Турцией. Русские цари в «таковое» время «напастное», повелевая «преизобилно» печатать божественные книги и рассылать их «во все концы вселенныя», объявляют себя «защитниками» языка, т.е. национальных традиций славян, и «истинными хранителями» веры. Эта концепция, прежде всего историко-культурная, так как неизменно опирается на древнюю традицию, не только оставалась актуальной для первых Романовых, но и предвещала решительные шаги церкви по пути книжной справы.

Четко сформулирована эта теория в послесловии к первому московскому изданию Толкового евангелия Феофилакта Болгарского (1649 г.). В нем кратко изложена – так, как понимали ее московские печатники, — вся история текста книги: она непосредственно связывает искупительную жертву Сына Божия со «спасительной мыслью» царя Алексея Михайловича «типографским художеством печатным тиснением издвти ю во общую пользу». Изложение истории текста Толкового евангелия сопровождается напоминанием о творчестве апостолов, продолжателем труда которых, с его точки зрения, были сочинения Иоанна Златоуста, и, наконец, «его же последи, сокращение и христословие изъясни» блаженный Феофилакт, архиепископ Болгарский, «убежден от Марии, царицы Болгарския» (л. 316 об.). Таким образом, печатная деятельность царя Алексея прямо трактуется как выполнение призыва Сына Божия, обращенного к апостолам: научить Писанию «вся языки».

Продолжая тему роли династии в просветительной книгопечатной деятельности, спасении и сохранении чистоты веры, предисловия и послеслолвия изданий, вышедших при первых Романовых, постоянно обращаются к проблемам божественной сущности государственной власти и ее задачам. Сущность идеи «о значении власти Московского государя» и ее изменении в результате «Смуты» удачно проанализирована в написанных Е.Ф. Тураевой главах книги «Начало династии Романовых»[xi]. Разбирая «доводы» в пользу избрания царем именно Михаила Романова, изложенные в «Утвержденной» грамоте и в Грамоте, разосланной в города, Тураева обратила внимание на то, как с самого начала его правления традиционные идеи о «промысле Божием», определяющем судьбу трона, и о личных качествах природного государя» объединяются в документах с важнейшей после Смуты и настойчиво подчеркиваемой идеей избрания «по приговору всея земли». Под «всей землей» поднимались здесь и географические[xii] и социальные признаки. В документах не только перечисляются русские земли, но также указано, что в избрании царя Михаила согласно участвовали: «бояре, и околничие, и чашники, и столпники, и стряпчие, и дворяне Московские, и приказные люди, и дворяне из городов, и дети боярские всех городов, и головы, и сотники, и атаманы, и казаки, и стрельцы, и гости, и черных слобод и всего Государства Московского всех чинов люди, и с сущими младенцы». Ранние документы новой династии постоянно подчеркивают, что несмотря на долго длившуюся Смуту, новый царь избран именно по воле «всей земли», но «не по человеческому угодию», ибо «глас народа – глас Божий». Таким образом, «устами» и «волею» «всей земли исполнился божественный промысел»[xiii].

Однако чем более укреплялась династия, тем менее охотно вспоминала она свое происхождение «по воле» народа. В книжной публицистике в дальнейшем постоянно повторяется и развивается только мысль о промысле (46) Божием, который проявляется теперь в любом действии царя. Поэтому авторов послесловий все более занимает иная проблема – соотношение власти царя и власти церкви. Эта тема решается различно – в зависимости от времени выхода издания в свет, отражая реальный характер этих взаимоотношений.

До возвращения патриарха Филарета в середине 1619 г. из польского плена, даже идею послужить книгопечатанием истинной вере книжная публицистика приписывает царю, которому внушил ее сам Бог. Более того, юный царь объявляется в предисловии к изданию Служебника 1616 г. непосредственно пекущимся даже о самом сложном и спорном – «о исправлении в службах божественная литоргия», чтобы «вся церковь Божия державы царствования его единогласно вопияла» (л. 1). Согласно изданиям до начала 20-х годов XVII в. (Октоих, 1618 г., Минеи служебные, 1619 г.) именно сам государь совершает «подвиг немал», чтобы «божественное писание» в виде печатной книги дошло до русских церквей и русских людей. Как правило, в этих текстах царь сам принимает решение, которое только сообщает иерархам церкви, с восторгом его принимающим.

Однако характер изложения темы книгопечатания существенно изменяется в годы патриарха Филарета, являвшегося соправителям или даже подлинным правителем России. Согласно послесловию Потребника 1633 г., Господь просвещает «смысл и очи сердечные» и царю и «великому архиерею и пастырю… великому господину и государю святейшему Филарету патриарху Московского и всея Русии». Более того, возникает необычный термин, применяемый авторами-издателями к этим двум «великим государям» — «честная сия и изрядная двойца во благочестии и правде и святыни» (л. 517-518).

Однако смерть Филарета (12 октября 1633 г.) сразу же меняет тон послесловий. В Азбуке Василия Бурцева, вышедшей 20 августа 1634 г., снова говорится, что Бог идею издания книги «вложи во ум… скипетроносцу единому благочестия браздодержателю и ревнителю… веры» и даже «единому рачителю божественных догмат», «высокопрестольному» царю Михаилу Федоровичу[xiv]. Особенно показательно с этой точки зрения славословие Михаилу Федоровичу в Канонике 1636 г., занимающее 14 страниц текста (76-82 последней пагинации).

Вновь меняется ситуация при патриархе Никоне, который сразу стал фактически единовластным хозяином Печатного двора. В пространном (18 страниц) предисловии к сборнику «Скрижаль», изданному в 1655-1656 гг., т.е. в самое сложное время полемики вокруг церковных реформ, и содержащему и послание патриарха Паисия Никону и «Соборное деяние», обнаруживаются совершенно иные акценты. В предисловии в одной фразе, правда, со всеми должными эпитетами, говорится, что «пресветлый… Богом венчанный… царь» «печется» о «богоугодном правлении», «расширении царства», «освобождении… рода христианского», упоминается кратко и о «защищенности» им «церкви апостольской» (с. 7).

Зато патриарх восхваляется и прославляется в столь гоперболически торжественных выражениях, что они кажутся невозможными даже в рамках «панегирического» стиля или стиля «второго монументализма»[xv]. Почти весь текст послесловия посвящен прославлению величия Никона и поруганию невежества и духовной злобы нападающих на него врагов «истинной веры». Славословие патриарху начинается утверждением, что «богоизбранный святейший патриарх» — «первопрестольный в богоначальствующем… священноначалии священноначальник; богоданный в светловодительстве всея Великия и Малыя и Белыя России светловодитель, благотщаливый словенского стада христова пастырству своему… пастырь» (с. 8). Таким образом, в титуловании патриарха повторена даже основная формула территориального простирания царской власти.

После изложения Никона традиция прославления царя как единого и единственного представителя божественной и земной власти, божественности источника и смысла его политики возрождается и развивается. События середины века, связанные с изданием печатного свода законов (47), унификация и бюрократизация управления государством, напряженность социальной и духовной борьбы, нерешенность основных внешнеполитических проблем постоянно получают отражение в книжной публицистике, вызывая ее все более последовательную и прямую ориентацию на укрепление самодержавия.

Об этом позволяют судить послесловие Кормчей книги, написанное еще при патриархе Иосифе (до 1650 г., и предисловие к книге «Жезл правления» Симеона Полоцкого, составленной по определению Собора русских и греческих иерархов и им же одобренной (вышла между 10 февраля и 10 августа 1667 г.). за годы, прошедшие между этими двумя изданиями, состоялись церковные реформы, полностью принятые государством; раскол православной церкви превратился в важнейший факт внутренней жизни; патриарх провозгласил превосходство «священства» над «царством»,а себя стал именовать «Великим государем» и затем оказался в ссылке. Публицистические дополнения обеих книг подчеркивают, что в столь трудное время, переживаемое народом, по словам послесловия к Кормчей (л. 642-647). «Новому Израилю не от Египта бежащу, но от лютаго греха», особенно необходимо твердое руководство в отстаивании истинной веры. В послесловии Кормчей книги излагается мысль о том, что «кормчество» — главнейшее качество в «кораблеплавательном художестве чювьственнаго мира» и в «художестве кораблеплавательном божественного Писания». Отсюда важность изданной книги, поскольку «мудрокормный кормчий и великоразумный хитрец», Алексей Михайлович «восхоте к своему хитрому и мудрокормному кормчеству царствия своего… и сие духовное кормничество предати»[xvi].

Концепция божественного промысла и исторической необходимости воцарения новой династии, настойчиво проводившаяся государственной печатной публицистикой, отнюдь не отличалась новизной, ее основные идеи вполне традиционны и накрепко связывают в политическом отношении XVI и XVII века. Достаточно сравнить с ними содержание и терминологию Грамоты об избрании на престол Михаила Романова, во многом повторяющую в свою очередь аналогичный документ Бориса Годунова[xvii]. В российские города рассылалась Грамота, в которой об избрании царя Михаила говорилось, что вся Русская земля просила «с великим молением и воплем, чтоб всемилостивый Бог дал нам… на все государства Российского царствия государем, царем и великим князем всея Русии, от племени благовернаго и праведнаго государя царя и великого князя Федора Ивановича всей Русии племянника…, чтоб, по милости Божии, впредь царска степень укрепилась навеки».

Насколько точно послесловия московских изданий выражали политическую идеологию времени, показывает почти современное событиям изложение их в Хронографе, как бы продолжающее сказанное в Грамоте 1613 г.: «Тогда приемлет богопорученное ему Московского государства скифетродержание и нача правити мудрокормный царствия корабль и бысть православию глава и богозрачному благочестью начало и государь всем благоверным, иже под солнечным течением»[xviii].

В издании 1667 г. патриарх Иоасаф и собор архиереев обращаются к «Благочестивейшему, тишайшему, самодержавнейшему Великому Государю Царю и Великому князю всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцу, и многих царств и княжеств и земель Восточных, Западных, Северных и Южных отчичю и дедичу, наследнику и обладателю» (см. л. 1-3 ин.). Далее формулируется просьба патриарха «со всем освещенным собором» принять церковь «под кров крилу твоея… да крепостию защищения… десницы твоея… пребудем» — русская церковь прямо обращается к «высоте царского престола».

Предисловие этого издания содержит разработанное учение о «четверогубой» сущности («силе») царской власти, или, как говорится в самой книге, «царского престола», а именно: силе правления, утверждения, наказания и – отдельно – казнения, которые распространяются на все четыре перечисленные в титуловании царя стороны Вселенной. С этого времени царь (48) прославляется в качестве единого корчего как в мире материальной светской жизни, так и в мире духовном. И если глубокий знаток этого периода С.Ф. Платонов прав, говоря, что в начале правления Романовых все делалось по указу великого государя и «по всея земли приговору» и что «коллективный характер власти… вне сомнения», то он же констатирует и принципиальное изменение характера власти Романовых в дальнейшем[xix].

В книжной публицистике по-своему отразился рост «самодержавства». Прежде всего начинает видоизменяться датировка изданий. Раньше, как правило, датирующими признаками служили годы правления царя и патриарха, затем стало появляться имя наследника – в большинстве изданий 30-40-х годов XVII в. назван Алексей Михайлович. Титулование всей семьи царя казалось на рубеже веков «своечинием». Так определял дьяк Иван Тимофеев стремление царя Бориса Годунова «з женою… купно и с чады повсюду певатися». Прекрасно понял дьяк и цель такого поведения – стремление «имя свое вкорени и памятну бытии в роды»[xx]. Перечисление всей царской семьи в печатной книге встречается в издании трех текстов Присяг 1654 года. В этих присягах клятва «не изменити» и «служити верно» приносится не только самому государю, царице, шести их детям, но даже и тем кто еще в семье царя может родиться. На 9 страницах (л. 8 об.-12 об.) первой присяги трижды повторены все 8 членов царской семьи; 5 раз – имена царя, царицы и наследника, и один раз – только самого государя. В это же время в послесловиях московских изданий начинают указывать и членов царской семьи, пока еще только мужчин[xxi]. Таким образом, со второй половины XVII в. то, что ранее казалось предосудительным – постоянное упоминание всей царской семьи в ектениях повседневных богослужений, и особо в праздничных службах, — одновременно переходит в тексты всех послесловий и, в основном благодаря именно печатной книге, становится обязательной частью титулования в документах, чинах, молебнов и т.п.

Этот обычай, введенный книжной публицистикой при первых Романовых и укрепившийся в 60-х годах XVII в., достигает в ней затем крайнего развития, целые страницы в традиционных по своей сути и форме послесловиях единоверческих изданий заполняются полными титулованиями всех членов царской семьи, напечатанными крупным шрифтом в разрядку. В синодальных же изданиях с начала XVIII в. он захватывает и литургические тексты, превращая, например, службу св. Димитрию Ростовскому в славословие царице, имя или титул которой упоминаются в службе хотя и реже имени Господа, но по крайней мере не реже имени прославляемого святого. Позднее в трудах Верхней типографии Симеона Полоцкого появляются посвящения царю как прозаические, так и стихотворные. Например, в Псалтити рифмованной 1680 года опубликовано обращение у царю:

…Под трудами Давида мой аз полагаю.

Мой, давидовых ради труд, прими, желаю.

Он, царь, о тебе, царие, молит Бога в небе,

Аз раб царя сил и твой, зде молю о тебе.

Да многая ти лета изволит подати.

Здравие, мудрость, славу, враги и побеждати.

Юн Давид Голиафа силнаго проможе,

Даждь ти юну силнаго турка збити, Боже…[xxii]

Социальная тема возникает в предисловиях и послесловиях, как правило, в двух планах. Первый очевиден: царь как представитель Бога на земле, поставленный кормчим и самодержавным правителем «на Московское государство и на все великия государства РОссийскаго царства и на великия княжества на Киевские и на Черниговские, на всю Малую Русь…» (Три чина присяг…, л. 9-10), охраняет, защищает, просвещает, судит, оказывает милость, спасает тело и душу каждого, кто приходит под «его руку». Это самое важное для истинно христианского царя: главным содержанием его деятельности старопечатная публицистика считает, в согласии с христианским этическим учением, заботу о спасении души всех и каждого. Поэтому (49) одной из излюбленных тем предисловий и послесловий стало прославление царя, оделяющего паству спасительным «хлебом души», утоляя «душевный голод» православных.

Однако, хотя речь идет именно о духовном предстательстве царя, идея духовного спасения и защиты в первой половине и середине XVII в. не могла быть в восприятии любого русского оторвана от защиты вполне материальной. Достаточно напомнить, что на смену «страшному разорению и запустению страны»[xxiii] в итоге «смуты» пришли московский бунт 1648 г., новгородское и псковское восстания 1650 г. и, наконец, движение Степана Разина (1667 г.), не говоря уже о бесконечных войнах, закончившихся на время только в 1667 году. Но сама книжная публицистика, кроме, может быть, слова о «напастном» времени, не замечает социальной борьбы, настойчиво обещая всем и каждому подданному царское представительство перед Богом.

Вместе с тем социальная идея раскрывается и путем объяснения всеобщей полезности печатных книг. О всеобщей нужде и божественных книгах напоминает почти каждое развернутое послесловие. В Октоихе 1618 г. цель царя – «слово истинно… всем по чину… предложити, и церквам божиим во украшение и повсюду православным христианом печатным тиснением предати». В Минее на сентябрь 1618 г. царь печется «о словеси истиннем изложением печатным писмены ко спасению душам христьянского закона многочисленнаго словеньского языка своея великия державы» (л. 85 последней пагинации); Евангелие учительное 1629 г. напечатано с целью «раздавати всем богатьство благочестия ко спасению душам… народам многочисленнаго печатныя книги учини… всякая бы христьянская душа на всяк день и нощь просвещалася и освещалася». Часовник 1633 г. издан «в началное человеком научение, еже к божественным догматом присно всех наставляющее»[xxiv]. Жезл правления 1666 г. нацеливает «на покорение всех учению и сказанию».

Замечательно, что эта «всеобщность» рассматривается психологического воздействия в текстах предисловий и с точки зрения психологического воздействия божественного учения на любого человека. В послесловии к 4-му изданию Поучений Ефрема Сирина говорится: «Кто бо святаго сего преподобнаго отца Ефрема наказания слыша, и не умилися, или не прослезися… и плоды покаяния не приносе… Блудный, вместо блужения приносит целомудрие, лихоиметель – давание… Аще бы и варварскую кто душю имый, и той, окаяв свою совесть и воспомянув его словеса, не умягчится ли… Сладости бо ради его поучения многажды и князи и вельможи и …всяк правоверный христьянин, не токмо инок, но и мирянин, прочитая и сию книгу, умилится душею и сокрушится сердцем и смирится умом»[xxv].

Самым широким адресатом из перечисленных в послесловиях является указанный в Толковом евангелии Феофилакта Болгарского, в московском издании 1649 года. В нем говорится (л. 317), что книга необходима «всякому роду, возрасту же и сану: царем и князем,начальникам и начальствуемым, воином и простым, богатым и убогим, инокам и мирским, мужем и женам, юным и престаревшим, бесчисленно всем». Именно поэтому царь и повелевает: «Типографским художеством, печатным тиснением издати ю во общую пользу». Однако заявление о такой предельной широте «адресата» может быть понято как фраза чисто панегирическая или скорее «дипломатическая», выражающая интерес государства, а не теоретическую «мечту» печатника. Уместен поэтому еще один вопрос – о действительной роли этих текстов, действительном, а не гипотетическом читателе и адресате.

В книгах, используемых для обучения и самого широкого домашнего и литературного чтения – Псалтири, Часовнике, Каноннике, столь широковещательные фразы, конечно, отвечали действительности. Печатный двор даже только в изучаемые годы издавал эти книги десятки раз, общим тиражом не менее полутораста тысяч экземпляров. Издание же, о котором (50) идет речь, впервые появилось в Москве в 1649 г., а повторено было только в 1698 году. 1200 экземпляров книги ценою 2 руб. 25 алтын, вышедшей в 1649 г. могли адресоваться только сравнительно ограниченному кругу людей.

Само содержание издания – толкование единственного и важнейшего, непререкаемого авторитета христианской традиции, Нового Завета, — с очевидностью предназначено людям грамотным, и прежде всего пастырям, призванным не только объяснить его в проповедях прихожанам в тысячах церквей, но и проводить в жизнь приходов и епархий его заповеди нравственное, этическое и социально-политическое учение христианства, опирающееся именно на толкование Писания. Таким образом, целью ставилось воздействовать, прямо или опосредованно, на самые широкие круги русского общества.

Одновременно возникает и еще один вопрос, прямых источников для ответа на который нет. Кто же, действительно, читал послесловия и предисловия московских изданий? Насколько и как выполняли они те цели, ради которых их составляли и сопровождали ими каждый экземпляр тиража всех текстов – и литургических, и учебных, и учительных. Именно эта последовательность составителей и докузывает, что не столько издаваемые на Печатном дворе книги, имевшие всегда четкое назначение и функцию, сколько именно их предисловия и послесловия были рассчитаны на сравнительно широкий круг читателей и могут быть отнесены, как писал А.С. Демин, уже к литературе массового предназначения[xxvi].

Не менее «идеально» и настойчиво звучат в этих текстах,кроме социальных, и патриотические идеи, связанные буквально со всеми аспектами духовной и государственной деятельности «избранного и прославленного» во Вселенной царя (патриотические темы предисловий и послесловий исчерпывающе изучены в работе Елеонской). В комплексе изданий того времени создается всеобъемлющий идеальный образ русского самодержца как источника, абсолютного носителя всего, что только может входить в идеальное для XVII в. понятие «Великого православного русского государства». поэтому «верно и праведно», всеми своими силами, «не щадя головы своей до смерти», служить царю[xxvii] — означает служить России и Богу. Славить царя, его мудрость, мужество, благочестие – такой же долг каждого, как бороться с военным натиском иноплеменных «агарян» или с ересями.

Таким образом, в 20-70-е годы XVII в. – время правления двух первых представителей династии Романовых – Московский печатный двор выпустид в свет, очевидно, около 400 изданий, общим тиражом, достигавшим полумиллиона экземпляров. Эти книги, как говорилось почти в каждой из них, царь хотел «по все бы своей велицей Русии разсеяти, аки благое семя в доброплодныя земли, яко да множится и ростет благочестие во всей его Русьстей земли, и всяк благоверен учится и да навыкает, и паки малыя отрочата учатся и вразумляют». В каждой из этих книг богослужебные текств сопровождались сочинениями, славящими идеальный обобщенный образ царя, самодержвного правителя «Богом избранной» страны. Впервые в России эти тексты не только были написаны для массового читателя, но и действительно стали государственной публицистикой. Высокий панегирический стиль, граничащий, с одной стороны, с литургикой (по крайней мере вызывающий именно эту ближайшую ассоциацию), а с другой – с гиперболическими образами народного эпоса, былины и сказки, создавался высокоталантливыми (к сожалению, традиционно анонимными) авторами. Они использовали для возвышения образацаря самые различные доводы и ассоциации – от угроз «казнением» до умиления милосердием владыки земного и одновременно наместника владыки небесного, единственного, кто может реально обеспечить защиту земную и вечное спасение.

Этот идеальный образ, сопровождавший или предварявший каждый экземпляр полумиллионной печатной продукции государевой московской типографии, быстро расходился действительно во все концы Великой Руси, к южным и западным славянам, на далекий Афон, в тысячи иных мест, где книга продолжала еще долго работать, сохранив свою значительность (51) в традиционной культуре русского старообрядчества, фактически, до сегодняшнего дня. Глубоко внедренная в общественное сознание «царистская» идея выдержала испытание петровского времени, заново оживала то в имени Петра III, то Александра I и, в конце концов, в определенном смысле,пережила и саму столь активно созидавшую ее династию.

[i] Станиславский А.Л. Гражданская война в России XVII в. М., 1990. С. 91, 149.

[ii] Цит. по: Строев П.М. Описание старопечатных книг славянских, находящихся в библиотеке… И.Н. Царского. М., 1836. № 53.

[iii] См.: Рогова А.И. Школа и просвещение. В кН.: Очерки русской культуры XVII в. Ч. 2. М., 1979; его же. Книгопечатание. Там же; и др.

[iv] Тематика и стилистика предисловий и послесловий. М., 1981.

[v] Елеонская А.С. Русские старопечатные предисловия и послесловия второй половины XVI-первой половины XVII вв.(Патриотические и панегирические темы). В кн.: Тематика и стилистика предисловий и послесловий. С. 71.

[vi] Например, см. предисловия Служебника (Москва, 1618, л. 1) и Минеи сентябрьской (Москва, 1619, л. 1) и многих других изданий (Далее ссылки на издания XVII в. даются в тексте статьи).

[vii] См.: послесловие Псалтири 1615 г. и Евангелия, вышедшего в 1629 г., л. 592-595.

[viii] Тураева Е.Ф. Глава 4-я в книге «Начало династии Романовых» (СПб, 1912), с. 145.

[ix] Этот старый, одно время «гонимый», термин как нельзя лучше передает особенности событий начала XVII в. в России, когда выплеснулись наружу все или почти все противоречия религиозной, социальной, государственной и национальной жизни.

[x] Цит. по: Каратаев И.П. Описание славяно-русских книг, напечатанных кирилловскими буквами. Т. 1. 1491-1652 гг. В кн.: Сборник Отделения русского языка и словесности (ОРЯС). СПб., 1883, т. 34, №№ 2, 407.

[xi] Начало династии Романовых, с. 105-107, 145-151.

[xii] Тураева цитирует текст Хронографа: «От конец Русской земли и до конец ея народы православные, малы е и великие, богатые и нищие, старые же и юные, обогатились разумением от всем Дающего жизнь… Как бы едиными рекли устами» (Тураева Е.Ф. Указ. соч., с. 137.

[xiii] См.: Начало династии Романовых. Приложение, с. 242; с. 151.

[xiv] См: Послесловие, л. 82-90.

[xv] Лихачев Д.С. Развитие русской литературы X-XVII веков. Л., 1973, с. 134; Елеонская А.С. Указ. соч., с. 95.

[xvi] Кормчая (в переделанном виде) датирована 15 июня 1653 г. См.: л. 642 об.-643.

[xvii] Тураева показывает,что «Утвержденная грамота» Михаила по своему идейному содержанию прямо повторяет грамоту царя Бориса (Начало династии Романовых, с. 107-110 и др.).

[xviii] Начало династии Романовых. Приложение, с. 241, 243. (Фрагмент из хронографа 1617 г., по определению Тураевой).

[xix] Начало династии Романовых, с. 231-233.

[xx] Временник Ивана Тимофеева. М.-Л., 1951, с. 71-72. См.: Елеонская А.С. Указ. соч., с. 82.

[xxi] См.: Минея служебная, сентябрь-ноябрь. 15 сентября 1666 г.; Служебник, 6 февраля 1667 г., и др.

[xxii] Симеон Полоцкий. Псалтирь в стихах. М.: Тип. Верхняя, апрель 1680 г. л. 3.

[xxiii] Пушкарев С.Г. Обзор русской истории. Лондон. 1990, с. 213.

[xxiv]Канонник. М.: Печатный двор, 1631; Часовник. М.: Печ В. Бурцов, 1633. Цит. по кН.: Каратаев И.П. Указ. соч, № 372 и 402, с. 426, 439.

[xxv] Издание вышло 11 сентября 1652 года. См. л. 166 и 166 об. (последней пагинации).

[xxvi] Демин А.С. Русские старопечатные предисловия и послесловия 1660-1670-х годов. В кН.: Тематика и стилистика предисловий и послесловий.

[xxvii] Зернова А.С. Книги кириллической печати, изданные в Москве в 16-17 веках: Сводный каталог. М., 1958. № 253.