В идее идеологии и утопии, в стремлении избежать как идеологии, так и утопии по существу содержится поиск реальности. Оба эти современные представления являются орудиями плодотворного скепсиса; их следует всячески приветствовать, поскольку они выступают против двух серьезных искушений, порождаемых сознанием, – тенденции мышления замкнуться в себе, скрыть реальность или опередить ее. Мысль должна содержать не меньше и не больше, чем действительность, в рамках которой она существует. Подобно тому как подлинная красота литературного стиля состоит по существу в том, что сказано только то, что следует, не больше и не меньше, истина сознания также заключается в его полном соответствии действительности.
Следовательно, вместе с понятием идеологии и утопии вновь встает проблема действительности. Оба представления содержат требование, согласно которому мысль должна быть подтверждена ее соответствием реальности. Между тем под сомнение было поставлено само понятие реальности. Эту реальность ищут в своем мышлении и в своих поступках все партии, и нет ничего удивительного в том, что она является им в различных образах[58]. Внимательный читатель, быть может, заметит, как с этого момента оценивающее понятие идеологии вновь принимает облик понятия, свободного от оценки, сохраняя, правда, намерение найти решение в форме оценки.
Эта неустойчивость понятия является следствием техники исследования; которое связано со зрелостью мысли и не проявляет готовность мгновенно принять частичную точку зрения, ограничивающую его возможности. Подобный динамический реляционизм – единственно возможная и адекватная форма поисков выхода в мире, где существует множество видений, каждое из которых, гипостазируя себя в некую абсолютность, со всей очевидностью демонстрирует свой частичный характер. Лишь в том случае, если ищущий индивид воспринял все важнейшие ряды мотиваций, которые обрели историко–социальное значение и характеризуют в своей реальной противоречивости современное положение, – лишь тогда этот индивид может вообще помышлять о том, чтобы найти решение, соответствующее нашему современному бытию. Мышление, не замыкающееся сразу рамками достигнутого, воспринимающее сложившиеся и продолжающие господствовать над нами напряженности, будет не прямолинейным и догматичны, а преодолевающим противоречия и диалектичным. Однако это мышление не станет скрывать от себя – в отличие от того, что мы часто наблюдаем, – ни свою недостаточную концептуализацию, ни сохранившиеся еще в нем противоречия; напротив, оно сочтет, что именно установление этих еще не преодоленных противоречий и есть та искра, из которой возгорится пламя действительно необходимых на современной стадии идей. Наша цель состоит – как мы уже указывали – в том, чтобы посредством постоянного обращения к этим обычно скрытым и тщательно ретушированным феноменам, ввести в сферу контроля то, что стало проблематичным и является тем самым проблематичным и для нас.
Подобный динамический реляционизм предпочитает отказаться от «замкнутой системы», если она может быть достигнута лишь на основе той тотальности, частичный характер которой уже стал очевиден. К тому же в этой связи следовало бы задать себе вопрос, не зависит ли возможность создания замкнутой или открытой системы и необходимость того или другого от характера эпохи и социальной позиции. Ибо уже эти немногие замечания должны сделать для читателя очевидным следующее обстоятельство; как анмномическая система, так и диалектическая, как замкнутая, так и открытая являются структурами мышления, которые не создаются произвольно и не возникают случайно, а служат адекватными формами для преодоления стоящих за ними и постоянно меняющих свой облик бытия и мышления[59]
Если бы проблема действительности была не более чем порождением спекулятивной мысли, ее можно было бы с полным основанием игнорировать. Однако в ходе нашего анализа становится все более очевидным, что именно многообразие этого понятия определяет все многообразие нашего мышления и что любому онтологическому решению имманентно значительно выходящее за его пределы воздействие. Именно многообразие онтологического решения яснее всего свидетельствует о том, что мы уже не живем в одном и том же мире идей, что существуют взаимно противоположные системы мышления, которые в конечном счете могут быть сведены даже к различному восприятию действительности.
Можно, конечно, закрывать глаза на этот кризис мышления, как это обычно и делается в практике повседневной жизни, когда вещи и связи воспринимаются только в их частичности. Однако трудно представить себе что – либо более легкомысленное и неверное, чем следующая аргументация: поскольку любое историческое и политическое мышление покоится в известной степени на метатеоретической основе, мышлению как таковому вообще доверять нельзя; поэтому совершенно безразлично, какая теоретическая аргументация применяется в том или ином случае. Пусть каждый человек руководствуется своим инстинктом, своей интуицией или своим интересом и выбирает то, что его в наибольшей степени устраивает. Если стать на подобную точку зрения, то каждый может спокойно исходить из своего предвзятого мнения, сохраняя при этом чистую совесть.
Сторонникам подобной чисто пропагандистской интерпретации нашей концепции можно возразить, что безыдейная предвзятость и иррационализм, вызванный нежеланием мыслить и ограничивающийся произвольным решением и пропагандой, коренным образом отличаются от такого стремления к объективному исследованию, которое даже после тщательного устранения всех следов сознательной оценки (это можно достигнуть методом социологии знания) тем не менее обнаруживает остаток предвзятости и жизненных интересов, свойственных самой структуре мышления[60].
До той поры пока вещи мыслятся только в их частичности и понятийный аппарат действует в сравнительно узкой сфере, проблематичность всей совокупности связей может остаться скрытой, и лишь время от времени будет возникать какая – либо неясность, которую на практике легко устранить. Так, повседневная практика в течение достаточно продолжительного времени соответствовала положениям магической системы, и вплоть до определенной стадии исторического развития эмпирический опыт, необходимый для примитивной жизненной ориентации, находил в рамках этой системы должное истолкование. Проблема структуры как применительно к тогдашней, так и для нашей ситуации может быть по существу сформулирована следующим образом: когда сфера группового опыта претерпевает такое фундаментальное преобразование, что несоответствие между традиционной структурой мышления и новыми, уже не доступными этой структуре мышления объектами становится очевидным? Было бы слишком рационалистично утверждать, что существовавшая в магические времена «структурная система» исчезла под воздействие соображений, связанных с критикой познания; однако и тогда изменение в социальной сфере должно было в силу простой жизненной необходимости исключить установки и схемы интерпретаций, не соответствовавшие более ряду новых фундаментальных данных внутреннего и внешнего опыта.
Что касается проблемы частичности, то и наши отдельные дисциплины, относящиеся к области наук о духе, мало чем отличаются от нашего повседневного эмпирического опыта. И они рассматривают свои объекты и ставят свои проблемы в принципиально установленной обособленности. Иногда некоторые вопросы временно сохраняют внутреннюю органическую связь (не только в том смысле, что они относятся к одной дисциплине); однако обычно эта органическая связь внезапно нарушается. Постановка исторических вопросов всегда ограничена рамками монографии либо по своей теме, либо по своему аспекту. Само по себе это необходимо, поскольку разделение труда требует известного ограничения сферы каждой науки. Однако если требование, чтобы эмпирический исследователь не выходил за рамки отдельных наблюдений, возводится в принцип, пусть рамки этих наблюдений и достаточно широки, то это уже не что иное, как попытка внутренне отстраниться от всего, что может поколебать основную ситуацию.
Конечно, и подобное, ограниченное частичностью своих выводов исследование может обогатить наше знание и опыт. Быть может, в определенный период времени эта точка зрения была правильной. Однако подобно тому как в области естественных наук всегда пересматриваются гипотезы и основные положения, едва только обнаруживается какое – либо несоответствие в области «фактов» и дальнейшее эмпирическое исследование становится возможным только после пересмотра основных положений, так и в области общественных наук в настоящее время достигнута та стадия, на которой наши эмпирические данные заставляют нас поставить вопрос об основах этих наук.
Эмпирическое исследование, принципиально ограничивающее себя определенной обособленной сферой, находится некоторое время в равном положении с повседневной практикой, т.е. проблематичность основы мышления и отсутствие в ней единства остаются скрытыми, поскольку в поле зрения никогда не попадает вся ситуация в целом. Нет ничего более несомненного, чем хорошо известное утверждение, что человеческий интеллект, пользуясь совершенно неразработанными понятиями, способен, как это ни странно, к вполне отчетливым наблюдениям; кризис наступает лишь тогда, когда исследователи обращаются к рефлексии и определению основных понятий той или иной дисциплины. Доказательством правильности упомянутого тезиса служит тот факт, что в отдельной науке может спокойно продолжаться эмпирическое исследование, в то время как вокруг основных вопросов и понятий разгорается острая борьба.
Однако и эта точка зрения носит частичный характер, ибо она формирует в виде научно – теоретического афоризма, претендующего на общезначимость и типичность, ситуацию, характерную для состояния науки в данный, ограниченный во времени период.. Когда в начале нашего столетия был впервые высказан этот тезис, симптомы кризиса проявлялись только на периферии исследования, там, где речь шла о принципиальных вопросах и дефинициях. В настоящее время ситуация изменилась: кризис распространился на всю область эмпирического исследования. Многообразие обоснований и определений, соперничество различных аспектов проникает уже в постижение отдельных связей.
Мы не отрицаем ни значения эмпирического исследования, ни существования фактов (мы менее всего склонны к иллюзионизму). Мы также обосновываем свои утверждения фактами, однако наше понимание этих фактов носит особый характер. «Факты» всегда конституируются для познания в определенном мыслительном и социальном контексте. Само их постижение и формулирование уже имплицирует определенный понятийный аппарат. И пока он остается единым для данного исторического сообщества, ряды предпосылок, скрывающиеся за каждым отдельным понятием (социальные и интеллектуальные ценности), обнаружены быть не могут. Этим только и можно объяснить ту сомнамбулическую уверенность в обладании истиной, которая господствовала во времена несокрушимой стабильности. Однако с того момента, как наблюдение расщепляется и теряет свое прежнее единство[61], исчезает и возможность единообразной интерпретации опытных данных. Прежде всего возникают противоположные типы мышления, в результате чего (незаметно для мыслящих субъектов) один и тот же эмпирический материал поглощается различными мыслительными системами и в каждом данном случае подвергается подчас той или иной переработке посредством различных по своему характеру категорий.
Из этого проистекает своеобразная перспективность понятий, благодаря которой определенные свойства одного и того же материала фиксируются различным образом. Тем самым наше видение «действительности» становится все более многообразным. То, что раньше было только некоей «аурой» еще непреодоленного иррационального остатка, обволакивающей отдельное понятие, в настоящее время может одновременно выступить и в противоположном понятии, которое постигает в объекте именно этот остаток.
Понимание того, что проблематичной стала сама основа нашего мышления, постепенно проникло и в эмпирическое исследование. Для глубокого мыслителя это находит свое выражение прежде всего в частичном характере каждого определения. Этот частичный характер дефиниций признает, например, Макс Вебер, хотя он и считает его оправданным частичным характером каждой познавательной цели.
Наше определение понятия зависит от того, под каким углом зрения проходит наше наблюдение, которое регулирует наши бессознательно осуществленные акты мышления. Мышление, обнаружившее эту перспективность понятий, сначала всеми средствами пытается преградить себе путь к систематической общей постановке вопроса. Особенно стремился к маскировке этой опасности позитивизм. С одной стороны, это действительно вызывалось необходимостью – только таким образом можно было продолжать спокойно изучать факты; однако одновременно эта маскировка вносила неясность в постановку проблемы «целого».
Две типичные для позитивизма догмы особенно препятствовали постановке общих вопросов. Прежде всего теория, которая просто отрицала метафизику, философию и все пограничные вопросы и считала, что значимость имеет только конкретное эмпирическое познание – к нему она относила и философию как отдельную науку, преимущественно в виде логики. Второй способ устранения общих проблем предоставляла догма, которая стремилась найти компромиссное решение: отводя эмпирическому исследованию область, свободную от философских и мировоззренческих проблем и признавая аподиктическую безусловность этого метода мышления в частных вопросах, она предоставляла «высшему» методу философской спекуляции решать общие проблемы без права претендовать на «общезначимость» этих решений.
Подобное решение вызывает по своей структуре неприятные ассоциации, напоминая девиз теоретиков конституционной монархии, Le roi régne, mais ne gouverne pas[62]. Здесь философии предоставляются все почести, спекуляция или интуиция рассматриваются при известных обстоятельствах как высший способ познания, однако все это только для того, чтобы в реальном процессе мышления философия не мешала позитивному и демократически общезначимому эмпирическому исследованию. Таким образом, общие проблемы вновь заслонены; эмпирическое исследование освободилось от них, а философия вообще не несет никакой ответственности; она ответственна только перед Богом и значима лишь в своей спекулятивной сфере или (в зависимости от рода обоснования) в сфере чистой интуиции. В результате этого разделения философия, существенной функцией которой, безусловно, должно быть самопознание субъекта в данной тотальной ситуации, неизбежно оказывается неспособной к этому, поскольку, пребывая в своей «высшей» сфере, она теряет контакт с ситуацией в целой что же касается специалиста в области конкретной науки, то частичный характер его традиционной установки препятствует тому, чтобы он перешел на иную позицию, воспринял более широкие взгляды, которые уже стали необходимы по самому состоянию эмпирического исследования. Для осмысления любой исторической ситуации необходима определенная структура мышления, поднимающегося до уровня актуальной, реальной проблематики и способного охватить весь имеющийся в наличии противоречивый материал. И в этом случае все дело заключается в том, чтобы найти отодвинутую на нужное расстояние аксиоматическую отправную точку, всеобъемлющую позицию, необходимую для понимания ситуации в ее целостности. Кризис мышления не преодолевается попыткой скрыть провалы и противоречия, как это делают трусливые и неуверенные люди, он не преодолевается и пропагандистскими приемами крайне правых и крайне левых, которые в своей пропаганде используют этот кризис для прославления прошлого и будущего (при этом они не замечают опасности, которая грозит им самим). Немногим поможет также, если этот феномен будет введен в ту или иную частичную аргументацию в качестве некоей данности, в качестве доказательства «кризисной ситуации» в лагере противника. Это удается лишь в том случае, если в данный исторический период новый метод известен только сторонникам одного направления и до того момента, пока частичный характер их собственного аспекта не стал очевидным.
Только тогда, когда мы осознаем ограниченность всех позиций и точек зрения и все время выявляем ее, мы находимся хотя бы на пути к искомому целостному пониманию. Кризис мышления не есть кризис какой – либо одной ступени в развитии мышления. И если мы все более отчетливо видим трудности нашего бытия и мышления, то это не обедняет, а безгранично обогащает Нас. Не о банкротстве мышления свидетельствует то, что разум все глубже проникает в свою структуру, не о его несостоятельности – то, что необычайное расширение горизонта требует пересмотра основ мышления. Мышление – это движимый реальными силами, постоянно контролирующий и корригирующий себя процесс. Поэтому самым гибельным было бы из трусости скрывать то, что уже стало очевидным. Ведь наибольшая плодотворность, связанная с данной ступенью развития, заключается в том, что мы не склонны более принимать какую-либо одну частичную точку зрения, но рассматриваем и интерпретируем частичные концепции во все более широкой взаимосвязи.
Ранке в своей «Политической беседе» еще мог вложить в уста Фридриха (отражающего в данном случае точку зрения автора) следующие слова: «Крайности никогда не приведут тебя к познанию истины. Истина всегда находится вне сферы заблуждений. Даже из всей совокупности заблуждений ты не вывел бы истины. Ее надо найти, увидеть как таковую в ее собственном царстве. Все ереси мира не помогут тебе понять сущность христианства – для этого надо читать Евангелие»[63]. Подобная точка зрения воспринимается нами как отражение сознания, пребывающего еще на стадии чистоты и наивной уверенности, не знающего еще тех потрясений, которые претерпело знание после своего грехопадения. Однако слишком часто мы становились свидетелями того, как воспринятая в аподиктическом видении целостность оказывается при ближайшем рассмотрении самой ограниченной точкой зрения и как свободное от каких – либо сомнений принятие первой попавшейся точки зрения самым верным образом препятствует постоянному стремлению осветить всю ситуацию в целом и закрывает путь к уже возможному в наше время все более полному ее постижению.
Тотальность в нашем понимании не есть непосредственное, раз и навсегда данное видение, доступное лишь божественному оку, или относительно замкнутый, стремящийся к стабильности образ. Тотальность предполагает восприятие частичных взглядов, постоянное преодоление их границ, стремление к целому, которое, расширяясь шаг за шагом в процессе познания, видит свою цель не во вневременном окончательном решении, а в предельно возможном для нас расширении перспективы.
В применении к обыденной жизни это означает, что о стремлении к целостному видению можно говорить в том случае, если человек, который занимает определенное социальное положение и выполняет отдельные конкретные задачи, внезапно пробуждается и осознает основы своего социального и духовного существования. Несмотря на то, что занимаясь только объективно поставленными перед ним задачами, он, безусловно, в большей степени ощущал абсолютное значение своей личности, его видение до упомянутого поворотного пункта носило частичный и ограниченный характер. Лишь в то мгновение, когда он впервые ощутил себя частью конкретной ситуации, в нем пробудилось стремление к постижению собственной деятельности в рамках некоего целого. Быть может, взор его и не выйдет за рамки его узкой жизненной сферы, а его анализ ситуации будет ограничен пределами маленького города или даже одного социального слоя этого города, тем не менее восприятие всей совокупности событий и людей sub specie «ситуации», в которой человек сам находится, уже нечто совсем иное, чем простая реакция на определенные воздействия и непосредственные впечатления. Однажды постигнутый метод анализа ситуации, позволяющий ориентироваться в мире, окажется тем новым импульсом, который, вне всякого сомнения, заставит данного человека выйти за узкую сферу жизни своего маленького городка и научит его понимать значение своей индивидуальности в рамках данного национального существования, а это последнее, в свою очередь, – в рамках ситуации глобальной. Совершенно так же этот человек, желая постигнуть расчленение во времени, может понять свою непосредственную ситуацию как часть эпохи, в которой он живет, а саму эту эпоху – как часть исторического процесса в целом.
Этот род ориентации в данных ситуационных рамках является миниатюрным воспроизведением структуры того феномена, который мы называем растущим стремлением к познанию целого. Здесь используется тот же материал, который в виде частичных наблюдений используется эмпирическим исследованием, однако направленность в этом случае уже совершенно иная. Видение ситуации является естественным свойством мышления, связанны с любым достаточно глубоким жизненным опытом (большинство специальных наук искажает этот подход тем, что конституирует свой предмет в соответствии со своей специализированной точкой зрения). В социологии знания мы по существу только рассматриваем кризисное состояние нашего мышления в виде данных о характере ситуации и проникаем в структуру интенции, направленной на постижение целого.
Если в нашем столь сложном существовании и при столь градуированном развитии нашего мышления возникают новые мыслительные ситуации, человек должен в известном смысле вновь учиться мыслить, ибо человек – это существо, вынужденное все время преодолевать трудности, которые ставит перед ним история.
Между тем вплоть до настоящего времени мы пребывали по отношению к нашему мышлению (вопреки всем требованиям логики) в состоянии, аналогичном тому, которое свойственно наивному человеку в его отношении к миру: он действует, правда, отправляясь от определенной ситуации, но саму эту ситуацию, в рамках которой он действует, он не познает. Однако так же как в политической истории наступил момент, когда трудности, имманентные действиям, достигли таких размеров, что преодолеть их непосредственно, без анализа самой ситуации, стало уже невозможно, когда человек вынужден был учиться действовать, постигая ситуацию не только по ее внешним параметрам (это было первой стадией), но и по ее структуре, естественным развитием этой направленности явилось и то, что человек сначала воспринимал кризисное состояние своего мышления как некую ситуацию, а затем стал шаг за шагом все глубже проникать в его структуру.
Кризис не может быть преодолен ни опрометчивым и раздраженным отстранением возникших проблем, ни попыткой найти спасение в прошлом; преодоление кризиса возможно только посредством постепенного расширения и углубления обретенного нами видения, посредством ряда прозрений на пути к желанной цели. Мы надеемся, что два последующих очерка будут восприняты как первые лишь намечающие ситуацию попытки, направленные на то, чтобы фиксировать там, где это возможно, ростки становления нового и уловить направленность возникающих в этой связи проблем. Эти очерки возникли, как уже было сказано, независимо друг от друга, и каждый из них движется в своих собственных границах к им самим поставленной цели. Стремясь сохранить их внутреннее единство и не нарушить последовательность мыслей, мы не устранили ряд встречающихся в изложении повторений, поскольку они в каждом данном случае важны в контексте как часть всего построения в целом.
Глава III. Может ли политика быть наукой?
(проблема теории и практики)
