Часть II. По поводу мокрого снега

Федор Михайлович Достоевский

 

Записки из подполья

 

------------------------------------------------------------------------

Origin: "Публичная Электронная библиотека" Евгения Пескина

 

Сверка произведена по "Собранию сочинений в десяти томах" (Москва,

Художественная литература, 1957).

--------------------------------------------------------------------------

 

 

Часть I. Подполье*

 

 

-----------

* И автор записок и самые "Записки", разумеется, вымышлены. Тем не менее

такие лица, как сочинитель таких записок, не только могут, но даже должны

существовать в нашем обществе, взяв в соображение те обстоятельства, при

которых вообще складывалось наше общество. Я хотел вывести перед лицо

публики, повиднее обыкновенного, один из характеров протекшего недавнего

времени. Это - один из представителей еще доживающего поколения. В этом

отрывке, озаглавленном "Подполье", это лицо рекомендует самого себя, свой

взгляд, и как бы хочет выяснить те причины, по которым оно явилось и должно

было явиться в нашей среде. В следующем отрывке придут уже настоящие

"записки" этого лица о некоторых событиях его жизни.

 

Федор Достоевский

 

 

I

 

 

Я человек больной... Я злой человек. Непривлекательный я человек. Я

думаю, что у меня болит печень. Впрочем, я ни шиша не смыслю в моей болезни

и не знаю наверно, что у меня болит. Я не лечусь и никогда не лечился, хотя

медицину и докторов уважаю. К тому же я еще и суеверен до крайности; ну,

хоть настолько, чтоб уважать медицину. (Я достаточно образован, чтоб не быть

суеверным, но я суеверен). Нет-с, я не хочу лечиться со злости. Вот этого,

наверно, не изволите понимать. Ну-с, а я понимаю. Я, разумеется, не сумею

вам объяснить, кому именно я насолю в этом случае моей злостью; я отлично

хорошо знаю, что и докторам я никак не смогу "нагадить" тем, что у них не

лечусь; я лучше всякого знаю, что всем этим я единственно только себе

поврежу и никому больше. Но все-таки, если я не лечусь, так это со злости.

Печенка болит, так вот пускай же ее еще крепче болит!

Я уже давно так живу - лет двадцать. Теперь мне сорок. Я прежде служил,

а теперь не служу. Я был злой чиновник. Я был груб и находил в этом

удовольствие. Ведь я взяток не брал, стало быть, должен же был себя хоть

этим вознаградить. (Плохая острота; но я ее не вычеркну. Я ее написал,

думая, что выйдет очень остро; а теперь, как увидел сам, что хотел только

гнусно пофорсить, - нарочно не вычеркну!) Когда к столу, у которого я сидел,

подходили, бывало, просители за справками, - я зубами на них скрежетал и

чувствовал неумолимое наслаждение, когда удавалось кого-нибудь огорчить.

Почти всегда удавалось. Большею частию все был народ робкий: известно -

просители. Но из фертов я особенно терпеть не мог одного офицера. Он никак

не хотел покориться и омерзительно гремел саблей. У меня с ним полтора года

за эту саблю война была. Я наконец одолел. Он перестал греметь. Впрочем, это

случилось еще в моей молодости. Но знаете ли, господа, в чем состоял главный

пункт моей злости? Да в том-то и состояла вся штука, в том-то и заключалась

наибольшая гадость, что я поминутно, даже в минуту самой сильнейшей желчи,

постыдно сознавал в себе, что я не только не злой, но даже и не озлобленный

человек, что я только воробьев пугаю напрасно и себя этим тешу. У меня пена

у рта, а принесите мне какую-нибудь куколку, дайте мне чайку с сахарцем, я,

пожалуй, и успокоюсь. Даже душой умилюсь, хоть уж, наверно, потом буду вам

на себя скрежетать зубами и от стыда несколько месяцев страдать бессонницей.

Таков уж мой обычай.

Это я наврал про себя давеча, что я был злой чиновник. Со злости

наврал. Я просто баловством занимался и с просителями и с офицером, а в

сущности никогда не мог сделаться злым. Я поминутно сознавал в себе

много-премного самых противоположных тому элементов. Я чувствовал, что они

так и кишат во мне, эти противоположные элементы. Я знал, что они всю жизнь

во мне кишели и из меня вон наружу просились, но я их не пускал, не пускал,

нарочно не пускал наружу. Они мучили меня до стыда; до конвульсий меня

доводили и - надоели мне наконец, как надоели! Уж не кажется ли вам,

господа, что я теперь в чем-то перед вами раскаиваюсь, что я в чем-то у вас

прощенья прошу?.. Я уверен, что вам это кажется... А впрочем, уверяю вас,

что мне все равно, если и кажется...

Я не только злым, но даже и ничем не сумел сделаться: ни злым, ни

добрым, ни подлецом. ни честным, ни героем, ни насекомым. Теперь же доживаю

в своем углу, дразня себя злобным и ни к чему не служащим утешением, что

умный человек и не может серьезно чем-нибудь сделаться, а делается

чем-нибудь только дурак. Да-с, умный человек девятнадцатого столетия должен

и нравственно обязан быть существом по преимуществу бесхарактерным; человек

же с характером, деятель, - существом по преимуществу ограниченным. Это

сорокалетнее мое убеждение. Мне теперь сорок лет, а ведь сорок лет - это вся

жизнь; ведь это самая глубокая старость. Дальше сорока лет жить неприлично,

пошло, безнравственно! Кто живет дольше сорока лет, - отвечайте искренно,

честно? Я вам скажу, кто живет: дураки и негодяи живут. Я всем старцам это в

глаза скажу, всем этим почтенным старцам, всем этим сребровласым и

благоухающим старцам! Всему свету в глаза скажу! Я имею право так говорить,

потому что сам до шестидесяти лет доживу. До семидесяти лет проживу! До

восьмидесяти лет проживу!.. Постойте! Дайте дух перевести...

Наверно, вы думаете, господа, что я вас смешить хочу? Ошиблись и в

этом. Я вовсе не такой развеселый человек, как вам кажется или как вам,

может быть, кажется; впрочем, если вы, раздраженные всей этой болтовней (а я

уже чувствую, что вы раздражены), вздумаете спросить меня: кто ж я таков

именно? - то я вам отвечу: я один коллежский асессор. Я служил, чтоб было

что-нибудь есть (но единственно для этого), и когда прошлого года один из

отдаленных моих родственников оставил мне шесть тысяч рублей по духовному

завещанию, я тотчас же вышел в отставку и поселился у себя в углу. Я и

прежде жил в этом углу, но теперь я поселился в этом углу. Комната моя

дрянная, скверная, на краю города. Служанка моя - деревенская баба, старая,

злая от глупости, и от нее к тому же всегда скверно пахнет. Мне говорят, что

климат петербургский мне становится вреден и что с моими ничтожными

средствами очень дорого в Петербурге жить. Я все это знаю, лучше всех этих

опытных и премудрых советчиков и покивателей знаю. Но я остаюсь в

Петербурге; я не выеду из Петербурга! Я потому не выеду... Эх! да ведь это

совершенно все равно - выеду я иль не выеду.

А впрочем: о чем может говорить порядочный человек с наибольшим

удовольствием?

Ответ: о себе.

Ну так и я буду говорить о себе.

 

 

II

 

Мне теперь хочется рассказать вам, господа, желается иль не желается

вам это слышать, почему я даже и насекомым не сумел сделаться. Скажу вам

торжественно, что я много раз хотел сделаться насекомым. Но даже и этого не

удостоился. Клянусь вам, господа, что слишком сознавать - это болезнь,

настоящая, полная болезнь. Для человеческого обихода слишком было бы

достаточно обыкновенного человеческого сознания, то есть в половину, в

четверть меньше той порции, которая достается на долю развитого человека

нашего несчастного девятнадцатого столетия и, сверх того, имеющего сугубое

несчастье обитать в Петербурге, самом отвлеченном и умышленном городе на

всем земном шаре. (Города бывают умышленные и неумышленные). Совершенно было

бы довольно, например, такого сознания, которым живут все так называемые

непосредственные люди и деятели. Бьюсь об заклад, вы думаете, что я пишу все

это из форсу, чтоб поострить насчет деятелей, да еще из форсу дурного тона

гремлю саблей, как мой офицер. Но, господа, кто же может своими же болезнями

тщеславиться, да еще ими форсить?

Впрочем, что ж я? - все это делают; болезнями-то и тщеславятся, а я,

пожалуй, и больше всех. Не будем спорить; мое возражение нелепо. Но все-таки

я крепко убежден, что не только очень много сознания, но даже и всякое

сознание болезнь. Я стою на том. Оставим и это на минуту. Скажите мне вот

что: отчего так бывало, что, как нарочно, в те самые, да, в те же самые

минуты, в которые я наиболее способен был сознавать все тонкости "всего

прекрасного и высокого", как говорили у нас когда-то, мне случалось уже не

сознавать, а делать такие неприглядные деянья, такие, которые...ну да, одним

словом, которые хоть и все, пожалуй, делают, но которые, как нарочно,

приходились у меня именно тогда, когда я наиболее сознавал, что их совсем бы

не надо делать? Чем больше я сознавал о добре и о всем этом "прекрасном и

высоком", тем глубже я и опускался в мою тину и тем способнее был совершенно

завязнуть в ней. Но главная черта была в том, что все это как будто не

случайно во мне было, а как будто ему и следовало так быть. Как будто это

было мое самое нормальное состояние, а отнюдь не болезнь и не порча, так

что, наконец, у меня и охота прошла бороться с этой порчей. Кончилось тем,

что я чуть не поверил (а может, и в самом деле поверил), что это, пожалуй, и

есть нормальное мое состояние. А сперва-то, вначале-то, сколько я муки

вытерпел в этой борьбе! Я не верил, чтоб так бывало с другими, и потому всю

жизнь таил это про себя как секрет. Я стыдился (даже, может быть, и теперь

стыжусь); до того доходил, что ощущал какое-то тайное, ненормальное,

подленькое наслажденьице возвращаться, бывало, в иную гадчайшую

петербургскую ночь к себе в угол и усиленно сознавать, что вот и сегодня

сделал опять гадость, что сделанного опять-таки никак не воротишь, и

внутренно, тайно, грызть, грызть себя за это зубами, пилить и сосать себя до

того, что горечь обращалась наконец в какую-то позорную, проклятую сладость

и наконец - в решительное, серьезное наслаждение! Да, в наслаждение, в

наслаждение! Я стою на том. Я потому и заговорил, что мне все хочется

наверно узнать: бывают ли у других такие наслаждения? Я вам объясню:

наслаждение было тут именно от слишком яркого сознания своего унижения;

оттого, что уж сам чувствуешь, что до последней стены дошел; что и скверно

это, но что и нельзя тому иначе быть; что уж нет тебе выхода, что уж никогда

не сделаешься другим человеком; что если б даже и оставалось еще время и

вера, чтоб переделаться во что-нибудь другое, то, наверно, сам бы не захотел

переделываться; а захотел бы, так и тут бы ничего не сделал, потому что на

самом-то деле и переделываться-то, может быть, не во что. А главное и конец

концов, что все это происходит по нормальным и основным законам усиленного

сознания и по инерции, прямо вытекающей из этих законов, а следственно, тут

не только не переделаешься, да и просто ничего не поделаешь. Выходит,

например, вследствие усиленного сознания: прав, что подлец, как будто это

подлецу утешение, коль он уже сам ощущает, что он действительно подлец. Но

довольно... Эх, нагородил-то, а что объяснил?.. Чем объясняется тут

наслаждение? Но я объяснюсь! Я-таки доведу до конца! Я и перо затем в руки

взял...

Я, например, ужасно самолюбив. Я мнителен и обидчив, как горбун или

карлик, но, право, бывали со мною такие минуты, что если б случилось, что

мне бы дали пощечину, то, может быть, я был бы даже и этому рад. Говорю

серьезно: наверно, я бы сумел отыскать и тут своего рода наслаждение,

разумеется, наслаждение отчаяния, но в отчаянии-то и бывают самые жгучие

наслаждения, особенно когда уж очень сильно сознаешь безвыходность своего

положения. А тут при пощечине-то - да тут так и придавит сознание о том, в

какую мазь тебя растерли. Главное же, как ни раскидывай, а все-таки выходит,

что всегда я первый во всем виноват выхожу и, что всего обиднее, без вины

виноват и, так сказать, по законам природы. Потому, во-первых, виноват, что

я умнее всех, которые меня окружают. (Я постоянно считал себя умнее всех,

которые меня окружают, и иногда, поверите ли, даже этого совестился. По

крайней мере, я всю жизнь смотрел как-то в сторону и никогда не мог смотреть

людям прямо в глаза). Потому, наконец, виноват, что если б и было во мне

великодушие, то было бы только мне же муки больше от сознания всей его

бесполезности. Я ведь, наверно, ничего бы не сумел сделать из моего

великодушия: ни простить, потому что обидчик, может, ударил меня по законам

природы, а законов природы нельзя прощать; ни забыть, потому что хоть и

законы природы, а все-таки обидно. Наконец, если б даже я захотел быть вовсе

невеликодушным, а напротив, пожелал бы отмстить обидчику, то я и отмстить ни

в чем никому бы не мог, потому что, наверно, не решился бы что-нибудь

сделать, если б даже и мог. Отчего не решился бы? Об этом мне хочется

сказать два слова особо.

 

III

 

 

Ведь у людей, умеющих за себя отомстить и вообще за себя постоять, -

как это, например, делается? Ведь их как обхватит, положим, чувство мести,

так уж ничего больше во всем их существе на это время и не останется, кроме

этого чувства. Такой господин так и прет прямо к цели, как взбесившийся бык,

наклонив вниз рога, и только разве стена его останавливает. (Кстати: перед

стеной такие господа, то есть непосредственные люди и деятели, искренно

пасуют. Для них стена - не отвод, как например для нас, людей думающих, а

следственно, ничего не делающих; не предлог воротиться с дороги, предлог, в

который наш брат обыкновенно и сам не верит, но которому всегда очень рад.

Нет, они пасуют со всею искренностью. Стена имеет для них что-то

успокоительное, нравственно-разрешающее и окончательное, пожалуй, даже

что-то мистическое... Но об стене после). Ну-с, такого-то вот

непосредственного человека я и считаю настоящим, нормальным человеком, каким

хотела его видеть сама нежная мать - природа, любезно зарождая его на земле.

Я такому человеку до крайней желчи завидую. Он глуп, я в этом с вами не

спорю, но, может быть, нормальный человек и должен быть глуп, почему вы

знаете? Может быть, это даже очень красиво. И я тем более убежден в злом,

так сказать, подозрении, что если, например, взять антитез нормального

человека, то есть человека усиленно сознающего, вышедшего, конечно, не из

лона природы, а из реторты (это уже почти мистицизм, господа, но я

подозреваю и это), то этот ретортный человек до того иногда пасует перед

своим антитезом, что сам себя, со всем своим усиленным сознанием,

добросовестно считает за мышь, а не за человека. Пусть это и усиленно

сознающая мышь, но все-таки мышь, а тут человек, а следственно..., и проч.

И, главное, он сам, сам ведь считает себя за мышь; его об этом никто не

просит; а это важный пункт. Взглянем же теперь на эту мышь в действии.

Положим, например, она тоже обижена (а она почти всегда бывает обижена) и

тоже желает отомстить. Злости-то в ней, может, еще и больше накопится, чем в

l'homme de la nature et de la verite. Гадкое, низкое желаньице воздать

обидчику тем же злом, может, еще и гаже скребется в ней, чем в l'homme de la

nature et de la verite, потому что l'homme de la nature et de la verite, по

своей врожденной глупости, считает свое мщенье просто-запросто

справедливостью; а мышь, вследствие усиленного сознания, отрицает тут

справедливость. Доходит наконец до самого дела, до самого акта отмщения.

Несчастная мышь кроме одной первоначальной гадости успела уже нагородить

кругом себя, в виде вопросов и сомнений, столько других гадостей; к одному

вопросу подвела столько неразрешенных вопросов, что поневоле кругом нее

набирается какая-то роковая бурда, какая-то вонючая грязь, состоящая из ее

сомнений, волнений и, наконец, из плевков, сыплющихся на нее от

непосредственных деятелей, предстоящих торжественно кругом в виде судей и

диктаторов и хохочущих над нею во всю здоровую глотку. Разумеется, ей

остается махнуть на все своей лапкой и с улыбкой напускного презренья,

которому и сама она не верит, постыдно проскользнуть в свою щелочку. Там, в

своем мерзком, вонючем подполье, наша обиженная, прибитая и осмеянная мышь

немедленно погружается в холодную, ядовитую и, главное, вековечную злость.

Сорок лет сряду будет припоминать до последних, самых постыдных подробностей

свою обиду и при этом каждый раз прибавлять от себя подробности еще

постыднейшие, злобно поддразнивая и раздражая себя собственной фантазией.

Сама будет стыдиться своей фантазии, но все-таки все припомнит, все

переберет, навыдумает на себя небывальщины, под предлогом, что она тоже

могла случиться, и ничего не простит. Пожалуй, и мстить начнет, но

как-нибудь урывками, мелочами, из-за печки, инкогнито, не веря ни своему

праву мстить, ни успеху своего мщения и зная наперед, что от всех своих

попыток отомстить сама выстрадает во сто раз больше того, кому мстит, а тот,

пожалуй, и не почешется. На смертном одре опять-таки все припомнит, с

накопившимися за все время процентами и... Но именно вот в этом холодном,

омерзительном полуотчаянии, полувере, в этом сознательном погребении самого

себя заживо с горя, в подполье на сорок лет, в этой усиленно созданной и

все-таки отчасти сомнительной безвыходности своего положения, во всем этом

яде неудовлетворенных желаний, вошедших внутрь, во всей этой лихорадке

колебаний, принятых навеки решений и через минуту опять наступающих

раскаяний - и заключается сок того странного наслаждения, о котором я

говорил. Оно до того тонкое, до того иногда не поддающееся сознанью, что

чуть-чуть ограниченные люди или даже просто люди с крепкими нервами не

поймут в нем ни единой черты. "Может, еще и те не поймут, - прибавите вы от

себя, осклабляясь, - которые никогда не получали пощечин, - и таким образом

вежливо намекнете мне, что я в мою жизнь, может быть, тоже испытал пощечину,

а потому и говорю как знаток. Бьюсь об заклад, что вы это думаете. Но

успокойтесь, господа, я не получал пощечин, хотя мне совершенно все равно,

как бы вы об этом ни думали. Я, может быть, еще сам-то жалею, что в мою

жизнь мало роздал пощечин. Но довольно, ни слова больше об этой чрезвычайно

для вас интересной теме.

Продолжаю спокойно о людях с крепкими нервами, не понимающих известной

утонченности наслаждений. Эти господа при иных казусах, например, хотя и

ревут, как быки, во все горло, хоть это, положим, и приносит им величайшую

честь, но, как уже сказал я, перед невозможностью они тотчас смиряются.

Невозможность - значит каменная стена? Какая каменная стена? Ну, разумеется,

законы природы, выводы естественных наук, математика. Уж как докажут тебе,

например, что от обезьяны произошел, так уж и нечего морщиться, принимай как

есть. Уж как докажут тебе, что, в сущности, одна капелька твоего

собственного жиру тебе должна быть дороже ста тысяч тебе подобных и что в

этом результате разрешатся под конец все так называемые добродетели и

обязанности и прочие бредни и предрассудки, так уж так и принимай, нечего

делать-то, потому дважды два - математика. Попробуйте возразить.

"Помилуйте, - закричат вам, - восставать нельзя: это дважды два четыре!

Природа вас не спрашивается; ей дела нет до ваших желаний и до того,

нравятся ль вам ее законы или не нравятся. Вы обязаны принимать ее так, как

она есть, а следственно, и все ее результаты. Стена, значит, и есть стена...

и т. д., и т. д.". Господи боже, да какое мне дело до законов природы и

арифметики, когда мне почему-нибудь эти законы и дважды два четыре не

нравятся? Разумеется, я не пробью такой стены лбом, если и в самом деле сил

не будет пробить, но я и не примирюсь с ней потому только, что у меня

каменная стена и у меня сил не хватило.

Как будто такая каменная стена и вправду есть успокоение и вправду

заключает в себе хоть какое-нибудь слово на мир, единственно только потому,

что она дважды два четыре. О нелепость нелепостей! То ли дело все понимать,

все сознавать, все невозможности и каменные стены; не примиряться ни с одной

из этих невозможностей и каменных стен, если вам мерзит примиряться; дойти

путем самых неизбежных логических комбинаций до самых отвратительных

заключений на вечную тему о том, что даже и в каменной-то стене как будто

чем-то сам виноват, хотя опять-таки до ясности очевидно, что вовсе не

виноват, и вследствие этого, молча и бессильно скрежеща зубами,

сладострастно замереть в инерции, мечтая о том, что даже и злиться, выходит,

тебе не на кого; что предмета не находится, а может быть, и никогда не

найдется, что тут подмен, подтасовка, шулерство, что тут просто бурда, -

неизвестно что и неизвестно кто, но, несмотря на все эти неизвестности и

подтасовки, у вас все-таки болит, и чем больше вам неизвестно, тем больше

болит!

 

IV

 

 

- Ха-ха-ха! да вы после этого и в зубной боли отыщете наслаждение! -

вскрикнете вы со смехом.

- А что ж? и в зубной боли есть наслаждение, - отвечу я. - У меня целый

месяц болели зубы; я знаю, что есть. Тут, конечно, не молча злятся, а

стонут; но это стоны не откровенные, это стоны с ехидством, а в ехидстве-то

и вся штука. В этих-то стонах и выражается наслаждение страдающего; не

ощущал бы он в них наслаждения - он бы и стонать не стал. Это хороший

пример, господа, и я его разовью. В этих стонах выражается, во-первых, вся

для нашего сознания унизительная бесцельность вашей боли; вся законность

природы, на которую вам, разумеется, наплевать, но от которой вы все-таки

страдаете, а она-то нет. Выражается сознание, что врага у вас не находится,

а что боль есть; сознание, что вы, со всевозможными Вагенгеймами, вполне в

рабстве у ваших зубов; что захочет кто-то, и перестанут болеть ваши зубы, а

не захочет, так и еще три месяца проболят; и что, наконец, если вы все еще

несогласны и все-таки протестуете, то вам остается для собственного утешения

только самого себя высечь или прибить побольнее кулаком вашу стену, а более

решительно ничего. Ну-с, вот от этих-то кровавых обид, вот от этих-то

насмешек, неизвестно чьих, и начинается наконец наслаждение, доходящее

иногда до высшего сладострастия. Я вас прошу, господа, прислушайтесь

когда-нибудь к стонам образованного человека девятнадцатого столетия,

страдающего зубами, этак на второй или на третий день болезни, когда он

начинает уже не так стонать, как в первый день стонал, то есть не просто

оттого, что зубы болят; не так, как какой-нибудь грубый мужик, а так, как

человек тронутый развитием и европейской цивилизацией стонет, как человек,

"отрешившийся от почвы и народных начал", как теперь выражаются. Стоны его

становятся какие-то скверные, пакостно-злые и продолжаются по целым дням и

ночам. И ведь знает сам, что никакой себе пользы не принесет стонами; лучше

всех знает, что он только напрасно себя и других надрывает и раздражает;

знает, что даже и публика, перед которой он старается, и все семейство его

уже прислушались к нему с омерзением, не верят ему ни на грош и понимают про

себя, что он мог бы иначе, проще стонать, без рулад и без вывертов, а что он

только так со злости, с ехидства балуется. Ну так вот в этих-то всех

сознаниях и позорах и заключается сладострастие. "Дескать, я вас беспокою,

сердце вам надрываю, всем в доме спать не даю. Так вот не спите же,

чувствуйте же и вы каждую минуту, что у меня зубы болят. Я для вас уж теперь

не герой, каким прежде хотел казаться, а просто гаденький человек, шенапан.

Ну так пусть же! Я очень рад, что вы меня раскусили. Вам скверно слушать мои

подленькие стоны? Ну так пусть скверно; вот я вам сейчас еще скверней руладу

сделаю..." Не понимаете и теперь, господа? Нет, видно, надо глубоко

доразвиться и досознаться, чтоб понять все изгибы этого сладострастия! Вы

смеетесь? Очень рад-с. Мои шутки, господа, конечно, дурного тона, неровны,

сбивчивы, с самонедоверчивостью. Но ведь это оттого, что я сам себя не

уважаю. Разве сознающий человек может сколько-нибудь себя уважать?

 

V

 

 

Ну разве можно, разве можно хоть сколько-нибудь уважать себя человеку,

который даже в самом чувстве собственного унижения посягнул отыскать

наслаждение? Я не от приторного какого-нибудь раскаянья так теперь говорю.

Да и вообще терпеть я не мог говорить: "Простите, папаша, вперед не буду", -

не потому, чтоб я не способен был это сказать, а напротив, может быть,

именно потому, что уж слишком способен на это бывал, да еще как? Как нарочно

и влопаюсь, бывало, в таком случае, когда сам ни сном, ни духом не виноват.

Это уже было всего гаже. При этом я опять-таки душою умилялся, раскаивался,

слезы проливал и, конечно, самого себя надувал, хоть и вовсе не притворялся.

Сердце уж тут как-то гадило... Тут уж даже и законов природы нельзя было

обвинить, хотя все-таки законы природы постоянно и более всего всю жизнь

меня обижали. Гадко это все вспоминать, да и тогда гадко было. Ведь через

минуту какую-нибудь я уже с злобою соображаю, бывало, что все это ложь,

ложь, отвратительная напускная ложь, то есть все эти раскаяния, все эти

умиления, все эти обеты возрождения. А спросите, для чего я так сам себя

коверкал и мучил? Ответ: затем, что скучно уж очень было сложа руки сидеть;

вот и пускался на выверты. Право, так. Замечайте получше сами за собой,

господа, тогда и поймете, что это так. Сам себе приключения выдумывал и

жизнь сочинял, чтоб хоть как-нибудь да пожить. Сколько раз мне случалось -

ну, хоть, например, обижаться, так, не из-за чего, нарочно; и ведь сам

знаешь, бывало, что не из-за чего обиделся, напустил на себя, но до того

себя доведешь, что под конец, право, и в самом деле обидишься. Меня как-то

всю жизнь тянуло такие штуки выкидывать, так что уж я стал под конец и в

себе не властен. Другой раз влюбиться насильно захотел, даже два раза.

Страдал ведь, господа, уверяю вас. В глубине-то души не верится, что

страдаешь, насмешка шевелится, а все-таки страдаю, да еще настоящим,

заправским образом; ревную, из себя выхожу... И все от скуки, господа, все

от скуки; инерция задавила. Ведь прямой, законный, непосредственный плод

сознания - это инерция, то есть сознательное сложа-руки-сиденье. Я уж об

этом упоминал выше. Повторяю, усиленно повторяю: все непосредственные люди и

деятели потому и деятельны, что они тупы и ограничены. Как это объяснить? А

вот как: они вследствие своей ограниченности ближайшие и второстепенные

причины за первоначальные принимают, таким образом скорее и легче других

убеждаются, что непреложное основание своему делу нашли, ну и успокоиваются;

а ведь это главное. Ведь чтоб начать действовать, нужно быть совершенно

успокоенным предварительно, и чтоб сомнений уж никаких не оставалось. Ну а

как я, например, себя успокою? Где у меня первоначальные причины, на которые

я упрусь, где основания? Откуда я их возьму? Я упражняюсь в мышлении, а

следственно, у меня всякая первоначальная причина тотчас же тащит за собою

другую, еще первоначальнее, и так далее в бесконечность. Такова именно

сущность всякого сознания и мышления. Это уже опять, стало быть, законы

природы. Что же наконец в результате? Да то же самое. Вспомните: давеча вот

я говорил о мщении. (Вы, верно, не вникли). Сказано: человек мстит, потому

что находит в этом справедливость. Значит, он первоначальную причину нашел,

основание нашел, а именно: справедливость. Стало быть, он со всех сторон

успокоен, а следственно, и отмщает спокойно и успешно, будучи убежден, что

делает честное и справедливое дело. А ведь я справедливости тут не вижу,

добродетели тоже никакой не нахожу, а следственно, если стану мстить, то

разве только из злости. Злость, конечно, могла бы все пересилить, все мои

сомнения, и, стало быть. могла бы совершенно успешно послужить вместо

первоначальной причины именно потому, что она не причина. Но что же делать,

если у меня и злости нет (я давеча ведь с этого и начал). Злоба у меня

опять-таки вследствие этих проклятых законов сознания химическому разложению

подвергается. Смотришь - предмет улетучивается, резоны испаряются, виновник

не отыскивается, обида становится не обидой, а фатумом, чем-то вроде зубной

боли, в которой никто не виноват, а следовательно, остается опять-таки тот

же самый выход - то есть стену побольнее прибить. Ну и рукой махнешь, потому

что не нашел первоначальной причины. А попробуй увлекись своим чувством

слепо, без рассуждений, без первоначальной причины, отгоняя сознание хоть на

это время; возненавидь или полюби, чтоб только не сидеть сложа руки.

Послезавтра, это уж самый поздний срок, самого себя презирать начнешь за то,

что самого себя зазнамо надул. В результате: мыльный пузырь и инерция. О

господа, ведь я, может, потому только и считаю себя за умного человека, что

всю жизнь ничего не мог ни начать, ни окончить. Пусть, пусть я болтун,

безвредный, досадный болтун, как и все мы. Но что же делать, если прямое и

единственное назначение всякого умного человека есть болтовня, то есть

умышленное пересыпанье из пустого в порожнее.

 

VI

 

 

О, если б я ничего не делал только из лени. Господи, как бы я тогда

себя уважал. Уважал бы именно потому, что хоть лень я в состоянии иметь в

себе; хоть одно свойство было бы во мне как будто и положительное, в котором

я бы и сам был уверен. Вопрос: кто такой? Ответ: лентяй; да ведь это

преприятно было бы слышать о себе. Значит, положительно определен, значит,

есть что сказать обо мне. "Лентяй!" - да ведь это званье и назначенье, это

карьера-с. Не шутите, это так. Я тогда член самого первейшего клуба по праву

и занимаюсь только тем, что беспрерывно себя уважаю. Я знал господина,

который всю жизнь гордился тем, что знал толк в лафите. Он считал это за

положительное свое достоинство и никогда не сомневался в себе. Он умер не то

что с покойной, а с торжествующей совестью, и был совершенно прав. А я бы

себе тогда выбрал карьеру: а был бы лентяй и обжора, но не простой, а,

например, сочувствующий всему прекрасному и высокому. Как вам это нравится?

Мне это давно мерещилось. Это "прекрасное и высокое" сильно-таки задавило

мне затылок в мои сорок лет; но это в мои сорок лет, а тогда - о, тогда было

бы иначе! Я бы тотчас же отыскал себе и соответствующую деятельность, - а

именно: пить за здоровье всего прекрасного и высокого. Я бы придирался ко

всякому случаю, чтоб сначала пролить в свой бокал слезу, а потом выпить его

за все прекрасное и высокое. Я бы все на свете обратил тогда в прекрасное и

высокое; в гадчайшей, бесспорной дряни отыскал бы прекрасное и высокое. Я

сделался бы слезоточив, как мокрая губка. Художник, например, написал

картину Ге. Тотчас же пью за здоровье художника, написавшего картину Ге,

потому что люблю все прекрасное и высокое. Автор написал "как кому угодно";

тотчас же пью за здоровье "кого угодно", потому что люблю все "прекрасное и

высокое". Уважения к себе за это потребую, преследовать буду того, кто не

будет мне оказывать уважения. Живу спокойно, умираю торжественно, - да ведь

это прелесть, целая прелесть! И такое себе отрастил бы я тогда брюхо, такой

тройной подбородок соорудил, такой бы сандальный нос себе выработал, что

всякий встречный сказал бы, смотря на меня: "Вот так плюс! вот так уж

настоящее положительное!" А ведь как хотите, такие отзывы преприятно слышать

в наш отрицательный век, господа.

 

VII

 

 

Но все это золотые мечты. О, скажите, кто это первый объявил, кто

первый провозгласил, что человек потому только делает пакости, что не знает

настоящих своих интересов; а что если б его просветить, открыть ему глаза на

его настоящие, нормальные интересы, то человек тотчас же перестал бы делать

пакости, тотчас же стал бы добрым и благородным, потому что, будучи

просвещенным и понимая настоящие свои выгоды, именно увидел бы в добре

собственную свою выгоду, а известно, что ни один человек не может

действовать зазнамо против собственных своих выгод, следственно, так

сказать, по необходимости стал бы делать добро? О младенец! о чистое,

невинное дитя! да когда же, во-первых, бывало, во все эти тысячелетия, чтоб

человек действовал только из одной своей собственной выгоды? Что же делать с

миллионами фактов, свидетельствующих о том, как люди зазнамо, то есть вполне

понимая свои настоящие выгоды, отставляли их на второй план и бросались на

другую дорогу, на риск, на авось, никем и ничем не принуждаемые к тому, а

как будто именно только не желая указанной дороги, и упрямо, своевольно

пробивали другую, трудную, нелепую, отыскивая ее чуть не в потемках. Ведь,

значит, им действительно это упрямство и своеволие было приятнее всякой

выгоды... Выгода! Что такое выгода? Да и берете ли вы на себя совершенно

точно определить, в чем именно человеческая выгода состоит? А что если так

случится, что человеческая выгода иной раз не только может, но даже и должна

именно в том состоять, чтоб в ином случае себе худого пожелать, а не

выгодного? А если так, если только может быть этот случай, то все правило

прахом пошло. Как вы думаете, бывает ли такой случай? Вы смеетесь; смейтесь,

господа, но только отвечайте: совершенно ли верно сосчитаны выгоды

человеческие? Нет ли таких, которые не только не уложились, но и не могут

уложиться ни в какую классификацию? Ведь вы, господа, сколько мне известно,

весь ваш реестр человеческих выгод взяли средним числом из статистических

цифр и из научно-экономических формул. Ведь ваши выгоды - это благоденствие,

богатство, свобода, покой, ну и так далее, и так далее; так что человек,

который бы, например, явно и зазнамо вошел против всего этого реестра, был

бы, по-вашему, ну да и, конечно, по-моему, обскурант или совсем сумасшедший,

так ли? Но ведь вот что удивительно: отчего это так происходит, что все эти

статистики, мудрецы и любители рода человеческого, при исчислении

человеческих выгод, постоянно одну выгоду пропускают? Даже и в расчет ее не

берут в том виде, в каком ее следует брать, а от этого и весь расчет

зависит. Беда бы не велика, взять бы ее, эту выгоду, да и занесть в список.

Но в том-то и пагуба, что эта мудреная выгода ни в какую классификацию не

попадает, ни в один список не умещается. У меня, например, есть приятель...

Эх, господа! да ведь и вам он приятель; да и кому, кому он не приятель!

Приготовляясь к делу, этот господин тотчас же изложит вам, велеречиво и

ясно, как именно надо ему поступить по законам рассудка и истины. Мало того:

с волнением и страстью будет говорить вам о настоящих, нормальных

человеческих интересах; с насмешкой укорит близоруких глупцов, не понимающих

ни своих выгод, ни настоящего значения добродетели; и - ровно через четверть

часа, без всякого внезапного, постороннего повода, а именно по чему-то

такому внутреннему, что сильнее всех его интересов, - выкинет совершенно

другое колено, то есть явно пойдет против того, об чем сам говорил: и против

законов рассудка, и против собственной выгоды, ну, одним словом, против

всего... Предупрежду, что мой приятель - лицо собирательное, и потому только

его одного винить как-то трудно. То-то и есть, господа, не существует ли и в

самом деле нечто такое, что почти всякому человеку дороже самых лучших его

выгод, или (чтоб уж логики не нарушать) есть одна такая самая выгодная

выгода (именно пропускаемая-то, вот об которой сейчас говорили), которая

главнее и выгоднее всех других выгод и для которой человек, если

понадобится, готов против всех законов пойти, то есть против рассудка,

чести, покоя, благоденствия, - одним словом, против всех этих прекрасных и

полезных вещей, лишь бы только достигнуть этой первоначальной, самой

выгодной выгоды, которая ему дороже всего.

- Ну, так все-таки выгоды же, - перебиваете вы меня. - Позвольте-с, мы

еще объяснимся, да и не в каламбуре дело, а в том, что эта выгода именно тем

и замечательна, что все наши классификации разрушает и все системы,

составленные любителями рода человеческого для счастья рода человеческого,

постоянно разбивает. Одним словом, всему мешает. Но прежде чем я вам назову

эту выгоду, я хочу себя компрометировать лично и потому дерзко объявляю, что

все эти прекрасные системы, все эти теории разъяснения человечеству

настоящих, нормальных его интересов с тем, чтоб оно, необходимо стремясь

достигнуть этих интересов, стало бы тотчас же добрым и благородным,

покамест, по моему мненью, одна логистика! Да-с, логистика! Ведь утверждать

хоть эту теорию обновления всего рода человеческого посредством системы его

собственных выгод, ведь это, по-моему, почти то же... ну хоть утверждать,

например, вслед за Боклем, что от цивилизации человек смягчается,

следственно, становится менее кровожаден и менее способен к войне. По

логике-то, кажется у него и так выходит. Но до того человек пристрастен к

системе и к отвлеченному выводу, что готов умышленно исказить правду, готов

видом не видать и слыхом не слыхать, только чтоб оправдать свою логику.

Потому и беру этот пример, что это слишком яркий пример. Да оглянитесь

кругом: кровь рекою льется, да еще развеселым таким образом, точно

шампанское. Вот вам все наше девятнадцатое столетие, в котором жил и Бокль.

Вот вам Наполеон - и великий, и теперешний. Вот вам Северная Америка -

вековечный союз. Вот вам, наконец, карикатурный Шлезвиг-Гольштейн... И что

такое смягчает в нас цивилизация? Цивилизация выработывает в человеке только

многосторонность ощущений и... решительно ничего больше. А через развитие

этой многосторонности человек еще, пожалуй, дойдет до того, что отыщет в

крови наслаждение. Ведь это уж и случалось с ним. Замечали ли вы, что самые

утонченные кровопроливцы почти сплошь были самые цивилизованные господа,

которым все эти разные Атиллы да Стеньки Разины иной раз в подметки не

годились, и если они не так ярко бросаются в глаза, как Атилла и Стенька

Разин, так это именно потому, что они слишком часто встречаются, слишком

обыкновенны, примелькались. По крайней мере, от цивилизации человек стал

если не более кровожаден, то уже, наверно, хуже, гаже кровожаден, чем

прежде. Прежде он видел в кровопролитии справедливость и с покойною совестью

истреблял кого следовало; теперь же мы хоть и считаем кровопролитие

гадостью, а все-таки этой гадостью занимаемся, да еще больше, чем прежде.

Что хуже? - сами решите. Говорят, Клеопатра (извините за пример из римской

истории) любила втыкать золотые булавки в груди своих невольниц и находила

наслаждение в их криках и корчах. Вы скажете, что это было во времена,

говоря относительно, варварские; что и теперь времена варварские, потому что

(тоже говоря относительно) и теперь булавки втыкаются; что и теперь человек

хоть и научился иногда видеть яснее, чем во времена варварские, но еще

далеко не приучился поступать так, как ему разум и науки указывают. Но

все-таки вы совершенно уверены, что он непременно приучится, когда совсем

пройдут кой-какие старые, дурные привычки и когда здравый смысл и наука

вполне перевоспитают и нормально направят натуру человеческую. Вы уверены,

что тогда человек и сам перестанет добровольно ошибаться и, так сказать,

поневоле не захочет роднить свою волю с нормальными своими интересами. Мало

того: тогда, говорите вы, сама наука научит человека (хоть это уж и роскошь,

по-моему), что ни воли, ни каприза на самом-то деле у него и нет, да и

никогда не бывало, а что он сам не более, как нечто вроде фортепьянной

клавиши или органного штифтика; и что, сверх того, на свете есть еще законы

природы; так что все, что он ни делает, делается вовсе не по его хотенью, а

само собою, по законам природы. Следственно, эти законы природы стоит только

открыть, и уж за поступки свои человек отвечать не будет и жить ему будет

чрезвычайно легко. Все поступки человеческие, само собою, будут расчислены

тогда по этим законам, математически, вроде таблицы логарифмов, до 108 000,

и занесены в календарь; или еще лучше того, появятся некоторые

благонамеренные издания, вроде теперешних энциклопедических лексиконов, в

которых все будет так точно исчислено и обозначено, что на свете уже не

будет более ни поступков, ни приключений.

Тогда-то, - это все вы говорите, - настанут новые экономические

отношения, совсем уж готовые и тоже вычисленные с математическою точностью,

так что в один миг исчезнут всевозможные вопросы, собственно потому, что на

них получатся всевозможные ответы. Тогда выстроится хрустальный дворец.

Тогда... Ну, одним словом, тогда прилетит птица Каган. Конечно, никак нельзя

гарантировать (это уж я теперь говорю), что тогда не будет, например, ужасно

скучно (потому что что ж и делать-то, когда все будет расчислено по

табличке), зато все будет чрезвычайно благоразумно. Конечно, от скуки чего

не выдумаешь! Ведь и золотые булавки от скуки втыкаются, но это бы все

ничего. Скверно то (это опять-таки я говорю), что чего доброго, пожалуй, и

золотым булавкам тогда обрадуются. Ведь глуп человек, глуп феноменально. То

есть он хоть и вовсе не глуп, но уж зато неблагодарен так, что поискать

другого, так не найти. Ведь я, например, нисколько не удивлюсь, если вдруг

ни с того ни с сего среди всеобщего будущего благоразумия возникнет

какой-нибудь джентльмен с неблагородной или, лучше сказать, с ретроградной и

насмешливою физиономией, упрет руки в боки и скажет нам всем: а что,

господа, не столкнуть ли нам все это благоразумие с одного разу, ногой,

прахом, единственно с тою целью, чтоб все эти логарифмы отправились к черту

и чтоб нам опять по своей глупой воле пожить! Это бы еще ничего, но обидно

то, что ведь непременно последователей найдет: так человек устроен. И все

это от самой пустейшей причины, об которой бы, кажется, и упоминать не

стоит: именно оттого, что человек, всегда и везде, кто бы он ни был, любил

действовать так, как хотел, а вовсе не так, как повелевали ему разум и

выгода; хотеть же можно и против собственной выгоды, а иногда и положительно

должно (это уж моя идея). Свое собственное, вольное и свободное хотенье,

свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная

иногда хоть бы даже до сумасшествия, - вот это-то все и есть та самая,

пропущенная, самая выгодная выгода, которая ни под какую классификацию не

подходит и от которой все системы и теории постоянно разлетаются к черту. И

с чего это взяли все эти мудрецы, что человеку надо какого-то нормального,

какого-то добродетельного хотения? С чего это непременно вообразили они, что

человеку надо непременно благоразумно выгодного хотенья? Человеку надо -

одного только самостоятельного хотенья, чего бы эта самостоятельность ни

стоила и к чему бы ни привела. Ну и хотенье ведь черт знает...

 

VIII

 

 

- Ха-ха-ха! да ведь хотенья-то, в сущности, если хотите, и нет! -

прерываете вы с хохотом. - Наука даже о сю пору до того успела

разанатомировать человека, что уж я теперь нам известно, что хотенье и так

называемая свободная воля есть не что иное, как...

- Постойте, господа, я и сам так начать хотел. Я, признаюсь, даже

испугался. Я только что хотел было прокричать, что хотенье ведь черт знает

от чего зависит и что это, пожалуй, и слава богу, да вспомнил про науку-то

и... оселся. А вы тут и заговорили. Ведь в самом деле, ну, если вправду

найдут когда-нибудь формулу всех наших хотений и капризов, то есть от чего

они зависят, по каким именно законам происходят, как именно

распространяются, куда стремятся в таком-то и в таком-то случае и проч., и

проч., то есть настоящую математическую формулу, - так ведь тогда человек

тотчас же, пожалуй, и перестанет хотеть, да еще, пожалуй, и наверно

перестанет. Ну что за охота хотеть по табличке? Мало того: тотчас же

обратится он из человека в органный штифтик или вроде того; потому, что же

такое человек без желаний, без воли и без хотений, как не штифтик в органном

вале? Как вы думаете? Сосчитаем вероятности, - может это случиться или нет?

- Гм... - решаете вы, - наши хотенья большею частию бывают ошибочны от

ошибочного взгляда на наши выгоды. Мы потому и хотим иногда чистого вздору,

что в этом вздоре видим, по глупости нашей, легчайшую дорогу к достижению

какой-нибудь заранее предположенной выгоды. Ну, а когда все это будет

растолковано, расчислено на бумажке (что очень возможно, потому что гнусно

же и бессмысленно заранее верить, что иных законов природы человек никогда

не узнает), то тогда, разумеется, не будет так называемых желаний. Ведь если

хотенье стакнется когда-нибудь совершенно с рассудком, так ведь уж мы будем

тогда рассуждать, а не хотеть собственно потому, что ведь нельзя же,

например, сохраняя рассудок, хотеть бессмыслицы и таким образом зазнамо идти

против рассудка и желать себе вредного... А так как все хотенья и

рассуждения могут быть действительно вычислены, потому что когда-нибудь

откроют же законы так называемой нашей свободной воли, то, стало быть, и,

кроме шуток, может устроиться что-нибудь вроде таблички, так что мы и

действительно хотеть будем по этой табличке. Ведь если мне, например,

когда-нибудь, расчислят и докажут, что если я показал такому-то кукиш, так

именно потому, что не мог не показать и что непременно таким-то пальцем

должен был его показать, так что же тогда во мне свободного-то останется,

особенно если я ученый и где-нибудь курс наук кончил? Ведь я тогда вперед

всю мою жизнь на тридцать лет рассчитать могу; одним словом, если и

устроится это, так ведь нам уж нечего будет делать; все равно надо будет

принять. Да и вообще мы должны, не уставая, повторять себе, что непременно в

такую-то минуту и в таких-то обстоятельствах природа нас не спрашивается;

что нужно принимать ее так, как она есть, а не так, как мы фантазируем, и

если мы действительно стремимся к табличке и к календарю, ну, и... ну хоть

бы даже и к реторте, то что же делать, надо принять и реторту! не то она

сама, без вас примется...

- Да-с, но вот тут-то для меня и запятая! Господа, вы меня извините,

что я зафилософствовался; тут сорок лет подполья! позвольте пофантазировать.

Видите ли-с: рассудок, господа, есть вещь хорошая, это бесспорно, но

рассудок есть только рассудок и удовлетворяет только рассудочной способности

человека, а хотенье есть проявление всей жизни, то есть всей человеческой

жизни, и с рассудком, и со всеми почесываниями. И хоть жизнь наша в этом

проявлении выходит зачастую дрянцо, но все-таки жизнь, а не одно только

извлечение квадратного корня. Ведь я, например, совершенно естественно хочу

жить для того, чтоб удовлетворить всей моей способности жить, а не для того,

чтоб удовлетворить одной только моей рассудочной способности, то есть

какой-нибудь одной двадцатой доли всей моей способности жить. Что знает

рассудок? Рассудок знает только то, что успел узнать (иного, пожалуй, и

никогда не узнает; это хоть и не утешение, но отчего же этого и не

высказать?), а натура человеческая действует вся целиком, всем, что в ней

есть, сознательно и бессознательно, и хоть врет, да живет. Я подозреваю,

господа, что вы смотрите на меня с сожалением; вы повторяете мне, что не

может просвещенный и развитой человек, одним словом, такой, каким будет

будущий человек, зазнамо захотеть чего-нибудь для себя невыгодного, что это

математика. Совершенно согласен, действительно математика. Но повторяю вам в

сотый раз, есть один только случай, только один, когда человек может

нарочно, сознательно пожелать себе даже вредного, глупого, даже глупейшего,

а именно: чтоб иметь право пожелать себе даже и глупейшего и не быть

связанным обязанностью желать себе одного только умного. Ведь это глупейшее,

ведь это свой каприз, и в самом деле, господа, может быть всего выгоднее для

нашего брата из всего, что есть на земле, особенно в иных случаях. А в

частности, может быть выгоднее всех выгод даже и в таком случае, если

приносит нам явный вред и противоречит самым здравым заключениям нашего

рассудка о выгодах, потому что во всяком случае сохраняет нам самое главное

и самое дорогое, то есть нашу личность и нашу индивидуальность. Иные вот

утверждают, что это и в самом деле всего для человека дороже; хотенье,

конечно, может, если хочет, и сходиться с рассудком, особенно если не

злоупотреблять этим, а пользоваться умеренно; это и полезно и даже иногда

похвально. Но хотенье очень часто и даже большею частию совершенно и упрямо

разногласит с рассудком и... и... и знаете ли, что и это полезно и даже

иногда очень похвально? Господа, положим, что человек не глуп.

(Действительно, ведь никак нельзя этого сказать про него, хоть бы по тому

одному, что если уж он будет глуп, так ведь кто же тогда будет умен?) Но

если и не глуп, то все-таки чудовищно неблагодарен! Неблагодарен

феноменально. Я даже думаю, что самое лучшее определение человека - это:

существо на двух ногах и неблагодарное. Но это еще не все; это еще не

главный недостаток его; главнейший недостаток его - это постоянное

неблагонравие, постоянное, начиная от Всемирного потопа до

Шлезвиг-Гольштейнского периода судеб человеческих. Неблагонравие, а

следственно, и неблагоразумие; ибо давно известно, что неблагоразумие не

иначе происходит, как от неблагонравия. Попробуйте же бросьте взгляд на

историю человечества; ну, что вы увидите? Величественно? Пожалуй, хоть и

величественно; уж один колосс Родосский, например, чего стоит! Недаром же

г-н Анаевский свидетельствует о нем, что одни говорят, будто он есть

произведение рук человеческих; другие же утверждают, что он создан самою

природою. Пестро? Пожалуй, хоть и пестро; разобрать только во все века и у

всех народов одни парадные мундиры на военных и статских - уж одно это чего

стоит, а с вицмундирами и совсем можно ногу сломать; ни один историк не

устоит. Однообразно? Ну, пожалуй, и однообразно: дерутся да дерутся, и

теперь дерутся, и прежде дрались, и после дрались, - согласитесь, что это

даже уж слишком однообразно. Одним словом, все можно сказать о всемирной

истории, все, что только самому расстроенному воображению в голову может

прийти. Одного только нельзя сказать, - что благоразумно. На первом слове

поперхнетесь. И даже вот какая тут штука поминутно встречается: постоянно

ведь являются в жизни такие благонравные и благоразумные люди, такие мудрецы

и любители рода человеческого, которые именно задают себе целью всю жизнь

вести себя как можно благонравнее и благоразумнее, так сказать, светить

собой ближним, собственно для того, чтоб доказать им, что действительно

можно на свете прожить и благонравно, и благоразумно. И что ж? Известно,

многие из этих любителей, рано ли, поздно ли, под конец жизни изменяли себе,

произведя какой-нибудь анекдот, иногда даже из самых неприличнейших. Теперь

вас спрошу: чего же можно ожидать от человека как от существа, одаренного

такими странными качествами? Да осыпьте его всеми земными благами, утопите в

счастье совсем с головой, так, чтобы только пузырьки вскакивали на

поверхности счастья, как на воде; дайте ему такое экономическое довольство,

чтоб ему совсем уж ничего больше не оставалось делать, кроме как спать,

кушать пряники и хлопотать о непрекращении всемирной истории, - так он вам и

тут, человек-то, и тут, из одной неблагодарности, из одного пасквиля

мерзость сделает. Рискнет даже пряниками и нарочно пожелает самого пагубного

вздора, самой неэкономической бессмыслицы, единственно для того, чтобы ко

всему этому положительному благоразумию примешать свой пагубный

фантастический элемент. Именно свои фантастические мечты, свою пошлейшую

глупость пожелает удержать за собой единственно для того, чтоб самому себе

подтвердить (точно это так уж очень необходимо), что люди все еще люди, а не

фортепьянные клавиши, на которых хоть и играют сами законы природы

собственноручно, но грозят до того доиграться, что уж мимо календаря и

захотеть ничего нельзя будет. Да ведь мало того: даже в том случае, если он

действительно бы оказался фортепьянной клавишей, если б это доказать ему

даже естественными науками и математически, так и тут не образумится, а

нарочно напротив что-нибудь сделает, единственно из одной неблагодарности;

собственно чтоб настоять на своем. А в том случае, если средств у него не

окажется, - выдумает разрушение и хаос, выдумает разные страдания и

настоит-таки на своем! Проклятие пустит по свету, а так как проклинать может

только один человек (это уж его привилегия, главнейшим образом отличающая

его от других животных), так ведь он, пожалуй, одним проклятием достигнет

своего, то есть действительно убедится, что он человек, а не фортепьянная

клавиша! Если вы скажете, что и это все можно рассчитать по табличке, и

хаос, и мрак, и проклятие, так уж одна возможность предварительного расчета

все остановит и рассудок возьмет свое, - так человек нарочно сумасшедшим на

этот случай сделается, чтоб не иметь рассудка и настоять на своем! Я верю в

это, я отвечаю за это, потому что ведь все дело-то человеческое, кажется, и

действительно в том только и состоит, чтоб человек поминутно доказывал себе,

что он человек, а не штифтик! хоть своими боками, да доказывал; хоть

троглодитством, да доказывал. А после этого как не согрешить, не похвалить,

что этого еще нет и что хотенье покамест еще черт знает от чего зависит...

Вы кричите мне (если только еще удостоите меня вашим криком), что ведь

тут никто с меня воли не снимает; что тут только и хлопочут как-нибудь так

устроить, чтоб воля моя сама, своей собственной волей, совпадала с моими

нормальными интересами, с законами природы и с арифметикой.

- Эх, господа, какая уж тут своя воля будет, когда дело доходит до

таблички и до арифметики, когда будет одно только дважды два четыре в ходу?

Дважды два и без моей воли четыре будет. Такая ли своя воля бывает!

 

IX

 

 

Господа, я, конечно, шучу, и сам знаю, что неудачно шучу, но ведь и

нельзя же все принимать за шутку. Я, может быть, скрыпя зубами шучу.

Господа, меня мучат вопросы; разрешите их мне. Вот вы, например, человека от

старых привычек хотите отучить и волю его исправить, сообразно с

требованиями науки и здравого смысла. Но почему вы знаете, что человека не

только можно, но и нужно так переделывать? из чего вы заключаете, что

хотенью человеческому так необходимо надо исправиться? Одним словом, почему

вы знаете, что такое исправление действительно принесет человеку выгоду? И,

если уж все говорить, почему вы так наверно убеждены, что не идти против

настоящих, нормальных выгод, гарантированных доводами разума и арифметикой,

действительно для человека всегда выгодно и есть закон для всего

человечества? Ведь это покамест еще только одно ваше предположение. Положим,

что это закон логики, но, может быть, вовсе не человечества. Вы, может быть,

думаете, господа, что я сумасшедший? Позвольте оговориться. Я согласен:

человек есть животное, по преимуществу созидающее, принужденное стремиться к

цели сознательно и заниматься инженерным искусством, то есть вечно и

беспрерывно дорогу себе прокладывать хотя куда бы то ни было. Но вот именно

потому-то, может быть, ему и хочется иногда вильнуть в сторону, что он

присужден пробивать эту дорогу, да еще, пожалуй, потому, что как ни глуп

непосредственный деятель вообще, но все-таки ему иногда приходит на мысль,

что дорога-то, оказывается, почти всегда идет куда бы то ни было и что

главное дело не в том, куда она идет, а в том, чтоб она только шла и чтоб

благонравное дитя, пренебрегая инженерным искусством, не предавалось

губительной праздности, которая, как известно, есть мать всех пороков.

Человек любит созидать и дороги прокладывать, это бесспорно. Но отчего же он

до страсти любит тоже разрушение и хаос? Вот это скажите-ка! Но об этом мне

самому хочется заявить два слова особо. Не потому ли, может быть, он так

любит разрушение и хаос (ведь это бесспорно, что он иногда очень любит, это

уж так), что сам инстинктивно боится достигнуть цели и довершить созидаемое

здание? Почем вы знаете, может быть, он здание-то любит только издали, а

отнюдь не вблизи; может быть, он только любит созидать его, а не жить в нем,

предоставляя его потом aux animaux domestiques*, как-то муравьям, баранам и

проч., и проч. Вот муравьи совершенно другого вкуса. У них есть одно

удивительное здание в этом же роде, навеки нерушимое, - муравейник.

С муравейника достопочтенные муравьи начали, муравейником, наверно, и

кончат, что приносит большую честь их постоянству и положительности. Но

человек существо легкомысленное и неблаговидное и, может быть, подобно

шахматному игроку, любит только один процесс достижения цели, а не самую

цель. И кто знает (поручиться нельзя), может быть, что и вся-то цель на

земле, к которой человечество стремится, только и заключается в одной этой

беспрерывности процесса достижения, иначе сказать в самой жизни, а не

собственно в цели, которая, разумеется, должна быть не иное что, как дважды

два четыре, то есть формула, а ведь дважды два четыре есть уже не жизнь,

господа, а начало смерти. По крайней мере человек всегда как-то боялся этого

дважды два четыре, а я и теперь боюсь. Положим, человек только и делает, что

отыскивает эти дважды два четыре, океаны переплывает, жизнью жертвует в этом

отыскивании, но отыскать, действительно найти, - ей-богу, как-то боится.

Ведь он чувствует, что как найдет, так уж нечего будет тогда отыскивать.

Работники, кончив работу, по крайней мере деньги получат, в кабачок пойдут,

потом в часть попадут, - ну вот и занятия на неделю. А человек куда пойдет?

По крайней мере каждый раз замечается в нем что-то неловкое при достижении

подобных целей. Достижение он любит, а достигнуть уж и не совсем, и это,

конечно, ужасно смешно. Одним словом, человек устроен комически; во всем

этом, очевидно, заключается каламбур. Но дважды два четыре - все-таки вещь

пренесносная. Дважды два четыре - ведь это, по моему мнению, только

нахальство-с. Дважды два четыре смотрит фертом, стоит поперек вашей дороги

руки в боки и плюется. Я согласен, что дважды два четыре - пр