Циклы развития деятельности 5 страница

Рассмотрение аномального развития как особого рода жизненного эксперимента, нахождение способов его соотнесения с результатами лабораторных экспериментов и является, на наш взгляд, наиболее адекватным для психологического освоения данных патологии. Понятно, что первое, от чего мы должны при этом отказаться,— от попыток выведения закономерностей из рассмотрения законченных, определившихся форм аномальных проявлений. На этом пути нас ждет сначала ослепление, энтузиазм от открывшегося феноменологического богатства и яркости, а затем неизбежные разочарования и упомянутый выше скепсис по по-

воду психологической значимости этого материала. Внутренние закономерности могут быть открыты лишь через анализ развития всего «жизненного эксперимента», приведшего к появлению аномального феномена.

Сама мысль о том, что природа явления раскрывается в изучении его движения, истории развития, отнюдь не нова. Гегель писал, что целое — это Werden, т. е. весь процесс становления, а результат — только конечная точка этого процесса, поэтому познание сути явления закрыто для того, kio хочет иметь дело только с результатом. Применительно к психологии важность изучения процесса развития, формирования неоднократно подчеркивали Л. С. Выготский, А. Н. Леонтьев, Л. С. Рубинштейн и другие выдающиеся отечественные психологи. С особой последовательностью этот подход был воплощен в теории поэтапного формирования умственных действий (П. Я. Гальперин). Однако в работах П. Я. Гальперина, Н. Ф. Талызиной и их многочисленных учеников и последователей речь шла о познавательных способностях и навыках, формируемых, кроме того, по преимуществу в искусственных, лабораторно поддерживаемых условиях. Нас же сейчас интересуют свойства и феномены личности, данные в их реальном, жизненном развитии. А в изучении этого ракурса психология, как мы знаем, продвинулась чрезвычайно мало, в результате чего в большинстве учебников, научных сочинений и оказалась представленной в разных аспектах и деталях, скорее психология испытуемого, нежели психология человека.

Как можно конкретно реализовать намеченные общеметодологические принципы применительно к задачам данной книги — анализу аномального развития личности?

В появившейся в 1965 г. и ставшей вскоре широко известной патопсихологам статье профессор Б. В. Зей-гарник среди других подходов к изучению личности назвала и анализ личностных изменений по данным историй болезни, предложив рассматривать его как важный аспект изучения эмоционально-волевой сферы психически больных ²³. В последующие годы это предложение было реализовано сотрудниками Б. В. Зейгарник применительно к исследованию больных шизофренией, хроническим алкоголизмом, нервной анорексией и др. Конкретные способы использования данных историй болезни в этих работах носили, однако, довольно раз-

б*

розненный и не всегда сопоставимый между собой характер; иными словами, анализ историй оставался еще недостаточно унифицированным методом исследования личности. Первоначальная попытка такой унификации, выделения последовательности и задач конкретных этапов анализа была предпринята нами в 1976 г. ²⁴

В качестве начального, исходного этапа выделялось тщательное знакомство с историями болезни выбранной для изучения группы больных, демонстрирующих те или иные интересующие нас свойства и феномены личности, их основные вариации и формы протекания.

Для читателей-неспециалистов стоит сказать несколько слов об историях болезни. История болезни в психоневрологической клинике представляет собой особый, не только медицинский, но и психологический, жизненный документ. В ней помимо медицинских данных по возможности подробно собраны сведения, характеризующие жизненный путь больного, типичные для него способы действия, общения, разрешения конфликтов, круг его интересов и изменения этого круга в течение болезни, его взаимоотношения в семье, на работе *. Так или иначе для врача-психиатра важна любая деталь, «мелочь» из жизни пациента, потому что каждая такая деталь помогает ему составить целостное представление о данном больном и сопоставить это представление с опытом психиатрии, отнести его к определенной нозологии, определенному типу психического расстройства. Это очень сложная работа, опирающаяся не только на научные знания, но и на особое искусство, тонкую интуицию, которая столь характерна для хороших психиатров **.

* Следует признать, что, к сожалению, сказанное является справедливым далеко не для всех историй болезни, а лишь для наиболее полных, составленных по всем правилам психиатрического искусства.

** Говоря об интуиции, обычно имеют в виду те эмпирические обобщения, которые создаются у специалиста и которыми он пользуется, часто будучи не в состоянии отчетливо сформулировать их в системе строгих понятий. Вместе с тем, как мы уже имели случай говорить выше, не следует резко противопоставлять искусство и интуицию объективным методам хотя бы потому, что построение и применение последних никогда на деле не обходится без изрядной доли первых, приобретающих в подобном случае лишь эпитет научности (так говорят о научной интуиции, искусстве научного поиска и т. п.) Еще С. П. Боткин писал, что в науке всегда «нужно и искусство исследовать, и наблюдать, и анализировать добытые сведения».

Конечно, история болезни не являет собой легко читаемого, связного изложения развития и изменения образа больного наподобие художественного произведения, рисующего нам образ героя. История болезни — это прежде всего оперативный, рабочий документ, и сведения, помещенные в ней, по своей сути редко могут быть развернутыми и полными. Но именно эти оперативные, отрывочные сведения пунктирами намечают сложный рисунок психического расстройства, документально раскрывают драму душевной болезни и борьбы с ней, поэтому тщательное знакомство с историями болезни необходимо, а его отсутствие ничем не может быть восполнено.

Нельзя, однако, составить представление об особенностях личности, минуя непосредственное общение с человеком, не посмотрев, как раскрываются интересующие нас качества в специальных экспериментах. Поэтому знакомство с историями болезни должно обязательно дополняться опытом общения, клинических бесед, уточняющими лабораторными экспериментами с больными выбранной нами группы. Психиатрическая клиника представляет при этом уникальную возможность общения и экспериментирования с больными, находящимися в разных стадиях изучаемого процесса, разных его вариантах и условиях протекания, что позволяет одновременно видеть не только конечные продукты и симптомы, но и развертку, последовательность развития, приведшего к их появлению.

Следующей задачей данного этапа исследования является составление подробных, достаточно типичных для нашей группы больных историй протекания личностных изменений, в которых в отличие от медицинских историй болезни представлены не отрывочные сведения, а связный, документированный конкретными клиническими и экспериментальными фактами рассказ о возникновении и развитии интересующих нас особенностей психики.

Может возникнуть возражение, что в работах психиатров уже есть систематизированные истории болезни, в которых с документальной точностью и порой художественной яркостью дано описание типичной для того или иного страдания картины душевных отклонений. Описания эти, безусловно, ценны для психолога. Но даже на этом этапе исследования, где психолог многому учится у психиатра, не следует избегать разли-

чий в профессиональном мышлении психолога и психиатра, в их восприятии исследуемого материала. Нередко, например, для психиатра важно показать течение определенного болезненного симптома на фоне своеобразных изменений личности, тогда как для психолога фигура и фон меняются местами — главным выступает все, относящееся к развитию и становлению личности, а не своеобразие болезненной симптоматики. Поэтому материал, извлекаемый психологом и психиатром из одного первоисточника — истории болезни, редко бывает одним и тем же, что объясняется разными плоскостями психиатрического и психологического анализа. Тем самым психолог никак не может «перепоручить» психиатру составление нужных ему клинических описаний.

После того как типичные истории интересующих нас личностных изменений составлены, необходимо тщательно их сопоставить, наложить друг на друга, с тем чтобы выделить, «синтезировать» все те основные, «осевые» моменты, через которые проходит большинство изучаемых нами случаев. Речь идет о тех моментах, которые являются наиболее общими для всей изучаемой группы клинических явлений, хотя, разумеется, в каждой конкретной истории болезни эти моменты могут быть выражены в большей или меньшей степени, выступать явно или в стертом виде.

Восстановление, «синтезирование» единой, наиболее типичной внешней логики развития интересующего нас феномена и должно явиться конечным выходом, продуктом данного этапа анализа. Лишь после этого можно переходить к следующему, второму этапу — квалификации полученных данных в понятиях современной психологической науки.

В рамках отечественной психологии основополагающими для характеристики личности являются понятия деятельности, потребности, мотива, личностного смысла (Л. С. Выготский, А. Н. Леонтьев, С. Л. Рубинштейн и др.). Выше мы говорили о развитии этих понятий, о современных разработках концепции смысловых динамических образований, о разных измерениях, плоскостях анализа личности и т. п. Опираясь на теоретические разработки, психолог на этом этапе должен перевести полученные описания на принятый психологический язык, дать психологическую характеристику основных видов деятельности исследуемых больных.

Однако, сделав перевод описания явления с языка клинического на язык психологии, мы по сути еще остаемся в рамках феноменологического подхода, хотя понятно, что возможности применения формализованного языка научной психологии значительно богаче и перспективнее для решения многих задач, чем возможности оперирования образным языком существующих клинических описаний. Напомним, что сущность явления раскрывается лишь тогда, когда известны пути его формирования. Собственно психологическая сущность может быть раскрыта, следовательно, если мы узнаем, по каким психологическим закономерностям возникает данное явление, что движет этим процессом, какие психологические составляющие его образуют. Нельзя надеяться получить ответы на эти вопросы путем простого «подстрочного» перевода описательного текста драмы болезни (пусть это будет даже описание «динамики»—последовательности событий), поскольку внешне наблюдаемые факты и события, как и их определенная последовательность, вовсе не указывают прямо на психологические закономерности, реализующие поведение человека. (В противном случае отпала бы необходимость в научной психологии личности, в особом, психологическом способе анализа человеческой жизни.) Поэтому встает новая задача, новый, третий и наиболее сложный этап исследования — создание собственно психологической «модели» формирования данного клинического феномена.

Итак, вслед за сбором и первичной обработкой клинического и экспериментального материала, этапом «синтезирования» типичной истории развития интересующего нас феномена, вслед за психологической квалификацией, обозначением наблюдаемых состояний, их последовательной «смены мы должны перейти к рассмотрению внутреннего движения процесса, его собственно психологических закономерностей и составляющих.

Общая идея о необходимости подобного направления хода анализа клинических данных была высказана еще Л. С. Выготским. В одной из последних работ — «Диагностика развития и педологическая клини-' ка трудного детства» — он подчеркивал, что при исследовании клинического материала центр тяжести должен быть перенесен с внешних событий (со сходным успехом констатируемых психиатром, педагогом или

родственником больного) на изучение и установление внутренних психологических связей *.

Важно подчеркнуть, что такого рода работа есть сугубо специальная задача психолога, малодоступная для представителя смежной профессии, например психиатра, который обычно не владеет столь глубокими знаниями общей теории психологии, соответствующими инструментами, методами и стилем мышления. Психиатр-клиницист, что мы уже отмечали, по роду своей профессии чаще должен оперировать образными представлениями конкретных больных. Картина изменений составляется им не из абстрактных рассуждений, а из ряда фактических наблюдений за конкретными случаями. Психолог же располагает средствами членения целостных образов на отдельные деятельности, мотивы, потребности, смыслы и т. д., средствами соотнесения этих единиц между собой и тем самым получает возможность перейти к усмотрению внутренней (т. е. собственно психологической) механики строения и развития личности **. При этом психолог может ставить перед собой разные общие задачи и конкретные цели, ради которых он строит ту или иную «модель» образования данного клинического феномена. В одних случаях это может быть задача выявления механизмов формирования доминирующей патологической потребности (обширный материал здесь дает изучение наркомании), в других — проблема взаимоотношения «биологическо-

* Л. С. Выготский, например, ярко иллюстрирует недостаточность одного лишь «подстрочного» перевода языка житейских описаний на язык научных, в данном случае психиатрических, терминов. Он приводит наблюдавшуюся им в консультации сцену К психиатру приходит за советом мать, которая жалуется, что ребенок обнаруживает приступы вспыльчивости, гнева, злобы. В этом состоянии, продолжает мать, он может быть опасен для окружающих, запустить камнем в другого ребенка и т. п. В ответ психиатр говорит матери: «Ваш ребенок эпилептоид». «Мать,— продолжает Выготский,— насторожилась и стала внимательно слушать. «Это что же значит?» — спросила она. «Это значит,— разъяснил ей психиатр,— что мальчик злобный, раздражительный, вспыльчивый, когда рассердится, сам себя не помнит, может быть опасен для окружающих, может запустить камнем в детей и т. д.». Разочарованная мать возразила: «Все это я сама Вам только что рассказала» ²⁵.

** Видимо, поэтому (что наблюдается не столь уж редко) проницательный психиатр-клиницист, который по одному внешнему виду, даже жесту пациента тонко определяет его душевное состояние, может при этом оказаться малоспособным к теоретическому психологическому мышлению. И напротив, ученые-психологи часто обладают весьма посредственным даром видения людей.

го» и «психического» (скажем, на примере влияния нарастающей инертности на характер деятельности у больных эпилепсией), в третьих—выделение первичных и вторичных нарушений психики (например, в ходе аномального развития ребенка) и т. д.

Какое место занимает описанный подход в ряду других методов исследования личности?

Большинство существующих методов независимо от их построения и способов обработки полученных результатов объединяет направленность на изучение уже так или иначе сложившегося, «ставшего» психологического явления. Констатируя наличие определенной черты личности, выясняя характеристику ее психологических составляющих, эти методы оставляют в стороне проблему возникновения данного феномена, т. е. как раз то, что, как мы уже знаем, составляет главное условие его психологического познания. Этот недостаток во многом относится, как мы видели, и к такому важному научному методу, как лабораторный эксперимент. Сказанное, однако, призвано не умалить значение эксперимента, а показать его место в познании личности, то, что, как и любой другой метод, он имеет свои ограничения и свою область применения. Самое тонкое экспериментирование не может заменить необходимости теоретической (но опирающейся на определенную процедуру обработки жизненного материала) работы, призванной проанализировать процесс становления изучаемого феномена и построить гипотезу о его целостной психологической природе. Эксперименты в свою очередь совершенно необходимы, поскольку могут во многом подтвердить или подвергнуть сомнению наше построение, могут служить контрольными «срезами», диагностирующими промежуточные результаты постоянно идущего процесса психической жизни. С известным основанием можно утверждать, что психологический анализ становления и развития — это не еще один метод познания психического, а ведущий метод, поскольку он прямо направлен на раскрытие сущности предмета,— метод, без которого все другие — лишь выхватывание частей без попытки понять целое *.

* Мы уже говорили, что в современной психологии растет разочарование в узкосциентистских моделях. По мнению ряда видных ученых (Дж. Брунер, Р. Заззо, С. Московичи, П. Фресс и др.), на смену засилья собственно экспериментальных процедур должны

возможность проследить влияние самых различных вариаций условий на ход и качество внутриличностных процессов. Варьирование условий, введение действия «независимых переменных», порой кардинальным образом меняющих судьбу человека, осуществляются при этом отнюдь не лабораторным, оторванным от контекста жизни путем (что, впрочем, было бы и невозможно), но характером событий самой реальной жизни, будь то внезапная болезнь, сдвиг социальных обстоятельств, нарушение отдельных психических функций и т. п. По сути даже с достаточно строгой научной точки зрения можно сказать, что речь идет об эксперименте, отличающемся от лабораторного тем, что вмешательство в исследуемый процесс организуется и осуществляется не самим исследователем, а обстоятельствами, нами фиксируемыми как случившиеся, данные. Искусство состоит здесь, следовательно, не в создании и варьировании стимульных ситуаций, а во-первых, в выборе из представляемого патологией широчайшего диапазона и точной фиксации условий, необходимых для проверки интересующих нас гипотез, и, во-вторых, в «чтении», интерпретации происшедшего жизненного эксперимента. Сразу оговоримся, что подобный эксперимент (его можно вполне подвести под рубрику того, что в литературе обозначается как «эксперимент, на который можно ссылаться» или «эксперимент уже случившийся» ²²) отнюдь не противоречит эксперименту традиционному, лабораторному. Более того, и это надо подчеркнуть сразу, они дополняют и даже подразумевают один другого, ибо лабораторное поведение не может быть до конца понято вне жизненного контекста, равно как существенные психологические детали нередко оказываются пропущенными в анализе жизненного эксперимента и могут быть восполнены лишь в тонком лабораторном опыте.

Итак, если до сих пор мы были заняты в основном тем, что старались подвести общепсихологическую базу под изучение аномального развития личности, показать, что вне общепсихологического, даже — более широко — философско-психологичёского, контекста эти исследования не могут быть сколь-нибудь значимыми и серьезными, то теперь мы подошли к тому, что патологический материал в свою очередь чрезвычайно полезен для общего понимания психологической природы человека, поскольку дает уникальную воз-

можность анализа жизненных экспериментов, с разных сторон испытывающих эту природу.

Для естествоиспытателей мысль об особой ценности патологического материала давно стала очевидной. Что касается врачей-психиаторов, то мы уже говорили, насколько высоко многие из них ставили изучение душевной патологии именно как путь к «человеко-знанию», к пониманию психики конкретных людей. В истории психологии мы также встречаем имена очень авторитетных ученых, подчеркивающих значение патологического материала. Можно назвать, например, Теодюля Рибо, который был, видимо, первым среди психологов, кто предложил рассматривать область психической патологии как эксперимент. «Болезнь,— писал он,— является самым тонким экспериментом, осуществленным самой природой в точно определенных обстоятельствах и такими способами, которыми не располагает человеческое искусство». Однако надо признать, что это был скорее призыв, нежели разработка и реализация конкретного подхода. Не случайно поэтому взгляд этот фактически не получил развития, и в дальнейшем пути клинического и научно-психологического исследований, как мы знаем, существенно разошлись: интересы первого сосредоточились на описании феноменологии душевных отклонений и поисках их причин в прямых корреляциях с патофизиологическими процессами; интересы второго — на изучении взятых изолированно от жизненных контекстов механизмов и качеств личности. Понятие же эксперимента по сравнению с предложением Рибо сузилось до лабораторного или в лучшем случае естественного, полевого, понимаемого как изучение некоей сложившейся и, как правило, недолго длящейся ситуации. Все же, что выходит за эти рамки, способно удостоиться лишь эпитета «наблюдения», т. е. метода, по научному рангу значительно нижестоящего, чем метод экспериментальный. И хотя многие крупные ученые (в отечественной психологии достаточно назвать имена Л. С. Выготского, Б. В. Зейгарник, А. Р. Лурии, В. Н. Мясищева и др.) не раз говорили о важности использования данных патологии и не раз доказывали в своих исследованиях правоту этих слов, превалирующее отношение к ценности патологического материала остается среди психологов весьма скептическим. Все, что выходит за грань (чаще совершенно умозрительно определяемую) нормы,

видится протекающим как бы по другому ведению, например ведению психиатрическому, дефектологическому или криминалистическому, и аномальный материал рассматривается по преимуществу как одиозный, чужеродный общей психологии.

Для автора в этом плане была очень памятна одна из бесед с профессором П. Я. Гальпериным. В ответ на восхищение богатством материала психиатрической клиники (автор тогда только начинал свою работу в этой области) Петр Яковлевич сказал: «Да, это все очень интересно, производит грандиозное впечатление, я сам в свое время был захвачен этим впечатлением, но, поверьте мне, ничего не дает для психологии. Ярко, но неприменимо». Слова эти были особенно весомы, поскольку по своему базовому образованию П. Я. Гальперин — медик, психиатр и, прежде чем прийти в психологию, долгое время работал в клинике, знал ее досконально. Действительно, реальное положение дел таково, что, за исключением отдельных примеров гротескного извращения какого-либо свойства личности, общая психология пока крайне редко что берет из богатства клинических описаний. Но в этом виноват, разумеется, не сам по себе клинический материал, а неразработанность собственно психологических методов его анализа и ассимиляции. Не будучи же ассимилированным научной психологией, материал этот и не может стать чем-то иным, кроме как внешней, чисто поверхностно взятой иллюстрацией, броской «картинкой», феноменологическая яркость которой лишь маскирует искомые психологические механизмы, приводя в конце концов к чувству разочарования и скепсиса по отношению к действительной научной ценности исследования аномалий личности.

б*