Молитва
Господи! Эти наши молитвы – такая засада!
Только просим и просим… Так взял бы и всех в порошок.
Боже, слышишь, я счастлив, и мне ничего не надо.
Может ты чего хочешь? Могу прочитать стишок.
***
Люди-тигры терзают людей-антилоп,
Люди-змеи заглатывают людей-птенцов,
Люди-крысы сбиваются в стаи, чтоб
Не бояться людей-собак и людей-котов.
Люди-верблюды на всех и на всё плюют,
Люди-кроты копошатся в земле, пока
Люди-сороки разнообразят уют,
А люди-свиньи налёживают бока.
Люди-микробы – их большинство – кишат,
Что ещё нужно – трахнул, пожрал – балдей...
Грустно глядит из зеркал человек-ишак,
Всё ещё верит бедняга в людей-людей.
Сон-нет
Был человек. Пока не вышел в люди…
Кто знает, стоит ли свеча игры.
Смеются ангелы с конца иглы
Над проползающим в ушко верблюдом.
Мы выбираем пепел из золы,
Из многих зол… И отчего-то труден
Несложный выбор, и огонь, в сосуде
Мерцающий, не разгоняет мглы.
Наперекор размеренности буден,
Отмеренности – скоро все там будем,
Сердца на счастье бьются словно блюдца,
Но памяти навязаны узлы,
Надежды холодны, мечты мерзлы.
Ползёт верблюд, и ангелы смеются.
***
девочка плачет
я больше не буду
за мамой я больше
несётся не буду
и плачет и плачет
я больше не буду я
больше не буду
так все мы когда то
я больше не буду
кричали и плакали
больше не буду
когда же отчётливо вдруг понимаешь
что больше не будешь
что ты лишь однажды
и больше не будешь не будешь не будешь
становится страшно
и хочется плакать
Новогоднее
Помнишь,
как звал на помощь,
а приехала «Скорая помощь»?
Ввели болезному
кубы полезные.
Помнишь?
Не помнишь…
Как думал,
как больно
должно быть кубикам,
когда их в цилиндр,
а потом из цилиндра
сквозь иголку,
в сечении тоже круглую,
выдавливают
бесцеремонно,
длинно,
все углы,
каждый угол,
ломая в линии…
Не помнишь?
Как становилось легче,
не становилось лучше…
Солнечный человечек, -
их называют лучик,
ещё называют зайчик,
она называла зайчик,
тянет протяжную ручку,
величиной с пальчик,
величиной с мизинчик
мальчика-с-пальчик…
Помнишь?
Как медсестричка вздричная
бросила «Лучше б помер.
всего полчаса до полночи,
опять Новый год в дороге!»
И чей-то мужской – «Сволочи»,
аж человечек вздрогнул
солнечный…
Полночь…
Значит…
Лунный? А может звёздный?
Бывают ли лунные зайчики?
А звёздные?..Нет, серьёзно,
бывают, не помнишь?
Не помнишь…
В стоне беззвучном тонешь,
стонешь - «Идите к чёрту!»,
«Кто вас впустил!», стонешь,
«Кому я тут нужен мёртвый?
Я и живой-то…» Помнишь?
Помнишь-непомнишь, всего лишь -
Игра после любит-нелюбит
И верю-неверю. Не верю!
Будьте людьми, люди,
уйдите, закройте двери!»
Не помнишь, не помнишь, не помнишь…
Солнечные человечки,
зайчики лунные, лучики
звёздные мечутся.
Мечутся
остервенело, люто,
под барабаны салюта.
А за окном
люди,
всюду за стенами
люди,
не человечки –
люди.
Солнечные - люди,
Звёздные, лунные – люди,
Люди-лучики, зайчики,
Люди повсюду, всюду…
Завтра всё будет иначе.
Ты помнишь. Я помню – будет.
Трехбуквица (Валерию Кислову)
Был сон, как явь. Иль это явь была?
Б.Гринберг
Что для нас иго?
В.Кислов
был сон как явь, иль это явь… был век
как год, как час, как миг… всё что вне эго
для нас иль иго, или эхо.
жгу оба ока, зря без век.
жри что дал бог иль бес, спи там, где лёг,
ори "ура!" как все, как все гни шею...
жил-был, как пёс, был бит, вёл быт, как мог.
как все. моё при мне. там жну, тут сею.
..........................................................
где был мой дом, там дым, там ямы, рвы,
сто лет, сто зим все сны мои про это.
иду под лёд, под раз-два-три, увы,
дна нет, как нет. тик-так, тик-так… вся эра
как тик. как так? где бог, что дал нам мир,
как хук под дых, как узы «рая-ада»?
нас нет без пут, без шор, без вер, без мер.
так дай нам сил, ума дай... или яда.
Дмитрий Северов
Койяанискаци.
мой лучший товарищ однажды утром расцвёл акацией.
я в поисках самого себя перепутал все в мире кассы и станции.
ноги мои ходили песком на Гавайях, слушали волн рассказы,
а пальцы рук в это время в Ницце по клавиатуре клацали,
а руки лежали в музее Лондона, сто лет назад разобщённые с пальцами.
а рот мой широко был открыт на какой-то известной картине Пикассо,
и к нему, словно к обычному рту, запрещено прикасаться.
в странах Азии кто-то меняет, насупившись, дислокации,
и не замечает, что ничего не меняется, если менять декорации.
я где-то вдали сейчас жёлтым свитером на теле австрийца скатываюсь
и думаю, пришлось ли мне кем-то за всю мою жизнь искаться.
я слышу, как под землёй на земле китаец спросил китайца:
"What did you say about missis Hudson?"
и я понимаю, что мне не надо скитаться.
всё хорошо. просто койяанискаци.
Коровы не хотят умирать.
сухие листья, взятые в охапку,
в твоем сознанье лишь на пять минут.
они не умирают, а пугают,
что ты вот так же можешь умирать.
но ты не веришь. ты умне е смерти.
в твоём уме растения да рёбра,
какого-нибудь фильма девя ть серий.
что там ещё в мозгах царя природы?
но знал я очень старую корову.
она меня, наверно, то же знала,
поскольку каждый раз, когда я трогал
её бока, измазанные сажей,
она хвостом, недвижимым и вялым,
едва-едва, как будто "ну, здорово ",
совсем по-человечьи мне виляла,
насколько позволял преклонный возраст,
глядела на меня огромным глазом
и медленно кивала головою.
коровы тоже думают о главном.
о дружбе, смерти всё их молоко.
когда узнал я, что её заколют
и по частям распродадут на мясо,
я к ней, пропахшей сеном и навозом,
уставшей, равнодушной, безымянной
пришёл. и рассказал ей о бессмертье.
и шла она спокойно до решётки.
до страшной электрической решётки.
о которой мало что известно.
8 апреля 2012
Предисловие.
Рождён и я. Мужского рода.
Для разведения костров.
Не то река, не то дорога,
не то вот эта вот строка
вела меня. Как будто кто-то
вытягивал ежеминутно
меня. Как самый первый доктор
и как последний mon amie.
Так тянем время мы в передней,
перед ней, ним — оцепенев;
так время горькие деревья
вытягивает в небеса.
И всё бы ничего, как если б
не стало мне себя так мало,
так мало света, счастья, блеска,
и этой жизни — маловато,
что все дороги, реки, строки,
все океаны, всё зверьё —
не просто так мне — "на потрогать" —
а это — всё-таки — моё.
А это — всё-таки — на память
дано мне в пятницу с утра,
чтоб стало мне в тот миг понятно,
как раздувать огонь костра,
как выживать на перепутьях
и на воде, что зелена;
что там — не внутреннее утро, —
вселенная вся вселена.
И словно маленький подсвечник
из темноты достать, светя,
так я тяну — за кончик — вечность
и всё на свете — из себя.
И безграничные туннели
меня собой заставят цвесть.
И то, чего на деле нету,
на самом деле — тоже — есть.
И тесно, как в собачьих рёбрах,
и наплевать на синяки:
закручиваюсь я, проросший,
в с ума сошедшие цветки.
Из многоцветниц, из травы я,
из городов, из этажей,
и сможет всё живое в мире
зайдя в меня, остаться жить.
И что старо, как скрип калитки, —
осыплется, меня зовя.
Весь мир — усталый, как улитка,
ползущая вокруг себя.
Из цикла «Тризна»
I. — Когда человек переносит ряд операций, —
говорит Вероника Григорьевна Романовская,
медсестра областной больницы, —
он постоянно спрашивает имя моё и отчество,
потому что всегда возвращается после наркоза — незнающим.
И я называю себя — зачем-то — разными именами:
то Марией Ивановной, то Ольгой Сергеевной, а то и
смертушкой-смертью.
Но называясь последним именем — я никогда не вру.
По её же словам —
по словам вышеназванной Веры Арсеньевны Зориной,
медсестры областной больницы, кажется, калининградской —
разговаривать с теми, кто завтра умрёт — иное совсем одиночество,
абсолютно иная, ни с чем не сравнимая, страшная пустота.
Когда по ночам — не всегда, но бывает — в квартиру зачем-то приходят
упавшие внутрь себя:
Алексей Алексеевич — с пятым инфарктом,
Жанна Леонтьевна — с ножевым,
Семён Иванович — с двумя огнестрельными,
а также два мальчика: Стёпа и Костя — с черепно-мозговыми.
— Зачем-то приходят ко мне, хоть и я не называла имени, —
продолжает всё та же Ирина Андреевна Ратуш,
пациентка глухой психиатрической клиники. —
Зачем-то приходят и ставят в графины цветы — красивые поздние астры —
бутонами вниз, как веники.
А после этого — начинаются страшные песни да пляски,
кричат и звереют они, как бесята, кричат, гогочут, дерутся.
Назовите, пожалуйста, имя своё, — просит Ирина Андреевна доктора.
Плачет Ирина Андреевна.
Очень хочет вернуться.
Александр Простой
БЕЗДОННОЕ
То не дождь в окне,
то не мир в огне,
то не явь во сне…
Но чьё-то бездонное сердце
в сияющем чугуне,
исторгающее движение
во всех микро, макро и анти…
Где уже не ты,
где уже не я,
где уже никто не даст никаких гарантий.
Льётся вода…
а что ей ещё остаётся,
если верить в любовь ненадёжно так
и сердце бьётся.
И насажен пытливый мозг
на жалящие крючки вопросов,
а по жилам плоти живой
бежит расплавленный воск
православных великороссов.
Но свечою истлеет прах,
может вытопится немного масла…
теперь безразлично кто –
скромный чернец или величественный патриарх,
светильня уже погасла.
Льётся вода,
всё льётся и льётся…
и солнце горит всегда,
явствующий не проснётся,
потому что нелепо это,
потому что бездонное сердце в сияющем чугуне
всё бьётся и бьётся.
ДЫШАТЬ
Всё отражение целей,
отражение целей тебя,
целей тебя так много,
так много тебя теребят,
тебя теребят мадонны,
теребят мадонны всегда,
мадонны всегда с подонками,
с подонками чернота,
чернота заполняет жизни,
заполняются жизни до крышечки,
жизни до крышечки гроба,
а до гроба всё «Блинные», «Пышечные»,
а до гроба былинно всё, пышно,
но всё пышное станет землёй,
ветром, огнём и космосом,
и в самом конце – водой,
водой, самой тихой и гладкой,
в которую можно смотреть,
можно смотреть бесцельно,
бесцельно сегодня и впредь,
где сегодня и впредь – отражение,
отражение целей тебя,
и целей тебя так много,
так много, что ослепят.
САМУРАЙ
От нужды,
в одиночестве и тоске,
потому что твоя голова -
олицетворение пустоты…
из-за лета,
осени, зимы, весны,
в которых у всего есть ты,
кроме заряженного арбалета…
животных,
тебя составляющих,
из разных уголков света
и тьмы, бешеных и голодных…
из-за святой любви,
сердечно-сосудистых дел
пошлого прошлого, пассий бесплодных,
галстук масонский шею уже обвил…
а ещё потому,
что индивидам с больными душами
выращивают для супа свои язычки певчие соловьи,
здесь больные ни столько гурманы, сколько гламурны…
и всё это ни в Петербурге
на дне Достоевского,
а в Новой Сибири…
герой умирает внутри тебя,
вешаясь,
от харакири.
СМЕРТЬ
- Эй, обыватель, куда идёшь?
Не ищи меня по сторонам – я говорю внутри
И я ни какая-нибудь твоя ничтожная мелочь…
А именно то, что не даст теперь тебе спать спокойно
И сожрёт твои нервы.
Я твоя язва и желчь!
Я подкожная щёлочь
Венеры!
Когда тебя засосёт и утопит в клоаке сомнений,
Пошатнувшая твою целостность моя суть,
Я сделаюсь чёрной дырой твоих никудышных мыслишек
И память твою сотру.
Тебя никому не вернуть!
Я твоя элевсинская гнусь –
Прокруст!
Я растяну твоё время до неизбывной тоски,
Укорочу твою жизнь, чтобы холодный февраль…
И только холодный февраль сохранил о тебе секунду,
Я тебя уничтожу.
Нет никаких спиралей
Развития, а есть пастораль,
Которая гложет.
Всё твоё обывательское говно желаний
В океане вселенских страстей не стоит даже нуля,
Ты абсолютнейшая бесполезность чего бы то ни было –
Осознай этот дар.
И свободно себе гуляй!
Себя трепетного дурака валяй,
Au revoir!
Поэт поднимает глаза посмотреть в небеса.
Не обнаружив верх, он говорит – спасибо.
Он долго стоит так, руками сжимая голову,
Полуприсевши.
И шепчет – спаси нас Бог.
Но эхом внутри раздаётся лишь:
- Камо грядеши?
СНИСКАВШИМ ТОСКУ
Правильно выдержать паузу,
чтобы пространство не впало в маразм,
поэт собирает конструктор,
где каждая мысль – спазм,
а слово - пазл
сплиноидного тишинизма
мистической лаборатории Азъ.
Иллюзиями гиперстроф
гипертрофировать
гипериллюзию бытия,
но не лелеять их…
среду созидающий
в бреду созидающих
не создан быть тих.
Тошнотворность, присущая
каждому пожалевшему о жизни сучьей,
не искавшему, где получше,
как предпочитающий
сегодня завтрашнему
и завтра вчерашнему,
а по велению селезёнки
тоску снискавшему,
пытающемуся не нарушить
ни одну из заповедей,
но не сумевшему не нарушать…
однажды вывернет наизнанку весь мир
метизами из кладовок,
вещизмом из всех квартир,
гаражей и парковок,
целлюлозой из кабинетов,
всеми красками из палитр,
ископаемыми из недр…
и никого никогда не придётся прощать,
если себя простить.
Михаил Немцев
Одиночество
На острие этой иглы поместится
ровно один ангел.
Второго не будет.
Ещё раз: второго – не будет.
Письма к Аннубис
1. В женщинах птичье, в мужах – хомячье.
Это сработанные шестерёнки.
Это не "битва полов", не томленье
духа - но звериные древние тёрки.
И я ничего не хочу поделать,
будучи мужчиной и человеком:
хомячье заводится как турбина
во мне в ответ на твоё птичье.
2.Любви полезно быть сериальной.
Тогда она выдаёт оттенки.
Что бы теперь не случилось с нами –
Всё это выжмешь в свои заметки.
Знаешь ли, я здесь тебя хочу я.
Да, протестировать крепость руки. Это не секрет.
Книги мои говорят мне: побойся Бога.
Я знаю: в твоём оазисе Бога нет.
Звериная смерть
Андрею Жданову
1. Хочет ли кролик быть съеденным?
Иль он предпочтёт быть засушенным?
Вот он лежит или прыгает.
Сам про себя не знает.
Дальше, за кроликом, домики,
крылечки, лужок и лесок.
В небе над кроликом Б.,
ну да, или, там, Луна.
Но в сельском-то дворике кролику,
прыгать нельзя просто так!
Кролик это не лик!
Кролик это пустяк.
2. Коты живут быстрее чем могли бы,
зато не успевают надоесть,
и хочется потом ещё любви.
3. Выползшая гусеница, не видит.
И уже не увидит.
***
Прочитав стихов вагон,
привыкаешь отличать
строки вовсе ни о чём –
от таких, где говорит
то-о-чём-нельзя-сказать.
Ты дурак и я дурак,
но это всё не просто так:
Так вот нами говорит
То, что в проводах гудит,
То, зачем земля родит.
***
Деревья, слово люблю только вам подходит.
Ольга Седакова
Имел бы любви с горчичное
– был бы и тем, любимым, из многих
в мятых одеждах, в маршрутках сонных,
с головушками на локтях…
– И знал бы (я – этот), в них те же Дух и дыхание,
что и в любимых (мною, этим). – Так ведь не знаю,
мысли мои бедны смирной и ладаном, золото моё дёшево.
Имел бы любви с горчичное… – Так и ходить
предсказуемыми путями.
Татьяна Дружинина
ПИСЬМО ИЗ ИЮЛЯ
Здравствуй, я живу в июле. Весь затянут паутиной
Тихий дом мой на обрыве, полусъеденном дождём.
Рано утром можно видеть на протоке след утиный,
А потом фургон молочный или почту вместе ждём.
Я сижу на солнцепёке, все постыло и остыло
То, что ставили на печку, ожидая, что придёшь.
Скоро осень, я готовлюсь, а она заходит с тыла,
Поседею я и сгину, сразу, как созреет рожь.
Доживаю век в июле, ожиданием измаян
Чахлый дом мой на обрыве, полусъеденном дождём.
Скоро уж доумираю, приезжай ко мне из мая,
Может, в августе сентябрь ненароком переждём.
ЧУЖАЯ ДУША
Объявлен сбор, и осень второпях
Промокшие ковры на солнце сушит.
Своя душа дичает на глазах, —
Я буду приручать чужую душу.
Кормить с руки, заглядывать в глаза,
Читать до дыр зачитанные были,
Попросит больше — буду только “за”.
Так просидим до самой снежной пыли.
Когда зима расставит по местам
Снег, жизнь и всё, что связано с тобою,
И тут уже не крикнешь: “Не отдам!”,
Особенно когда забрал чужое.
Чем дальше в ночь, тем тягостнее бред
И тем страшней открыть глаза в кромешность.
Сырой сквозняк приподнимает плед...
Кто был приручен, тот ушёл, конечно.
Луна в пути даёт немалый крюк.
Есть путь через дома — вперёд и сразу.
Как быстро отбивается от рук
Тот, кто ничем им больше не обязан.
Лепестковое хайку
Неуклюжий июнь. Ты мне снишься зачем-то.
Лепестковые ветры рассвет окрыляют,
Чтобы ровно плыла календарная лента,
Я завешу окно, новый день отдаляя.
На реке солнцепад. Превратиться бы в чайку —
Так меня не найдут мои боли и беды.
У меня есть семилепестковое хайку,
Я полью его, если до дома доеду.
Поседев, одуванчики строятся клином,
Я люблю и ночами гадаю на астре,
В лунном свете скульптурные тени так длинны,
И деревья недвижимо спят в алебастре.
Тяжело засыпать, когда в сердце иголки,
Когда горло болит от короткого слова...
Одиноко распустится хайку на полке,
Больше утро не будет таким лепестковым.
В наших местах
В наших местах холода — синева-синевой.
Даже снежинки, замёрзнув, сбиваются в стаи.
В наших местах одиноко. И сколько ни вой,
Всё не извыть неизбывное и не оттаить.
Меркнут границы на пост-самолётной меже.
Строки слились, этот стих безнадёжно разлажен.
Если тебя у тебя не осталось уже,
Просто смотри на пейзаж и сливайся с пейзажем.
Облако, уснувшее на яблоне
Серый берег, мост полуобрушенный,
Небо, силуэт горбатой яблони,
На душе тепло и пахнет грушами,
Майские дожди, уже изрядные
И уже отысячечертевшие,
Так бы и остался до июня здесь,
Глядя, как весна сжигает бешено
Ароматный хворост поздней юности,
Как на высоте, столкнувшись посуху,
Тучи раскаляются от грома, как
Белый цвет подпёрши бурым посохом,
Зацвела по холоду черёмуха…
Скоро, скоро кожу отшелушивать.
Всё проходит. Много ли досталось-то?
Пахнет майской одурью и грушами,
Старость ковыляет за усталостью.
Только сны и запахи оставят нам
От всего, что молодо и дорого.
Тихо, до обидного непамятно
Доцветает май. Подмёрзшим творогом
Чудится черёмух окрыление,
И густыми уличными ядами
Чутко дышит чистое, весеннее
Облако, уснувшее на яблоне.
Ты - бабочка
Весенний день не краток и не долог,
К тому же, все равны перед закатом,
И каждый пустоте принадлежит.
Нас видит бог — печальный энтомолог —
И может, пожалел уже стократ он,
Что снова изучает этот вид.
Заволокло. Просвечивает реже.
Несмелыми “о боже, дай мне силы!”
Пространство окончательно засей.
Ты — бабочка, и это неизбежно:
В конце концов, мы все чешуекрылы,
Да и теплолюбивы тоже все.
В парении бесшумных махаонов,
В бессмысленных метаньях мотыльковых
Суть воплощенья — каждому свое.
Их видит бог, и знает только он их
По именам... А небо на засовах,
И вечер где-то около снуёт.
Вечерний чай вальсирует в стаканах,
От страха сбилось облачное стадо,
И солнце обволакивает кляр.
Так мало, непродуманно и странно:
От куколки до первых листопадов.
Ты — бабочка. Последний экземпляр.
Кристина Кармалита
[Бог]
от люстры до потолка – провод
от земли до луны – холод
от рождения до смерти – пролог
от меня до тебя – Бог
[на ребре]
И пело небо за окном
Звездой в подушку
И целовались за углом
Пастух с пастушкой
И кожу сбросила в огонь
Лягушка
И сохло время на столе
Забытой крошкой
И сон болтался на стене
Убитой мошкой
Луна сползала по спине
Дорожкой
И было лето в сентябре
Окно на кухне
Ночной фонарик в серебре
Вот-вот потухнет
И жизнь стояла на ребре
Не рухнет
[про кокто]
Не для этого времени года ты выбрал пальто,
И рубашку надел, и вином ободрился не впрок.
Почитай мне Рембо, расскажи про Париж, про Кокто…
Впрочем, лучше молчи. Еще лучше – езжай на восток.
Или хочешь – на запад, на север, слетай на юга, -
Во все стороны света тебе пробиваю билет!
В этом тесном трамвае твоя оказалась рука
На моей невзначай, ненадолго, неловко и выбора нет:
Уходить или ждать. Ожидание вредно для ног,
Для сердечного ритма, для сна, для всех прочих частей
Этой солнечной жизни, в которой ты взял и промок.
Велика эта страсть – быть несчастным – средь прочих страстей.
Нам с тобой не сварить крепкий кофе из утренних ссор,
Не мириться борщом, не тянуть одеяла кусок, -
Ты пойми и запомни! А впрочем, пустой разговор.
Мне самой не дается никак тот же самый урок…
Поболит и пройдет.
Поболит и пройдет…
Собирайся, мой милый, в дорогу.
Пусть другие леса для тебя приготовили шум, -
Ничего не скажу.
Безответному тихому слогу
Сквозь немые объятья камней не пройти далеко.
Поболит и пройдет.
Позову к себе старого друга -
Принесет костыли, посмеемся над этой хворьбой.
Ничего не скажу.
Нарушая гармонию слуха,
Твой прощальный привет не приносит с собой ничего.
Поболит и пройдет.
Не бывает смертельных недугов,
Посижу в тишине – все срастется, любая дыра.
Ничего не скажу.
В круговерти растерянных звуков
Собирая чужие слова, не сыскать своего.
Поболит и пройдет,
Собирайся, мой милый, в дорогу.
Пусть всегда для тебя будут трелить другие леса, -
Ничего не скажу.
Лишь отправлюсь с тобою в тревогу,
Одно ветхое верное слово воткнув под ребро.
[вот]
вот и ты забываешься
как письмо на стекле
под дождем расплываешься
оседаешь во мгле
вот и всё забывается
и накрыто водой
только Богом икается
в тишине голубой
Антон Метельков
* * *
поезжай в санталово собирать морошку
там в избе оставленной зреют щи под крышкой
тропки между избами топчет только лошадь
пыль за телевизором вытрут только мыши
зреют щи ленивые кто в них отразится
точно телевиденье смотрит без розетки
смотрит как сбегаются с выселков лисицы
как в избушке заячьей уши как лазейки
зреют щи студеные кто с них снимет пробу
словно бы буденного поцелует в губы
тот увидит как кружив с крышкою от гроба
полумедвежонок полуполушубок
кто обхватит котелок до последней косточки
он распустит узелок да на волоске
и ищи его хрящи убаюкай в горсточке
поезжай в санталово засыпай в леске
* * *
как в минном поле душа гуляла,
фантомной болью совсем хмельная,
её потрепанное одеяло,
родные контуры припоминая,
касаясь ветра, казалось веткой,
казалось мамой, земли касаясь.
душа моталась от века к веку,
её прозвали межзвёздный заяц.
а кто-то – странный – шагал за нею,
глазами нашими неуследим,
шагал, нашёптывая все сильнее:
ну погоди, родная, пожалуйста, погоди.
* * *
пуля замедленного действия
в поле неявной правоты
вот и гордись до пенсии
что ты – по-прежнему ты
вот и считай считалочки
как вышел иванушка погулять
как барабан без палочки
как молоко по углям
так исчезали милые
столбиком стебельком
белками семимильными
налитым кровью белком
* * *
повежливей
сказал повешенный
подержанный
одернув фрак
и понятые
забыв латыни
слегка смутились
сказали фак
* * *
царствие небесное
мера мер
растирай над бездною
сыр ламбер
чтоб оскалившись зубчиком
чеснока
в пугачевском тулупчике
ускакать
перекатывать вверенный
уголек за щекой
и форсировать берингов
неуемный покой
Дарья Жданова
#105
Правила пользования новосибирским метрополитеном
Не забывайте себя в вагонах метро
Стойте лицом по направлению ветра,
даже в случае мирового пожара
Контролируйте себя и ручную кладь
держитесь за поручень,
Иначе вас постигнет страшная кара
Не переступайте через ограничительные линии
Не выходите с Заельцовской на площадь Калинина
Не прислоняйтесь к другим пассажирам
Особенно к их подвижным частям.
Не открывайте двери из другого мира
Вам нечего делать там.
Не бегайте, не прыгайте,
Не прилепитесь, не оставьте матери и отца,
А если упадете на пути, то следуйте до конца
Платформы. До черно-белой рейки,
Ожидайте работника метрополитена,
который выведет Вас из тоннеля,
Он явится в нечеловеческом теле.
Не наносите надписи, рисунки
Не наносите надписи, суки!
Не наносите ущерб сооружениям станций,
устройствам пути, оборудованию, подвижному составу
Не танцуйте, не пойте, не говорите картаво
Не разламывайте стены
Не засоряйте территорию метрополитена.
Главное – не моргайте глазами.
Четко следуйте указаниям
Дежурного персонала.
Разве ты ничего этого не знала?
Здесь явно что-то нечисто.
Любимая, ты подозрительна,
я сообщу о тебе машинисту.
#87
Ваня Карамазов
городской шансон по мотивам С.Ш.А.
Условно осужденный по небесному суду
Под грешниковы стоны я три дня гулял в аду,
Изображал страданье, для приличия орал,
Слезами умывался и не морщась серу жрал.
Я в первый день увидел танец бесов неглиже,
Как грешников несчастных разрывали пополам,
Как черти распивали кровь бомжей и алкашей,
И грязные чудовища нализывались в хлам.
Но Ваня Карамазов был особенно хорош,
Но Ваня Карамазов был не демон ни на грош:
Как небо свят,
Как божий сад -
Он был похож на ангела, свалившегося в ад.
А в день второй я был как свой, приятен всем уже -
В кафе с еретиками напросился на обед -
Там тайна продавалась с потрохами в лаваше,
А с тайной в упаковке чудо и авторитет.
Я видел сдуру грешных и порочных до костей,
Я видел Маргариту, провожавшую гостей
В сковороду или в котел - второй и первый сорт.
И пел над ними «Из глубин…» в кровавой майке черт.
Но Ваня Карамазов был особенно хорош,
Но Ваня Карамазов был не демон ни на грош,
Как небо свят,
Как божий сад -
Он был похож на ангела, свалившегося в ад.
На третий день мне скалились клыки со злобных рыл,
В святое воскресенье веселился, злился ад,
А демоны плясали, ведьмы выли из могил,
Гремя цепями, призраки щипали ведьм за зад.
Но вот подходит срок покинуть чудную страну,
Все было очень здорово – как самый страшный сон.
Я только огорчился, что не видел сатану,
И что несправедливо Ваня в ад распределен.
Ведь Ваня Карамазов был особенно хорош,
Ведь Ваня Карамазов был не демон ни на грош,
Как небо свят,
Как божий сад -
Он был похож на ангела, свалившегося в ад.
В чистилище у Бога громко топал я ногой:
«Я видел много грешников, но Ваня – не такой
Какого черта, Господи Иисусе, почему?»
И Бог ответил грустно: «Предлагали мы ему,
Останься, Вань, на небе, будем звезды зажигать,
Но он немного с вывихом – слезинки, мол, билет…
Заманивали в рай, а он просился в ад опять!
Теперь он там за главного – уже как двести лет».
Ах, Ваня Карамазов был особенно хорош,
Ах, Ваня Карамазов был не демон ни на грош,
Как небо свят,
Как божий сад -
Он был похож на ангела, свалившегося в ад…
#96
Сказано: «Вечная гарантия» -
в Инструкции по применению мира,
Книга первая – да, вот тут, ниже.
Но Господи, гляньте:
Этот мир рушится, срок годности вышел,
Барахлит земная механика,
Любовью не смазанная две тысячи лет
уже:
Колесо возвращений, вращающееся душе
Не камня на камне – земли на земле не оставило!
Трагедия «Гамлет»
пре-вращается
В цирк шапито,
Как школьное, позабытое правило:
«То, то! Не то, не то…»
Этой ненаступившей весной
Лед сознания критически тонок:
Видите, как очередной,
Господи! - демонёнок
смотрит из себя – в зеркало
Как в комнату – смотрится улица,
Молчит, сутулится.
Думает растерянно: «Что же
Это,
Боже?»
Драма анекдотического Кая
который из букв а, пэ, о, же
составляет «счастье», не понимая,
Почему получается одно и то же?
#93
###
Ты сумасшедший, и это нормально,
А я, чем нормальней пытаюсь стать,
тем дальше с ума схожу,
Вспоминаю себя из прошлого века –
черт-те знает из какого года,
И мне кажется –
все было по установленному плану.
У тебя в голове солнечный ветер,
который вращает землю
А мне всегда нравилась сырая,
пасмурная погода
И тот ветер, который вот-вот станет ураганом.
А вовсе не тот, который
– радостный, весенний,
Который сейчас –
В светлое христово воскресенье.
А интересно
– а когда бывает темное христово воскресенье?
Мне кажется, когда Иисус просыпается,
Он каждый раз морщится
- будильник прозвонил рано,
Лето еще не наступило, можно опять в спячку.
А еще можно пойти проповедовать в теплые страны.
А пока он спит, сатану посещают кошмары:
Бензопилой «Дружба»
он отпиливает себе крылья,
А под утро вырастает еще одна пара.
#63
СОЛНЦЕ
Солнце встает из рая,
Солнце садится в ад,
Солнце не отбирает,
А отдает назад.
«Солнце, я так простужен…
Жадно глотая свет,
Грею больную душу…» -
«Грей, мне не жалко, нет...»
Солнцу тепла не надо,
Хочешь – так забирай.
Солнце встает из ада,
Солнце садится в рай.
Иван Полторацкий
начало осени
ангел лёг на живот
смотрит как женщина входит в дом
облако наклоняется
солнце заливает комнату
женщина ещё не знает
что с начала осени
живёт не одна
Лот
Я начну с невесёлой шутки:
у тебя жена вся белая, Лот.
Соль в том, что только я могу называть тебя так.
Если не веришь, то оглянись –
ничего не изменится
только я перестану быть прямо перед тобой
а теперь
смотри мне прямо в глаза
не поднимайся на строчку выше
Смотри мне прямо в глаза
не поднимайся на строчку выше
смотри мне прямо в глаза
память обрывается там где начинается память
я кладу ладони тебе на плечи
время завершается там где начинается время
я тяну твои запястья на себя
а ты всё ходишь из комнаты в комнату один в пустом доме
безоглядно влюблённый в меня
Лот земля твоя – камень народ твой – пепел
здесь больше нечего делать беги
спасайся на гору или смотри в окно
кроме меня нет никого вокруг
нет никого вокруг
выпрями спину
и не отводи взгляд
за твоей головой горят города
набросок
заточи как отче наш
сероглазый карандаш
спрячь оранжевый набросок
между выстраданных досок
в свежей стружке
в поле ржи
до полудня
полежи
ветер тронет чертежи
и закружит вдоль межи
если ты
за чем мне жить?
A.D.
Анатолию Квашину с любовью.
горит гранёный виноград
иди возделывай свой ад
солёной яблони плоды
глядят лицом со дна воды
и тянут пальцы и поют
мы соль твою мы быль твою
впитали господи прости
дай руку дай нам прорасти
орфей хороший мой орфей
развей свой ад как дым развей
сорви землянку землянику
свою живую эвридику
беглянку ягоду голубку
шиповник ломкую скорлупку
полынь как солнце горяча
расти расти моя свеча
согрей в груди где смерти нет
простой нездешний пустоцвет
орфей солдат адовник брат
пылает чёрный виноград
5:3 - 12
Блаженны кроткие,
ибо они в пальто
выходят из дома
и не ведают, что творят.
Им жаль безвинных,
но себя им не жаль,
а то
становится неуютно,
и это - не вариант.
Блажен Гаврош,
выбегающий без шапки под дождь,
не собирающий в житницы,
летящий во ржи овсянкой.
И ты,
который сюда идёшь, -
блажен,
ибо ангел
следит за твоей осанкой.
Как летучая рыба
блажен Сашбаш,
восходящий поток,
небеса над ним,
неземной пролёт
на седьмой этаж,
колокольчик в поле.
Москва.
Жасмин.
И дырявый матрос,
закрывающий собой пустоту,
спокоен,
как бывают спокойны горы.
Постепенно наследуя землю,
за верстой версту
встаёт из земли Александр,
Андрей,
Георгий.
мои имена:
те, кто выжил и вышел на сушу.
Каин Л
Скажи
Ты когда-нибудь ожидал,
Что тебя не пожрёт вокзал?
Жил когда-нибудь только сам,
А не по чужим адресам?
Думал ты, что умрёшь вот так,
Как девяносто девять из ста?
Ангелу подставлял плечо?
Если да, то скажи… и чо?
О чудовищах, в профиль
Я ждал неведомых ужасных тварей из слива в ванной и унитаза.
И в зеркале отражение хотело меня убить.
Глазок дверной казался внимательным чьим-то глазом.
За дверью подвала, всё время закрытой, я думал, стоят гробы.
Сухие, костлявые руки ждали всегда за дверью подъезда.
Сидел под кроватью кто-то, и кто-то стучал в окно.
Мне было страшно почти всегда. Но хотя бы всё было известно.
Кстати… чудовищам — взрослый, не взрослый — в общем-то, всё равно.
Звезда не взойдёт
Когда звенит… Когда звенит и светит…
Когда звенит и светит мой состав,
Я признаю, что за тебя в ответе
Я стал, когда внезапно дунул ветер
И вырвал основание моста.
Мы за мостом встречались, если время
Нам позволяло видеться; когда
Стояли у кирпичной перед всеми,
Рассвет расстрельный бил прикладом в темя,
И мост качался, словно в руки дав
Один билет в один конец. Над нами
Блестела крыша, из антенн она
На синем полотне плела орнамент;
Всю площадь оглашали именами,
Меж именами жалась тишина,
В которой проходили наши жизни.
Казалось, мы бессмертны и тогда;
Что смерти нет, мы как-то разошлись с ней.
Что стоит посильней руками стиснуть
Виски — и всё исчезнет без следа.
Но человек в мундире поднял руку.
Но люди в форме взяли на ружьё.
И щелкнули замки. За этим звуком
Я наслаждался век сердечным стуком,
Любил существование своё.
Ах, знать бы всё заранее, ах, знать бы
Что в чёрном небе не взойдёт звезда.
Теперь приходишь ты сюда всегда;
Ты молча смотришь на мою усадьбу
И проезжают мимо поезда.
Самый меткий
Моя женщина — нежнейшее из существ.
(Я не знаю, как такой можно быть вообще.)
Как с завязанными глазами плохой метатель ножей,
Я попал в неё много раз уже;
Но она улыбается, и радость в её лице.
(Я уверен, что ножи летят точно в цель,
А совсем не в неё.) Чтоб меня поддержать,
Она готова терпеть боль опять и опять.
Даже если я глуп, и нет оправданий мне,
И все от меня отвернулись, она на моей стороне;
Даже когда я просто составляю в ряды слова,
Для неё я — герой,
идущий на льва.
В ней очень много смысла. Она — бездонный сосуд.
Тонкие быстрые пальцы гладят меня по лицу.
Слышу во внешнем мире,
за повязкой, за плотной тьмой:
«Ты у меня такой меткий. Самый меткий ты мой».
меня однажды посадили
пожизненно и в тот же день
я в первый раз увидел горы
сквозь прутья в маленьком окне
