Чудесное дерево Тсонг-Кхапа 5 страница

Отправляясь в Шортен Нйима, я отослала свою лошадь и путешествовала на спине яка, рассчитывая нанять лошадь в Латшене на обратном пути в Гангток. Видя меня в затруднении, сторож бунгало предложил собственную лошадь. "У нее верная поступь, уверял он, - и она легко взберется по нехоженой, очень крутой тропе, ведущей к пещере гомтшена". Я согласилась и на следующий день сидела на маленькой лошади рыжей масти. Лошадям полагаются удила и уздечка, но у яков их не бывает. Когда на них ездят верхом, руки остаются свободными. Я к этому уже привыкла и, погрузившись в свои мысли, стала надевать перчатки. Но я села на лошадь первый раз и совсем не знала ее норова. Мне следовало держать уздечку, о чем я совершенно забыла. Между тем, лошадка оказалась норовистой. Пока я предавалась мечтам, она вдруг уперлась передними копытами в землю и подкинула зад к облакам. Результат не замедлил сказаться. Взлетев на воздух, я приземлилась на обочине тропы, к счастью поросшей густой травой, и от сильного удара потеряла сознание. Придя в себя, я почувствовала резкую боль в пояснице и не в силах была выпрямиться. Рыжая лошаденка после своего антраша замерла на месте, смирная, точно ягненок. Повернув голову в мою сторону, она с интересом наблюдала, как столпившиеся вокруг меня люди несли меня обратно в дом. Мои упреки глубоко огорчили сторожа бунгало.

- Никогда, - сокрушался он, - за этой лошадью не замечали ничего плохого. Уверяю вас, она совсем не норовистая. Разве посмел бы я предложить ее вам, если бы не был в ней уверен? Я езжу на ней уже несколько лет. Вы сами увидите, я сейчас дам ей немного поразмяться.

Я видела через окно коварную лошадь. Она стояла неподвижно все в той же позе - настоящее воплощение кротости. Хозяин подошел к ней, что-то ей сказал, вставил ногу в стремя, и взлетел... но совсем не в седло, как собирался, а в воздух, куда его послало новое сальто смирной лошадки. Ему не так повезло, как мне. Бедняга упал прямо на камни. Все бросились к нему. Он сильно расшиб голову и обливался кровью, но кости были целы.

- Никогда, никогда эта лошадь ничего подобного не выкидывала, повторял он вперемежку со стонами, пока его уносили в дом.

- Поразительно, - подумала я, беспомощно распростершись на постели. Пока я размышляла о диковинных выходках смирного животного, явился мой повар.

- О, преподобная госпожа, - обратился он ко мне, - тут что-то не так. Я расспросил слугу сторожа: это правда - его лошадь всегда была очень спокойной. Должно быть, во всем виноват гомтшен. Вокруг него кишат демоны... Не ездите к нему... С вами случится несчастье. Возвращайтесь в Гангток. Если вы не можете ехать верхом, я отыщу для вас носилки.

Пришел другой слуга. Он зажег ароматические палочки и светильники на алтаре. Ионгден,* (*Тибетский мальчик, лама, приемный сын автора. - Прим. ред.) которому было тогда только пятнадцать лет, забился в угол и заливался горькими слезами. Этот спектакль придавал мне вид умирающей. Я рассмеялась:

- Перестаньте, - сказала я, - я еще не умерла. Демоны тут ни при чем. Гомтшен не злой человек, почему же вы его боитесь? Пообедаем пораньше, а потом все ляжем спать. Завтра увидим, что нам делать.

Два дня спустя, гомтшен, узнавший о моем приключении, прислал мне для путешествия к нему черную кобылу.

Переход был совершен без происшествий. Козьими тропами, петлявшими по заросшим лесом откосам, мы въехали на красивую поляну у подножья почти отвесного обнаженного склона, увенчанного изрезанным гребнем почти черных скал. Немного ниже кромки гребня развевались флажки, указывающие местоположение пещер отшельника.

Лама спустился навстречу до половины склона, чтобы приветствовать меня в своих владениях и затем проводил - но не к себе, а в другую обитель, расположенную по извилистой тропинке примерно на километр ниже его собственной. Он приказал принести большой котелок чая, приправленного маслом, и разжечь на земле в центре комнаты костер. Но слово "комната" может дать неправильное представление о предложенном мне помещении. Необходимо дать разъяснения. Речь идет не о доме, не о хижине, но о небольшой пещере, закрытой стеной из каменной кладки. В этой стене вместо окон было проделано два отверстия, каждое 20 см. Несколько досок, грубо обтесанных топором и связанных друг с другом полосками мягкой коры, служили дверью. Ничем не защищенные "окна" зияли в пустоту.

Стемнело почти сразу после нашего прибытия в обитель. Мои мальчики приготовили мне постель, расстелив одеяла прямо на голом камне, и гомтшен увел их на ночлег в хижину, по его словам примыкающую к его жилищу. Оставшись одна, я вышла из пещеры. Ночь была безлунной. Во мраке только белесая масса ледника в конце долины проступала из непроглядной тьмы, да устремлялись в звездное небо черные пики над головой. Внизу раскинулась кромешная тьма, из недр ее доносился рокот далекого потока. Тропинка, такая узкая, что на ней едва умещались ноги, вилась по самому краю обрыва над пропастью. Я не отважилась отойти от пещеры в темноте. Пришлось отложить знакомство с окрестностями до завтра. Я вернулась и легла. Не успела я завернуться в одеяло, как пламя моего фонаря вспыхнуло и погасло. Слуги забыли наполнить резервуар керосином. Я не нашла спичек под рукой и, не привыкнув еще к конфигурации своего доисторического логова, не смела двинуться, боясь расшибиться об острые камни. Пронизывающий ветер дул в "окно" и дверные щели. Звезда смотрела на меня через амбразуру напротив моего ложа.

"О, если бы я мог умереть в этом уединении Я был бы доволен своей участью"* (* Цитата из стихотворения, сложенного отшельником Милареспа (XI век), удалившимся от мира в пещеру. Это стихотворение очень популярно в Тибете. Вот его значение: Если я сумею жить в уединении до смерти и не буду испытывать искушения вернуться в мир, я смогу думать, что достиг духовной цели, к которой стремился. - Прим. авт.) сказала звезда, цитируя по-тибетски стихи Милареспа, и ее торжественный голос стал низким от звучащего в нем сомнения.

На следующее утро я поднялась к жилищу гомтшена. Это тоже была пещера, но больших размеров и лучше моей приспособленная для жилья. Все пространство под скальным сводом отгораживала стена, сложенная из выветренных камней с вделанной в нее прочной дверью. Первое помещение было кухней. Естественная арка в глубине служила входом в небольшой грот - нечто вроде коридорчика превращенного гомтшеном в комнату. Туда вела деревянная ступенька, так как уровень пола грота был выше пола кухни. Арку закрывала тяжелая разноцветная портьера. Эта задняя комната совершенно не вентилировалась. Единственная трещина в скале, пропускавшая прежде со светом и воздух, была заделана оконной рамой. Обстановка состояла из деревянных ларей, нагроможденных друг на друга за занавеской, висевшей над ложем, сооруженным из нескольких разложенных на земле больших твердых подушек. Перед ложем стояли два низеньких, сдвинутых вместе столика, вернее, просто поставленные на ножки доски, покрытые резьбой и раскрашенные. В глубине грота на маленьком алтаре виднелись обычные статуэтки и приношения. Каменные стены были сплошь завешаны картинками без рам, наподобие японских кимоно. Одна из таких картин маскировала шкаф, где ламы тантрических сект держат пленного демона. Впрочем, во время моего первого визита мне его не показывали. Снаружи две лачуги, пристроенные к скале, служили складом для припасов.

Как видите, жилище гомтшена не было лишено некоторого комфорта.

Это орлиное гнездо возвышалось над романтическим и безлюдным ландшафтом. Обо всей округе ходила недобрая молва. Туземцы считали примыкавшую к жилищу ламы местность логовом злых духов. Рассказывали, что когда-то давно, некоторые из селян - дровосеки или бредущие за стадом пастухи - отваживались иногда заходить в эти края. У них бывали фантастические встречи, порой кончавшиеся трагически. Тибетские отшельники любят выбирать такие места для жилья. С одной стороны, они считают их подходящей ареной для духовных подвигов, а с другой, полагают (по крайней мере, тибетцы им это приписывают), что здесь они смогут применить на деле свои магические знания во благо людям и животным - либо обращая демонов в праведную веру, либо не позволяя им сеять зло.

Прошло уже семнадцать лет с тех пор, как лама, именуемый туземцами Джоо гомтшеном (владыка гомтшенов), впервые обосновался в этой пещере. Монахи из монастыря Латшен постепенно приспосабливали ее для жилья, пока она не превратилась в только что описанную мною резиденцию. Сначала отшельник жил в строгом заточении. Селяне и пастухи, снабжавшие его пищей, оставляли свои подношения у двери и удалялись, не повидав его. К тому же, приют его был недоступен в течение трех или четырех месяцев в году из-за снежных заносов, делавших непроходимыми все ведущие к нему долины.

С возрастом гомтшен стал держать у себя для услуг юношу, а к тому времени, как я сама поселилась в пещере под его жилищем, вызвал к себе свою сожительницу. Лама принадлежал к секте "Красных колпаков" и не был обязан соблюдать безбрачие.

Я прожила в своей пещере неделю, и каждый день навещала гомтшена. Беседы с ним были не лишены интереса, но для меня было важно наблюдать повседневную жизнь тибетского отшельника. Немногим европейцам довелось жить в тибетских монастырях, но никто из них никогда не селился возле овеянных диковинными легендами анахоретов. К последнему соображению, вполне достаточному для меня, чтобы обосноваться поблизости от гомтшена, присоединялось горячее желание самой провести опыт созерцательной жизни по ламаистским методам. Однако, одно мое желание ничего не решало: необходимо было получить согласие ламы. Если он мне его не даст, будет совершенно бесполезно жить по соседству с ним. Он запрется у себя, и мне останется только созерцать каменную стену, зная, что за ней "что-то происходит". А я хотела совсем другого.

В форме, соответствующей обычаям Востока, я обратилась к ламе с просьбой приобщить меня к исповедуемой им самим истине. Лама не преминул возразить, выдвинув в качестве довода несовершенство своих знаний. Он заявил, что не стоит мне задерживаться в этом негостеприимном крае для бесед с невеждой, тогда как я уже имела возможность подолгу общаться с учеными ламами. Я горячо настаивала, и он, наконец, согласился принять меня в ученики, но не сразу, а после прохождения испытательного срока. А когда я стала благодарить, он перебил меня:

- Подождите, я ставлю одно условие. Вы должны обещать не возвращаться в Гангток и не делать никаких экскурсий на юг* (*"Ехать на юг" - значит приблизиться к маршруту туристов и к Гангтоку и Калимпонгу, где живут иностранцы. - Прим. авт.) без моего позволения.

Приключение становилось все интереснее, его своеобразие меня восхищало.

- Обещаю, - ответила я решительно.

К моей пещере пристроили (по образцу обители ламы) лачугу, сколоченную из грубо обтесанных топором досок. Горцы в этой местности не умеют обращаться с пилой и, по крайней мере, в то время, не собирались этому учиться. На расстоянии нескольких сотен метров от пещеры соорудили другую лачугу, состоящую из отдельной комнаты для Ионгдена и помещения для слуг. Расширяя пределы своей обители, я руководствовалась не только любовью к комфорту. Для меня было бы трудно самой ходить в гору за водой и топливом и затем подниматься с тяжелой ношей к пещере. Ионгден же недавно окончил школу-интернат и также как и я, мало был приспособлен к тяжелому физическому труду. Чтобы не отрываться от занятий, нам необходима была помощь. Предстоящая зимовка требовала больших запасов провизии и защищенного от непогоды места для ее хранения. Сейчас эти трудности не показались бы мне такими страшными, но тогда я выступала в роли отшельницы впервые, а мой сын еще не успел приобрести опыта путешественника-исследователя.

Дни шли, наступила зима. Она одела весь ландшафт девственным снежным покровом, и, как мы и предвидели, закрыла подступы к долинам, ведущим к подножию нашей горы.

Гомтшен затворился на долгий срок в своей пещере. Я сделала то же самое. Моя единственная ежедневная трапеза ставилась за занавеской у входа в мою келью. Мальчик, приносивший еду и потом забиравший пустые блюда, меня не видел и молча удалялся. Такой уклад жизни совпадал с уставом монахов ордена св. Бруно, но у нас не было развлечений, доставляемых посещением богослужений.

Как-то в поисках пищи ко мне забрел медведь. После первых проявлений удивления и недоверия он успокоился и стал приходить постоянно и ждать уже привычного угощения.

Наконец, в начале апреля один из мальчиков заметил внизу в проталине движущуюся точку и закричал: "Человек!" - голосом, каким древние мореплаватели кричали: "Земля!". Блокада была снята, и мы получили письма, написанные в Европе пять месяцев назад.

... В трехстах метрах ниже моей пещеры - сказочный мир цветущих рододендронов. Мглистая гималайская весна. Восхождения на исполинские обнаженные вершины. Долгие переходы по пустынным долинам с вкрапленными в них небольшими кристально чистыми озерами.

Одиночество снова, постоянно. Ум и чувства обостряются в процессе такой жизни, совершенно созерцательной, жизни беспрерывных наблюдений и размышлений. Не то становишься прозорливой, не то - и это вернее - исцеляешься от прежней слепоты.

Несколько километров к северу от Гималаев, через вершины которых не в силах перевалить гонимые индийскими муссонами тучи, сияет солнце, и над высокими тибетскими плоскогорьями раскинулось синее небо. Но здесь лето холодное, дождливое и очень короткое. Уже с сентября нас окружают непроходимые снега, и снова начинается зимний плен.

Чему я научилась за эти годы уединения? Трудно точно определить. А между тем, я приобрела много знаний. В тайны тибетского языка меня посвящали грамматики, словари и беседы с гомтшеном. Помимо занятий языком, я читала с учителем жития тибетских мистиков. Часто он прерывал чтение, чтобы рассказать о фактах, аналогичных описываемым в книге происшествиям, пережитых им самим. Лама рассказывал, каких людей он когда-то часто посещал, передавал содержание своих с ними бесед, приводил в качестве примеров их поступки. Вместе с ним я проникала в хижины отшельников и во дворцы богатых лам. Мы с ним путешествовали и встречали по пути удивительных людей. Так я познавала настоящий Тибет - обычаи и мысли населяющих его народов. Драгоценные сведения, не раз выручавшие меня в дальнейшем.

Никогда не тешила я себя мыслью, что мое убежище может стать последней для меня в жизни тихой гаванью. Слишком много внешних интересов боролись с желанием остаться здесь и навсегда сбросить с плеч обременявший меня нелепый груз идей, забот, повседневных обязанностей. Я сознавала, что выработанная во мне личность отшельника была только одной гранью моего существа, эпизодом в жизни путешественницы, самое большое - подготовкой к освобождению в будущем. Часто с сокрушенным сердцем, почти с ужасом смотрела я, как сбегавшая вниз тропинка, петляя, исчезала в горах. Она вела в мир, лежащий за далекими горными вершинами, к его лихорадочной суете, тревогам, страданиям. И сердце сжималось неизъяснимой болью при мысли, что недалек день, когда придется ступить на нее, возвращаясь в эту геенну.

Кроме других, более важных соображений, невозможность задерживать слуг в пустыне, тоже заставляла меня помышлять об отъезде. Но, прежде чем снова расстаться с Тибетом, мне хотелось посетить один из двух его главных религиозных центров, расположенных неподалеку от моего убежища - Жигатзе.

Совсем близко от того города находится знаменитый монастырь Трашилхумпо, резиденция великого ламы, именуемого иностранцами Траши-ламой. Тибетцы называют его "Тсанг Пентшен римпотше", т.е. "драгоценный ученый провинции Тсанг". Его считают воплощением Эвпагмеда, мистического Будды "бесконечного света" и одновременно воплощением Субхути, одного из главных учеников исторического Будды. С точки зрения духовной иерархии, ранг Траши-ламы равен рангу Далай-ламы, но в этом мире часто приходится высокой духовной сущности уступать первенство преходящему мирскому существу и, фактически, власть принадлежит абсолютному монарху Тибета - Далай-ламе.

Я откладывала поездку к Жигатзе до моего окончательного отъезда из Гималаев, так как опасалась ее возможных последствий. Мои предчувствия, впрочем, полностью оправдались.

Покинув свою обитель, мы, прежде всего, отправились в монастырь Шортен Нйима, где уже останавливались на пути в Тибет. Отсюда я уехала в Жигатзе в сопровождении только Ионгдена и одного исполняющего при нас обязанности слуги-монаха. Мы все трое ехали верхом и по тибетской моде везли скудный багаж в больших кожаных мешках, перекинутых по обе стороны седла. Две небольшие палатки и дорожные припасы были навьючены на мула. От монастыря до Жигатзе можно легко доехать за четыре дня. Но я старалась ехать очень медленно, чтобы получше рассмотреть все по дороге и, главное, "вобрать" в себя умом и чувствами как можно больше Тибета. Наконец-то я проникну в самое его сердце, но, несомненно, никогда его больше не увижу.

После первого моего посещения монастыря Шортен Нйима я имела случай познакомиться с одним из сыновей ламы-чародея из Транглунга, посылавшего летающие пироги на свою непокорную паству, и получила приглашение посетить его, если обстоятельства заведут меня в их края. Обстоятельства не преминули возникнуть. Транглунг - также как Шортен Нйима - не расположен непосредственно на пути от моего горного приюта до Жигатзе. Но мне хотелось побродить, воспользовавшись, как мне казалось, единственной возможностью побывать в запретной стране. Мы прибыли в Транглунг к вечеру. Деревня эта ничем не напоминала тибетские селения Гималаев. Странно было встретить такое полное отличие на таком близком расстоянии: местные высокие каменные дома и деревянные хижины и шалаши из ветвей сиккимских крестьян, а также климат, почва, лица жителей - все было другое. Наконец-то я была в настоящем Тибете.

Мы застали колдуна в молельне - большой комнате без окон, скудно освещенной через отверстие в крыше. Вокруг него теснилось несколько клиентов, между которыми он распределял свои колдовские чары. Эти последние имели довольно неожиданную форму маленьких глиняных свиных головок, выкрашенных в розовый цвет и обвязанных шерстинками. Селяне с глубоким вниманием слушали нескончаемые объяснения способов употребления вручаемых им предметов. Когда клиенты, наконец, удалились, хозяин дома с любезной улыбкой предложил мне чаю. Завязалась длительная беседа. Я горела желанием расспросить колдуна о чуде с "летающими пирогами", но задать вопрос прямо означало бы преступить правила вежливости. Приходилось ловить удобный случай, но его не представилось ни в тот вечер, ни на следующий день. Зато меня посвятили в домашнюю драму. Со мной даже советовались - высшая степень уважения, какое только может оказать настоящий колдун своему гостю - как найти выход из создавшегося положения.

Подобно многим семьям в провинциях Ю и Тсанг, под крышей моего хозяина придерживались системы полиандрии (многомужества). В день бракосочетания его старшего сына имена младших его сыновей тоже были записаны в брачный контракт, и новобрачная, таким образом, обрела их всех в качестве законных супругов. Как случается почти всегда, некоторые из мужей во время заключения брачного контракта были еще малолетками и, естественно, их согласия на брак никто не спрашивал. Тем не менее, они оказывались связанными законными брачными узами. У колдуна было четыре сына. Мне ничего не сообщили о том, как относится к сотрудничеству со своим старшим братом второй сын - должно быть, тут все было благополучно. В данный момент он путешествовал, и его не было дома, так же как и третьего брата, моего знакомого.

Именно этот третий брат и возмутил спокойствие отчего дома. Он был гораздо моложе своих братьев, ему было только двадцать пять лет, и он отказывался выполнять супружеские обязанности по отношению к коллективной жене. По несчастью, третий муж был для этой дамы соблазнительнее двух первых. Он пленял ее не только физической красотой, хотя наружность у него была довольно приятной, но и своим положением в обществе, красноречием, деловитостью и, несомненно, еще другими незаметными для меня качествами. Два старших сына колдуна были мирянами, богатыми и владетельными крестьянами, но лишенными авторитета, какими в Тибете пользуются только представители духовного сословия. Строптивый третий муж был ламой, даже больше - он был "налджорпа", посвященный в оккультные тайны. Он носил пятигранный головной убор, украшенный изображениями пяти тантрических мистиков и белую юбку, принадлежность "респа", специалистов по "тумо", умеющих согреваться без огня при самой низкой температуре. Именно эта выдающаяся личность ее и отвергла.

Коллективная жена не могла примириться с потерей такого мужа и снести бесчестие его презрения. Все это усугублялось тем, что он ухаживал за молодой девушкой из соседнего селения и собирался на ней жениться. Подобный союз разрешался, но, по обычаю, брак, нарушающий единство семьи, вел вступающего в него к потере всех прав на отцовское наследство. На молодого человека ложилась обязанность создать новый семейный очаг и зарабатывать на содержание семьи. Свободолюбивого налджорпа это не смущало, так как он рассчитывал на свое ремесло колдуна. Но если сын выделится и устроится, не станет ли он опасным конкурентом отцу? Хотя мой хозяин в этом и не признавался, мне было ясно, что именно это его и удручало. Он мог потерпеть большие убытки из-за упрямца, не желавшего удовлетворять сорокалетнюю женщину, здоровую, сильную и, несомненно, не уродливую. О последнем я не могла с уверенностью судить, так как лицо прекрасной дамы покрывал толстый слой жира и сажи, превращавший ее в настоящую негритянку.

- Что делать? Что делать? - стонала старушка, мать семейства.

Я не знала, что ей посоветовать. У меня не хватало опыта. Конечно, на Западе встречаются дамы, имеющие по нескольку мужей, из-за чего создаются запутанные ситуации. Но обычно такие случаи не служат предметом семейного обсуждения. Во время моих скитаний мне приходилось давать советы только многоженцам, благополучие семейного очага которых было нарушено. Я осторожно высказала предположение: поскольку многомужество в Тибете тоже разрешено законом, то, может быть, молодой лама согласится остаться в семье, если ему позволят ввести в дом свою избранницу. На мое счастье, бывшее на мне священное одеяние отшельника удержало в границах супругу нескольких мужей. Она чуть было на меня не набросилась.

- О, преподобная госпожа, - воскликнула, рыдая, старушка, вы не знаете, что моя невестка хотела послать к молодой девушке служанок, чтобы избить ее и изуродовать. И как только смогла она это придумать! Такие знатные люди, как мы, и такие поступки!... Мы будем навсегда опозорены.

Тут помочь я ничем не могла. Заявив, что наступил час моей вечерней медитации, я попросила проводить меня в Лхакханг, молельню ламы, любезно предоставленную мне на ночь.

Когда я поднималась, мне на глаза попался младший сын, восемнадцатилетний парень, муж номер четыре. Он сидел в темном уголке и смотрел на свою благоверную с легкой, и, как мне показалось, злорадной улыбкой.

- Подожди, моя старушка, - говорила эта улыбка, - не думай, что так легко отделалась. Ты еще у меня получишь.

Мы ехали не спеша от деревни к деревне, ночевали у селян, не разбивая лагеря. Я не старалась скрывать свое происхождение, как это делала в дальнейшем во время путешествия в Лхасу, но, по-видимому, никто не принимал меня за иностранку, или же не придавал этому обстоятельству никакого значения. Мы проезжали мимо гомпа Патур, показавшимся мне огромным по сравнению с монастырями в Сиккиме. Однажды мы получили приглашение от одного из монастырских чиновников, устроившего в несколько мрачном покое для нас и нескольких служителей культа великолепное угощение. За исключением архитектуры тяжеловесных, в несколько этажей зданий, мы ничего нового не увидели. Несмотря на это, мне было ясно: весь ламаизм в Сиккиме лишь бледное отражение тибетского. Прежде я смутно представляла себе, будто по эту сторону Гималаев страна совсем не тронута цивилизацией, но теперь начинала понимать, что напротив, именно здесь мы имеем дело с вполне просвещенным народом.

Река Тши-Тшу непомерно разлилась от дождей и талых снегов, и ее трудно было перейти вброд, несмотря на помощь троих туземцев, переправивших на другой берег одного за другим всех наших животных. За Кумой, прельстившись рассказами одного из слуг, я надеялась устроить у горячих источников баню и разбить чудесный лагерь на теплой земле. Но мы так и не добрались до этого рая: внезапно налетевший шквал заставил нас поспешно покинуть лагерь. Сперва нас избил град, потом пошел снег, такой густой, что очень скоро мы уже проваливались в него по щиколотки. Ближний ручей вышел из берегов и затопил лагерь, и вместо вожделенного отдыха в тепле, мне пришлось провести эту ночь, стоя на крошечном островке, оставшимся относительно сухим среди моря грязи, залившего мою палатку. Несколько дней спустя, на повороте дороги, проезжая мимо валявшегося в пыли пьяницы, я подняла глаза и была потрясена неожиданно открывшимся видением. В уже голубеющем свете угасающего дня высилась белая громада монастыря Трашилхумпо, увенчанная золотыми крышами, на которых догорали последние отблески заходящего солнца.

Наконец-то желание мое исполнилось!

Мне пришла в голову не совсем обычная мысль. Вместо того чтобы искать пристанища на одном из постоялых дворов города, я послала слуг к ламе, ведавшему приемом монахов-посетителей или учеников - уроженцев провинции Кхам. Какой интерес представляла для него незнакомая путешественница-иностранка, и на каких основаниях могла она претендовать на его любезность? Я не спрашивала себя об этом, повинуясь непосредственному побуждению. На первый взгляд оно казалось неразумным, но, тем не менее, принесло блестящие результаты. Сановник послал ученика зарезервировать для меня две комнаты в единственном доме, расположенном подле монастыря, где я и водворилась.

На следующий день я начала официально хлопотать об аудиенции у Траши-ламы. Мне пришлось сообщить подробности, удостоверившие мою личность, и я легко вышла из положения, заявив, моя страна называется Пари (Париж). Какой Пари? На юге Лхасы существует местность Пари. Я объяснила: мой Пари находится немного дальше на Западе, но туда можно было бы добраться по суше. Таким образом, я не пилинг (иностранка). Тут я немного лукавила, что мне позволяла семантика слова "пилинг", буквально означающего: "кто-нибудь с другого материка или острова, т.е. из местности, отделенной разрывом земли, заполненным океаном".

Я слишком долго жила в окрестностях Жигатзе, чтобы меня там не знали, а мое отшельничество создало мне определенную репутацию "гомтшенма" (отшельница). Мне без промедления предоставили аудиенцию, а мать Траши-ламы пригласила меня к себе в гости.

Осмотрев монастырь во всех подробностях и желая отплатить за радушный прием, я устроила чай для нескольких тысяч живущих там монахов.

За давностью лет и из-за приобретенной мной потом привычки посещать ламаистские монастыри и жить в них, мои впечатления потускнели, но в бытность мою в Трашилхумпо все меня поражало. Везде - в храмах, покоях, дворцах сановников - царила варварская роскошь, о которой не могут дать представления никакие описания. Всюду были россыпи золота, серебра, бирюзы, нефрита - на алтарях, гробницах, дверных орнаментах, на предметах культа или же просто на вещах домашнего обихода у богатых лам. Не могу сказать, будто это великолепие меня восхитило. Я находила его варварским и вместе с тем ребяческим - творением могущественных исполинов с душой младенца. Первое впечатление могло бы оказаться даже отрицательным. Но в душе моей жило видение безмятежных пустынных просторов, и я знала, что эти пустыни служат убежищем для аскетов-мыслителей, отрешившихся от пошлости, почитаемой родом людским за величие.

Траши-лама был со мной очаровательно любезен, оказывая мне при встречах все новые знаки внимания. Он-то хорошо знал, где находится мой Пари и произносил слово "Франс" с самым чистым французским акцентом. Проявляемый мной большой интерес к изучению ламаизма и ко всему, имеющему отношение к Тибету, ему очень нравился, и он намеревался облегчить мои затруднения. "Почему бы вам не остаться в Жигатзе?" - спрашивал он.

Ах! Почему!... Желания было больше чем достаточно, но я знала, что не вполне во власти Траши-ламы было разрешить мое пребывание в Жигатзе. Все же он предложил мне поселиться, где я сама захочу. Я могла жить в женском монастыре с его матерью, или он прикажет построить для меня уединенную обитель; мне будет дозволено брать уроки у лучших грамматистов, у самых известных ученых и посещать наставников-анахоретов в горах.

Может быть, если бы я тогда уже отрешилась от всех привязанностей, как после путешествия в Лхасу, я сумела бы - в Жигатзе или где-нибудь в более укромном месте - воспользоваться даруемым мне покровительством. Но предложение Траши-ламы застало меня врасплох. Часть моего багажа - записей, фотографий (почему-то это все считается таким необходимым!) - хранилось у друзей в Калькутте, другая часть оставалась в моем горном убежище. Я еще не была достаточно свободной, чтобы от них отказаться. Затем возникал отвратительный вопрос о деньгах. Я захватила с собой лишь немного, сколько требовалось для путешествия, а получить в Тибете деньги, оставленные в Индии, тогда казалось невозможным.

Ах! Сколько мне еще оставалось познать и какое нравственное перерождение предстояло пройти, прежде чем превратиться в то, чем я с радостью стала через несколько лет: бродягой на дорогах Тибета.