— Извиняйте за беспокойство, домой хочу, матушку повидать. Можно ли ваш лимузин использовать?
В трубке помолчали и ответили:
— Конечно... я же сказал, что до весны он твой. Только возвращайся скорей.
— Спасибо, сэнсэй! — положил трубку. — Собирайся, Марико. Едем ко мне домой прямо сейчас. Представлю тебя женой, так что, держись, девка. Мать у меня привередливая. Айда! — Потянулся к ней, подхватил её на руки и закружил по комнате. Оба, он и она, счастливо смеялись.
Шофёр безропотно исполнил указание нового хозяина, только по пути заехал на какую-то улицу и притащил канистры с горючим. По его довольному виду Егор понял, что тот ещё разок созвонился с Кацумато и теперь едет с лёгким сердцем.
Машина резво покатила подмёрзшей за ночь дорогой. Свернувшись калачиком и укрывшись долгополым тулупом Игнатия Парфёнова, на заднем сиденье спала Марико. Егор сидел рядом с шофёром и расспрашивал о машине.
Японец, подбирая слова, с акцентом объяснил назначение рычагов, показывал и учил, как ею управляют. К полудню казак уже сам погнал норовистую железяку — только ветер посвистывал. Ничего хитрого не было в этом деле. Крути себе колесо да двигай рычажки и жми на педальку. От скорости Егор ошалел.
Мимо якимовского дома пролетел не останавливаясь, лишь покосился на громаду ворот и помрачнел. Голоса Байкала не было слышно за рёвом мотора. Егор притормозил вскоре у потемневшего от дождей заплота отцовского дома.
— Открой, — кивнул на ворота японцу.
С шумом и дымом ворвался на подворье неведомый зверь. Егор отодрал от рулевого колеса занемелые пальцы, вылез и увидел в проеме двери Марфу с винчестером наперевес. Она суровое жмурила глаза, скривив в недоброй усмешке рот.
— Не балуй, дура! — спокойно взглянул в её надменное лицо Егор и остановился перед вскинутым винчестером.
— Проваливай! Нет тут ничего твоего, всё — моё. Тронешься с места, — стрельну, поди, меня знаешь.
— Мне ничего не надо, подавись этим добром. Мать хочу повидать. Позови её.
— Не дозваться уж, милой... не поспел чуток. Велела долго жить мамашка твоя. Вона за поскотиной зарытая лежит с осени.
— Брешешь, стерва! — обварило Егора жаром. — Брешешь...
— А чё брехать, резону нету. Затужила и скопытнулась. Аминь!
— Отец где? — насупился он.
— Где ж ишо, пьянющий с утра спит. Пронька с Олькой на заимке со скотом управляются. Проваливай!
— Марфа, не дури, в родной дом не пущаешь. Совсем спятила!
Из машины вылезла Марико, сонно потянулась, огляделась вокруг и вдруг молнией прянула на крыльцо, и Марфутка, охнув от страшного удара, скатилась грузно по ступеням вниз, заголив срамоту. Хватанула ртом воздух, дико выпучив ореховые глаза.
Егор остолбенел. Прислонившись головкой к притолоке и умело разряжая тяжелый винчестер, виновато улыбалась японка. Марфа поднялась на карачки, опасливо глянула наверх.
— Где ты такую зверицу сыскал, все печёночки отбила. Ну, погодите! Счас братанов потравлю — живо угомонят.
— Простите, пожалуйста, меня. Я боюсь, когда стреляют, — заговорила Марико, помогла встать отяжелевшей Марфе, — не нужно ругаться.
Та скрежетнула зубами и замахнулась кулаком по мужичьи. Марико легонько чиркнула ребром ладошки по её шее, бывшая жена Егора опять кувыркнулась наземь.
— Марико! — вступился он. — Хватит! Пришибёшь ещё мачеху мою, — невесело покачал головой, и опять пришла мысль: зачем приставил Кацумато к нему эту бесстрашную защитницу, вымуштрованную борьбой. Ить кинулась на ствол!
Он взошёл в избу, оставив их наедине, и застал в горнице спящего отца. Михей долго мыкал, матерился, стонал, обдавая тошнотворным запахом перегара самогонки, пока сын не плеснул ему на волосатую грудь ковш холодный воды.
Михей вздрогнул и смятенно вскочил, дико озираясь спросонья в поисках оружия.
— Не бойся, это я, Егор. С миром приехал.
— Чё от меня надобно? — хмыкнул отец и почесал горстью закучерявленную седым волосом голову.
— Отец ты мне или нет? В гости явился, а ты, как врага привечаешь. Мать-то в гроб вогнал зазря с этой шлюхой совместно. Эх, батя-батя! Креста на тебе нету...
— Дозволь одеться, не кори...
— Я ить с женой приехал на машине, думал мать увезти. Не довелось, эх, батя...
— Не тужись, со временем все там будем, не терзай меня. Померла Настютка без моево насилья. Тихой смертью отошла. Я не виновен в ней. Остудилась, и Бог прибрал к себе. Она-то уж точно в рай угодит.
— Кулаками спровадил, я же знаю, сколь ты над ней измывался. Нечего на Бога валить.
— Жена она мне была! Не твоё щенячье дело попрекать, — возвысил голос Михей.
— Ладно уж... помянём, сходим на могилку. Ольку с Пронькой надо привезть. Счас отправлю шофера за ими.
— Ишь ты-ы! И шофёр у тебя в прислуге. Никак забогател?
— А как же, чай, быковской крови.
— Но-но... давай мать помянем. А Марфутка-то где? Пущай накроет стол для дорогих гостей.
— Да-а, моя суженая ей чуток мозги вправила. С винчестером дурковала в дверях.
— Ишь ты-ы... Баб никак стравил? Неужто есть бойчей Марфы? Век этому не поверю. Она тут уж и надо мной командирство держит.
— Ты тоже особо не балуй, — усмехнулся Егор, — живо отправит на тот свет. С дурнинкой японка.
— Японка?! — отец округлил глаза. — Так они ить смирнее коровы в обращенье. Ну-ка, взгляну на невестку.
Пока они говорили в избе, Марфа покорилась и, злобно посверкивая глазами, ввела за собой Марико в дом. Та в пояс поклонилась Михею, оторопело застывшему в дверях горницы и ещё не управившемуся со штанами. Через мотню желтели кальсоны. Загудел примирительно, с первого взгляда оценив выбор сына:
— Здравствуй, невестушка, садись к столу. Марфа! Готовь угощенья!
— Она меня уж угостила, что дых не переведу.
— Ничё-о, знать, выпросила, — он огладил всклокоченную бороду, перекрестился на красный угол и подавил ладонью зевок, — меня вон тожа Егорка единожды угостил добре, доселе помнится. Забудем старое и давайте гульнём, с опохмелья башка чугунная.
Егор вышел во двор, услал машину на заимку, она была в десяти верстах от хутора. Когда вернулся к столу, отец уже допивал стакан спирта, дико тараща глаза на потолок.
Марико настороженно озиралась, на её вежливо-улыбчивом лице ничего не прочтёшь, сплошное благолепие и покорность. Марфа гремела рогачами в печи, что-то ворчала себе под нос.
И Егор заметил, как она постарела за год, как сильно стала походить на Якимиху. Марфа оплыла. Ранним жиром обрюзгли когда-то тугие щёки, помутнели глаза и выжелтились белки от пьянства. Неряшливая одежда усугубляла её непривлекательность.
Уже ничего Егор к ней не испытывал, кроме жалостливого презрения и ненависти к погубительнице матери.
Вскоре зачихал под окнами мотор, вихрем ворвалась в избу Олька. Стремительно бросилась к брату на шею, неистово целуя его. Следом вошел Пронька, он мялся у дверей, солидно покашливал.
— Ну, здорово, брательник, — потянулся к нему Егор, отстраняя ополоумевшую сестру, — выдул-то как! Боле меня стал.
— Здравствуй, — Пронька неловко обнял гостя, приник к нему, обдав сладким запахом конского пота и навоза, — а мы вначале не поверили твоему япошке. Думали, что сбрехал. Боялись ехать, ещё умыкнёт невесть куда...
Отец сумрачно глядел на них и хлестал без закуски гольём спирт. Марфа, надвинув платок почти на самые глаза, деланно улыбалась и опасливо косилась на худосочную красавицу.
Пригласили шофера отобедать. Он после третьей рюмки заметно опьянел, забубнил что-то на своём языке, силясь совладать с очугуневшими веками. Марико не пила вовсе, тонкими пальчиками отламывала от краюхи небольшие кусочки, осторожно их жевала.
Марфа, видя, с какой нескрываемой нежностью японка смотрит на Егора, стервенела нутром.
Управившись с приготовлением закуски, она тяжело плюхнулась на скамью и, брезгливо скинув с плеча тяжелую руку пьяного Михея, выпила пару больших стаканов жгучего спирта, закипая от гнева и краснея лицом.
Подумала сорвать злобу на Проньке и Ольке, досель помыкала она ими, как хотела, но, осаженная ледяным взглядом Егора, утихла. Неожиданно потекли у ней слёзы. Марфа утиралась молча сальной занавеской и пьяно раскачивалась.
Олька присохла к брату. Статная, красивая деваха вымахала. Глазищи — огонь, лицо — румяное и чистое. Потом Олька утащила Марико в другую комнату хвалиться нарядами. Японка сходила в машину, принесла ей голубое кимоно в подарок, серебряное зеркальце и ещё что-то атласно-белое.
Сестра Егора счастливо зарделась и торопливо спрятала обновы в сундук. У Проньки пробивалась курчавая бородка, он рассудительно вставлял слова в общий разговор. Всё больше о хозяйстве.
Дивился похождениям брата в России. Егор заметил, как жадно загорались у парня глаза при рассказах о поисках золота. Наконец, Пронька не сдержался.
— Мне б с тобой двинуть туда, да на ково оставишь хозяйство. Отец хворает, сестру замуж надо определять. Никак нельзя. А так бы хотелось богачество обрести...
Утихомирились после первых кочетов. Марфа прикусила нижнюю губу, когда ненавистная гостья увела её бывшего суженого в тёмную горницу.
Михей уже храпел, откинувшись на лавке, ему вторил тонким посвистом сморенный шофёр. Олька сноровисто прибирала со стола, высокомерно поглядывая на постылую мачеху.
Егор долго лежал с открытыми глазами, обняв хрупкую Марико, доверчиво прижавшуюся к нему. Хмель его не взял, да и радость от встречи с родными была омрачена смертью матери.
Горестно помнился затравеневший бугорок могилки, куда они наведались всей семьёй, уже чуть покосившийся крест, грубо вырубленный топором.
Пустынно было вокруг последнего материнского пристанища, бесприютно, ни родни рядом, ни дедов и бабок померших. Чужая, холодная землица давила.
Он вздохнул и ворохнулся, и сразу вскинула голову Марико, ласково и томно потянулась упругим телом, по-детски причмокивая губами. «Что она хочет, знать бы? А девка-то чудо! Как гробанула Марфу — глазом не успела моргнуть. Ручонки — как былки, а сила в них неимоверная, ласку несут материнскую...»
— Спи-спи, Марико, теперь они нас не тронут, побоятся. Я сказал при всех, что состою у японцев на службе. Не посмеют тронуть.
— Я не боюсь. Мне хорошо с тобой, мой хозяин.
— Какой я к чертям хозяин! Бродяга таёжный. Кто тебя так научил драться?
— Кацумато-сан.
— Зачем?
— Так надо. Чтобы защищать тебя от женщин, — она тихо засмеялась, — ты сильный, но очень неуклюжий. Я научу тебя приёму «удар кобры». Он — неотразим.
— Старик показал?
— Он не знает его, и многие не знают.
— Как так?
— Я ведь только наполовину японка. Мать моя с Филиппинских островов. Отец увез её силой оттуда, убив её братьев и родителей. Мать обучила меня борьбе моего народа. Отец был жесток с ней и со мною, пришлось убежать из дому.
Потом в чайной города Нагасаки, где я танцевала, однажды случилась драка иностранцев. Они хотели надругаться надо мной. Пришлось воспользоваться «ударом кобры». Я сумела отбиться от них, но меня уже заметил человек Кацумато. Он привёз меня в Шанхай, а потом в Харбин.
— Хм-м... Интересно. Скажи прямо, Марико, Кацумато готовит шпионов против России?
— Может быть. Может быть, нет, — уклончиво отозвалась она, — он сам тебе скажет об этом со временем. Сутками он учил меня очень трудному русскому языку по особой системе, а зачем — не знаю.
— Ладно, разберёмся. Хорошо, что с тобой познакомил. Ты — удивительная женщина. Я почему-то доверяю тебе, Марико.
— Я тебе тоже... Егор! — она опять подняла голову. — Если Кацумато будет тебе что-то предлагать — не отказывайся. Иначе он убьёт тебя. Он знает много ударов по определённым участкам тела.
Удары выводят из строя важные органы: печень, почки. Безобидная тренировка, а через неделю ты умрёшь. Я сама видела, как он это делал не раз с теми, кто отказывался ему верно служить.
— Спасибо за предупреждение. Я догадывался об этом и буду делать, как ты просишь. Я хочу жить, Марико! Страшно хочу жить. Если б ты видела те края, где я был, мою Россию. Как она прекрасна, сурова и необъятна...
— Я слышала вашу балалайку, этого достаточно, чтобы полюбить твою страну. Только великий народ может иметь такую музыку. Ты скоро будешь там, я буду тосковать по тебе. А та девка, если ещё раз захочет зла тебе, её поразит «удар кобры».
— Не надо, Марико... пускай живёт, — он обнял её и опять поразился ртутной живости её движений.
Уже изошёлся криком в третий раз петух на насесте, а они всё не спали. Марико вдруг начала читать стихотворение:
— В пути и в пути,
и снова в пути и в пути...
Так мы, Господин,
расстались, когда мы в живых.
Меж нами лежат
несчётные тысячи ли.
И каждый из нас
у самого края небес.
Дорога твоя
опасна и далека.
Увидеться вновь,
кто знает, придётся ли нам?
Конь хунских степей
за северным ветром бежит.
И птицы Юэ
гнездятся на южных ветрах.
А вот от меня
всё далее ты, что ни день.
Одежда висит
свободней на мне, что ни день.
Плывут облака, всё белое небо закрыв.
И странник вдали
забыл, как вернуться домой.
Тоска по тебе
состарила сразу меня.
Вслед месяцам год
приходит внезапно к концу.
И хватит уже, не буду о том говорить...
Себя береги,
ешь вовремя в долгом пути!
Когда Марико смолкла, Егор погладил её, как маленького ребёнка, по голове и хрипловато спросил:
— Чьё это стихотворение?
— Очень древнее, китайское. Его герои разъединены, вроде нас с тобой. Конь северных степей — это ты. А птица Юэ — с крайнего юга моей родины.
— В пути и в пути. И снова в пути и в пути, — повторил он запомнившиеся первые строки, и тут же предстал перед глазами затянутый в ремни Балахин. Надо было выполнять его задание, узнавать фамилии тех агентов, которых засылал японец в Россию.
За окном светало. Марико неторопливо рассказывала о себе, о Японии, о своей мечте вернуться на Филиппины к родственникам, отыскать могилу деда.
Ей тоже несладко было жить у Кацумато, и Егор понял, что дорог он ей стал, как и она ему, за это короткое время.
Кацумато встретил Егора приветливо. Умело сделал ему массаж, втёр в плечо какую-то пахучую мазь. В этот же день они боролись, а Егор уже мог противостоять ловким и мгновенным приёмам японца.
Потревоженная рана болела, но Быков снова и снова кидался в атаку, запоминая действия старика. После этого, они обмылись холодной водой и Егор, уже в который раз, подивился молодому телу своего учителя, жилистому, с твёрдыми бугорками тренированных мышц под чистой эластичной кожей.
Потом они сидели за столиком в его кабинете. Слуга принёс чайник с зелёным чаем. Сэнсэй приступил к изложению программы занятий на зиму.
— Ты, хоть и русский, но пишешь плохо и ленишься читать те книги, которые я тебе даю на дом. Марико будет заниматься с тобой, она подготовлена на уровне хорошей учительницы гимназии. Кроме этого, ты станешь изучать основы военной топографии и геологии, тайнопись и психологию.
— Зачем мне это?
— Современный джентльмен должен быть образованным, — уклончиво ответил японец.
— Ладно, учиться завсегда любо. Сгодится в жизни.
— Очень хорошо, что мы понимаем друг друга, — закивал Кацумато, — тем более, что я делаю из тебя человека необыкновенного. Стремительность мысли должна опережать любое твоё действие. Эрудиция, иной раз, важнее крепких бицепсов. Помни это!
Егор тренировался до одури, а вечерами просиживал над учебниками. Марико терпеливо занималась с ним. С упоением читала вслух книги русских писателей — Достоевского, Толстого, Гоголя, Чехова, Горького.
Марико хотела добра их дому. В первый же вечер она вынула из чемодана и повесила над входом в комнату три улыбающиеся маски — Отафку-Мэ, по её словам, приносящие в дом счастье и благополучие. И взаправду Егор ловил себя на том, что, при виде масок над дверью, он сам улыбался и успокаивался.
А Кацумато постоянно внушал Егору, что тот должен быть в боевых схватках мягким в движениях, вкрадчивым и коварным, как тигр.
Быков знал уже много приёмов, несущих смерть. Но не применял их в полную силу, жалел выставляемых Кацумато соперников, судя по выправке — кадровых офицеров.
Один раз борьбу Егора с десятком японцев наблюдали двое суровых гостей Кацумато. Они довольно закивали, когда русский тайфуном обрушился на противника.
Пятерых пришлось приводить в сознание нашатырём, что совершенно не огорчило надменных незнакомцев, один из которых уже потом, когда пили подогретое сакэ, напыщенно зачитал указ императора о награждении Быкова Егора Михеевича за верную службу.
Егор опешил. Не догадался он, что это самый примитивный шантаж... Дома он долго ходил из угла в угол и неожиданно для самого себя брякнул: «Поглядим, чья возьмёт». Марико тревожно на него посмотрела и вряд ли поняла значение этих слов.
Сейф с картотекой Егор так и не нашёл, но обнаружил потайную железную дверь в бетонированный подвал, она была заперта на хитроумные замки. Её можно было только взорвать или открыть с помощью самого Кацумато. Быков искал возможность проникнуть туда, но ничего не выходило.
Разгоралась весна. Как-то японец предложил ученику остаться насовсем в России. Устроиться на Алданских приисках в Якутии и ждать. Кацумато сочинил для чекистов легенду, суть её сводилась к тому, что когда сотник Быков собрался эмигрировать в Манчжурию, то Егор сбежал с приискателем.
Доказать истину было легко, потому что он действительно два лета провёл в тайге, добывая там золото. Егор решил незамедлительно отправляться в путь, ибо понимал, что в одиночку невозможно овладеть картотекой. Это он и собирался при встрече сказать Балахину.
И всё же, идеи похищения документов начала складываться в его голове, но тут японец справился о здоровье сестры, брата и отца, словно намекая на то, что ежели ученик выкинет какой-либо фортель, им несдобровать.
Задумался Егор. Отчаянья не выказал, но вечером завернул в кабак: долго сидел в одиночестве за столом, утешаясь лёгким вином. Когда за ним прислала машину упреждённая кем-то Марико, он уже твёрдо знал, как надо поступить.
Следующей осенью вернётся, приведёт из Зеи пяток надёжных ребяток и вместе с ними захватит картотеку, перебив охрану особняка.
В дорогу Егор собирался тщательно, запасся тёплой одеждой и охотничьими припасами. А когда настал срок, Марико с шофёром отвезли его к границе. Лошади были уже на той стороне.
Их охранял в условленном месте неизвестный человек. Об этом побеспокоился Кацумато.
Егор отвёл Марико от ожидающей его лодки, притянул её к себе и поцеловал.
— До встречи...
— Не будет встречи, — Марико коснулась ладошкой его щеки, — ты уходишь от меня навсегда...
— Откель ты взяла? Я ещё вернусь...
— Вижу по тебе, — помедлила, вытирая слёзы, — только знай, я всё сделаю, чтобы тебе не мешали там жить спокойно. Как бы я хотела быть с тобой!
— Ну и поехали! Китайцев и корейцев в тех местах полно. Никто не удивится. Я тоже без тебя не могу, поехали.
— Нельзя... люди старика отыщут нас и убьют. Нас с тобой знает только сэнсэй, только у него хранятся наши личные дела... Я проникну в сейф к его картотеке и уничтожу её. Тогда мы будем свободны, и я дам знать тебе об этом.
— Ты что, собираешься убрать самого Кацумато? — опешил Егор.
— Не знаю, как получится... я хочу быть всегда с тобой, а старик мешает этому, у него — свои виды на нас. Он должен умереть! Он несёт людям зло...
— Марико, он осторожен и хитёр. Ты погибнешь!
— «Удар кобры» неотразим, — она задумалась и решительно промолвила: — Жди меня десять суток у Тимптона. Я догоню тебя.
— Делай, как знаешь. Я буду ждать.
— До свиданья, Егор, будь осторожен в пути. Помни, что тебя любит Марико.
— Помню, до встречи, — он помолчал с минуту, чуя, как стучит её сердечко, — вот что, Марико, — он близко заглянул в её темные глаза, погладил рукой её мокрую щеку, — ты говорила о картотеке... Я пытался найти её и не смог. Ты знаешь, где он прячет сейф?
— Знаю, в подвале.
— Мне нужна эта картотека. Если ты действительно правду говоришь о любви и хочешь мне помочь... Да! Я не вернусь больше в Харбин. Отцу я послал письмо, он должен сам скрыться и увести брата с сестрой от кары Кацумато. Мне нужна картотека. Если ты сумеешь достать ключи, я повременю с отъездом, давай вернёмся в город.
— Возвращаться не надо, — отозвалась она, — документы взять нельзя, их можно только уничтожить.
— Почему? — Сейф устроен таким образом, что он взорвется, если открывать его, не зная кода, который известен только старику. Сейф начинён секретами и ловушками.
— Ну, раз так, не суйся к нему, ты можешь погибнуть. Плюнь на всё, и поехали в Россию. Люба ты мне, хоть и не верил тебе до конца. Извиняй уж...
— Да-да... Я всё понимаю и не осуждаю, я для тебя чужеземка, враг...
— Нет, Марико, я так не считаю, особенно после этого разговора. Просто ещё не разобрался до конца во всём. Вот сейчас открылся тебе, а всё ещё немного боюсь. Вдруг ты играешь со мной, как кошка с мышью. И всё может обернуться плохо.
— Не пугайся. Мне самой противно жить в страхе, общаться со стариком. Я, прежде всего, — женщина. Я хочу быть матерью, иметь свой дом, иметь от тебя детей, любить тебя, Егор, всю жизнь.
Разве ты не видишь, как я люблю тебя? Поверь хоть в это. И, ради нашего счастья, я пойду на всё, на любые лишения и риск. А теперь, езжай... жди у Тимптона, я запасусь картой и найду тебя.
— Буду ждать, — нерешительно ответил он и опять поцеловал её, — будь осторожна, Марико, ну его к лешему, старика, загинешь.
— Всё будет хорошо, я всё обдумала. Делай так, как я тебе сказала.
— Я боюсь за тебя, я страшно боюсь за тебя, Марико...
Он шагнул в лодку. Мелкие волны шлёпали о дощатый борт. По реке вольно гулял весенний ветерок. И Марико растаяла во тьме.
На противоположном берегу провожающие Егора китайцы помогли донести вьюки до условленного места, там Быков забрал трёх лошадей у ожидающего его человека. И двинулся знакомой тропой на север, неотступно думая о Марико.
Неужто, она сделает, что задумала, и пойдёт за ним вслед в Россию? Не верилось... Неужто, она так его любит? Прошептал обречёно: «Господи! Да почему же всё так перекручено в моей судьбе!»
Когда Егор форсировал норовистую Тынду, в Харбине был тёплый день. Марико внесла заваренный чай и удалилась. На циновке в неудобной позе сидел русский человек лет пятидесяти, только что вернувшийся из-за кордона.
Он обстоятельно излагал добытые им разведданные, жадно хлебал водку и смачно поглядывал на хорошенькую японку. Кацумато этот взгляд заметил.
Хлопок в ладоши заставил вздрогнуть Марико. Она переоделась в свободное кимоно, поправила в волосах тяжёлую заколку в виде кобры и вошла в комнату. Кацумато указал рукой на собеседника и сухо проговорил:
— Вот твой хозяин. Зовут Фёдором. Будешь у него прислуживать в доме.
В золочёной клетке запел соловей. Чтобы птаха не разбирала, когда день, а когда ночь, услаждала пением слух постоянно, старик выжег соловью глаза... Серенькая птичка радостно вывела замысловатую трель, всё же, чуя приход весны.
Марико тоскливо взглянула на соловья и почувствовала себе такой же обречённой пленницей старика, учтиво поклонилась и вдруг молнией метнулась к сидящим. Удары острой заколкой были мгновенны и неотразимы.
Старик вскочил, русский от неожиданности вскрикнул, но вылившийся из лезвия заколки страшный яд уже делал своё дело. Кацумато сонно пошёл на Марико, оскалив зубы, пошатнулся и грохнулся поперёк столика, затих.
Соловей замолк, а потом опять защёлкал, распушив на шейке перышки. Марико осторожно вынула его из клетки и выпустила в окно. Отыскала в кармане халата поверженного сэнсэя ключи от подвала и сейфа. Она, всё же, подглядела, какие буквы и в каком порядке набирал Кацумато.
Торопливо открыла двери в подвал и спустилась к тяжелому стальному шкафу. Осторожно вставила ключи в скважины замков, ожидая взрыва... Наконец, толстая дверца бесшумно растворилась, на верхней полке лежали пачки долларов, фунтов, иен.
Марико сложила их в валяющийся на полке объёмистый портфель из крокодиловой кожи. Вынула ящички с картотекой и задумалась, не понимая, зачем они нужны Егору.
Если её схватят до границы, то списками агентов опять завладеет разведка. С трудом запихала все картонки с фотографиями в портфель...
Потом она спокойно вышла во двор, отослала прислугу с разными поручениями. Показала шоферу отвезти её к границе. Он пожелал сам увидеть Кацумато, но Марико жестко его оборвала и была непреклонна.
Она спешила, надеясь догнать Егора. Они заехали в дом Парфёнова, и Марико зарыла деньги в сухом углу конюшни. Телефон был заранее ею выведен из строя, и шофёр напрасно крутил ручку, пытаясь доложить Кацумато о поездке. Марико властно прикрикнула на него.
Она всю дорогу молчала, поглядывая вокруг, и к вечеру задремала. Когда машина остановилась к дома лавочника китайца, шофёр ушёл в лавку. Марико проснулась. Она засунула колючку-ампулу под обивку его сиденья.
Потом вручила лавочнику пачку денег и велела немедленно привести лошадь, собрать ей в дорогу всё необходимое.
Когда Марико ступила на незнакомый берег и взяла за повод коня, то она уже не сомневалась в том, что встретится с Егором. Она верила.
...В это время шофёр сел в автомобиль и почувствовал, как его что-то укололо в спину. Попытался встать, но не смог, умер мгновенно, напугав провожающего китайца.
А особняк Кацумато сгорел вместе с охранниками, одурманенными опиумом, которым их щедро снабдила Марико.
Мартыныч, выслушав рассказ Быкова о его харбинских приключениях и вероятном уничтожении японкой архива Кацумато, обещал всё передать Балахину. Егор, с его помощью, срубил плот у берега Тимптона.
Давно можно было уже отплыть, но Егор терпеливо выждал десять суток, однако Марико так и не появилась. На всякий случай, он предупредил Мартыныча, что ежели приедет Марико, пусть не вздумает давать ей плот, а, в крайнем случае, пристроит к какой-нибудь пешей артельке, следующей на Алдан.
Егор боялся, что она не отступится от своего слова. Но вода стала падать, надо было срочно сплавляться. Отплыл на тринадцатые сутки.
Плот шёл медленно, чиркал на перекатах по камням. Быков охотился в пути на глухарей, отмякая душой, и ждал встречи с Игнатием. Знакомые берега уходили назад, отдаляя прошлые страхи.
Пьянящая сила пробуждающейся тайги ласкала и тешила суровой красотой. Он жадно ел вытаявшую на склонах бруснику у биваков, пил чистую воду ледяных ручьев, шалел без спирта в покое отрешённости.
Дымок костра уплывал по ветру и щекотал ноздри, морилась в котелке пойманная рыба, на болотах блеяли бекасы, токовали глухари.
Припозднившиеся табуны уток манили за собой; буянили у перекатов таймени. Ширь неба голубым колпаком накрывала отогретую землю. На сутки задержался у Фоминых порогов. Укрепил верёвками плот. Скучал без собаки, часто вспоминал понапрасну сгинувшего Мамая и жалел его, как близкого человека.
В памяти стояла запруженная людьми дорога к Тимптону, неисчислимые толпы шли и ехали на далёкий прииск Незаметный. Уже чувствовалась организованность этой толпы, вдоль дороги были выстроены бараки-будки для ночевья, пикет милиции у Тынды просеивал народ и проверял документы.
Тайными тропами шли восточные рабочие, корейцы и китайцы, их пропускали через границу, консульство в Благовещенске давало им временные визы, но основная масса шла стихийно, без всяких документов. Руководили восточниками опытные старшинки, безраздельно подчиняя своих соплеменников.
Егор, замирая сердцем, отпихнулся шестом от берега и опять закружило, замотало в бешеных струях утлую твердь плота. Быков взмок от пора и ливня брызг, но всё же, целым выбился на тихую воду. Уже традиционно решил заночевать у старого кострища.
Смутная тревога овладела им, а ночью он испуганно вскинулся. Почудился в неумолчном рёве порогов далёкий и отчаянный женский голос. Он вскочил и вслушался. Опять доплыл тонкий крик то ли смертельно ушибленной птицы, то ли захлестнутого болью человека.
Утром нашел прибитый в заводь растерзанный плот с увязанным вьюком. Егор с нетерпением полоснул по верёвкам ножом, распорол ткань, и взору открылось знакомое белое кимоно с золотистыми лотосами.
Он смятенно бросился скалами вверх по течению реки, обдирая руки на камнях и вглядываясь в прижимистые берега. Крича до хрипа, звал, но шум воды и порывистый ветер заглушали его голос. Забрался в такие крепи, что назад пути уже не нашёл.
Близился вечер. Одна дорога оставалась — вода. Егор решительно прыгнул в тугой поток и, хватая ртом воздух, понёсся вниз, уже не веря, что останется жив.
Его, с разлёту, било о камни, вертело, но он, словно отвердел телом, позабыл о нём, испытывая душевные муки, поглотившие полностью его сознание.
Это из-за него погибла Марико, преданно бросившаяся следом за ним и, по незнанию реки, попавшая ночью в пороги.
В заводь Егора выкинуло полуживым. Когда он опомнился, подумал: Марико обязательно вынесло сюда, рядом, в эту яму... И Быков даже застонал, представив, как она лежит на холодном тинистом дне, а кругом шныряют башкатые налимы.
Наутро он шарил шестом с плота, потом закидывал сеть с грузами, напряжённо вглядывался в бездонную зелень глуби.
