Владимир Санин. Трудно отпускает Антарктида
------------------------------------------------------------- Владимир Маркович Санин. Трудно отпускает Антарктида. Издательство: М.,Советский писатель, 1982. OCR&Spellcheck: [email protected], 22.09.02--------------------------------------------------------------- ВЛАДИСЛАВУ ГЕРБОВИЧУ МУЖЕСТВЕННОМУ ПОЛЯРНИКУ И НЕСГИБАЕМОМУ ЧЕЛОВЕКУ - С ЛЮБОВЬЮТРУДНО ОТПУСКАЕТ АНТАРКТИДА
ИЗ ЗАПИСОК ГРУЗДЕВА
Попробую разобраться, с чего все началось. Нелегкое это дело -разложить по полочкам причины и следствия. Впрочем, в этом есть и свой плюс,ведь наша память вроде решета: труха проваливается, а существенное остается.- Конечно же, все началось с предложения Семенова! Не призови он настогда остаться, но было бы и этой истории. Семенова я не любил. Общаясь сним, я постоянно чувствовал его извечную, давящую правоту, превосходство егосотканной из одних достоинств личности над своей ущербной. Будь у него герб,на нем следовало бы отчеканить: "Долг, справедливость, дисциплина ипорядок!" Для меня же этого многовато. Если такие категории, как долг исправедливость, я воспринимаю всерьез, то дисциплина и порядок еще сошкольной скамьи внушают мне ужас. Оки предполагают беспрекословноеподчинение любым распоряжениям свыше, против чего вопиет все мое существо.Терпеть не могу железной дисциплины! В моей характеристике после дрейфа наЛьдине было написано: "Инженер-локаторщик и магнитолог высокой квалификации.В коллективе уживается трудно, не всегда дисциплинирован",- почти что волчийбилет для полярника. Уверен, что Семенов ни за что не взял бы меня вэкспедицию, если бы накануне посадки на "Обь" не попал в автомобильнуюаварию Дима Кузьмин. Вот и пришлось взять первого же попавшегося под рукукандидата, каковым оказался ваш покорный слуга. Хотите неожиданное признание? Начальником станции Семенов былидеальным. Меня он не раз обижал, даже оскорблял, и наедине с самим собой ямог бы расправиться с ним, как повар с картошкой, мне это сделать проще,чем; турецкому султану послать шнурок провинившемуся аге; но я, как говорилАлександр Сергеевич, "пишу не для похвал", а исповедуюсь, поэтому ни кривитьдушой, ни просто врать не стану: что было, то было. Да, начальником Семеновбыл идеальным - в том смысле, что распускаться никому не позволял. С такойбратвой, как зимовщики, иначе нельзя: рука, ведущая их к новым свершениям,должна быть в Железной перчатке. Ладно, об этом потом, а то перо уводит меня в сторону. Скажу толькоодно: зимовка наша прошла удачно. Были, конечно, отдельные случаи -нетипичные, как принято их называть, но последствий они не имели. Неочень-то распоется воробышек в железной перчатке! А теперь введу вас в обстановку. Положите перед собой карту мира, отыщите в Антарктиде Землю КоролевыМод и определите точку с координатами 70 градусов южной широты и 13 градусоввосточной долготы. Примерно в данной точке и находится станция Лазарев -вернее, погребенное под снегом помещение бывшей станции, давно оставленнойполярниками. А произошло это потому, что место для станции было выбрано неочень удачное - на шельфовом леднике. Поясню, что это такое. На Антарктиду природа нахлобучила ледяную шапку- купол толщиной местами больше четырех километров. К берегам куполпонижается и образует ледники, имеющие тенденцию сползать в море,раскалываться и превращаться в айсберги. Но бывает, что гигантский ледник,покидая континент, ложится на море, как на пуховую постель, и спокойненьколежит себе этаким лжеберегом, вводя в заблуждение не подозревающих о такомнадувательстве географов. Отметишь этот берег на карте, дашь ому чье-нибудьгромкое имя, а через год вернешься - нет берега, испарился! Скандал! Ичеловек, чье имя дали, обижается, и над географом смеются: принял шельфовыйледник за континент! А воды Южного океана бороздят айсберги, бывшие годназад тем самым лжеберегом. На краю шельфового ледника и построили в свое время станцию Лазарев.Представляете, каково было на ней зимовать? Ребята ложились спать и незнали, проснутся ли они вообще, а если и проснутся, то где - в своихпостелях или на айсберге. И хотя тот ледник до сего дня не ухнул в море,станцию решили перевести в более пригодное для жилья место. Оно нашлось ввосьмидесяти километрах от побережья, в оазисе Ширмахера, где и быласооружена Новолазаревская. Там мы и зимовали. Остается объяснить вам одно: почему мы оказались на станции Лазарев,каким ветром нас туда занесло. Как было сказано выше, благодаря нашему отцу-командиру (словечко не мое- Вени Филатова) Сергею Николаевичу Семенову. Впрочем, то была лишь инициатива, а не приказ - уточняю в интересахистины. Когда в феврале пришла "Обь" с новой сменой, Семенов собрал нас ипредложил: "Чем болтаться пассажирами на корабле, пока он будет обходитьстанции и разгружаться, лучше поможем новой смене. Л через два месяца "Обь"за нами вернется". Без энтузиазма и оваций, но согласились, логика в этомпредложении была. Помогли сменщикам построить еще один дом, наладить быт иработу, а когда "Обь" стала приближаться, вышли на двух тягачах с балками ейнавстречу. Рандеву было назначено у станции Лазарев. Вот, кажется, и все. Стоп, еще не все. Нужно рассказать об одном важном обстоятельстве. Дорога от Новолазаревской к морю так же мало напоминает привычнуювашему взгляду автостраду, как пещера дикаря - Грановитую палату.Представьте себе поверхность ледника, пустынную, обдуваемую свирепым иветрами, изобилующую трещинами,- пока падаешь, успеешь три раза повторитьтаблицу умножения, и каждая эта сволочная трещина замаскирована снежныммостом, который иной раз и тягач выдержит, а другой и под человеком рухнет.Шаткое, скажем прямо, инженерное сооружение. Светлым полярным летом по такоймагистрали идешь - и то с огромным и всепоглощающим вниманием под ногисмотришь, а мы отправились в путь в начале апреля, в надвигающиеся осенниесумерки. Два раза чуть не провалились, но отделались легким испугом: в одномслучае трещина оказалась шириной с метр, а в другом Веня успел тормознуть,когда тягач уже повис над входом в преисподнюю. Потом, правда, Веня сполчаса икал, но, как заметил Бармин, это было сугубо личным делом Вени, темболее что для здоровья человека икота не так вредна, как падение в пропасть.А если без кладбищенского юмора, то лишь когда показался "небоскреб" -полузанесенная снегом вышка аэрологического павильона станции Лазарев,- мывздохнули с облегчением. Почему это обстоятельство - тяжелая дорога - важное, вы скоро поймете,а пода позвольте констатировать: мы, старая смена Новолазаревской, за троесуток с грехом пополам доползли до моря и с лютым нетерпением стали ожидатьподхода "Оби". "Обь" в двухстах километрах! Эту новость только что выловил из эфира Костя Томилин. Двестикилометров - это десять часов ходу для нашей единственной в мире, пламеннолюбимой "Оби" с ее допотопными двенадцатью узлами. Ладно. Ждали четырнадцатьмесяцев, подождем еще десять часов. Море свободно ото льда, сколько хватаетглаз - водная гладь. Припай унесло - большая удача. Значит, "Обь"прямехонько подойдет и пришвартуется к ледяному барьеру, высота которого уЛазарева метров пятнадцать, чуть не вровень с бортом,- тоже хорошо, меньшехлопот. Погрузим старенькие тягачи, давно мечтающие подлечить свои распухшиеот работы и холода суставы, переберемся сами - и прости-прощай, белыйматерик, приют наш ледовый, долго мы с тобой не увидимся. Я, во всякомслучае, бросать монеты в море не стану - Арктика по мне уютнее: и жизни вней больше и к дому ближе. Десять часов до подхода "Оби", и я счастлив. Недесять месяцев, недель или дней, а десять часов, черт возьми! На "Оби" ябуду по утрам принимать душ, весь день читать книги и видеть не во снах, анаяву женщин - их там шесть или, кажется, семь, не помню. Не ухмыляйтесь,циники, даже просто видеть живых женщин - большая радость для мужчины, хотя,честно говоря, лучше бы их на борту не было вовсе. На "Оби" я буду с каждымднем на пятьсот километров приближаться к дому, ясно? Через сорок дней ясойду на асфальт причала и с головой окунусь в жизнь, которую до муки,отчаянно люблю! Мы возвращаемся домой: этот факт нужно осмыслить, уж слишком крутзигзаг. С чего начать? Вот мои товарищи. Не я их выбрал и не они меня: мы, как солдаты,оказались вместе по воле случая (или, вернее, Семенова). Зимовка силойпритерла нас друг к другу, каждый из них, желанный или нет, вошел в моюжизнь и занял в ней свое место. Сейчас я не представляю себе дня безГаранина, Бармина или Пухова - могу перечислить и всех остальных; настанции, если я несколько часов кого-либо не видел, то ощущал какое-тобеспокойство, какое, наверное, ощущает пастух, не пересчитавший свое стадо.А через десять часов мы разойдемся по каютам и мгновенно перестанем служитьдеталями единого часового механизма. Возможно, по привычке еще долго будемобщаться - слишком многое вместе пережито, но с течением времени неизбежноскажется разница в возрасте, характерах, интересах и обнаружится, что многиеиз нас не очень-то друг другу нужны. И однажды я, быть может, с сожалениемпочувствую, что мне не хочется продолжать философские споры с Гараниным,острить с доктором, слушать жалобы Пухова и травлю Филатова. Нет, не стану кощунствовать: люди, с которыми пережита зимовка, никогдане будут мне безразличны. Захочу - не смогу выбросить из сердца... Я ловлю себя на том, что становлюсь сентиментальным. Откуда мне знать,кто из них останется в сердце? Время покажет. И вообще не с того конца началя осмысливать факт возвращения домой. Я саркастически усмехаюсь: вспомнил, как одна знакомая дама,возвратившись из трехнедельного круиза вокруг Европы, патетическивосклицала: "О родная страна! о дым отечества!" И закатывала глаза,демонстрируя обилие нахлынувших на нее чувств! Что ты понимаешь в дымеотечества, жеманная кукла? Не ты, а мои товарищи и я понимаем, что это такое! Скажете, многовато беру на себя? Тогда слушайте. Четыреста пятьдесятдней подряд, изо дня в день мы видели один и те же лица, льды и горы. Ятерпеть не могу Пухова, но встречался с ним по двадцать раз в сутки. Когда яхотел одиночества и тишины, Горемыкин начинал греметь кастрюлями, а Дугинзаводил в кают-компании спою любимую, тысячу раз слышанную пластинку. Четыреста пятьдесят дней мы жили одни на земном шаре. Нам некуда былопойти, понимаете? Этого мало, поймите и другое: мы точно знали, что ни прикаких обстоятельствах к нам никто не придет. Вот что страшно: никто. Ровночерез год, и ни одним днем раньше. Если бы Гаранин заболел на дрейфующейстанции, за ним прислали бы самолет. А когда месяц назад Андрей начал резкохудеть, Бармин получал лишь радиограммы с умными советами. Тогда-то я ипонял, что такое дым отечества... Домой, скорое домой! У меня нет полярного фанатизма Семенова, тихойпокорности Нетудыхаты, потрясающий способности придумывать себе работуГоремыкина. Я хочу скорее домой! Но сначала нужно прожить десять часов. Мы бродим по расположению, как лунатики. Часы - наш враг, на них тошносмотреть. Все завидуют Нетудыхате: он спит четвертый час. Этот до удивленияспокойный, выносливый, как тягач, человек старше всех нас, но лучше всехперенес зимовку - у него нет нервов. Праздность делает время бесконечным. На станции даже в пургу можно былочем-то себя занять: кино хоть трижды в день, бильярд, книги, домино. А чтоделать на пустынном, забытом богом и людьми леднике? Мертвяки - деревянныетумбы для швартовых - мы установили, к погрузке подготовились, в помещениибывшей станции с экскурсионными целями побывали: глубоко под снегом, входчерез люк, стены в инее, холодно, бр-р! Как люди тут жили? Я ухожу в балок, ложусь на нары. Я совершенно опустошен, ни о чем немогу думать, теперь, когда первые восторги перегорели, мне кажется, что дажепоявление "Оби" не выведет меня из транса. Ведь она будет дней сорокплестись, а я хочу уже сегодня, сейчас увидеть деревья, троллейбусы, Москвуи бабушку - единственного человека, который любит меня бескорыстно, бабушку,для которой я "Гошенька мой ненаглядный". Становится даже тоскливо от такойгнусной перспективы - сорок дней и ночей болтаться по морям и океанам, даеще с качкой, которую я плохо переношу. Прав был мудрый Экклезиаст: нетсчастья под лупой... От этих пустых и довольно-таки жалких мыслей меняотвлекает кряхтенье на нижних нарах. Я и не заметил, что там кто-то лежит. - Георгий Борисыч,- слышится скрипучий и всегда меня раздражающий голосПухова,- у вас есть что-нибудь от изжоги? Черт бы побрал этого нытика с его изжогой! - Попросите у повара соды,- бормочу я и закрываю глаза, словно этоспасет меня от дальнейших приставаний. - А сколько соды нужно? - Вы же знаете не хуже меня, четверть ложки. - Ложки разные бывают. - Чайной. - А у Вали есть сода? - Есть, вы это тоже знаете не хуже меня. - А сода не вредна для организма? - Вредна! - Чего кричите, не глухой. А что же вредно? - Все вредно, Пухов! Жить вредно! Каждый день жизни наносит человекунепоправимый вред! Я выбегаю из балки и с грохотом захлопываю дверь. Кроткий ангел, заприего в одной комнате с Пуховым, через час полезет на стенку и начнетбогохульствовать. Погода редкостная: сухой, градусов под двадцать морозец, воздухнедвижим, над темнеющим морем появились первые звезды - Антарктиданапоследок будто извиняется перед нами за свое прескверное поведение. Фарытягача вырывают из сумерек суетящихся людей: это Филатов, Томилин иГоремыкин втроем пытаются одолеть доктора. Под общий смех грузный ВаляГоремыкин неожиданно взмывает в воздух и всей тяжестью обрушивается наФилатова. Пока они со щенячьим визгом разбирают свои руки, и ноги, на нихлетит Томилин, и Бармин скромно кланяется аплодирующей публике. Ловко это унего получается, даже Семенов с его медвежьей хваткой не устоит противдоктора. - Кто еще желает? - высокомерно спрашивает победитель и тут жезарывается носом в снег: это Филатов подползает сзади и вероломно дергает заунты. Семенов улыбается. Ростом он пониже Бармина, но широк в плечах имускулист; антропометрические данные его превосходны, будь у всех людей егоздоровье, врачи перемерли бы с голоду, как мухи. С легкой руки Саши Барминавольная борьба на станции процветает, но я ни разу не видел Семенова налопатках. Поэтому я с интересом смотрю, как на четвереньках к немуподползает Томилин и делает знаки Филатову. Но Семенов чует опасностьмедвежьим нюхом. Веселая возня продолжается. Не от избытка сил резвятся мои товарищи -от лихорадочного возбуждения. Вот-вот оно уляжется, и Семенов начнет срочнопридумывать, чем занять людей. Это его глубочайшее убеждение, кредо: люди назимовке должны быть заняты, как солдаты, так как одиночество ибездеятельность предполагают сосредоточенность и уход в себя, а когда этослучается, полярника, бывает, охватывает тоска по дому. Психолог опытный,ничего не скажешь. Я в упор смотрю на него, он это замечает. В его глазахвопрос. - Сергей Николаич,- тихо говорю я,- сказать, о чем вы жалеете? Семенов пожимает плечами. - Говорите. - Ну, хотя бы о том, что по дороге с какого-либо тягача не сползлагусеница или не полетел главный фрикцион. Еще лучше и то и другое. - Почему? - Тогда бы мы пришли как раз к подходу "Оби" и не надо было быустраивать этот цирк. Семенов как-то странно на меня смотрит. - Не могу отказать вам в проницательности. Но зачем она? - Просто игра ума. - В Мефистофеля хотите поиграть? Говорите до конца. - Хорошо. Вы уже знаете что-то такое, чего не знаем мы. Вы в телепатиюверите? - Верить, Груздев, можно в себя, в людей, в дело. - Да, я забыл, что вы рационалист. Так вот: ваш мозг излучает тревогу,причина которой мне неясна. - Сейчас поймете, - с неприкрытой насмешкой говорит Семенов, и я скриком куда-то лечу. На мне мгновенно вырастает "куча мала", я задыхаюсь идико ору, потому что кто-то срывает с меня унты, стягивает носки и натираетступни колючим снегом. - Сбросить телепата с барьера в океан! - провозглашает Филатов. На мои ноги натягивают унты, хватают меня, раскачивают и ставят головойв сугроб. Глупо, но смешно, и я смеюсь вместе со всеми. - Ну, ясновидец, вопросов больше нет? - интересуется Семенов. - Благодарю. - Я кланяюсь. - Ваши аргументы очень убедительны. - Николаич! - Из балка высовывается Скориков. - Самойлов просит! Помикрофону! Слышимость на все сто. Перегоняя друг друга, мы мчимся к балку. - Эй, голытьба, куда прете? - кричит Скориков. - Брысь! Мы расступаемся, пропуская Семенова, но не уходим, а Веня тихонькоподсовывает рукавицу, мешая Скорикову прикрыть дверь. Мы нарушаемдисциплину, и нам на это плевать: в эфире "Обь"! - Семенов слушает, Василий Петрович. Прием. - Привет тебе, Сергей, привет. Дела по-прежнему не очень важные, неочень. Мощное ледяное поле, не можем пробиться, не можем. Идем вдоль кромки,ищем слабинку. Как понял меня? - Все понял, Петрович, понял тебя правильно. Где находишься? Прием. - В ста тридцати километрах от Лазарева, в ста тридцати километрах.Десятибалльный лед, боюсь поломать винт, поломать винт. Продолжаю поиск.Прием. - Желаю удачи, Петрович, желаю удачи. Надеюсь, что пробьешься. Досвязи. Семенов положил микрофон, обвел нас глазами, закурил. - Дежурный! - металлическим голосом. - Почему распахнута дверь? Один за другим мы полезли в балок и столпились вокруг Семенова. - Горемыкин, вы не забыли, что через пятнадцать минут ужин? Валя Горемыкин поежился, но не сдвинулся с места. - Мой разговор с капитаном все слышали? Больше ничего добавить не имею.Будем ждать. Думаю, к утру "Обь" пробьется. В наступившей тишине кто-то присвистнул. Я почему-то взглянул на часы.Было 18 часов 45 минут местному времени, 5 апреля. Так и врезалось в память:с этой минуты и началась наша история.КАПИТАН САМОЙЛОВ
БАРМИН
Уже несколько дней бушует пурга, и мы, как пришпиленные жуки, торчим впомещениях под толщей снега. На третий день я открываю великую истину: высшее благо, дарованноечеловеку природой,- это сон. В забвении человек всемогущ: он побеждаетстрадание и обретает крылья; ни волшебная лампа Аладдина, ни философскийкамень не делают человека таким богатым, сильным и счастливым, как этоделают сновидения. А главное, сои, как ничто другое, убивает время. Суперменбудущего, которому сон заменяют таблетки, вызывает у меня жалость: этотнесчастный лишится иллюзий, блаженных часов отрешения от жизни. Он никогдане поймет мудрости прекрасных слов поэта: "Я б хотел забыться и заснуть..." Тихо забившись в свой угол, я продолжаю размышлять. Мы сидим вкают-компании, каждый из нас вроде бы занят своим делом, но это лишьвидимость: наши уши, как локаторы, настроены на доносящуюся из радиорубкиморзянку. - Пи-пи-пи! - Веня подходит к двери радиорубки, прислушивается.- Костя,о чем пищит морзянка? Костя Томилин делает вид, что не слышит. Он уже целый час выводитаршинные буквы на склеенных в длинную ленту синоптических картах. - Док,- Веня с заговорщическим видом кивает в сторону Томилина,- выжмииз него расшифровку. Для таких натур, как Веня, бездеятельность - смертная мука. Одинмаломощный дизелек на трех механиков - насмешка над Веней Филатовым,которого распирают молодость, сила и неутолимая жажда деятельности. - Костя, голубчик,- проникновенно говорю я,- ты же известная полярнаясирена, очаруй "Обь", примани ее к нашему пустынному берегу своейсладкозвучной морзянкой!.. О чем они там, Костя? Томилин многозначительно молчит. Они, радисты, хорошо воспитаны,разглашать эфирные новости имеет право только начальник. - Тайны мадридского двора! - Разочарованный Веня прижимает к себегитару, берет аккорд. Так что вы не беспокойтесь, Климат здесь вполне хороший. То, что я забыл галоши, Вас тревожить не должно. И добавлю, что к тому же Зонтик тоже здесь не нужен, Потому что видел лужи Я последний раз в кино... Я люблю, когда Веня поет. Не столько потому, что мне так уж нравитсяего исполнение, сколько потому, что па это время он целиком погружается всебя и перестает цапаться е Дугиным, что всем уже надоело. - Фонтан иссяк? - Костя откладывает карандаши и удовлетворенно смотритна им же созданное произведение искусства.- Помоги повесить, бард. У тебякнопки, док? Мы вешаем на стену плакат:ДО ПРИБЫТИЯ "ОБИ" ОСТАЛОСЬ "О" ДНЕЙ
- Женька, подай красный карандаш,- не слезая с табурета, просит ДугинаВеня.- Здесь вкралась опечатка. - Испортишь! - пугается Томилин.- Какая там опечатка? Веня зачеркивает ноль и ставит над ним жирный вопросительный знак. - Пожалуй, правильно,- оторвавшись от книги, замечает Груздев.- Пятыйдень сплошные вопросительные знаки. - Пробьется,- весомо говорит Дугин. - Когда - вот в чем вопрос,- с гамлетовским скептицизмом изрекаетГруздев. - А чем нам плохо? - с той же весомостью продолжает Дугин.- Живем не вбалке, а в теплом доме, и, главное, суточные опять же идут. Груздев смотрит на него с затаенной насмешкой. - Удовлетворяйся малым,- бормочет он,- и крохи большого будут для тебясчастьем. - Че-го? - не понимает Дугин. - Это я так, про себя. - Георгий Борисович говорит, что ты очень умный,- разъясняет Веня и,намеренно заглушая ответ Дугина, проводит пальцами по струнам. Надеюсь, это краткое письмо Вам сократит и скрасит ожиданье. Но срок придет, и в виде эскимо Я к вам вернусь, как прежде, на свиданье... Наблюдать людей - моя профессия, я все-таки врач. Будь я с вами менееоткровенен, то сказал бы "наблюдать и лечить", но лечить я не очень-то умею.Нинина бабушка, к примеру, с трудом расписывается за пенсию, но куда лучшеменя лечит простуду и радикулит, а старик фельдшер, с которым я три годапроработал в заштатной больнице, втихаря советовал больным выбрасывать вселекарства, кроме аспирина и валерьянки, потому что был абсолютно уверен, чтоодновременно преодолеть болезнь и наносимый лекарствами вред организмчеловека не в состоянии. Вот вырезать грыжу, обработать рану или сраститькость - другое дело, здесь я кое-чему научился, но вылечить, скажем, насморк- прошу прощения, ждите, пока пройдет сам собой. Поэтому я считаю, что мояпрофессия - наблюдать людей, чтобы по совокупности мелких признаков понять,к какой болезни они предрасположены, и по мере надобности с ученым видомзнатока изрекать истины. Вот, например, Груздев. Врач ему понадобится через сто лет -констатировать угасание этого будущего долгожителя. В тридцать четыре года унего сердце и легкие юноши, нервная система и аппетит совершившего очереднойподвиг Геракла. Он, безусловно, умен, но раз и навсегда замкнулся всобственном "я" - мирке, который только один и интересует его. Не знаючеловека, который был бы допущен в эту "святая святых"; о чем думаетГруздев, что его волнует и в какой степени, известно лишь ему одному. Я тожебываю в восторге от собственного общества - на часок-другой, большего мне невынести, а Георгий Борисович даже в переполненной кают-компании находитсянаедине с самим собой, и все мы интересуем его постольку, поскольку являемсянеизбежными атрибутами его мирка, он просто привык к нам, как привыкают кстарому дивану, дедовским ходикам и настольной лампе с треснувшим абажуром.Он по-своему порядочен, честен и старается никого не обидеть и не унизить;он из тех, кто испытывает отвращение к подлости и не любит грязи, хотяпо-мужски в меру циничен; он безупречный работник. Но, бьюсь об заклад,Николаич больше зимовать с ним не будет. Почему? Л потому, что присутствиеГруздева создает напряжение. Он в скорлупе, в нем есть недосказанность, онощетинившееся иглами самозащиты воплощенное собственное достоинство. И еще:на станции у него нет друга. Он единственный из всех нас, о прошлом которогомы ничего не знаем. Веня - другое дело, все его эмоции мгновенно отражаются на его лице. - Веня, ты можешь петь внутренним голосом, мысленно? - просит Груздев. - Надоело! - стонет Веня.- На корабль хочу, в тропики! Загорать желаю! - Ты большой оригинал, детка.- Я глажу Веню по голове.- Но не забывай,что избыток, ультрафиолетовых лучей губителен для организма. Ты зачахнешь,потеряешь аппетит, и вместо тебя домой прибудет твоя мумия. - Ну и пусть! Лучше буду в музее под стеклом лежать, чем в пургуавралить и трижды проклятый снег пилить. Бра-атцы! Хочу быть мумией! - Дай ему валерьянки, док,- предлагает Дугин. Из камбуза в белом халатеи чепчике высовывается Валя Горемыкин. - Кто здесь потерял аппетит? Ты, Веня? - Это док считает, что над моим пищеварением нависла грозная опасность. - Зря. С таким желудком, как у тебя, можно до ста лет жить на сухомпайке. Хочешь жареной картошки? - Шеф! - Веня молитвенно протягивает руки.- Ты один меня понимаешь! Горемыкин удовлетворенно хрюкает. - Тогда марш на камбуз чистить картошку! - Совести у тебя нет, шеф... Так и быть, после полдника. Дверь радиорубки перекосилась, отчетливо слышна морзянка. Томилиниграет в шахматы с Дугиным, но по тому, как он оставляет под боем коня, ядогадываюсь, что мысли его там, в радиорубке. Он уже знает, о чем идетразговор. Если еще пойду зимовать, обязательно изучу азбуку Морзе. В кают-компанию входит заспанный Пухов. Не по-христиански, но ядоволен, что мы его разбудили: полночи его чудовищный храп приводил меня висступление. Говорят, что от него именно из-за храпа ушла жена, но я несклонен принимать эту версию: убежден, что самая разнесчастная женщинапредпочла бы горькое одиночество супружеской жизни с таким беспросветнымнытиком и пессимистом. А в том, что за Пухова дерутся все начальникистанций, никакого парадокса нет: лучшего аэролога в высоких широтах,говорят, никогда не было. - Дали бы людям поспать,- брюзжит он.- Делать вам нечего, развелибазар! - Вальс, фокстрот? - деловито спрашивает Веня, настраивая гитару. - Антарктический вальс, - заказываю я, обнимай Пухова. Он вялосопротивляется, так как хорошо знает, что танцевальная разминка закончитсяне раньше, чем из него будут вытряхнуты остатки сна. На картину пробужденияПухова обычно сбегаются смотреть все свободные от вахты. Веня или Костяаккомпанируют, а от меня требуется лишь водить "партнершу" и всякий разменять сопроводительный текст нравоучений. - Ах, Пухов, Пухов! - декламирую я, кружась в вальсе.- Когда же вы,наконец, проснетесь и станете человеком?.. Не наступайте на ноги, Собакевичвы этакий!.. Длинноногие загорелые примы уже вглядываются с тоскою вгоризонт - где же, когда же появится волшебный корабль с героическим Пуховымна борту? А вы все ворчите... Какие заманчивые у вас перспективы, Пухов,какие волнующие возможности! Веня, темп! - Отпустите,- клянчит Пухов,- я старый человек, у меня ишиас. - Да разве ишиас помеха для любви? - Я делаю такой пируэт, чтораздаются аплодисменты.- Ишиас украшает мужчину, свидетельствуя о раннихстрастях и бурной молодости. Смелее, Пухов! - Стыдитесь, доктор! - отбивается Пухов. - У меня незапятнаннаятрудовая книжка! Я с разочарованным видом усаживаю Пухова на скамью, - Любовь прекрасной женщины - и трудовая книжка... Нет, вы неисправимы,Пухов... Груздев захлопывает книгу. Догадываюсь, он намерен сделать мневнушение. - Доктор,- начинает он,- я давно хотел вас спросить: почему выстараетесь все время острить? Свойство характера, душевная потребность илипросто считаете своим медицинским долгом? Так сказать, ионизируете воздух,оздоровляете микроклимат нашего небольшого, но спаянного коллектива? - Как вам сказать, Георгий Борисович... - Лучше всего откровенно. - Видите ли, я с малых лет не люблю простоквашу. - Ну и что? - Груздев озадачен. - Рядовое наблюдение: еще в детстве я заметил, что одно лишьприсутствие нытика необъяснимым образом влияет на молоко: оно скисает. Ну и,помимо того, в народе считают, что даже среднего качества остроты содержатвитамин С. - Я бы, с вашего разрешения, предпочел цингу. - Не разрешу! Мне за то и деньги платят, чтобы я доставил вас домойздоровеньким и краснощеким. И я поклялся своим дипломом, что так и будет. Пухов качает головой: - Кому сейчас только не выдают дипломы... Не обижайтесь, Саша, докторвы хороший, но солидности в вас, простите, маловато. Доктор должен бытьокружен таинственностью, внушать трепет. Я вот помню одного врача, Ккоторому мальчишкой ходил. Воротничок - белоснежный, пенсне - золотое, голос- шаляпинский бас! Величия был мужчина необыкновенного. Взглянет этак сверхувниз - и ты уже дрожишь и выздоравливаешь. А вы? То ли вам, Саша, штангутолкать, то ли в одиночку на собаках Антарктиду покорять. Как вы считаете,Георгий Борисович? - Я думаю, что для Александра Васильевича еще не все потеряно. Если онкупит себе пенсне... Пухов посмеивается, довольный: ему кажется, что он отомстил за вальс. Амне только того и надо. Груздев - он умен, как бес, насчет микроклимата онсказал точно, Мне чертовски нужно, чтобы люди вокруг улыбались, мы пятыесутки в подвешенном состоянии, я сам готов зареветь белугой! Слышится и снова затихает рокот дизеля. - Иван из дизельной вышел,- догадывается Веня.- Сейчас заявится исообщит народу: "Здоровеньки булы. Щец от обеда не осталось рабочемучеловеку?" Сто раз было, но все замирают в предвкушении. Мы не телепаты, мы простознаем друг друга, как облупленных. В кают-компанию, вытирая руки ветошью, входит Нетудыхата. - Здоровеньки булы. (Веня радостно раскрывает рот.) Щец бы похлебатьрабочему человеку... Вы что, сказились? Мы самозабвенно хохочем, даже Груздев на мгновение забывает про своедостоинство и беззвучно смеется. Но тут из спальни доносится долгий и тяжкийкашель. Смех мгновенно стихает. В кают-компанию, сутулясь, входит Гаранин. Он приветливо улыбается нам,и мы улыбаемся ему. У меня сжимается сердце, мне кажется, что я вижу то,чего не видят другие. Гаранин прислушивается к писку морзянки, спрашивает уТомилина: - Самойлов? Томилин кивает. - Сон видел,- щурясь от яркого света, с улыбкой сообщает Гаранин.-По-моему, даже цветной... Будто я в парке культуры на чертовом колесекатаюсь, вверх-вниз, вверх-вниз. А внизу вся наша полярная братва собралась,все смотрят на меня, торопят: "Наша очередь!" Жена смеется, пальцем грозит:хватит, мол, слезай. А колесо не останавливается, вертится и вертится...Ерунда, чушь какая-то. Что, чай пить будем? Картинка детства: во дворе нашего старого дома рос могучий дуб,говорили, что ему триста лет. Я возненавидел его после того, как засохларябинка, которую посадил невдалеке; мне казалось, что этот дуб - эгоист иубийца, он высасывает из земли все соки, чтобы жить вечно за счет других. Незнаю, насколько глубоко это детское впечатление повлияло на мой душевныйсклад, но бывает, что я стыжусь своего здоровья, мускулов, избытка жизни...И тогда я глупо мечтаю о том... Еще одно признание: я вообще люблю мечтать. Ну, конечно, обнять Нину -увы, это неоригинально, все мечтают о таком; приласкать, потискать Сашку,своего тезку, ему уже тринадцать месяцев, а я его еще не видел - тоже не богвесть какая игра воображения; но вот уже-второй месяц, как я, оставаясьнаедине с самим собой, глупо мечтаю о том, что сотворю чудо. Вот в чем онозаключается: организм человека достигает совершенства обыкновенного примуса,и можно будет переливать часть своих сил товарищу, как из одного примуса вдругой переливают керосин. И тогда Андрей Иваныч перестанет таять на глазах!Я горячо мечтаю об этом чуде, и пусть тот, кто сочтет, что я прекраснодушныйглупец, держит свои мысли при себе. - Почему чай? - прерывает неловкую паузу Веня.- По агентурным данным, уотца-командира имеются в заначке две бутылки коньяку. Андрей Иваныч,поддержите ходатайство коллектива! - А уговор? - улыбается Гаранин, садясь за стол.- Тому, кто первымувидит "Обь". - Ну, первый, ну, второй... Будем считать, что все сразу вместеувидели,- вдохновленный своей идеей, настаивает Веня.- "Обь"-то рядом, несегодня-завтра подойдет, зачем такое удовольствие откладывать? - Никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать послезавтра,-вставляю я и, увидев, что Груздев раскрывает рот, поспешно добавляю: - Немое, Георгий Борисович, Марка Твена. - Раз Николаич сказал: "Тому, кто первый увидит",- так и будет,-возвещает Дугин.- Чего суетишься? - Как же ты, Дугин, начальство любишь, ну, просто неземной любовью,-восхищается Веня.- И оно тебя, со взаимностью. Тебя, говорят, еще вродильном доме главврач уважал безмерно! - Веня, смени пластинку,- морщится Гаранин. - А, пусть,- равнодушно роняет Дугин.- Чем бы дитя ни тешилось... Не сговариваясь, все смолкают как по приказу: это прекратиласьморзянка. Мы, не отрываясь, смотрим на дверь, нам совершенно ясно, чторазговоры, которые шли до сих пор,- ерунда, а главное нам сейчас скажут. Из радиорубки выходит Николаич, за ним Скориков. Их лица непроницаемы,напрасно мы пытаемся прочесть на них долгожданные новости. - Слетелись, как мотыльки на огонь,- обмениваясь взглядом с Гараниным,шутит начальник.- Что, все собрались? - Валя! - кричит Веня,- С вещами на выход! Из камбуза выбегает Горемыкин. - Чай подавать, Сергей Николаич? - Кажется, нам будет не до чая,- пристально глядя на Семенова,пророчествует Груздев. - Все в Кассандру играете? - Николаич усмехается.- Дела обстоят так."Обь" пробилась вперед и находится от нас в ста десяти километрах. - Что я говорил?! - бурно восторгается Веня.- Старушке "Оби" гип-гип...ура!.. Чего вы? На Венин призыв никто не откликается. - Это пока все, что моряки смогли сделать,- продолжает Николаич.- Междунами сплошной и торосистый десятибалльный лед. Припай унесло, но путь "Оби"преграждает ледяное поле шириной в десятки километров. Фактически за пятьдней ледовая обстановка не изменилась. Теперь уже ясно, что через это поле"Обь" пробиться не может. - Что значит "не может"? - повышает голос Пухов.- Она должна, обязанапробиться! - Даже ценой своей гибели? - тихо спрашивает Гаранин. Пухов хочет что-то сказать, но беспомощно машет рукой. Груздевусмехается. Кажется, он прав, нам действительно будет не до чая. - А как же мы? - Нетудыхата растерянно приподнимается.- Как же мы? - Черт бы их побрал! - взрывается Веня.- Это как понимать,отец-командир, второй год подряд зимовать, что ли? - Я еще не закончил,- резко обрывает его Николаич.- Выход все-такинайден. На Молодежной законсервированы самолеты, один ЛИ-2 и две "Аннушки".Капитан Самойлов и летчики, находящиеся на борту "Оби", решили возвращатьсяна Молодежную, чтобы эвакуировать нас по воздуху. - Но ведь это тысяча пятьсот километров в один конец! - вырывается уПухова.- В лучшем случае неделю ждать... - Везучий ты, Веня, как паровоз! - сокрушается Веня. Я искоса смотрю на Гаранина. Внешне он совершенно спокоен, одобрительнокивает и улыбается, но представляю, что творится у него на душе. Только онзнает настоящую цену этой лишней недели. И меня охватывает бессильнаяярость. Я готов второй, третий год подряд торчать в этих проклятых снегах,лишь бы Андрей Иваныч сегодня, сейчас оказался дома! - Обстоятельства пока сильнее нас, друзья,- успокаивает Николаич.-Оставшиеся дни нужно использовать для дела. Я имею в виду научные и прочиеотчеты - их следует готовить уже сейчас, на корабле будет много соблазнов:солнце, бассейн, кинофильмы... Если вопросов больше нот, будем пить чай. - Какие уж тут вопросы! - уныло произносит Пухов.СЕМЕНОВ
"Здравствуй, Веруня, дорогая! Две недели тебе не писал, а сейчасвыдался свободный часок, и сажусь за "роман в письмах", как Андрей называетмой гроссбух. Вот заполню последнюю дюжину страниц - "и летопись оконченамоя". Сколько у тебя уже таких гроссбухов? Если не ошибаюсь, семь? Ну вот, дружок, кончается год нашей разлуки, еще один год из тех, что япровел вдали от тебя. Десять дней назад мы отсалютовали Новолазаревской иуже неделю живем здесь, на береговой станции. "Обь" к нам не пробилась, ушлав Молодежную, где законсервирован ЛИ-2, и скоро я надеюсь обнять КолюБелова, который за нами прилетит. Год - срок немалый, даже для такихиспытанных разлукой ветеранов, как мы с тобой. Что уж тут говорить о моихребятах! Все они живут Большой землей, спят и видят ее, только ее одну. Тебея могу признаться, что тоже радуюсь, как мальчик, скорому свиданию сРодиной, с теплом, с тобой и нашими галчатами. Это, надеюсь, мое последнееписьмо из Антарктиды, и слова, которые я весь год хотел тебе высказать, я немогу, не хочу доверить даже этой бумаге. Я скажу тебе их сам, глаза в глаза. Я устал от зимовки, от постоянной, изо дня в день, борьбы и тревоги.Уверен, ты улыбнешься и скажешь: "Не обманывай себя, Сергей, тебя завтраснова потянет туда". Не знаю. Сейчас я мечтаю лишь о том, чтобы оставитьАнтарктиду за горизонтом. На Востоке она донимала нас стужей и горнойболезнью, здесь - тысячу раз проклятой пургой. Тебе трудно будет понять, тысочтешь это за красивость, но многие полярники, и среди них такой "холодныйрационалист" (так обозвал меня Груздев), как твой муж, верят, что уАнтарктиды есть живая душа. Ну, вроде мыслящего океана у Лема. Пребываямиллионы лет в своем постылом одиночестве, Антарктида привыкла к нему икарает каждого, кто осмеливается его нарушить. Одних прогоняет, другихгубит, а третьих, самых живучих, заставляет прятаться, как кротов. Будтопоклялась - любой ценой сохранить первозданный рельеф и ослепительно белыйцвет; чуть замечает посторонний, режущий глаз предмет - посылает пургу,пурга не справляется - бросает в бой ураган: разбрасывает, сметает в море,засыпает снегом и втягивает в себя, как болото. Ты знаешь, я не жалуюсь и не выжимаю слезу, это чтобы ты лучше поняла,как мы сейчас живем. Дом, который построили первые зимовщики Лазарева, наповерхности шельфового ледника пробыл недолго: его в считанные неделизанесло, а к концу зимовки упрятало на несколько метров в толщу снега, какдома в Мирном. Выбираться на свежий воздух приходится через прикрытый щитомлаз, но зато никакой ураган нам не страшен, его свист и рев даже не доходятдо помещений. Первые дни было сыро, но сейчас хорошенько протопили,подсушили стены и живем в тепле и в уюте. Мы с Андреем, как всегда, вместе,ребята - в двух спальнях. Дизель старенький, но пока что тарахтит, абольшего нам и не надо. Прервался, говорил с Андреем. От воспаления легких он, кажется,избавился, но очень исхудал и ослаб - до того, что нас это пугает. Хорошо,что он вынужден бездействовать: метеоплощадку на неделю-другуювосстанавливать нет смысла, сводки мы даем куцые - ветер, облачность датемпература, и Андрей волей-неволей отдыхает, лежит и перечитывает книги. Пообычаю, почти всю собственную литературу мы оставили на станции и теперьстоим в очереди на пять-шесть книжек, которые ребята захватили с собой.Андрей с упоением читает письма Чернышевского к жене, явно предназначавшиесядля чужих глаз, и я вдруг подумал, что и эти страницы когда-нибудь могутпопасть к людям, далеким от нас с тобой. Надеюсь, что этого не случится, аесли даже и случится, вряд ли моя скромная особа и более чем скромные мысликого-нибудь заинтересуют. Мне кажется, что все подходящие слова уже были высказаны до меня, онинаписаны в книгах с силой, недоступной одичавшему полярнику, и все, что янапишу, уже когда-то где-то было, а новых слов мне не найти. Что я могудобавить? Мне бывает страшно от мысли, что я тебя когда-нибудь потеряю ивместо тебя появится другая. Мне кажется, что я ее, другую, уже заранеененавижу. Легче представить обратное: не будет меня. Куда легче! И тогда я,уходя, скажу тебе то, что сказал Пушкин своей любимой Наталье Николаевне:"Отправляйся в деревню, носи по мне траур два года, а потом выходи замуж,только не за шалопая" (не удивляйся точной цитате, выписал из книги). Ладно, прости мне эти глупые и несвязные мысли. Я давно заметил, чтодолгая зимовка, огрубляя человека внешне, обостряет его чувства, и то, чтона Большой земле кажется немножко старомодным и смешным, для полярникаисполнено высокого смысла. В нас, как говорит Андрей, проникает вируссентиментальности, мы теряем какие-то критерии и видим оставленное намичерез розовые очки; мы, быть может, потеряли в широте взглядов, но затоострота наших ощущений усилилась, как у астронома, наблюдающего внаправленный телескоп не обширное звездное небо, а одну лишь единственнуюзвезду. Почему? Наверное, потому, что к концу зимовки все наши помыслысобираются в одном фокусе: все существо заполняют навязчивые мысли о доме исемье. В такой ситуации мой главный враг - время. Мой - потому, что я не могуни ускорить его ход, ни занять людей делом. Не будь Саши Бармина и ВениФилатова, люди бродили бы по станции, как лунатики. Да, Вени Филатова, я неоговорился. Думаешь, после зимовки на Востоке он чуточку изменился?Нисколько. Помнишь, у Гюго в "Девяносто третьем" был моряк, который незакрепил на борту пушку? Потом, во время шторма, он геройски исправил своюоплошность, но ведь судно все-таки чуть не погибло! Таким был и остаетсяВеня. Из-за того, что он уронил аккумулятор, мы на Востоке могли отдать богусвои души, но тот же Веня сыграл решающую роль в том, что дизель мы все-такизапустили! Новая зимовка - новый фокус: когда на Новолазаревскую с "Оби"прилетела "Аннушка", Веня лихо подъехал к ней на тягаче и бросился обниматьприятеля-бортмеханика, а тягач возьми да поползи к самолету! Секунда-другая- и от "Аннушки" осталась бы груда деталей, но тот же Веня успел скакнуть вкабину и тормознуть - за мгновение до катастрофы. Словом, каким он был,таким и остался. Верхогляд и растяпа, храбрец и работяга - не я выдумал этосочетание, хотя Веня искренне убежден, что я к нему придираюсь. Оннеприхотлив, как солдат, и обидчив, как школьница. "Зато с ним несоскучишься""- смеется Андрей, его постоянный адвокат. Что верно, то верно.Там, где появляется: Веня, атмосфера быстро электризуется; одних онпритягивает, других отталкивает, он весь неукротимая энергия, которой нетвыхода на маленькой полярной станции. Он единственный, кто сбивает меня столку, за год я десять раз жалел, что снова взял его на зимовку, и столькоже раз радовался этому. Кипяток, дрожжи! Раза три пытался вызвать его наразговор по душам - тщетно: прячется, как улитка, уходит в себя. Андрейкак-то заметил, что Филатов ревнует меня к Дугину; если это действительнотак, то контакта мы, пожалуй, и не установим, Женю я не променяю на десятьФилатовых, как не променяю костер на бенгальский огонь. Женя был и остаетсявернейшей, надежнейшей опорой: когда по станции дежурит Дугин, я сплю сномправедника, а когда Филатов - ворочаюсь и нахожу предлог, чтобы заглянуть вдизельную. Они по-прежнему недолюбливают друг друга, и ради Жени, если намснова суждено зимовать, я Филатова больше не возьму, И еще одного человека не возьму - Груздева. Прошел год, а я знаю его нелучше, чем в первый день знакомства. Локаторщик и магнитолог - каких будешьискать и не найдешь, но нет на станции человека, который мог бы похвастатьсятем, что говорил с Груздевым больше пяти минут кряду: собственное обществоон предпочитает любому другому, хотя, на мой взгляд, с точки зрения чистогоинтеллекта и Андрей и Саша Бармин ему по меньшей мере не уступают, не говоряуже о человеческих качествах. Ты знаешь, Веруня, я не люблю циников, и менявсегда коробит, когда человек слишком откровенен в том, о чем не принятоговорить вслух. Но если даже Филатову я готов простить шумныеразглагольствования о всяких "крошках" и "художественных гимнасточках", тооткровения Груздева мне неприятны, хотя они не касаются интимных вещей.Как-то в субботу (ты же помнишь мое правило: спиртное только по субботам,бутылка на троих) ребята за столом разговорились о том, что тянет их вполярные широты. Языки развязались, всякое говорили: Нетудыхата - проденьги, на которые он новую хату батьке поставит, "чтоб на селе красивей небыло, из кирпича и под железом", Саша - про нас, своих "клиентов", которыхон желает поголовно "ошкерить", и так далее. Груздев же спокойным голосом,каким сообщают погоду, поведал, что с полярной он кончает, так как материалдля диссертации он из нее выжал и отныне высокие широты для него подобныжмыху без капли масла. Андрея передернуло, он хотел сказать какую-торезкость, но удержался, я тоже ничего не сказал, но Груздеву я больше неверю, в крайней ситуации каждый из нас может оказаться для него тем самымжмыхом. С тех пор общение с ним я сознательно ограничил служебными делами;впрочем, на мою холодность он никак не реагирует. Костя Томилин, которыйзнает все на свете, слышал, что у Груздева была какая-то несчастная любовь,но это мало что для меня меняет. Мне кажется, что если неудачная любовьделает человека хуже, а не лучше, значит, в его душе есть червоточина иучасть свою он заслужил; презирать всех людей только за то, что один из нихего, отверг, может только ипохондрик с весьма, сомнительными моральнымиустоями. Куда понятнее Пухов, от которого когда-то ушла жена и который строгательной наивностью так комментирует это печальное для него событие:"Наверное, характер у меня нудный, кто со мной уживется?" Дорогая, беседую с тобой, а на душе скребут кошки. В нашем сегодняшнемположении есть что-то от детектива с потерянной последней страницей: нервынапряжены, ждешь развязки, а ее нет; где-то она валяется, найти-то найдешь,но когда? Если "Обь" хотя бы на неделю застрянет во льдах у Молодежной,кое-кто не выдержит. Но кто и как себя поведет? Андрей снова закашлялся, очень мне не нравится этот кашель..."ТОМИЛИН
Мы, радисты, чем-то сродни типографским наборщикам: знаем завтрашнийномер газеты. И вообще слишком много знаем, куда больше, чем положенорядовому полярнику. И такое это бывает знание, что лучше бы не знать,- однагоречь на душе, и не выплеснешь ее никому: служебная тайна. У Николаичазаведено так: раскололся радист, сболтнул - не зимовать тебе больше сначальником станции Семеновым. Вышел из доверия - и точка. Хотя Николаич ужелет десять как стал гидрологом, а не так давно и кандидатом наук, нокогда-то сам был радистом и школу прошел хорошую. Не раз вспоминал старикаСироткина, своего наставника со Скалистого Мыса: "Держи мысли на свободе, аязык на привязи!" Мы сидели в кают-компании, когда Андрей Иваныч стал кашлять. Думали,как обычно за последние недели, покашляет с минуту-другую и перестанет, а онне унимался целый час - с хрипом и надрывом, до стона. А потом вышел от негоСаша. Посмотрел как-то странно и сказал: - Сократимся в эмоциях, ребята. Андрей Иваныч наконец заснул. Какие там эмоции,- словно мыши, ребята притихли. Веня только спросил: - Что с ним, док? Саша подумал о чем-то, не ответил, и это подействовало на людей хужелюбого ответа. Посидели молча и стали расходиться. А что расскажу дальше - каюсь, подслушал. Кают-компания вымерла,кабинет, он же спальня начальника - за фанерной перегородкой, а слух у меня,как у летучей мыши. Затеял тот разговор Андрей Иваныч. - Сергей, ты не спишь? - Не спится. - Хочешь, скажу, почему? - Ну? - Ты получил плохое известие. - Не превращайся в Груздева... Тоже мне ясновидец. - Тогда закрой свое лицо. - Это зачем? - Его можно читать, как газету. Скажу больше: плохое известие касаетсяменя. - Что ты выдумываешь? - Я просто логически рассуждаю. Если бы оно касалось тебя или кого-тодругого, ты бы со мной поделился. А раз молчишь, значит, речь идет обо мне.Чтобы понять это, много ума не надо. Дай честное слово, что Наташа иАндрейка здоровы. - Ради бога, Андрей! - Повторить? - Честное слово. - Хорошо... - Вздремнем, дружище... - Погоди, теперь все равно не заснешь. Сейчас я буду с тобой жесток ипредъявлю неоплаченный вексель. Помнишь, как лет пятнадцать назад нас двоихвысадили на Льдину? - Ну, и какой вексель? - За нами должны были прилететь через две недели. На третий день тыпотерял защитные очки и ожег сетчатку глаз. - Не надо, Андрей. - Надо. Я же предупреждал, что буду жесток. Ты ослеп и взял с меняклятву помочь тебе умереть, если зрение не вернется. - Андрей! - И я поклялся это сделать, помнишь? Подтверди. - Да, помню. Глупое мальчишество. - Тогда это выглядело совсем не глупо. Как бы то ни было, за тобойдолг. - Чего ты от меня хочешь? - Одной только правды. У меня рак легкого? - Откуда ты взял, черт возьми? - А ведь я просил только правды, Сережа. Мне ее необходимо знать, чтобыуберечь тебя от ошибки. - Какой ошибки? - Об этом рано. - Я тебя не понимаю. - Поймешь потом, поверь на слово. А теперь ответь: у меня рак? - Надеюсь, что нет. - Саша тоже надеется? - Да. - Хорошо, будем надеяться вместе. Большего я из тебя не выжму, и будемсчитать, что мы квиты. Теперь о другом. Вот уже несколько дней люди вкают-компании ходят на цыпочках и разговаривают шепотом, а при моемпоявлении выдавливают из себя мучительные улыбки. Мне это не нравится, ямогу подумать, что тяжело болен, и стать мнительным. Между тем чувствую ясебя неплохо и в чуткости не нуждаюсь. Позаботься, чтобы ее никто непроявлял. Это раз. Теперь - что на Молодежной? - "Обь" пробилась к припаю, утром за летчиками вышлют вездеход. Думаю,завтра, максимум послезавтра Белов вылетит. - Люди об этом знают? - Еще нет, радиограмма пришла час назад. - Подними, их, расскажи. - Куда торопиться? Пусть отдохнут после обеда. - Они не спят, они лежат и ждут этой радиограммы, им нужна ясность. - Хорошо, сейчас соберу. - Я приду тоже. - Лучше позову всех сюда. - Снова? Такая чуткость поддерживает, как веревка повешенного. - Извини, дружище. Послезавтра ты будешь на "Оби", а еще дней черездесять - в больнице ближайшего порта, Или полетишь самолетом в Москву,вместе с Сашей. - Если не опрокинется тележка с яблоками. - Какая, к черту, тележка?! - Не ори, это английская поговорка. Ладно, поживем - увидим. Собирайребят. Вот какой был между ними разговор. Не ручаюсь, что передал слово вслово, я не магнитофон, а просто человек с хорошей памятью. Тоскливо мнестало, как всегда бывает перед неотвратимой бедой. И не стало веселее, когдаминут через десять Веня заорал: "Гип-гип-ура!" - и даже пустился в пляс. - Дугин и Филатов будут на тягачах с волокушами расчищать полосу,-закончил Николаич.- Остальные с кирками и лопатами - на подхвате. Я бы мог еще рассказать, как радовались ребята и какие слова говорили,но из головы у меня не выходила "тележка с яблоками". Я слышал эту поговоркуот американца, что зимовал с нами на Востоке, и помнил, что означает оначто-то вроде "нарушить чьи-то планы". И когда Андрей Иваныч вдруг поднялруку и попросил внимания, то я понял, что, сейчас что-то произойдет. Чтобыло дальше, запомнилось слово в слово. - Я - против! - так, что все вздрогнули, сказал он. - Против чего, Андрей? - удивился Николаич. - Я имею в виду эвакуацию нас по воздуху. - Почему же? - А потому, что ЛИ-2 полторы тысячи километров должен будет пробиватьсяк нам в одиночку. Судя по метеосводкам из Молодежной и нашим визуальнымнаблюдениям, погода на трассе плохая. Случись что с самолетом, сядет навынужденную - и экипаж неминуемо погибнет. - И что же ты предлагаешь, дружище? - Отказаться от самолета и остаться на вторую зимовку.ИЗ ЗАПИСОК ГРУЗДЕВА
Прошедшую неделю я спал скверно и коротал дни с головной болью, Можнобыло бы попросить у Бармина таблетки, но он не упустил бы случая отточить намне свое остроумие. Нынче" у докторов мода сваливать причины всехнедомоганий на нервную систему, так им легче объяснить свою беспомощность.Впрочем, нервы мои и в самом деле распустились, потому что из всех жизненныхпередряг, в которых волей-неволей оказывался, труднее всего я переношубеспомощное ожидание. Я давным-давно зафиксировал, что самое сильное нервноенапряжение испытываю тогда, когда жду крутого поворота судьбы: нарушаетсясон, цепенеет мозг, а нервы натягиваются с такой силой, что, кажется, отнеосторожного движения могут лопнуть, как перепревшие нитки. В это времяменя лучше не трогать - могу ляпнуть такое, что потом самому будет стыдно. Но стоит повороту свершиться, пусть самому скверному, как на менянисходит абсолютное спокойствие - не показное, а подлинное спокойствиечеловека, признающего всемогущество судьбы и умеющего подчинятьсяобстоятельствам. Я не принадлежу к везунчикам, на которых работает случай,от него, наоборот, жду одних только неприятностей и потому выработалиммунитет. Это не значит, что я не умею постоять за себя, отнюдь нет;утопая, я хватался бы за соломинку, как всякий другой, но если жизни моей ичеловеческому достоинству ничто не угрожает, я смиряюсь, как смиряется сосвоей бедой попавшая в водоворот щепка: авось куда-нибудь вынесет. И неотравляю себе существование догадкой, что я достоин лучшей участи: а почему,собственно говоря, лучшей? Настоящего призвания к науке у меня нет, сженщинами флиртовать не умею и не хочу, литературным даром, как выяснилось,не наделен - стишки писал прескверные. Так что жизнь мне отмерила то, чтоположено, не больше и, надеюсь, не меньше. Правда, бабушка так не считает,она уверена, что ее Гошенька самый хороший и самый умный, а что бобылемживет - ее вина: впустила в дом вора, укравшего Гошенькино счастье. Лично яразделяю мысль, что "добродетель, которую нужно стеречь, не стоит того чтобыее стерегли", хотя в иную бессонную ночь готов подвергнуть эту мудростьсомнению. Я отвлекся, а события между тем приняли столь неожиданный оборот, чтообъективно оценить их может только сторонний наблюдатель. Обычно, когдастрасти бушуют, я предпочитаю молчать; в страстях нет логики, ониопустошают, не давая ничего взамен, и чем быть пассажиром попавшего в штормкорабля, куда спокойнее отсиживаться в тихой гавани. А сейчас не смог -говорил же про натянутые нервы. Прошу поверить, что я чего-то ждал. Не скажу, что грома среди ясногонеба, но кожей чувствовал, что добром это дело не кончится. И вот почему. Неудача "Оби" и уход к Молодежной сами по себе породили сомнение: явсей душой хотел, но уже не мог поверить в благополучный исход. Мнеказалось, что перед нами разыгрывается банальная пьеса, постановщик которойлезет вон из кожи, чтобы выдумать очередной акт, хотя преотлично мог быпоставить точку и опустить занавес. И даже тогда, когда Семенов возвестил,что за нами вот-вот прилетят, внутренний голос присоветовал мне не верить.Хотя нет, внутренний голос был потом, а сначала я увидел лицо Томилина. Он тоже не верил! Он, радист, который раньше Семенова знал, что Беловсобирается вылетать, явно в это не верил! И смотрел он не на Семенова, а наГаранина, будто ему было известно, что настоящую правду знает именно
