Калаба, ну, может, ты ей скажешь, — разочарованно произнес Прим. — Тебя-то она послушает. 15 страница

Ситуация складывалась нелепая, хотя ничего необычного здесь не было. Антигон тоже заводил романы со своими рабами — как с женщинами, так и с мужчинами. Марк вспомнил о Витии, такой горячей и желанной, с которой не раз проводил темные ночи. Нет, не было ничего необычного в том, чтобы использовать рабынь для сексуальных утех.

Он смотрел, как Хадасса выливала воду под пальму в саду, а потом вернулась назад и убрала посуду. А ведь он может командовать ею. Его сердце забилось чаще. Убрав посуду, она вытерла руки. Пройдя через комнату, она стала убирать какие-то стеклянные пузырьки. Потом она снова выпрямилась, держа в руках полотенце.

Марк посмотрел на ее тонкую фигуру, облаченную в коричневое шерстяное платье, препоясанное полосатой материей, свидетельствующей о ее наследии. Иудейка. У иудеев до смешного строгие представления о морали. Девственность до вступления в брак, верность до самой смерти. Эти их ограничения противоречат самой природе человека, но Марк мог бы заставить ее нарушить все ее законы одним только своим словом. Все, что ему нужно было, — это повелевать ей, а она должна была повиноваться. И если она не послушается, он имел право наказать ее так, как ему заблагорассудится, даже убить. Ее жизнь была в его руках.

Она посмотрела на него.

— Тебе нужно что-нибудь еще, мой господин?

Каждая женщина, с которой у него когда-либо были интимные отношения, приходила к нему с большой охотой, или даже сама не давала ему покоя; так было с Витией, Аррией, Фаннией и многими другими как до них, так и после. Если бы Марк повелел Хадассе, как бы она ответила, — растаяла бы в его руках или начала бы кричать во всеуслышанье, что он ее осквернил?

Он знал ответ на этот вопрос. Она была не такой, как все.

— Оставь меня, — кратко ответил он.

Когда он направлялся обратно в Рим, ему пришла в голову мысль, что с ним случилось то, чего никогда не случалось в его жизни раньше, — он поставил чувства другого человека выше своих собственных.

Атрет был поражен красотой и величием Рима. В густых лесах Германии он видел дисциплинированных и хорошо обученных легионеров, которые были хорошо вооружены и одеты в свои странные юбки. Он сталкивался с жестокостью офицеров. И все же он не мог себе представить, каков Рим, с его многочисленным населением, с какофонией языков, с массой римских граждан и иноземцев, которые сновали всюду, подобно муравьям, с его мраморными колоннами и зданиями, с тем потрясающим разнообразием, которым тогда Рим отличался от всех остальных городов.

Главная артерия империи, Виа Аппия, была заполнена путниками, прибывшими из десятков регионов империи; и все эти люди ждали, когда их впустят в город. По всей дороге, прижавшись друг к другу, стояли самые разные повозки в ожидании, когда с заходом солнца откроют ворота. Бато, как слуга самого императора, был в этой очереди первым. Римские стражники уже проверили его бумаги и осмотрели гладиаторов, которых он вез. Когда ворота открылись, Атрет почувствовал прилив адреналина, поскольку телеги, повозки и колесницы, а также люди, которые их везли, разом устремились в город.

Слегка опешив от шума и толчеи в воротах, Атрет стал вертеть головой во все стороны. Греки, эфиопы, галлы, крестьяне из Испании, египтяне, каппадокийцы, парфяне — все двигались в тесной толпе по транспортной дороге. Какой-то римлянин лениво восседал в паланкине, а его несли четыре раба. Затем мимо Атрета проехал еще один — этого несли рабы-нумидийцы. Арабы в своих красно-белых каффиях причудливым образом перемешались в толпе с варварами из Дакии и Фракии. Какой-то грек ругался с сирийским лавочником.

Улицы были заполнены лавочками и магазинами. По обе стороны улиц открывались винные таверны, в которых всегда было полно народу. Между ними, сжатые настолько тесно, что казалось, будто они образуют единую стену, стояли лавки продавцов фруктов, книг, парфюмерии, одежды, цветов и лавки красильщиков. Кто-то что-то выкрикивал, расхваливая прохожим свой товар. Какой-то стеклодув привлекал внимание к своему товару, ловко показывая всем свое умение, а продавец сандалий расхаживал по улицам и продавал обувь прямо из своей коробки. Какая-то полная женщина в голубой тоге, за которой следовали такие же полные дети в белых одеждах, вошла в ювелирную лавку, чтобы присмотреть себе украшения, которые и без того обильно покрывали ее волосы, шею, руки и пальцы. На другой стороне улицы собралась толпа зевак, наблюдающих за тем, как два легионера о чем-то громко спорили с кожевенным мастером. Один смеялся, а другой подталкивал продавца лавки к его товарам.

Повозка, в которой сидел закованный в кандалы Атрет, сильно трясясь, продвигалась по улицам Рима. Пораженный увиденным, Атрет мог только в молчании озираться по сторонам. Всюду, куда он только ни смотрел, стояли дома: маленькие лавки и крупные торговые строения, убогие лачуги и богатые жилища, гигантские мраморные храмы с ослепительно-белыми колоннами и небольшие храмы, покрытые черепицей и позолотой.

Рим пестрел разными красками. Массивные здания были сложены из красно-серого гранита и алавастра, лилово-красного египетского порфира, черно-желтого нумидийского мрамора, белых каррарских камней. Каждый день в городе возводились здания из дерева, кирпича, покрытые ослепительно-белой штукатуркой. Даже статуи были выкрашены в яркие цвета, некоторые были украшены богатыми тканями.

Несмотря на все это великолепие, над имперским городом стояла нестерпимая вонь, от которой голова Атрета раскалывалась и начались спазмы у него в животе. Атрет вспомнил свежий лесной воздух своих родных мест, запах сосны. Здесь же он ощущал запах жареного мяса вперемежку с вонью, идущей от вод Тибра и сточных городских труб. Какая-то женщина вылила помои прямо из окна своей лачуги, едва не обдав ими раба, несущего узлы своей хозяйки. Другому прохожему повезло меньше. Облитый помоями, он стоял и проклинал ту женщину, которая уже отставила ведро в сторону и поставила на окно корзину с бельем. Пострадавший все кричал на нее, а она, не обращая на него никакого внимания, развешивала выстиранные туники на веревку для просушки.

Атрет остро затосковал по своему поселению, уюту бревенчатого длинного дома, очищающему огню. Он затосковал по тишине. Ему не хватало уединения.

Мужчины и женщины самых разных национальностей глазели на него и на других, сидящих в повозке. Повозка ехала очень медленно, поэтому любой похожий мог не спеша подойти и спокойно высказать в адрес сидящих в ней какие-нибудь оскорбления. Судя по всему, к Атрету толпа проявляла особый интерес. Какой-то прохожий прикоснулся к нему так, что волосы на загривке Атрета стали дыбом. Германец хотел броситься на него только с одной целью — свернуть ему шею, но сделать это ему не давали цепи, в которые он был закован. Бато отдал приказ, и несколько стражников подошли к повозке, чтобы отогнать от нее зевак. Но те все равно шли за ней следом, отпуская весьма нелестные замечания.

В Германии мужчин, которые испытывали влечение к мужчинам, топили в болоте, таким образом стирая разврат с лица земли. Но здесь, в Риме, люди открыто говорили о своих страстях, заявляя о них с крыш домов и на углах улиц, и делали это гордо, как павлины.

Сердце Атрета наполнилось жгучим негодованием. Тот Рим, о котором вокруг говорили с таким благоговением, на самом деле оказался вонючим болотом, погрязшим в грязи разврата. Ненависть Атрета возрастала, и в нем далее пробудилась гордость. Его народ был чистым, незагрязненным теми, кого он завоевывал. С другой стороны, Рим принимал к себе всех, кого он покорял, Рим терпимо относился ко всем излишествам, принимал всяческую философию, поощрял всяческую мерзость. Рим был, таким образом, представлен всеми уголками своей империи.

Когда повозка въехала в ворота Великой школы, Атрет почувствовал некоторое облегчение, увидев ту обстановку, к которой он успел привыкнуть. Возникло ощущение, что, очутившись за толстыми стенами гладиаторской школы, он вернулся домой. Чувство достаточно неприятное.

Между этим лудусом и лудусом Капуи особой разницы не было. Римская школа представляла собой огромное прямоугольное строение с открытым двором посередине, где проходили тренировки. Вокруг этого двора проходил крытый проход с небольшими помещениями, открытыми в сторону двора. Здесь располагались также кухня, больница, арсенал, квартиры для наставников и стражников, тюрьма с оковами, железом для клейма, плетями. Была в этом лудусе и отдельная крохотная камера, в которой узник не мог сесть или вытянуть ноги. Единственное, чего здесь не было, — это огромного кладбища. Закон запрещал хоронить мертвецов на территории Рима.

Даже после того как ворота закрылись, до Атрета продолжал доноситься шум города. К этому времени уже стемнело, и путь освещал свет факелов. Когда Атрета вели в его камеру, он изо всех сил боролся с нарастающим чувством отчаяния. Даже если ему удалось бы бежать из этого лудуса, ему еще пришлось бы добираться до городских ворот и миновать стоящую там охрану. И даже если бы он вырвался за пределы города, до родных мест все равно было очень далеко, и как туда добраться, он не имел ни малейшего представления.

Атрет начинал понимать, почему каждого человека перед входом в камеру тщательно обыскивали и почему стражники в темные ночные часы все время ходили взад-вперед по длинному коридору. Смерть начинала казаться желанной.

Жизнь снова вошла в привычное русло. Еда в Великой школе была лучше и обильнее, чем у Скорна Проктора Карпофора. Атрету было интересно, будет ли у него другой такой высокомерный и глупый ланиста, как Тарак.

Бато оказался не таким, как все те, с кем Атрет имел дело во время своего заточения. Эфиоп был интеллигентным и проницательным человеком. Более крепкий, чем Тарак, он никогда не опускался до насмешек, унижений или неоправданных физических оскорблений, чтобы добиться от тренируемых того, чего ему было нужно. Атрет испытывал к нему невольное уважение и всегда говорил себе, что Бато не римлянин, а потому с ним можно иметь дело. Из разговоров других людей Атрет понял, что у него много общего с этим чернокожим. Бато был вождем своего племени, старшим сыном вождя, убитого в битве римским легионером.

Тренируясь у Бато, Атрет учился владеть левой рукой так же мастерски,как и правой. Чтобы укреплять мышцы, Бато давал ему для тренировок оружие в два раза тяжелее, чем то, с которым ему предстояло выходить на арену. Бато выводил его на тренировочные схватки с более опытными гладиаторами, часть из которых уже сражалась на арене. Дважды Атрет получал ранения. Бато никогда не останавливал поединок после первой крови. Он ждал до того момента, когда для нанесения смертельной раны оставалось нанести единственный удар.

Атрет работал усерднее остальных. Не произнося ни слова, он внимательно слушал, наблюдал, внимательно изучал каждого гладиатора, прекрасно понимая, что его дальнейшая жизнь зависит от изучаемого им человека.

Иногда в лудус приходили женщины — те римлянки, которые находили интересным потренироваться с каким-нибудь гладиатором. Находясь под неотступным вниманием стражников, они выполняли вместе с гладиаторами упражнения. Одетые в короткие туники, как мужчины, они показывали всем свои ноги. Атрет смотрел на таких женщин с презрением. Они с высокомерием считали себя такими же сильными, как и мужчины, однако от своих капризов и избалованности им все равно не удавалось избавиться.

Мать Атрета была сильной женщиной, способной в случае необходимости вступить и в бой. И все же Атрет никогда не слышал от нее заявлений о том, что она лучше или хотя бы не хуже какого-нибудь мужчины. Ее мужем был Гермун, вождь хаттов, и ему не было равных. Мать Атрета была колдуньей и провидицей, и никто из хаттов не мог с ней сравниться. К ней даже относились как к богине.

Атрет вспомнил свою молодую жену, Анию. В нем тогда впервые пробудилась нежность. Он пытался защитить ее от каких бы то ни было обид, но лесные духи забрали от него и ее, и его сына.

Он посмотрел на молодую римлянку, которая тренировалась с мужчинами. Ни одна из женщин его племени не оделась бы в мужскую одежду и не стала бы размахивать мечом, как будто одно упоминание о том, что она женщина, могло вызвать гнев и обличение со стороны окружающих. Губы Атрета презрительно изогнулись. Эти римлянки приходили в лудус, презирая мужчин, после чего старались на них же походить.

Он обратил внимание на то, что эти женщины не старались овладеть навыками боя. Они выбирали самых неопытных воспитанников, на которых можно было бы испытать клинки, а нанеся кровавые раны, начинали важно прохаживаться по двору. Они считали себя равными мужчинам по силе. Как глупо! Все те, с кем они тренировались в парах, были ограничены негласным законом — только свободные римлянки могли тренироваться с гладиаторами, и одна-единственная царапина на нежной белой коже римлянки могла стоить гладиатору жизни, если только эта женщина не проявляла великодушие и не приказывала помиловать его.

Были и такие женщины, которые приходили не «сражаться», а наблюдать за тренировками с безопасных балконов. Бато не возражал против этого, потому что под женскими взглядами гладиаторы начинали работать более старательно, особенно если это были взгляды привлекательных женщин. Мужчины начинали напрягать мускулы, распрямлять плечи, тогда как женщины с улыбками и смехом смотрели на них с балконов. Другие же, как Атрет, совершенно не обращали на них внимания, полностью сосредоточившись на тех навыках, которыми еще предстояло овладеть.

Римляне также приходили тренироваться в лудус, но Атрет старался держаться от них подальше. Он уже тренировался в Риме три месяца, когда какой-то молодой аристократ, посчитавший себя умелым бойцом, указал на Атрета и сказал Бато, что хочет сразиться с ним. Бато пытался отговорить его, но молодой римлянин, уверенный в своих силах, настаивал на своем.

Бато вызвал Атрета и подозвал к себе.

— Сразись с ним, но не наноси кровавых ран, — сказал он германцу. Атрет посмотрел, как аристократ упражняется во владения мечом, и улыбнулся Бато.

— Зачем мне римская кровь?

Атрет держался на почтительном расстоянии от молодого человека, дав ему возможность показать свой характер и умение. Будучи поначалу внимательным и осторожным, германец проверил соперника, пока не выяснил все его слабости. В течение нескольких минут даже этому глупому юнцу стало ясно, кто в этом поединке сильнее. Атрет играл с ним, пока лицо и все тело римлянина не покрылись потом, а в глазах не показался страх.

— Осторожно, Атрет, — раздался голос Бато.

— Это что, все, что Рим может выставить? — улыбаясь, Атрет сделал резкий выпад вперед и нанес римлянину едва заметный удар по лицу. Соперник испугался и дернулся назад, уронив свой меч, и Атрет оставил на его груди тонкую полоску крови. При виде крови в голову варвару ударил жар, он издал воинственный клич и уже со всей силы замахнулся мечом. Но тут же меч уткнулся во что-то стальное —Бато заблокировал удар.

— В другой раз, — спокойно сказал Бато, сжав в своих могучих руках меч Атрета. Тяжело дыша, Атрет посмотрел в темные глаза ланисты и увидел в них полное понимание.

— В другой раз, — согласился он, стиснув зубы и выпустив меч из рук.

Римлянин, напрочь забыв о своей гордости, подобрал меч и из последнихсил стараясь сохранять достоинство, произнес, глядя на Атрета:

— Ты еще пожалеешь о том, что нанес мне раны.

— Какие смелые слова, — смеясь сказал Атрет. Римлянин направился к двери. — Приходи еще, если смелости хватит! — крикнул Атрет ему по-гречески, на общепринятом языке Римской империи. — Вы, римляне, я вижу, жаждете крови. Дам я тебе крови! Твоей собственной, мальчишка. Нальешь себе в кубок! — Он снова рассмеялся. — Для возлияния своим богам!

Дверь захлопнулась. Атрет почувствовал, какая тишина нависла над двором. Бато был мрачен. Когда Атрет уходил в свою камеру, два стражника ничего ему не сказали. Он ожидал за свои действия суровых наказаний. Но вместо этого Бато прислал ему женщину. Это была не какая-то изможденная рабыня с кухни, а молодая проститутка с фантазией и чувством юмора.

Открылась дверь, и на пороге стояла она, с интересом глядя на него, а за ее спиной стоял стражник. Она была молодой и красивой, одетой так, как одеваются римлянки по праздникам.

— Так-так, — сказала она, смеясь и оглядывая его с головы до ног. — Бато сказал, что ты бы мне понравился. — Смеясь, она вошла в камеру, а он стоял, пораженный, и смотрел на нее.

Стражник не приходил до утра.

— Спасибо... — сказал Атрет Бато на следующий день.

Бато улыбнулся.

— Я просто подумал, что надо же тебе доставить перед смертью хоть что-нибудь приятное.

— Смерть — это еще не самое страшное.

Бато перестал улыбаться и хмуро кивнул головой.

— Умирают и мудрецы, и глупцы, Атрет. Разница лишь в том, что у мудрецов смерть достойнее.

— Я знаю, как умереть достойно.

— На кресте нет достойной смерти. Это медленная, мучительная и глупая смерть, и в ней нет никакой чести, если ты висишь обнаженным, на виду у всего мира. — Бато посмотрел ему в глаза. — Не послушался ты меня вчера. Одна глупая ошибка — и тебя нет. Победить римлянина в честном бою — это одно, Атрет. А преднамеренно смеяться над ним и унижать его — это совсем другое. Тот молодой человек, над которым ты вчера так издевался, — сын уважаемого сенатора. Он также близкий друг Домициана, младшего сына императора, — ланиста многозначительно замолчал.

У Атрета внутри все похолодело.

— Икогда меня казнят? — тихо произнес он, начав лихорадочно думать о том, как ему покончить с собой.

— Это уж как решит император.

Спустя несколько дней Бато отозвал Атрета в сторону.

— Похоже, что боги улыбнулись тебе. Император сказал, что ему жалко тратить время и деньги на то, чтобы распять тебя. Он приказал выпустить тебя на арену на ближайших зрелищах. — Бато положил руку на плечо Атрету. — Еще бы пару месяцев, и ты был бы полностью готов, но зато ты хоть умрешь с мечом в руке.

* * *

Атрет подбирал себе вооружение для арены. Он с презрением посмотрел на красную накидку и позолоченный шлем со страусовыми перьями и отшвырнул их. Раб молча подобрал их и снова протянул Атрету, после чего германец недвусмысленно сказал, куда их засунуть. Бато смотрел на все это с каменным лицом.

— Все это ты носить не будешь. Это только для церемонии открытия, сказал он с досадой. Накидку ты снимешь перед зрителями. Это всего лишь часть представления.

— Пусть кто-нибудь другой облачается в перья. А я не буду.

Бато недовольно тряхнул головой, и раб со всеми нарядами ушел.

— Тогда наденешь медвежью шкуру. Она как раз подходит варварам. Если только ты не предпочтешь выйти вообще без одежды. Это ведь ваша, германская традиция, сражаться обнаженными, да? Толпе, думаю, это понравится.

Следующие несколько дней Бато дополнительно работал с Атретом, обучая его всем хитростям и уловкам, которые могли бы спасти ему жизнь. Оба работали до изнеможения, после чего ланиста отправлял его в бани и на массаж. Женщины к Атрету больше не приходили, но он в них сейчас и не нуждался. Он настолько уставал, что сил на плотские утехи уже не оставалось. Сейчас у него была одна задача — копить силы для борьбы на арене, для выживания, и растрачивать их попусту он не имел права.

За два дня до зрелищ Бато продолжал работать с Атретом, но уже давал ему больше времени для отдыха. В последний вечер он пришел к нему в камеру.

— Завтра тебя повезут в другие кварталы, на арену. Перед зрелищами там всегда проводят пиры. Все это будет непохоже на то, что ты видел до этого, Атрет. Запомни мой совет. На еду и питье не набрасывайся. Женщин сторонись. Сосредоточься и храни все силы для арены.

Атрет поднял голову.

— Что же, никаких удовольствий перед смертью? — насмешливо спросил он.

— Запомни, что я тебе сказал. Если боги будут милостивы, ты выживешь. Если нет, то хоть сражаться будешь достойно. И не посрамишь свой народ.

Слова Бато запали Атрету в сердце. Он кивнул. Бато протянул ему руку, и Атрет крепко сжал ее. Ланиста был мрачен. Атрет криво усмехнулся.

— Когда вернусь, буду с нетерпением ждать своей награды.

Бато засмеялся.

— Если вернешься, получишь.

На Луди Плебеи, зрелищах, проводимых для плебеев, которые составляли основную массу римских граждан, предстояло сражаться шестерым гладиаторам Великой школы. Их привезли в специальную комнату, где им нужно было ждать, пока не появится охрана арены, которая отведет их в подтрибунные помещения. Другие пять гладиаторов уже имели опыт сражений на арене. На счету одного из них было двадцать два убитых. Атрет был единственным новичком в этой группе. У него одного были оковы на руках и ногах.

Фракиец был большим и сильным. Атрет уже тренировался с ним в паре и знал, что действует он излишне прямолинейно, движения его предсказуемы. Главной его угрозой была огромная физическая сила, и он пользовался ею, как драчливый баран. Совсем не таким был парфянин. Более стройный и проворный, он умел наносить быстрые удары. Два грека были хорошими бойцами, но Атрет с ними тоже тренировался и знал, что они ему вполне по силам.

Последним был иудей, который каким-то образом умудрился выжить, когда Тит уничтожил их страну. Звали его Халев, он был стройным и атлетически сложенным. Он-то и представлял главную угрозу, поскольку именно он убил двадцать два соперника. Атрет внимательно изучал его и очень хотел потренироваться с ним в паре в лудусе. Тогда бы он знал, как с ним сражаться, — знал бы, чего от него ожидать, на что обратить внимание в первую очередь, как наиболее эффективно контратаковать.

Сейчас иудей склонил голову и закрыл глаза, видимо, погрузившись в какую-то странную медитацию. Атрет слышал, что иудеи поклоняются какому-то невидимому Богу. Может быть, их Бог похож на его лесных богов. Существует, но остается неуловимым. Атрет увидел, что губы иудея шевелятся в тихой молитве. Стараясь отключиться и сосредоточиться, германец все же ощущал волнение от всего, что его окружало. Это волнение только усилилось, когда иудей, наконец, поднял голову и посмотрел прямо в глаза Атрету, почувствовав его внимание, Атрет продолжил смотреть на иудея, пытаясь не показать своей тревоги. В глазах соперника он увидел смелость и силу.

Так они довольно долго смотрели друг другу в глаза, впрочем без всякой враждебности. Иудей был старше и, очевидно, намного опытнее. Его немигающий взгляд предупреждал Атрета о том, что в схватке с ним варвара ждет неминуемая смерть.

— Тебя зовут Атрет, — сказал он.

— А тебя Халев. Двадцать два убитых гладиатора.

Лицо этого человека на какое-то мгновение перестало быть каменным. Он скривил губы, но это была не ухмылка.

— Я слышал, ты пытался убить гостя нашего лудуса.

— Он сам на это напрашивался.

— Я молю Бога о том, чтобы не сражаться с тобой, юный Атрет. Мы с тобой оба ненавидим Рим. Мне будет больно убивать тебя.

Халев говорил с такой искренностью и такой уверенностью, что сердце Атрета забилось чаще. Он ничего не ответил. Пусть лучше Халев поверит, что запросто убьет юного и неопытного варвара. Как знать, может излишняя самоуверенность окажется единственной слабостью этого человека и одновременно единственным оружием, которое поможет Атрету выжить в схватке с ним.

Пришли императорские легионеры. К каждому из гладиаторов было приставлено по два воина, но Атрета конвоировали трое. Усмехнувшись, Атрет встал, почувствовав в себе прилив гнева от холодного металла кандалов. Неужели ему придется шаркать по коридору, тогда как остальные пойдут уверенной поступью? Тут он увидел Бато, стоявшего в дверях.

— Скажи этим псам, что я не убегу от сражения.

— Они это знают. Их беспокоит только, как бы ты на пиру несъел кого-нибудь из римлян.

Атрет засмеялся.

Бато приказал снять с Атрета оковы, чтобы тот мог идти свободно. Сопровождаемый шедшими по бокам стражниками, Атрет проследовал по освещенному факелами тоннелю. За ними закрылась тяжелая дощатая дверь. В конце тоннеля виднелось осажденное помещение. Когда они прошли в него, за ними закрылась вторая дверь. Оставалась открытой только одна, ведущая в лабиринт соседних комнат, расположенных под трибунами и ареной.

Где-то раздавалось рычание львов, и Атрет почувствовал, как по телу пробежали мурашки. Не было большего позора, чем быть скормленным диким зверям. Гладиаторы в сопровождении стражников прошли дальше, по длинным и холодным каменным коридорам, затем поднялись в нижние помещения какого-то дворца.

Войдя в мраморныйзал, Атрет услышал музыку и взрывы смеха. Перед ними была закрытая тяжелая двойная дверь; возле нее стояли два раба, одетые в белые туники с красными и золотистыми узорами, — они уже были готовы открыть эту дверь.

— Они здесь! — воскликнул кто-то в восторге, и Атрет увидел огромный зал, заполненный римлянами и римлянками в богатых разноцветных тогах. Какая-то молодая женщина, на которой был украшенный драгоценностями пояс, перестала танцевать, когда Атрет вместе с остальными гладиаторами прошел в середину зала, оказавшись в центре внимания всех гостей. Мужчины и женщины оценивали гладиаторов так, будто собирались покупать мясо, — судили об их весе, ширине плеч, фигуре.

Атрет с интересом наблюдал за другими гладиаторами. Фракийцу, парфянину и грекам такая обстановка, судя по всему, была по душе. Они прошли к помосту в дальнем конце зала, улыбаясь и отпуская какие-то комментарии нескольким молодым женщинам, смотревшим на них. Только Халев оставался сдержанным. Атрет последовал его примеру, уставившись на тех почетных гостей, которым они были официально представлены. Узнав одного из них, Атрет почувствовал, что его сердце так и подпрыгнуло.

Стражники выстроились в шеренгу, и Атрет оказался лицом к лицу с римским императором, Веспасианом. По правую руку от него сидел его старший сын, Тит, покоритель Иудеи, по левую — Домициан.

Атрет во все глаза смотрел на Веспасиана. Император был атлетически сложен и всем своим видом напоминал воина. Его седые волосы были аккуратно причесаны, а обветренное лицо говорило о том, что этот человек не один год провел в военных походах. Тит, который выглядел не менее впечатляюще, сидел рядом с ним, а за его спиной стояли три прекрасные молодые женщины. Домициан выглядел не так воинственно, как его старший брат и отец, хотя Атрет и вынужден был признать, что именно этот юноша, почти подросток, оказался покорителем ряда германских племен. Атрет прикинул, на каком расстоянии он находится от них и сможет ли он до них добраться, и с горечью убедился, что ничего сделать невозможно. Но уже от самой мысли о том, чтобы свернуть шею кому-нибудь из них, он почувствовал, как у него закипела кровь.

Веспасиан пристально смотрел на него, не выражая никаких эмоций. Атрет отвечал императору таким же холодным взглядом, мечтая лишь о том, чтобы руки его были свободны от цепей, а под рукой оказался меч. Перед ним на помосте сидела сама всемогущая власть Римской империи. Стражники стояли вдоль всех стен, вдобавок два стражника стояли за спиной Атрета. Один-единственный шаг к помосту мог бы оказаться последним в его жизни.

Атрет оставил без внимания возглас сотника и не последовал примеру других гладиаторов, которые тут же подняли сжатые кулаки в знак приветствия и чествования кесаря. Веспасиан по-прежнему смотрел на Атрета. По залу прошел шепоток. Атрет показал свои закованные запястья и насмешливо улыбнулся. Впервые он был даже рад тому, что его руки были в цепях. Это в конечном счете спасало его от дальнейших необдуманных поступков. Он перевел взгляд с Веспасиана на Тита, потом на Домициана, потом снова на Веспасиана — пусть они видят всю силу его ненависти к ним.

Два стражника взяли его под руки и вместе с другими гладиаторами увели из большого зала в помещение поменьше. Его усадили на кушетку.

— Благодари судьбу, что тебе оказали сегодня такую честь, — сказал ему один из стражников, — ведь завтра ты все равно умрешь.

Атрет смотрел, как другие гладиаторы тоже расселись в этой комнате. Некоторые из гостей императора прошли с ними в это помещение и окружили их. Одна красивая юная римлянка смеялась и тискала парфянина, как будто это был какой-то симпатичный пес.

Несколько мужчин и женщин подошли и к Атрету, глядя на него и оценивая его силу и стать. Атрет с ненавистью смотрел на них.

— Вижу, ему не нравится, когда о нем говорят, — сухо отметил один красивый молодой римлянин.

— Не думаю, что он понимает по-гречески, Марк. Германцы славятся тем, что они сильны, но глупы.

Мужчина по имени Марк засмеялся.

— Если судить по его взгляду, Антигон, то он понял все, что ты сейчас сказал. Вот на него я и поставлю. Не знаю, почему, но он мне нравится.

— Нет, я поставлю на грека Аррии, — сказал другой, когда они отходили от германца. — Она утверждает, что он удивительно вынослив.

— Не сомневаюсь, что она его уже испытала, — сказал Марк, подойдя к парфянину, чтобы внимательнее разглядеть его.

Атрет думал о том, как долго ему еще будет оказана эта «честь». Принесли подносы с яствами, но Атрет посмотрел на них с презрением. Он никогда не видел такой еды раньше, никогда не знал таких запахов, поэтому отнесся к предложенной пище с недоверием. Вино он пил умеренно, и его кровь становилась горячее от вида танцующих рабынь, исполнявших соблазнительные движения эротического танца.

— Как жаль, Орест, — сказал какой-то мужчина своему собеседнику, когда оба остановились напротив Атрета, — похоже, германец предпочитает женщин.

— Действительно, жаль, — вздохнув, ответил другой.