Как в рассказе о побеге Марьи Гавриловны начинает звучать тема судьбы?

Описание дорожных сборов и прощальных слез венчает фраза, подтверждающая готовность героини кардинально изменить свою жизнь и уверенность ее в том, что все произойдет именно так, как они с Владимиром задумали и спланировали: «Через полчаса Маша должна была навсегда оставить родительский дом, свою комнату, тихую девическую жизнь...» Следующая после многоточия фраза начинается словами: «На дворе была метель...» Между этими двумя предложениями, не разведенными, как это, на первый взгляд, следовало бы, абзацем, существует какая-то внутренняя тайная связь. Долженствование, обозначенное в первой фразе и точно прописанное во времени («через полчаса», «должна была навсегда»), соседствует с запечатленной во втором предложении стихией, которая не знает ни времени, ни долженствования. В этом соседстве есть потенциальная возможность противопоставления того, что ожидается, – тому, что на самом деле предстоит.

 

Как знак и воплощение неожиданного поворота событий врывается в повесть долгожданная метель.

Две символические проекции образа даны в тексте сразу:

метель – «печальное предзнаменование»; так воспринимается бушующая за окном непогода романтической барышней (заметим попутно, что это ее не останавливает);

метель – «судьба».

 

Когда Маша сошла в сад, «метель не утихала; ветер дул навстречу, как будто силясь остановить молодую преступницу». Но стоило барышне самостоятельно преодолеть первую, самую трудную часть пути, как стихия противодействующая обернулась стихией покровительствующей. Символическую миссию содействия выполняют и лошади, которые «не стояли на месте» в ожидании седоков, едва же барышня уселась, а кучер взял вожжи, – «лошади полетели», т.е. началось то самое, заявленное эпиграфом, судьбоносное движение: метель – нетерпеливые кони – стремительный порыв в неведомое – божий храм.

 

Венчающая эпизод фраза состоит из трех многозначительных частей:

первая из них – «Поручив барышню попечению судьбы» – закрепляет параллель «метель – судьба»;

вторая – «и искусству Терешки-кучера» – привносит характерную для всей повести ироническую корректировку «высокого штиля» и вместе с тем дает реалистическую гарантию дальнейшего развития событий в означенном направлении;

третья – «обратимся к молодому нашему любовнику» – фиксирует смену предмета изображения и подчеркивает активность рассказчика, в данном случае не интонационную, а композиционную, «конструктивную», активность: переход от одного эпизода к другому мотивирован не естественным ходом событий, не сюжетной необходимостью, а «произволом» рассказчика, на глазах у читателя строящего, организующего повествование – «Поручив... обратимся...»

Впрочем, субъектная активность на стыке эпизодов угасает в рамках следующего эпизода, в котором мы впервые видим реального Владимира Николаевича, до сих пор явленного исключительно в романической функции.

 

Каким предстает перед нами Владимир в «своем» эпизоде повести? Как ведет он себя в неожиданных обстоятельствах? Что мешает осуществлению его планов?

Проведя весь день в хлопотах, продумав, предусмотрев и обеспечив все необходимое для предстоящего тайного венчания, что говорит о совершенно серьезных намерениях, Владимир, наконец, «…отправился в Жадрино, куда через два часа должна была приехать и Марья Гавриловна. Дорога была ему знакома, а езды всего двадцать минут.

Но...»

 

Это но, вынесенное в начало следующего абзаца и тем самым дополнительно усиленное, акцентированное, сигнализирует событийный перелом:

«Но едва Владимир выехал за околицу в поле, как поднялся ветер и сделалась такая метель, что он ничего не взвидел».

 

Сочетание и взаимодействие фраз отсылает к уже читанному:

«Через полчаса Маша должна была навсегда оставить родительский дом, свою комнату, тихую девическую жизнь... На дворе была метель; ветер выл, ставни тряслись и стучали; все казалось ей угрозой и дурным предзнаменованием».

 

В обоих случаях уверенности человека в точности его расчета противопоставлена непредусмотренная, неуправляемая и непредсказуемая сила – стихия.В случае с Машей противопоставление лишь подразумевается и пока (в рамках эпизода) не срабатывает: все идет по плану. В случае же с Владимиром уже конец фразы, начинавшейся с но, звучит катастрофически: «... он ничего не взвидел».

 

Весь день хлопотавший о том, чтобы все было наилучшим образом устроено, обо всем позаботившийся, все, казалось бы, предусмотревший, герой мгновенно, враз теряет власть над ситуацией. «В одну минуту» исчезает, размывается мутной мглой знакомое пространство, так что не только дороги не видно, но и неба от земли не отличить. Безнадежно выходит из подчинения, своевольно растягивается, дробится, вообще теряет определенность так точно рассчитанное время: «всего двадцать минут» превращаются сначала в «более получаса», к которым добавляется «еще около десяти минут», затем проходит «уже более часа» и в конце концов часы и минуты сливаются в неразложимое единство, в неподвластный герою, чуждый ему поток: «время шло»...

 

Бушующая метель безжалостно поглощает принадлежавшее герою время и корежит знакомое ему пространство: застилает путь, направляет «не в ту сторону», заводит в «незнакомый лес» и успокаивается лишь тогда, когда герой выброшен за пределы «своей» пространственно-временной ниши и «своего», им самим сочиненного жизненного сюжета в чуждый мир, в иное измерение. Для седобородого мужика «верст десяток» до Жадрина – это «недалече»; Владимир же «при сем ответе» хватается за голову; в ответ на просьбу достать лошадей он слышит: «Каки у нас лошади». Здесь нет враждебности («Али ты прозяб? взойди погреться», – предлагает старик, дает в проводники сына) – есть чужесть, иномирность.

 

В этом эпизоде, по справедливому замечанию Берковского, «романтике индивидуальных положений» на мгновение, но очень выразительно и явственно противопоставлен «массовый крестьянский мир»[15]. Это раздвигает рамки повествования, вписывает судьбу героя в иной жизненный объем, но этот новый, «объективный», масштаб не осознается самим героем, всецело погруженным в переживание случившегося.

 

Искренность и сила чувств Владимира не вызывает сомнений, переживания его запечатлены тщательно, скрупулезно, с точностью диагноза:

«начинал сильно беспокоиться»,

«с ужасом увидел, что... заехал в незнакомый лес»,

«отчаяние овладело им»,

«слезы брызнули из глаз его»,

«схватил себя за волосы и остался недвижим, как человек, приговоренный к смерти»,

«не имел духа отвечать на вопросы»,

«не говорил уже ни слова».

 

Совершенно очевидно, что субъективной вины героя в случившемся нет, что бесплодные блуждания несчастного прапорщика в ночи – следствие неожиданного и бесцеремонного вмешательства в его жизнь посторонней и враждебной к его планам силы, выступающей в повести в образе метели, но имеющей и еще одно, вспомогательное, воплощение: на службе у этой таинственной силы, несомненно, состоят лошади.

 

Мы помним, как активно содействовали лошади Машиному побегу. А лошадь Владимира сначала «ступала наудачу и поминутно то взъезжала на сугроб, то проваливалась в яму», потом «начинала уставать», потом «чуть ступала»; попав было на гладкую дорогу, «ободрилась», но дорога вела не туда... Осознав это, Владимир «ударил по лошади; бедное животное пошло было рысью, но скоро стало приставать и через четверть часа пошло шагом, несмотря на все усилия несчастного Владимира».

 

Одна и та же сила с помощью одних и тех же средств в одном случае подхватывает и мчит навстречу желаемому, в другом – мешает, противодействует, преграждает путь.