Еще одно эпическое отступление

Знаете, есть такой фильм «Стиляги», там один из героев стал дипломатом, вернулся из Америки, и говорит своему другу, что никаких стиляг в Америке нет. А друг не хочет верить и отвечает, что мы-то ведь есть.

А в другом фильме, который, по-моему, даже лучше книги, что вообще-то редкость, герой грустно подводит итоги шестидесятым. Думали мы, дескать, что нам кто-то светит, но все это был самообман. Я говорю про «Страх и ненависть в Лас-Вегасе».

И индеец у Кена Кизи все-таки убежал из дурдома. Неизвестно куда, конечно. Но у него была мечта, он думал, что ему есть куда бежать.

А у нас ничего не было, кроме этих бетонных коробок, подъездов и электричек. И бежать нам было, в сущности, некуда. Может быть, поэтому мы пережили эту страшную, смешную и неповторимую эпоху.

Правда, та эпоха, из которой я пишу все это – не знаю, что о ней даже и сказать.

Но я сейчас говорю не о ней. Я говорю о нас. Значит, у нас не было Америки, шестидесятых и всяких прочих заоблачных расчудесных стран. Мы уже знали, что к чему.

Песни про Беловодье и Шамбалу, голубые далекие страны, про все эти дела, мы не принимали близко к сердцу. Зато песню про лед под ногами майора, кажется, чувствовали не столько головой, сколько сердцем. И даже не столько сердцем, сколько кожей – шершавые стены подъездов, холодные ступеньки, ветки в костер, мягкая пластмасса стаканчинков, руки друзей, да мало ли что еще.

Но когда я думаю об этом, я понимаю, что у нас все-таки было что-то еще. Что-то большее, чем гаражи, пятиэтажки и магазины. У нас была наша поляна, был поезд на взлетной полосе. И у нас были мы. Но тут вернее будет сказать, что у нас есть мы. И это, возможно, самое главное здесь.

Все, поехали дальше.

 

Вероника и облака

 

Первый солнечный луч крадется по простым бумажным обоям. Стародавним простым обоям, разрисованным волшебными зверями и чудесными растениями.

Вот луч коснулся фиолетового цветка, похожего на бабочку, а вот скользнул по радужной бабочке, напоминающее цветок, и побежал дальше, дальше, выше, к самому потолку, взбираясь по хвосту оранжевого слона с голубыми крыльями и перепрыгивая через спину летящего над розовыми горами смешного пса с добрыми-предобрыми глазами.

 

Мы лежим с Вероникой в нашей комнате. В нашей с ней комнате. В комнате нашей с Вероникой, моей и ее.

Слышишь, Вероника, это наша с тобой комната.

Никакой не дворец с золотыми коврами и бархатными колоннами, и вовсе не наоборот. И не замок, построенный из воздуха, того самого, что мы с тобой надышали, пока целовались. Да, совсем не это.

А намного, намного лучше – целая комната, настоящая, с добрыми сказочными зверями, летающими по стенам, с дивными цветами, растущими неотсюда в никуда, с дребезжащим вентилятором на хромой ноге и с прозрачными занавесками, колышущимися от утреннего ветра, подобно фате принцессы, выходящей замуж раз и на всю жизнь, подобно парусам корабля, который прибыл в порт из далеких стран с радостными вестями и необыкновенными подарками.

 

(Здесь звучит Боб Марлей No Woman No Cry).

 

С нами, лежащими на полу, глядящими в потолок, на котором солнечный зайчик прыгает с люстры на бумажный шарик, оставшийся с нового года, а с него – прямо на нос Вероники.

Она смахивает его и смеется. А я целую ее в нос и тоже смеюсь. И обнимаю ее. А она обнимает меня. И мы лежим дальше, болтаем ногами, как будто плывем на водном велосипеде, и глядим в окно.

За окном проплывают рыбы-облака. Они плывут и плывут, а дома то вырастают до самого неба, то становятся маленькими, как песочные куличики.

Мы лежим и лежим, лежим далеко, лежим высоко, и квадратная пластинка кружится на вязаном патефоне, гоняя Патти Смитовскую Because The Night по кругу. Я хотел сказать, по квадрату.

 

А в полу у нас есть еще одно окошко, потайное, и в него видно, как шевелятся красные, сиреневые и цвета морской воды водоросли. Последнюю породу не видно, слишком они сливаются с морской водой. Зато команда капитана Немо и залихватских пиратов с Карибского перешейка машет нам руками из чудесного парусного батискафа, и Желтая Подводная Лодка наворачивает обороты своим винтом в виде ленты Мебиуса.

И русалки смеются, и что-то поют – только пузыри пляшут, как в бокале шампанского – и лупят по воде хвостами.

 

(Тут хорошо было бы включить Pink Floyd – Shine On You Crazy Diamond).

 

А на потолке другое окошко, там пролетают птицы, каждая в разную сторону, десятки птиц, сотни птиц, и все в разные стороны. И шляпы – помните, я обещал, что они еще вернутся – шляпы парят в разноцветном небе и иногда падает прямо к нам в руки. И раскачиваются верхушки сосен. От этого дует ветер, или это Вероника дует мне в лицо и целует меня в щеку.

 

(Здесь пускай звучит и Патти Смит, и Боб Марлей, и что-нибудь из даже не знаю чего, только бы оно было прекрасным, светлым и взмывающим высоко, скажем, пусть это будет The Cure, какой-нибудь Pictures of You. Я бы дал прямо тут ссылку, чтобы никому не заморачиваться, но ведь ты все равно как пить дать будешь слушать это в плейлисте в контакте).

 

Между нами снуют игрушечные машинки, а с потолка свешиваются сотни метров всевозможного серпантина. И время от времени звонит допотопный телефон с круглым диском, снимаешь трубку, а в трубке слышишь голоса попугаев, поющих Шарля Азнавура, и шум ночного карнавала.

 

Мы лежим и лежим дальше, и это продолжается ровно одно мгновение, только вот мгновение это никак не кончается, и не кончится, потому что его на самом деле нет.

 

Мы выдумали его. А может быть, его выдумал я один.

Но рыбы-облака заплывают к нам прямо в окно и поют про весеннее солнце над коралловыми островами.

Доброе утро, Вероника.

Я придумал все это для тебя, пока ты спала.

А может быть, спал, наоборот, я. А ты выдувала весь этот мир, подобно мыльным пузырям на утреннем сквозняке. Подобно сухопутной форели в очках без стекол – чтобы стекла не мешали видеть, как в воздухе сгущается печаль и наступает вечер. И хорошо быть рыбе в воде, но эта рыба ведь сухопутная.

Целый сон напролет я сочинял все это, и теперь мне кажется, что все это так и есть. На самом деле.

По крайней мере, я еще раз целую тебя, сгоняя с твоего носа солнечного зайчика, и ты меня обнимаешь, и музыка играет и играет, и я хочу надеяться, что она никогда не перестанет играть.

 

 

Гаражи

 

Я совсем забыл сказать, что в нашем городе просто невообразимое количество гаражей.

Каких только нет – и кирпичные, и бетонные, и с соломенной крышей, и придуманные на скорую руку, и описанные в немецких каталогах, и не видимые из моего окна.

Но те, которые видны из моего окна, я знаю, есть среди них один такой гараж, в котором на первый взгляд нет ничего.

Но на самом деле он построен для ветра. Только лишь для одного ветра.