Каждая сила выявляет форму

ПЕРЕВОД О. ГРИНВУД

 

Иисус сказал: Разруби дерево, я — там.

Евангелие от Фомы [78]

 

Вскрой Жаворонка — и увидишь

В нем шарики из серебра.

Эмили Дикинсон [79]

 

 

 

Зарянка впорхнула в вестморлендский домик, где лежало в жару больное дитя и сидела у огня слабоумная старушка.[80]Зарянку приветствовали как даймона, элементального духа, чье присутствие было сочтено за добрый знак. Об этом событии Вордсворт, которому в то время было шестьдесят четыре, написал стихотворение «Малиновка».

 

 

Ворон появился в комнате объятого горем человека и довел того до безумия, повторяя «Nevermore»[81]на все обращенные к нему вопросы, в то время как человек, сознавая, что птица эта по сути автоматон, то есть птица, способная подражать речи, но затвердившая всего одно слово, упорно обращался к ворону, как если бы тот был сверхъестественным существом, способным дать ответы на вопросы о посмертной участи души.

 

 

Пикирующая скопа, издающая «варварский клик» (оба слова относятся к звуку, речи, не греческой, напоминающей сплошное варвар, а клик — старое, как сама поэзия, слово для обозначения резкого или хриплого птичьего крика), показалась Уолту Уитмену даймоном, укоряющим его за «болтовню и праздность». Уитмен ответил (в конце первого раздела «Листьев травы», в более поздних изданиях — пятьдесят вторая и завершающая часть «Песни о себе»), что он и правда очень похож на скопу, «ни капли не прирученный», испускающий свой, «варварский клик над крышами мира». И, как у ястреба, говор его властен от природы. Нам остается понимать это послание как нам угодно. «Если снова захочешь увидеть меня, ищи меня у себя под подошвами».[82]

 

Едва ли узнаешь меня, едва ли догадаешься, чего я хочу,

Но все же я буду для тебя добрым здоровьем,

Я очищу и укреплю твою кровь.

 

Если тебе не удастся найти меня сразу, не падай духом,

Если не найдешь меня в одном месте, ищи в другом,

Где-нибудь я остановился и жду тебя.

 

Сообразно с этим, в «Листьях травы» птицы воспринимаются как даймоны. Скорбящий человек у По был уверен, что ворон — пророк, но кто — «птица или дьявол» («Дьявол ли тебя направил, буря ль из подземных нор»[83]), он не знал. Уитмен отдал дань этой строке, когда в «Из колыбели, вечно баюкавшей»[84]вопросил «Демон или птица» о пересмешнике, даймоне этого стихотворения.

 

 

В полях, окружающих Колледж Св. Беино в Северном Уэльсе, тридцатитрехлетний иезуит по имени Джерард Мэнли Хопкинс обратил взор на скользящую в воздухе пустельгу или кингиря. Памятуя о ястребе, чей лирический образ запечатлелся в сердце Уолта Уитмена (склад ума Уитмена, написал он позднее, «схож с моим»), он воспринял этот момент как явление Уитменовского духа, «где-нибудь ждущего тебя». Уитмен бы порадовался: его пророческие слова пробудили в сердце английского поэта ведение Христа, восхищающего души. Мы также можем предположить, что его бы привело в восторг то, как явно этот более молодой поэт соперничает с ним в искусстве сочетать слова с образами и ритмы с эмоциями. Minion[85]— уитменизм. Строки

 

Пестрой реки героя

Сокола, седлавшего ветер. Пространство кроя

Крылом — как ходил на хорде крыла! Как бита

Была высота![86]

 

превосходят уитменовское «Пестрый ястреб проносится мимо»,[87]«последнее облако дня медлит» ради него. Уитменовская скопа предстает в последних лучах дневного света, все еще озаренная солнцем в вышине, а Уитмен, на земле, пребывает средь сумеречных «просторов, погруженных в тень». А пустельга Хопкинса предстает в первых лучах зари, до того как рассвет коснется лежащих под ней полей Уэльса.

 

ЗАРЯНКА

 

Зарянка у Вордсворта — вестник вдохновения после периода бездействия, выздоровления после болезни, и — самих небес. В Книге VII «Прелюдии» обновление поэтических сия возвещается так:

 

Зарянок хор послышался вблизи

Моих дверей — певцы из дальних чащ,

Зимою посланные объявить,

Смягчив искусно горестную весть,

Что хмурый царь к нам с Севера спешит…

 

Зарянка в «Малиновке» подобным же образом прилетает в домик в преддверии зимы.

 

Спеша от осени под кров,

От голых пастбищ и лесов,

Зарянка-Робин ищет дом…

 

Заметьте: Робин — имя собственное. Имена, приписываемые птицам, а также животным, образуют тот разряд, который Леви-Стросс рассматривает в «Неприрученной мысли», в главе под названием «Индивид в качестве вида». Лис во французском языке — Ренар, лебедь — Годар, воробей — Пьеро и так далее. Erithacus mbecula называют Робином-Малиновкой уже в среднеанглийском, когда повсюду в Европе за ним закрепился образ одной из Малых Птах Страстей Христовых (вкупе с богатым фольклором о том, как грудь его была обагрена кровью Христа, огнем гееннским и т. п.). Очевидно, что для слуха Вордсворта имя его ближе к Гарольду Синезубому,[88]нежели к Джеку До, Джиму Кроу или Джону Дори.[89]И значит, его ярко-красная грудка есть «от природы данный щит,/ На коем жарко герб горит». Это уравнивание с рыцарской эмблемой является важным, так как Вордсворт формулирует традицию, в лоне которой зарянка-робин может представать совершенно британским атрибутом: внутри него эльф (Чосер, Джонсон); он сродни Рыцарю Красного Креста; он равно принадлежит христианству и язычеству (Спенсер), будучи в то же время преимущественно птицей-даймоном, чей след уходит в доевропейскую историю и чей образ стал главным символом поэтического вдохновения для романтиков (Шелли, Китса, Теннисона, По, Уитмена).

 

ПОПУГАЙ СОВА ВОРОН

 

Образность По делится на три стиля, каждый из которых составляет отдельный диалект со своей грамматикой и поэтическим замыслом. Сам он назвал эти стили «арабескным», «гротескным» и «классическим». На ранних стадиях работы над «Вороном» он рассматривал варианты попугая и совы. Образ попугая потребовал бы преобладания в стихотворении «арабескного» стиля; совы — «классического». В результате, он сумел имплицитно передать способность попугая к звукоподражанию в повторении пevermore (что звукоподражательным эхом не является, если только птица не пытается сказать «Там, где мрак Плутон простер»);[90]сова же претворилась в свой божественный эквивалент, бюст Паллады, на который усаживается ворон.