Об одной христианской кончине

 

 

Для священника его служение открывает нечто такое, что недоступно более никому. Не буду упоминать здесь о совершении Божественной литургии: происходящее у престола Божия в минуты Евхаристии – превыше всякого описания. Но и кроме литургии у священства есть такие исключительные возможности познания нашего мира и человека, о которых другие люди просто не могут помыслить.

Врач и священник нередко присутствуют при последних минутах земной жизни христианина. Но священник – единственный свидетель последней исповеди. Речь не о том, в чем именно кается умирающий: грехи у людей, как правило, одни и те же. Но священник становится очевидцем, а зачастую и участником поразительных событий раскрытия таинства Промысла Божиего о человеке.

 

* * *

 

Древнее предание донесло до нас слова Христа: «В чем Я найду вас, в том и буду судить». В церковном народе издавна хранится вера, что если человек перед кончиной сподобится причаститься Святых Христовых Тайн, то его душа сразу возносится к Богу, минуя все посмертные испытания.

Я нередко поражался, почему некоторые люди (и таких примеров хватает) могли всю жизнь посещать храм, быть даже монахами, священниками или епископами, но обстоятельства перед их смертью вдруг складывались так, что они умирали без причастия. А другие в храм вообще не ходили, жили, что называется, неверующими, а в последние дни не просто являли самую глубокую веру и покаяние, но и, сверх всякого чаяния, Господь удостаивал их причащения Своих Тела и Крови.

Как‑то я задал этот вопрос отцу Рафаилу (Огородникову). Он вздохнул и сказал:

– Да, причаститься перед смертью!.. Об этом можно только мечтать! Я‑то думаю, что если человек всю жизнь прожил вне Церкви, но в последний момент покаялся, да еще и причастился, то Господь даровал ему это обязательно за какую‑нибудь тайную добродетель. За милосердие, например.

Подумав немного, отец Рафаил сам себя поправил:

– Хотя – о чем мы говорим? Кто из людей может знать пути Промысла Божиего? Помните, у Исайи пророка: «Мои мысли – не ваши мысли, и ваши пути – не Мои пути». Мы порой так жестоко судим людей нецерковных! А на самом деле мы просто ничего не знаем…

Осенью 1994 года ко мне в Сретенский монастырь приехал мой институтский товарищ Дмитрий Таланкин. Мы не виделись уже много лет. Дима принес печальную весть: профессор нашего института, великий актер и режиссер Сергей Федорович Бондарчук находится при смерти. Дмитрий разыскал меня, чтобы исповедовать и причастить умирающего, который был еще и другом семьи Таланкиных.

Я не встречался с Сергеем Федоровичем со студенческих времен, но знал, что последние годы его жизни были омрачены отвратительной травлей, которую устроили замечательному художнику коллеги по кинематографическому цеху. Сергей Федорович стойко выдержал все. Бондарчук был не только разносторонне одаренным, но еще и очень сильным, мужественным человеком. Однако здоровье его необратимо пошатнулось.

Что касается духовной жизни Сергея Федоровича, то, крещенный в детстве, он воспитывался и жил в атеистической среде, а на склоне лет сам пришел к познанию Бога. Но вероучение обрел не в Церкви, а в религиозных трудах Льва Николаевича Толстого, перед гением которого преклонялся. Толстой, как известно, в конце XIX века предложил миру созданную им самим религию. Несколько поколений русских интеллигентов пережили искушение толстовством. У некоторых отношение к своему кумиру порой принимало форму настоящего религиозного почитания.

Дима рассказал, что в последние недели к физическим страданиям Сергея Федоровича прибавились еще и весьма странные, тяжкие духовные мучения. Пред ним как наяву представали образы давно умерших людей, прежних знакомых Сергея Федоровича – знаменитых актеров, коллег по искусству. Но теперь они являлись в самых чудовищных, устрашающих образах и истязали больного, не давая ему покоя ни днем ни ночью. Врачи пытались помочь, но безуспешно. Измученный кошмарами, Сергей Федорович пытался искать защиту в той самой толстовской религии. Но странные пришельцы, врывавшиеся в его сознание, лишь глумились и мучили его еще сильнее.

На следующее утро в квартире Бондарчуков меня встретили супруга Сергея Федоровича, Ирина Константиновна Скобцева, и их дети – Алена и Федя. В доме царил печальный полумрак. Казалось, все здесь наполнено страданиями – самого умирающего и его любящих близких.

Сергей Федорович лежал в просторной комнате с наглухо зашторенными окнами. Болезнь очень изменила его. Напротив кровати, прямо перед взором больного, висел большой, прекрасного письма портрет Толстого.

Поздоровавшись с Сергеем Федоровичем, я присел к его постели и сначала не мог не сказать ему, с какой благодарностью мы, выпускники разных факультетов ВГИКа, вспоминаем встречи с ним. Сергей Федорович благодарно сжал мою руку. Это ободрило меня, и я перешел к главной цели моего приезда.

Я сказал, что нахожусь здесь для того, чтобы напомнить о драгоценном знании, которое Церковь хранит и передает из поколения в поколение. Церковь Христова не только верит, но и знает, что смерть физическая – вовсе не конец нашего существования, а начало новой жизни, к которой предназначен человек. Эта новая жизнь бесконечна и открыта людям воплотившимся Богом – Господом Иисусом Христом. Я поведал и о прекрасном, удивительном мире, бесконечно добром и светлом, куда Спаситель вводит каждого, кто доверится Ему от всего сердца. И о том, что к великому событию смерти и перехода в новую жизнь надо подготовиться.

Что касается устрашающих видений, так жестоко донимавших больного, здесь я без обиняков постарался изложить учение и опыт Церкви о влиянии на нас падших духов. Современный человек с трудом воспринимает эту тему. Но Сергей Федорович, видимо, на собственном опыте прочувствовал реальность присутствия в нашем мире этих беспощадных духовных существ и слушал очень внимательно. В преддверии смерти, когда человек приближается к границе между здешним и иным мирами, непроницаемая ранее духовная завеса между ними истончается. Неожиданно человек начинает видеть новую для него реальность. Главным потрясением зачастую становится то, что эта открывающаяся реальность бывает агрессивной и поистине ужасной.

Люди, далекие от Церкви, не понимают, что по причине нераскаянных грехов и страстей человек оказывается доступным для духовных существ, которых в Православии именуют бесами. Они‑то и устрашают умирающего, в том числе принимая облик некогда знакомых ему лиц. Их цель – привести человека в испуг, смятение, ужас, в предельное отчаяние. Чтобы в иной мир душа перешла в мучительном состоянии безнадежности, отчаяния, отсутствия веры в Бога и надежды на спасение.

Сергей Федорович выслушал все с заметным волнением. Видно было, что многое он уже сам понял и осознал. Когда я закончил, Сергей Федорович сказал, что хотел бы от всего сердца исповедоваться и причаститься Христовых Тайн.

Прежде чем остаться с ним наедине, мне надо было сделать еще два важных дела. Первое из них было нетрудным. Мы с Аленой раздвинули тяжелые шторы на окнах. Солнечный свет хлынул в комнату. Потом мы с домочадцами Сергея Федоровича на минуту вышли за дверь, и я, как мог, объяснил им, что безутешное горе и отчаяние родных усугубляют душевную боль умирающего. Переход близких в другую жизнь – конечно же событие печальное, но совершенно не повод для отчаяния. Смерть – не только горесть об оставляющем нас человеке, но и великий праздник для христианина – переход в жизнь вечную. Необходимо всеми силами помочь ему подготовиться к этому важнейшему событию. И уж точно не представать перед ним в унынии и отчаянии. Я попросил Ирину Константиновну и Алену приготовить праздничный стол, а Федю – выставить лучшие из напитков, какие найдутся в доме.

Вернувшись к Сергею Федоровичу, я сообщил, что сейчас мы будем готовиться к исповеди и причащению.

– Но я не знаю, как это делается, – предупредил Бондарчук доверчиво.

– Я вам помогу. Но только веруете ли вы в Господа Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа?

– Да, да! Я в Него верую! – сердечно проговорил Сергей Федорович.

Потом, вспомнив что‑то, замялся и добавил:

– Ноя… я все время просил помощи у Толстого…

– Сергей Федорович! – горячо сказал я. – Толстой был великий, замечательный писатель! Но он никогда не сможет защитить вас от этих страшных видений. От них может оградить только Господь!

Бондарчук кивнул.

Надо было готовиться к совершению Таинства. Но на стене перед взором больного по‑прежнему, как икона, висел портрет его гения. Поставить Святые Дары для подготовки к причащению можно было только на комоде, под изображением писателя. Но это представлялось немыслимым! Толстой при жизни не просто отказывался верить в Таинства Церкви: долгие годы он сознательно и жестоко глумился над ними. Причем с особой изощренностью – именно над Таинством причащения. Бондарчук знал и понимал все не хуже меня. С его разрешения я перенес портрет в гостиную, и это стало вторым делом, которое было исполнено.

В доме Бондарчуков была старинная, в потемневших серебряных ризах икона Спасителя. Мы с Федей установили ее перед взором больного, и Сергей Федорович, оставив наконец позади все ветхое и временное, совершил то, к чему Господь Своим Промыслом вел его через годы и десятилетия. Бондарчук очень глубоко, мужественно и искренне исповедовался пред Богом за всю свою жизнь. Затем в комнату пришла вся семья, и Сергей Федорович – впервые после своего далекого детства – причастился Святых Христовых Тайн.

Все были поражены, с каким чувством он это совершил. Даже выражение боли и мучения, не сходившее с его лица, теперь исчезло.

Закончив с главным, мы накрыли прекрасный стол у постели больного. Федя налил всем понемногу красного вина и старого отцовского коньяка. Мы устроили настоящий безмятежный и радостный праздник, поздравляя Сергея Федоровича с первым причащением и провожая в таинственный «путь всея земли», который ему вскоре надлежало пройти.

Перед моим уходом мы с Сергеем Федоровичем снова остались наедине. Я записал на листке и положил перед ним текст самой простой, Иисусовой молитвы: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного». Никаких молитв Сергей Федорович не знал. И конечно, ничего более сложного выучить уже не мог. Да в этом и не было нужды! Потом я снял со своей руки монашеские четки и научил Сергея Федоровича, как по ним молиться.

Мы простились.

Прошло несколько дней. Мне позвонила Алена Бондарчук и рассказала, что состояние отца разительно изменилось. Ужасные видения больше не тревожили его. Он стал спокоен, но как‑то явственно отрешился от мира. Алена сказала, что часто видит, как отец лежит, подолгу глядя на икону Спасителя, или, закрыв глаза, перебирает четки, шепча молитву. Иногда он прижимал к губам крестик на четках. Это означало, что физическая боль становилась нестерпимой.

Прошла еще неделя. По приглашению заведующего нейрохирургическим отделением Московской областной больницы я с утра освящал операционные и реанимацию. Там‑то и нашли меня Дима Таланкин и Федя Бондарчук. Оказалось, что Сергея Федоровича перевезли в Центральную клиническую больницу и врачи объявили, что все может произойти со дня на день. Со мной были Святые Дары для причащения больных, и мы сразу же поехали в ЦКБ.

Сергей Федорович нестерпимо страдал. Когда я подошел к нему, он приоткрыл глаза, давая понять, что узнал меня. В его руке были четки. Я спросил, хочет ли он причаститься. Сергей Федорович еле заметно кивнул. Говорить он уже не мог. Я прочел над ним разрешительную молитву и причастил. Потом у его кровати, на коленях, мы со всей его семьей совершили канон на исход души.

В Церкви есть одно особенное молитвенное последование, которое называется «Когда человек долго страждет». Эту молитву читают, если душа умирающего долго и мучительно расстается с телом, когда человек хочет, но не может умереть.

Видя состояние больного, я прочел у его изголовья эту молитву. В ней Церковь предает своего сына в руки Божий и просит освободить его от страданий и временной жизни. Перекрестив Сергея Федоровича в последний раз, я простился с ним. Мы с Димой Таланкиным покинули больничную палату, оставив умирающего в окружении родных.

Как ни скорбно зрелище предсмертных страданий, но жизнь берет свое. У нас с Димой с самого утра не было во рту ни крошки, поэтому мы решили заехать на Мосфильмовскую, домой к Таланкиным, пообедать.

На пороге нас встретили заплаканные родители Дмитрия – Игорь Васильевич и Лилия Михайловна.

Им только что позвонила Алена и сообщила, что Сергея Федоровича не стало.

Здесь же, в квартире, мы сразу отслужили панихиду.

На этом историю о христианской кончине замечательного человека и великого художника Сергея Федоровича Бондарчука можно было бы завершить. Если бы не одно более чем странное происшествие, о котором нам с Дмитрием поведали его родители. Честно говоря, я долго думал, стоит ли упоминать об этом. Не знаю, как воспримут рассказ Диминых родителей даже церковные люди, не назовут ли его фантазиями или просто совпадением… Но, в конце концов, эта история была и остается всего лишь сокровенным семейным преданием семьи Таланкиных, о котором мне разрешено написать.

Бывают странные, но совершенно реальные события в жизни людей – постороннему наблюдателю они, скорее всего, покажутся случайностью или смешной нелепицей. Но для тех, с кем эти события произошли, они навсегда останутся подлинным откровением, изменившим всю жизнь, все прежнее миропонимание.

Поэтому я все же оставлю хронику того дня без купюр. И повествование двух вполне здравомыслящих людей – народного артиста Советского Союза, режиссера Игоря Васильевича Таланкина и его супруги, профессора Лилии Михайловны Таланкиной, – передам точно в таком виде, в каком мы с Дмитрием его услышали.

Итак, когда мы завершили первую панихиду по Сергею Федоровичу, родители Димы с растерянностью поведали нам, что за несколько минут до того, как им позвонила Алена Бондарчук, произошла непонятная и в высшей степени странная история.

Они сидели в комнате, еще не зная о кончине своего друга. Вдруг за окнами послышалось, все нарастая, карканье ворон. Звук усиливался и стал почти оглушительным. Казалось, неисчислимая стая воронья пролетает над домом.

Удивленные супруги вышли на балкон, и им предстала картина, подобную которой они раньше никогда не видели. Небо в буквальном смысле заслонила черная туча птиц. Их пронзительные крики были нестерпимы. Балкон выходил прямо на лесопарк и на больницу, где, как знали Таланкины, лежал при смерти их друг. Бесчисленное полчище неслось имен‑но оттуда. Это зрелище навело Игоря Васильевича на мысль, которую он вдруг с абсолютным убеждением высказал жене:

– Сергей умер только что… Это бесы отошли от его души!

Сказал – и сам удивился тому, что произнес.

Стая пронеслась над ними и скрылась среди туч над Москвой. Через несколько минут позвонила Алена…

Все произошедшее в тот день – и саму смерть Сергея Федоровича, и необычное явление, случившееся в минуту этой смерти, – Игорь Васильевич и Лилия Михайловна Таланкины восприняли как послание к ним их умершего друга. Разубедить их не могли ни друзья, ни мы с Димой, ни даже их собственный интеллигентский скепсис. Хотя, насколько я помню, никогда больше супруги Таланкины не рассказывали о событиях, в которых угадывалась бы какая‑то мистика. Мне довелось крестить их, и постепенно они стали христианами глубокой и искренней веры.

 

 

Теща маршала Жукова

 

 

Прихожанка нашего монастыря Мария Георгиевна Жукова, дочь знаменитого маршала Георгия Константиновича Жукова, как‑то с печалью рассказала мне, что ее бабушка по матери, Клавдия Евгеньевна, которой исполнилось уже восемьдесят девять лет, не причащалась с самого детства. Беда была еще и в том, что Клавдия Евгеньевна уже несколько лет страдала старческим умственным расстройством. Доходило до того, что она не узнавала даже любимую внучку и, увидев Марию Георгиевну, совершенно спокойно могла сказать: «Вы кто? А где же моя внучка? Где Маша?» Мария Георгиевна заливалась слезами, но врачи говорили, что это необратимо. Так что даже просто понять, желает ли Клавдия Евгеньевна исповедоваться и причаститься и вообще захочет ли видеть в своей комнате священника, не представлялось возможным.

Знакомые батюшки, к которым обращалась Мария Георгиевна, только руками разводили: причащать старушку, не зная, верует ли она в Бога (всю свою сознательную жизнь Клавдия Евгеньевна была членом компартии, атеисткой), никто не решался.

Мы с Марией Георгиевной долго размышляли над этой необычной ситуацией, но так ничего и не смогли придумать. В конце концов я не нашел ничего лучшего, как сказать:

– Знаете, Маша, одно дело – наши человеческие рассуждения, а другое – когда мы придем к вашей бабушке со Святыми Христовыми Тайнами. Может, Господь каким‑то образом Сам все управит. А больше нам и рассчитывать не на что.

Мария Георгиевна согласилась.

Но предложить‑то я предложил, но, честно признаться, сам мало верил в успех. А потому, к своему стыду, долго откладывал посещение больной: как‑то не по себе идти со святым причастием к человеку, который, скорее всего, даже не поймет, зачем ты в его доме появился. Кроме того, как всегда, возникали срочные дела – то одни, то другие…

Наконец Мария Георгиевна проявила поистине отцовскую, жуковскую настойчивость. Да и мне стало стыдно за свое малодушие. В итоге в ближайшие дни мы решили осуществить два дела сразу: освятить маршальскую квартиру и попытаться исповедовать и причастить бабушку. Если она, конечно, сама этого захочет и правильно воспримет мой визит. Последнее было немаловажно: Мария Георгиевна предупредила, что бабушка может и рассердиться. И еще оказалось, что она совершенно не переносит людей в черной одежде. Час от часу не легче! Пришлось наспех шить белый подрясник.

Наконец мы отправились освящать квартиру маршала Жукова и причащать его тешу. К слову, теща‑то была непростая – пожалуй, единственная теща за всю историю человечества, чей зять (и какой зять! Георгий Константинович Жуков был чрезвычайно требователен к людям) выразил ей публичную благодарность на обороте титульного листа книги своих воспоминаний.

Признаюсь, не без страха, в белом подряснике, со Святыми Дарами в дарохранительнице, я вошел в комнату, где лежала в постели маленькая, сухонькая старушка, очень аккуратная и благообразная.

Робко оглядываясь на Машу, я подошел к кровати и осторожно произнес:

– Э‑эээ… Здрасьте, Клавдия Евгеньевна.

Бабушка смотрела в потолок рассеянным, отсутствующим взглядом. Потом она медленно повернулась ко мне.

И тут взгляд ее стал совершенно иным.

– Батюшка! – воскликнула она. – Наконец‑то вы пришли! Как долго я вас ждала!

Я растерялся. Мне рассказывали, что старушка в глубоком маразме (назовем вещи своими именами), что она уже несколько лет как лишилась разума, и вдруг… В полном недоумении я повернулся к Марии Георгиевне.

Но если я испытывал удивление, то Маша и ее подруга, которую она пригласила на освящение квартиры, были просто потрясены! Мария Георгиевна заплакала и выбежала из комнаты, а подруга объяснила мне, что ничего подобного – в смысле разумной речи – им не приходилось слышать от Клавдии Евгеньевны уже третий год.

Между тем старушка продолжала:

– Батюшка! Но что же вас так долго не было?

– Простите, пожалуйста, Клавдия Евгеньевна! – от всего сердца попросил я. – Виноват! Но вот сейчас все‑таки пришел…

– Да, да! И мы с вами должны сделать что‑то очень важное! – сказала теща Жукова. И встревоженно добавила: – Только я не помню – что?

– Мы должны с вами исповедоваться и причаститься.

– Совершенно верно. Только вы, пожалуйста, мне помогите.

Нас оставили вдвоем. Я подсел на стульчик к кровати, и, с моей помощью конечно, Клавдия Евгеньевна на протяжении получаса искренне и бесстрашно исповедовалась за всю свою жизнь начиная с десятилетнего возраста, когда она, еще гимназисткой, последний раз была у исповеди. При этом она обнаружила такую поразительную память, что я только диву давался.

Когда Клавдия Евгеньевна закончила, я пригласил Машу и ее подругу и при них торжественно прочитал над старушкой разрешительную молитву. Она же, сидя в кровати, просто сияла.

Наконец мы причастили ее Святых Христовых Тайн. Удивительно, но когда я начал читать положенную пред причащением молитву: «Верую, Господи, и исповедую…», Клавдия Евгеньевна сама сложила крестообразно руки на груди, как это и положено. Наверное, на память к ней вернулись образы давнего детского причастия.

Мы дали бабушке просфорку, размоченную в святой воде, и Клавдия Евгеньевна улеглась, спокойная и умиротворенная, с удовольствием пожевывая просфорку беззубым ртом.

Мы взялись за освящение квартиры. Когда я с чашей святой воды снова зашел в комнату Клавдии Евгеньевны, она вынула изо рта просфорку и приветливо мне кивнула.

После освящения мы с Марией Георгиевной, ее сыном Егором и подругой сели за стол перекусить. За разговором прошло, наверное, часа полтора.

Собравшись домой, я зашел проститься с Клавдией Евгеньевной. Старушка по‑прежнему лежала в кровати, но я сразу заметил, что с лицом ее что‑то случилось. Левая половина как бы опала и была совершенно неподвижной. Я кликнул Марию Георгиевну. Та бросилась к бабушке, стала спрашивать, что с ней, но Клавдия Евгеньевна не отвечала. Мы решили, что это паралич.

Так оно и оказалось. Слова покаяния на исповеди были последними, которые Клавдия Евгеньевна произнесла в своей жизни. Вскоре она скончалась. По благословению Святейшего Патриарха мы отпевали ее у нас в Сретенском монастыре. Министерство обороны выделило для похорон тещи маршала Жукова специальную военную команду.

 

Архимандрит Клавдиан

 

 

В городе Старая Руса служил старый священник архимандрит Клавдиан (Моденов). Было ему далеко за восемьдесят, но памятью он обладал феноменальной. Он не просто лично знал почти всех архиереев и многих священников Русской Православной Церкви, особенно старшего возраста, но мог точно сказать, когда у того или другого была хиротония[8]в священный сан, как звали у такого‑то священника матушку, сколько тот или иной монах отсидел, по какой статье и в каких лагерях. Короче говоря, отец Клавдиан был, как это говорится, ходячей церковной энциклопедией.

Как‑то мы оказались с ним на престольном празднике в Троице‑Сергиевой лавре. Впереди нас неторопливо шли два известных митрополита.

– Смотри, как важно шествуют эти мальчики! – заметил отец Клавдиан.

– Какие «мальчики»? – удивился я.

– Ну вот эти, впереди.

– Так это же архиереи, владыки!

– А для меня они мальчишки! – шутя сказал отец Клавдиан. – Я обоих водил вокруг престола на их священнической хиротонии.

Это означало, что отец Клавдиан был старшим священником на той, бывшей много лет назад, литургии, когда юных дьяконов, будущих архиереев, делали священниками.

Я уже говорил о том, что мы, послушники, весьма скептически, с критикой относились к экуменической деятельности митрополита Никодима (Ротова). Однажды отец Клавдиан стал невольным свидетелем такого разговора. Услышав наши осуждения и дерзкие слова, он в сердцах топнул ногой и грозно повелел:

– Молчите! Вы ничего не понимаете! Как вы можете судить об этом архиерее?

Умер отец Клавдиан на праздник Рождества Пресвятой Богородицы. В тот день он совершил Божественную литургию, а значит и причастился Святых Христовых Тайн. Потом исповедовал, отпевал.

Дома он, усталый, лег в кровать и по четкам наизусть помянул всех, кого знал за свою долгую жизнь – обычно он по памяти только за упокой перечислял имена около двух тысяч человек – это входило в его ежедневное молитвенное правило. Сделав это он позвал попрощаться своего воспитанника дьякона Василия Середу, но не дождался его и умер с четками в руках

Хоронили его в пещерах Псково‑Печерского монастыря. Он часто приезжал сюда помолиться и побеседовать с отцом Иоанном.

 

 

Смерть «стукача»

 

 

Преддверие смерти – странное и загадочное время в жизни человека. У кого‑то, как у Сергея Федоровича Бондарчука, начинает стираться грань между нашим и иным мирами. А люди, жившие подвижнической жизнью, порой обретают от Господа видение, которое им раньше было недоступно.

Жил в Псково‑Печерском монастыре старый‑престарый схимник отец Киприан. Ничем особенным он не выделялся, в монастырь из мира пришел уже в преклонном возрасте и, казалось, незаметно коротал свой монашеский век. Было, правда, одно неприятное обстоятельство: его подозревали в доносительстве на братию наместнику. Соответствовало это действительности или нет, не знаю. Может, у кого‑то были основания так думать, а может, слухи возникли из‑за того, что Киприан вечно бродил по монастырю, сгорбившись и шаркая ногами, и мог неожиданно появиться то там, то здесь. Во всяком случае, некоторые прямо называли его стукачом. Сам отец Киприан относился к этому вполне добродушно.

Незадолго до его кончины мы стали замечать за ним удивительные вещи.

Как‑то наместник с утра уехал по делам. Я был поставлен дежурить на Успенской площади. В мои обязанности входило в том числе незамедлительно открывать небольшие воротца для подъезжающих машин. А автомобиль к Успенской площади мог подъехать, как правило, только один – наместника. Если дежурный опаздывал к воротам и наместнику приходилось ждать, разгон был неминуем.

Однако теперь, узнав, что наместник уехал во Псков, я решил сходить на коровник, где нес послушание мой товарищ Сергей Горохов. Мы сидели на солнышке и о чем‑то увлеченно беседовали, когда мимо нас своей шаркающей походкой, опираясь на палочку, проходил отец Киприан. Поравнявшись с нами, он вдруг остановился и, обратившись ко мне, прикрикнул:

– Эй, Георгий, беги скорее открывать ворота! Наместник возвращается, попадет тебе!

Мы с Сергеем недоверчиво переглянулись. О чем это он? Наместник недавно уехал, он и до Пскова‑то еще не добрался. Никаких признаков приближения машины не было.

– Беги, беги, а то пропадешь! – снова прикрикнул отец Киприан и даже потряс своей палкой.

Хоть я и не поверил ему, но все‑таки счел за благо распроститься с моим другом и неспешно отправился к своему посту на Успенскую площадь.

Каково же было мое удивление, когда за спиной я вдруг услышал знакомый звук клаксона. Сомнений не было: машина наместника подъехала к нижним воротам монастыря и меньше чем через минуту будет на Успенской площади. Видимо, наместник зачем‑то спешно вернулся. Я бросился бегом и еле‑еле успел пропустить машину через свои ворота.

Вечером в келье послушников мы спорили, каким образом Киприан мог узнать о возвращении машины наместника, которая к той минуте, когда схимник предупредил меня об этом, была километрах в двух от монастыря. Мои друзья вспомнили, что тоже начали примечать за отцом Киприаном подобного рода особенности.

Вскоре схимник слег, и мы пришли навестить его в Лазаревский больничный корпус. По правде говоря, мы ждали, что он, раз уж стал прозорливым, скажет нам что‑нибудь особенно мудрое и важное. Но отец Киприан, глядя на нас добрыми глазами угасающего человека, только улыбался и повторял:

– Господь благословит вас, деточки мои!