Франсуа Рабле и книга М. Бахтина 25 страница

И во всех своих романах он продолжает поиски своего реального единства с историей.

 

Лев Николаевич следил за собой, писал дневники, ставил себе отметки, возвращался к прежним мыслям, и поэтому за ним легко идти, когда знаешь, что ищешь.

Я хочу вернуться на оставленную дорогу.

Толстой, уже написавший «Отрочество», размышляя о своей гениальности, в которую верил, записывает в дневнике 7 июля 1854 года:

«Что я такое? Один из четырех сыновей отставного подполковника, оставшийся с 7-летнего возраста без родителей, под опекой женщин и посторонних, не получивший ни светского, ни ученого образования и вышедший на волю 17-ти лет без большого состояния, без всякого общественного положения и, главное, без правил; человек, расстроивший свои дела до последней крайности, без цели и наслаждения проведший лучшие годы своей жизни, наконец изгнавший себя на Кавказ, чтоб уйти от долгов... оттуда, придравшись к каким-то связям, существовавшим между его отцом и командующим армией, перешедший в Дунайскую армию 26 лет прапорщиком, почти без средств, кроме жалованья... без практических способностей» —

— выговаривает он сам себе; но когда Толстой пишет: «Я дурен собой, неловок, нечистоплотен и светски необразован. — Я раздражителен, скучен для других, нескромен, нетерпим... и стыдлив, как ребенок. Я почти невежда. Что я знаю, тому я выучился кое-как сам, урывками, без связи, без толку, и то так мало. У меня нет ни ума практического, ни ума светского, ни ума делового... Я так честолюбив... что часто боюсь, я могу выбрать между славой и добродетелью первую...» — то это человек, который почувствовал в себе гения. Человек, брошенный всеми, во идущий поэтической, своей дорогой бесконечно повторяющихся ошибок и снова находящий свой путь, — который будет единственным путем и поэтому почти не находил.

Он часто делал открытия, перечитывая, перепроверяя себя, и вдруг открывает, что он любит Кавказ, хотя и по-своему, но сильно любит. Посмотрев прекрасные горы, он уехал с Кавказа на другую дорогу.

«Действительно хорош этот край дикий, в котором соединились две противоположные вещи; война и свобода». В Пушкине его поразили «Цыганы», «которых, странно, не понимал до сих пор».

Великий человек, он в это время уже писатель, неожиданный, ни на что не похожий, человек со своей дорогой,

 

он и дневники свои пишет не для доказательства, а как маленькие рассказы.

Толстой величайший человек, и именно поэтому он герой не на своем месте.

Он не помещается в своей собственной биографии. На Кавказе, несмотря на участие в перестрелках, он не получил георгиевского креста, а он за ним ехал.

В тот день, когда он должен был получить крест, он сидел под арестом.

Не схлопотал он георгиевский крест и под Севастополем, хотя очень хотел получить.

Он несчастен потому, что у него нет дороги; нет дороги потому, что он счастлив, — у него есть своя дорога, которую найдет энергия заблуждения.

Он всегда ошибался в любви, в устройстве жизни, в поисках денег, в определении положения.

Когда он пишет о своем ложном положении, он забывает, что Горчаков его родственник.

Бабка Толстого, княгиня Горчакова, старшая в роде Горчаковых.

Он был внучатым племянником Горчакова, командующего Дунайской армией, а его бабушка была старшей в роду Горчаковых; это высшая аристократия.

По линии Толстых он много менее аристократичен. Его отец подполковник, прошедший войну, но проживший состояние, он женился на симпатичной благородной женщине, которая была аристократичнее его самого.

Б. М. Эйхенбаум как-то хотел написать целую работу о Горчаковых и о роли этой фамилии для Толстого.

Попав в Бухарест, молодой Толстой, только что произведенный в офицеры, пригласил к себе на ужин офицеров, он ждет гостей.

Приходит один молодой сослуживец, «мальчик» Бартоломей.

Лев Николаевич болел собой все время; сомневаясь в характере болезни, он записывает 7 июля 1854 года: «Был вечером у меня Горчаков, и дружба, которую он показал мне, произвела это славное замирание сердца...»

Но через два дня: «Обед мой не удался: ни Горчаков, ни доктор не могли быть. Один Бартоломей ел моего поросенка и восхищался Шиллером».

В дневнике он пишет: «Неужели я не из них?»

Да, он не был человеком их общества.

 

Сцена, которая произошла с Толстым, похожа на сцену Чарли Чаплина, героя «Золотой лихорадки».

Чаплин ходит в когда-то хорошем, теперь изношенном костюме; его ботинки слишком велики; он все время ошибается и все время торопится.

В великой и горькой картине «Золотая лихорадка» он приглашает к себе на обед прекрасных женщин. Они не приходят.

Он один танцует на столе, не ногами, а булочками, в которых воткнуты две вилки.

Несчастный герой поразительно упорен и продолжает быть как бы счастливым.

В горах он находит и теряет золотую жилу. Он попадает в дом на ребре горы, дом качается.

Дом качается, как судьба.

Но он находит наконец свое золото, свою судьбу; а женщину, которую он хочет любить, он встречает, вылезая из бочки, в которую спрятался.

Толстой не имеет места в жизни.

Он пишет 24 и 25 июля 1854 года, завидуя: «Не буду подавать рапорта (о переводе в Крымскую армию. — В. III.), пока не буду в состоянии завести лошадей, и употреблю все средства для этого... Так называемые аристократы возбуждают во мне зависть. Я неисправимо мелочен и завистлив».

В рассказах, очерках, в своих произведениях Толстой скоро напишет об этих аристократах, о людях, которые все время считаются друг с другом; в душе Толстого возрождалось то, что в старой России называлось местничеством.

И это местничество будет продолжаться до тех пор, пока он не займет место на самом высоком месте славы.

И тогда он убедится, что это местничество для него не нужно.

Толстой почти все время ведет дневник. Читая первую вещь Толстого, Чернышевский отметил: этот человек, вероятно, ведет дневник; он знает душу.

Да, скажет человек, перечитывая много раз недостижимого Толстого.

Метод работы Толстого, который я, может быть, необдуманно назвал, распространяя одно место из его письма к Страхову, этот метод близок к тому, что он сам назвал энергией заблуждения.

Повторю.

 

Толстой говорил: никогда не умел рисовать круг, «рисую, потом исправляю».

У Толстого нет первоначального плана книги или встречного плана ответов.

Когда Толстой решил издать книгу «Воскресение» за границей, с тем чтобы передать гонорар в пользу духоборов, то издатель попросил, не имея на руках еще не написанного романа, попросил план.

Эта просьба была передана через Черткова.

Дело шло о присылке краткого изложения содержания.

Толстой к этому отнесся так, как будто он вскрыл кражу со взломом.

В письме 15 октября 1898 года он пишет: «Мне было неприятно и, покаюсь, оскорбительно ваше требование давать читать первые главы издателям. Я бы никогда не согласился на это и удивляюсь, что вы согласились на это. А уж конспекты для меня представляют что-то невообразимое. Хотят они или не хотят, а подавать на их одобрение, я удивляюсь, что вы, любя меня, согласились. Я помню, американские издатели не раз писали письма с предложениями очень большой платы, и я полагал, что дело так и будет и так и поведется вами...

Насчет конспекта повести соображения тоже теоретические, потому что первая часть написана, вторая же пока не напечатана, не может считаться окончательно написанной, и я могу ее изменить и желаю иметь эту возможность изменить.

Так что мое возмущение против конспектов и предварительного чтения есть не гордость, а некоторое сознание своего писательского призвания, которое не может подчинить свою духовную деятельность писания каким-либо другим практическим соображениям. Тут что-то есть отвратительное и возмущающее душу».

План для Толстого оскорбление человека, который ищет свою дорогу.

Это не неожиданно.

Отношение Толстого к плану смыкается с его отношением к дневнику.

Толстой писал 22 октября 1853 года:

«Отрочество» опротивело мне... Завтра надеюсь кончить, Идея писать по разным книгам весьма странная. Гораздо лучше писать все в дневник, который... составлял для меня литературный труд, а для других может составить приятное чтение. В конце каждого месяца... я могу

 

выбирать из него все, что найдется замечательного... буду составлять краткое оглавление каждого дня».

То, что написал Чернышевский про Толстого, прочитавши первую повесть писателя, показывает необычайную проницательность критика.

Действительно, Лев Николаевич прежде всего писал для себя.

Но существует еще одно время Толстого.

Время до литературной работы Толстого представлено «Историей вчерашнего дня». Эту историю почти никто не прочел. Многим кажется, что Толстой начинает с «Детства». А Толстой в «Детстве» рассказывает о том, что сам писатель называет «додушевными состояниями».

«История вчерашнего дня» печатается в первом томе, но она книга будущего.

Она еще не осознана как живая книга.

Толстой противник раз навсегда определенной «единой души», и это выношенное первое открытие, с которым он прошел через великую дорогу своей жизни.

Он ведет свой додушевный дневник; он открывает, как Руссо, его учитель; тот человек, который не верит в свою славу, в свою сегодняшнюю душу. И вот в это время Толстой пишет: — надо ли писать литературу, может быть, надо писать только дневник, чтобы потом его читали люди.

Этот человек, как кажется, никогда не верил, он всегда молчал, укрощая свои мысли. Он отодвинулся от веры тогда, когда осознал свой мир — один, когда осознал свое мироздание.

Это и было толстовство. Позже Толстой философию Толстого заменил этикой. Тут он сказал себе: надо быть хорошим.

Для него это было недостаточным.

Вот этот человек и написал «Войну и мир», в начале которой он говорит, что пишет об аристократии, он сам аристократ; они свободны, как аристократы. Они имеют деньги и могут быть свободны душевно.

Но предисловие это он не дописал.

Еще раньше оно опровергнуто в «Севастопольских рассказах».

У Толстого можно бы собрать несколько томов незаконченных и ненапечатанных вещей.

Некоторые вещи ему были почти запрещены семьей.

 

Он познал, что такое женская ревность.

Это величина почти додушевная. Первый человек, который признался Соне в любви (Софье Андреевне. — В. Ш.), был аптекарский ученик. Он поцеловал ей руку, она долго терла это место одеколоном.

Время — это наше движение в мире. Личное наше время обычно что-то не очень ясное. Это ожидание, может быть, счастья. Женщина получает великого мужа, его слава высока, положение высокое, но происходят ссоры и обнаруживается высокое непонимание. А она была значительно выше среднего. Толстой изменил ее в Кити Щербацкую. Настоящее место находит в книге Анна Каренина, женщина, которую он сперва не узнал, он думал, что она будет экстравагантной, полунегритянской, достаточно или вполне прекрасная, и в то же время она вполне женщина, которая не только великая влюбленная, но и хочет великой влюбленности.

Открытие художника может быть открытием ученого. Толстой учит так, события существуют до открытия, они есть сама действительность.

Анна Каренина больше, чем героини Боккаччо, его веселые любовницы, интересные, презирающие мужчин и к ним стремящиеся.

Анна Каренина не девочка.

Татьяна долго волновалась перед тем, как написать письмо Онегину.

Хорошее письмо

Вронский очень обыкновенный человек. Человек, хорошо носящий свое имя и мундир. Толстой не любит Вронского. Он знает, что мать этого человека жила со всеми. Отец Вронского был не богатый человек, но вышедший «в люди», он умел тратить деньги, умел делать так, что он тратил деньги, как будто они были не нужны.

 

Сын его Вронский строит конюшню, больницу, у него хорошие французские лошади, сам хорошо ездит, хотя сломал хребет бедной любимой кобыле Фру-Фру.

Он человек обыкновенный.

Человек подражательный.

Он притворялся художником.

Может быть, притворяется либералом.

Он не притворяется влюбленным.

Это дело здоровья.

Это дело Анны Карениной, которая прекрасна.

 

Но у него не хватает сердца и легких для долгой любви.

Анна Каренина задана Пушкиным. Пушкин одновременен с Татьяной Лариной. Но будем восхвалять время, создавшее Анну Каренину.

Хотя я это делать не умею.

То, что женщина, как мужчина, имеет право желать и выбирать, он не скрывает, а открывает во всей великой книге. Она может желать, может любить и из любви может оставить того, кого любит, уйти в никуда от него с учеником великого фантаста Федорова, и тогда она будет Катюша Маслова.

Женщина с долгим вдохновением, которую воскресил Толстой, потому что она не умерла: она была беременна любовью — неумирающей.

Великий человек был человеком своего времени; он слушал литературные советы Черткова, к счастью, редко их исполняя.

В районе понимания старой литературы мужчина воскрешал женщину.

Мужчина дарил ей мир.

Толстой рассказал об этом мире по-своему, не скрывая, кому принадлежит право подарка.

И вот теперь я хочу вернуться к началу и снова, но уже другими словами, сказать о поездке Толстого на Кавказ.

Повторение, оно никогда не может быть заунывным, если думаешь; и даже лес, давно знакомый лес, в который входишь, он становится новым, когда свет освещает его по-новому.

История поездки человека, которого звали Лев Николаевич Толстой, а теперь мы знаем под именем Льва Толстого, эта история лежит в истоках превращения, перехода, одного имени, его прозвания, совсем в другое время.

 

Пушкин, с ранними ссылками, почти без денег, со скупым отцом, игрок, увлекающийся женщинами, человек, не умеющий устраивать свои дела, человек дерзкий, кажется неудачником. Что он знает, не знали даже его друзья, он знал свое. Сам Вяземский, человек, гордившийся тем, что он друг Пушкина, начав рассматривать

 

его документы, записал, что удивляется тому, что Пушкин, оказывается, «был мыслителем».

Гоголь, самолюбивый, легко обижавшийся, неудачно хотевший стать актером, потом неудачно желавший стать учителем жизни, тоже кажется неудачником.

И уже совсем неудачником был каторжник Достоевский.

Я когда-то писал, что мы ничего не знаем про Гомера. Ни одной подлинной черты его биографии, кроме того, что Гомер был слепым. И даже это мы знаем только по его изображениям. Слепота Гомера, его личное представление мира, который он не видит, может быть, это результат желания восстановить для себя потерянный мир.

Может быть, я пишу сейчас несколько несвязно.

Но разрешите старому писателю не менять своих привычек.

Оставим людям право счастья быть такими, какие они есть.

Что такое энтузиазм заблуждения, про который писал Толстой? Это жажда исследования.

Когда Колумб, знающий то, что знали люди его времени, знающий старые, недостоверные карты, после неимоверных страданий, поисков, унижений достал деньги на снаряжение кораблей и когда он поплыл на своих кораблях в неведомый мир, то, что он делал, было энергией заблуждения. Искал Индию. И думал, что она недалеко, потому что он ошибался. Он нашел Америку. Он наткнулся на Америку. Но для этого он должен был преодолеть безумное отчаяние команды, которая покинула берега и ехала в неведомое.

Не изобретатели бывают счастливы.

И даже не те люди, которые дают им деньги на осуществление их идей. Богачи — те люди, которые покупают какие-нибудь неудачно построенные заводы и продолжают как будто недостаточно обоснованно начатое создание новых вещей.

Заблуждение создает ряды поворотов, возвращение на старые места. Повторение опытов. И великий экспериментатор Резерфорд на вопрос учеников, благоговейно смотрящих на удачливого человека, — что помогает работе? — ответил: препятствия, препятствия. При этом он думал так — неудачи.

Потому что если все выходит так, как ты задумал, то, вероятно, ты на старом пути, но когда ты покинул ста-

 

рые пути, когда ты заблудился, то только 0,0001 процента обещает тебе удачу.

Лев Николаевич поехал на неведомый Кавказ неведомой дорогой, которая была придумана его братом, очень талантливым человеком — Николаем Николаевичем, который уже получил офицерский чин, стал хорошим охотником, уже печатался. Они придумали дорогу до Волги на лошадях, потом по Волге на лодках до Астрахани, потом через степи на Кавказ, на новое место, где уже служил Николай Николаевич.

Это — причуда, и как будто не оправдавшая себя. Лев Николаевич всю жизнь мечтал написать о своем путешествии на лодке.

Шла лодка. Мы знаем, что на ней были книги, потому что мы знаем, что Лев Николаевич на лодке читал «Графа Монте-Кристо» — роман Дюма-старшего.

Отсюда мы знаем, что он любил этот роман.

Мы знаем, что на лодке был самовар, потому что мы знаем, что он подарил этот самовар кому-то в станице Старогладковской.

Мы знаем, что на лодке стоял тарантас, странный экипаж, па который удивлялись уже во времена Пушкина. Две пары колес, соединенные жердями.

Гибкие слеги заменяли рессоры. Все это хорошо придумано, но сделано наспех.

В то же время настоящие люди — это те, которые заблуждаются, это те люди, которые заблуждаются на общих путях, на путях необходимости. То, что кажется случайностью, на самом деле необходимость. Но необходимость не сразу понятна.

Надо оторваться от дома, от расчета на завтрашний или послезавтрашний день и для себя, для какой-то внутренней потребности, улететь, но не как птица, ибо птицы летают по старым летным путям, а улететь, как улетает только работающий человек, знающий ритм возможностей.

То, что Толстой, приехавший в станицу Старогладковскую, стал писать, не случайность.

Необходимость, которую мы ошибочно называем случайностью и судьбой, вела Толстого, начинающего писателя, на Кавказ. Все удивлялись: никем не сосланный, не до конца разоренный, имеющий еще кров над головой молодой человек едет на Кавказ, который в народной песне.получил уже точное название «погибельный Кавказ». Он получил

 

место. Он получил звание фейерверкера 4-го разряда, что, вероятно, меньше, чем ефрейтор.

Никто не провожал его. Он забыл шляпу. Только собака Булька, выбив окно, догнала своего господина. Потом сопровождала его и билась за Толстого. с кабаном.

Толстой истинный открыватель небывалого.

Что же выгадал Толстой?

И почему его случайное место на Кавказе и неудачный роман с прекрасной женщиной так закреплены в литературе? Почему старый казак в истрепанном костюме — Ерошка, человек бездельный, но прекрасный охотник, человек безместный, хотя он уроженец тех мест, где казаки живут уже 300 лет, почему вот этот Ерошка — герой нового мира?

Мы все восхищаемся Толстым. И, конечно, я тоже имел право восхищаться и с детства читал «Детство» Толстого. Эта книга замечательна. В ней автор выступает как мемуарист, но так, как будто он пишет, не получив возрастности, не потерявши детского мировоззрения, детского выбора элементов, детского прямого, первоначального видения.

Стерн в «Сентиментальном путешествии» и в книге «Жизнь и приключения Тристрама Шенди» описывал мальчика, описал ребенка в чудаковатой семье. Там есть литературное влияние. Там есть воспоминания о Рабле.

Говоря о новой попытке написать свои воспоминания, Толстой писал: «Для того, чтобы не повторяться в описании детства, я перечел мое писание под этим заглавием и пожалел о том, что написал это: так это нехорошо, литературно, неискренно написано. Оно и не могло быть иначе: во-первых, потому, что замысел мой был описать историю не свою, а моих приятелей детства... а во-вторых, потому, что во время писания этого я был далеко не самостоятелен в формах выражения, а находился под влиянием сильно подействовавших на меня тогда двух писателей Стерна и Тепфера».

Эта литературная манера принесла Толстому много горя, потому что он рассказал не только о себе, но и о своем товарище, с которым он потом много возился, — об Исленьеве.

Исленьев происходил из семейства, брак которого не был оформлен. Он не имел паспорта, не имел никакого

 

места. Был талантливым музыкантом. Получал иногда места по хлопотам Толстого и приходил на эти места в толстовском сюртуке, потому что Толстой носил к этому времени рубашку, которую мы называем «толстовкой», сюртук был свободен.

Поясняю мысль — «Детство» и «Отрочество» написаны, как мне кажется, после «Кавказских рассказов». Во всяком случае, задуманы одновременно. Они представляют собой кусок большого романа, который не был дописан. Это — «Детство», «Отрочество», «Юность».

«Отрочество» и «Юность» были написаны, но не вошли в число книг, которые перечитываются. В этих книгах Толстой еще пользуется старыми способами писания. Он опирается на литературные традиции, подчиняя им даже свою биографию.

Дальше что получилось? Книга получила большую славу.

А Толстому было трудно доказывать, что он — граф Лев Николаевич. Документы он забыл дома. Подлинные документы сгорели при московском пожаре. Выписки их, заменяющие подлинники, не были взяты Толстым с собой. Он приехал без документов. И получилось, что в одной и той же части были офицер граф Николай Николаевич и брат его — солдат Лев Николаевич. И солдат никак не мог доказать, что он граф, хотя никто не спорил, что он брат своего брата. И только благодаря дяде — Горчакову, большому генералу на новом фронте, на Дунае, там, где возникла война с Турцией с попыткой помочь славянам и заодно почему-то получить ключи от гроба господня в Иерусалиме, в путаной, самонадеянной войне Толстой наконец получил свое звание, получил офицерские погоны. Но он с трудом принимался в обществе аристократов, в которое он очень хотел попасть.

И я не буду повторять историю обеда с поросенком. Чарли Чаплин показал чувства и состояние человека «не как все» лучше меня.

Аристократ и довольно богатый человек, Лев Николаевич — все время человек без места. И все время он человек без традиций. И можно сказать, что из всех его романов только «Анна Каренина» соблюдает все формы романа. А в предисловии к «Войне и миру» и в своих записях по поводу романа Лев Николаевич открещивается от названия «роман» и говорит, что русские вообще не умеют писать романы и не хотят этого делать.

 

Лев Николаевич, человек начинающий, блуждает в поисках того, как писать о других людях, другим способом. Или как раскрывать в романах героев, неизвестную их жизнь.

Жизнь прямо увидеть не просто.

Лев Николаевич рассказывал про старую дворовую, которая умерла в бывшей псарне, а часы-ходики над ней тикали. Они тикали — тик-так. А что это такое — тик-так, тик-так?

Провожали этого человека, гроб его, те самые собаки-изгои. Это они шли за телегой. Одни.

Когда Анна Каренина едет умирать, то весь мир ей кажется странным. Странные вывески. Странная и неприятная жизнь.

Кривляются и женщины, и мужчины. Если их раздеть, они были бы уродливыми. Все лгут. Не лжет лишь только пьяный, которого везут на извозчике, и то только потому, что у него нет сознания.

Десять лет великий писатель искал место для своего героя «Казаков» и нашел только одно место — забвение. Вот история одного сочинения. Искал эту историю он много десятилетий. Повесть «Казаки» кончена романом «Хаджи-Мурат». Правда, Хаджи-Мурат не казак, он горец, но один из вариантов «Казаков» носил название «Абрек». Толстой сближал этих людей — Лукашку, что стал абреком, с Хаджи-Муратом, который знал над собой только одного человека — Шамиля.

И в «Хаджи-Мурате», которого Толстой писал до самой смерти, не прав Николай I, не прав Шамиль, который как будто освобождает, с энергией Хомейни хочет освободить свой народ.

Права мать Хаджи-Мурата, которая не отдала своего ребенка, не пошла в кормилицы, даже когда ей угрожали ножом.

Прав Хаджи-Мурат, который воевал за то, чтобы крестьянин имел свой дом, собственную землю и сам ее пахал.

...Годы лежат на времени, разделяя попытки овладения темой. Эти годы лежат как версты, еще не пройденные для новых достижений.

Путь путника, который ищет дороги в неведомое, много раз проходит по одной и той же земле, находит собственные следы, это его энергия заблуждения.

 

Толстой Лев Николаевич, великий путешественник, великий путаник, потому что путь к будущему не до конца проложен.

Он братски любит Дон Кихота.

И есть у писателя надежда, искра надежды, что энергия заблуждения будет радостью открытия.

В заключении «Крейцеровой сонаты» Толстой говорит, что сперва мы плаваем вдоль берега, но потом уплываем далеко, к далеким, неведомым странам, может быть, к огням маяков.

Об этой сверхдальней дороге говорил старик Федоров, мечтал о полном преобразовании мира и даже о воскрешении мертвых, нужных для того, чтобы они радостно заселили далекие, вновь открытые миры: планеты.

Каждая книга, если это большая книга, это большое путешествие.

Для книги нужно найти корабль, определить верный курс.

Колумб велик не только тем, что он добыл для себя корабли, обещая заплатить за них золотом неведомых стран, но и тем, что он плыл к неведомому.

Туда и обратно.

И каждый раз с попутным ветром.

Этот генуэзец знал, что такое пассат, что такое муссон.

Толстой начинал книгу или попытки книги и потом продолжал их бесконечными поисками ступеней.

Он был скуповат, знал цену марки: если к письму неведомого человека была приложена марка для ответа, он делал пометку об этом; он должен ответить неведомому человеку, как бы считая себя обязанным этому человеку.

Но Толстой не жалел, когда надо было набрать, а потом разобрать текст в наборе и за это надо платить в издательство.

Все большие книги Толстой написал и напечатал с огромными промежутками времени.

Он не знал своего пути; его герой почти он сам; Нехлюдов приходил жениться на Катюше Масловой, и об этом знала Софья Андреевна. Потом он сообщил, что жениться не будет. Софья Андреевна радовалась, не зная, что свадьбы не будет потому, что жених недостоин. Его попытка еще одно заблуждение.

Проехав в вагоне с политическими арестантами, прослушав ученика Федорова, Катюша Маслова, получивши

 

вместо каторги ссылку, уходит с уважаемым, но еще не любимым человеком. А человек любимый уходит от воскресшей своей любви в новые заблуждения.

На этой дороге ты идешь на выстрелы, а степь просит песни.

 

ДЕКАМЕРОН» БОККАЧЧО

 

 

Ни один испорченный ум никогда не понял здраво ни одного слова; и как приличные слова ему не на пользу, так слова и не особенно приличные не могут загрязнить благоустроенный ум, разве так, как грязь марает солнечные лучи и земные нечистоты — красоты неба.

Боккаччо. «Декамерон». Заключение автора

 

«Декамерон» — редчайшее скопление сюжетов. Книга Боккаччо, состоящая из новелл, в совокупности представляет единую драму.

Приступая к «Декамерону», Боккаччо прежде всего начинает с чумы, подробно описывает, как с восточными товарами пришла во Флоренцию чума; люди старались если не спастись от чумы, то хотя бы забыть о ней.

Чума смывала прежнюю жизнь.

Стыдиться некого, утешать некого. Надо строить что-то заново, даже выровняв площадку.

Новеллы пришли из прошлого, из книг, из анекдотов, из рассказов о преступлениях, из предчувствий того, что появится совсем новое искусство.

Рассказчики сменяются.

Случайно встретились семь молодых дам, которые были связаны или дружбой, или соседством.

Одна из них сказала, что надо уходить от смерти.

Но мы, женщины, не можем идти одни. Другая дама подтверждает, нельзя ничего устроить без присмотра мужчин.

«Мы подвижны, сварливы, подозрительны, малодушны и страшливы». Женщина продолжает, что «без мужского руководства наши начинания редко приходят к похвальному концу».

Решено искать мужчин. Находят троих образованных.

 

По-новому поднятых новым временем, знающих новые книги. Они современники Данте и Петрарки. Все десять человек уходят из города.

Каждый день они выбирают короля или королеву, которые начинают свой рассказ.

Новеллы различны.

Они сменяются, противореча друг другу.

Молодые люди идут мимо брошенных домов, по пустынным улицам, по-своему начиная новую жизнь.

Мы и теперь думаем, что у нас всех, даже при наличии телевизоров, и кино, и газет, что у нас общая культура.

Настоящее во многом мгновенно.

Прошлое у всех разно. Многие из нас думают, что надо жить в будущем.

Разрезы гор менее пестры, чем различия людей.

Одни ушли вперед, другие только хотят этого. Третьи касаются будущего; все это или почти все связано с новой ролью женщины.

И, однако, «Декамерон» представляет пересмотр почти всех новелл, которые в нем даны.

Сам Боккаччо в конце книги объясняет, почему это сделано.

Многие развязки новелл пародийны.

Это знаменательно.

Предшествующая эпоха — время строгого семейного уклада, сравнительно оживленной торговли.

Действительность показывает, что обновление как литературное явление часто происходит через пародирование, споры с ней; они могут продолжаться до нового воскресения сюжета.